Дома были отец с матерью, они что-то готовили для предстоящих поминок. Мать постоянно плакала, отец выглядел подавленным, но держался. Я было вызвался помочь им что-нибудь нарезать или там повертеть мясорубку, но они отказались, и я пошел в комнату слушать музыку. Вечером мы тихо, по-семейному посидели за столом, только мать все время плакала и причитала. Но все еще было ничего, пока я не рассказал по Михалыча и историю с модулем. Отец возмутился и стал ругать меня что я такой лопух - по его мнению, я должен был плюнуть Михалычу в морду и уйти, хлопнув дверью, пусть сам доделывает модуль.
      – Сынок, это что же, ты для нас будешь еще после смерти работать? - возмутилась мама, - И не вздумай!
      – Модуль я доделаю. - сказал я угрюмо.
      – Ни в коем случае! - заорал отец, - Я тебе запрещаю!
      – Как мы себя будем чувствовать с этими деньгами? - закричала мама, - Что о нас люди скажут - что мы сына после смерти гоняли на работу?
      – Модуль я закончу. - повторил я.
      – Я не буду ничего подписывать! - закричала мама.
      – Значит деньги возьмет себе Михалыч, только и всего. - я пожал плечами.
      – Нет, подожди, а как так получилось, что ты сразу не заключил договор? - вмешался отец. - Я и не предполагал что у меня сын такой идиот!
      – Ты меня еще учить будешь? - спросил я.
      – И буду! - отец стукнул кулаком по столу.
      – Себастьян, ну пожалуйста, прекрати. - вмешалась мама. - Аркадий, успокойся.
      – Да чего вы меня все учите да затыкаете? - возмутился я.
      – А ты не родителей не ори! - строго сказал отец.
      – Да идите вы все! - я решительно встал из-за стола, повалив за собой табуретку.
      – Аркаша, ты куда? - мать кинулась за мной. - Себастьян, что ты наделал! Зачем ты с ним так?
      – Да пусть идет куда хочет!
      – Аркадий, если ты сейчас посмеешь уйти в три ночи… я сейчас… я не знаю что сделаю! - мать преградила мне дорогу.
      И я остался. Но разговаривать с ними уже не хотелось, я просто ушел в свою комнату и больше не выходил.
 

* * *

 
      Воскресенье я провел дома. К кухне меня так и не подпустили, сказав, что нежильцу неприлично трудиться по дому. Я валялся на диване с книжкой, слушал музыку, съездил на стрелку в метро. Шуршик опоздал на двадцать минут и долго извинялся. Я передал ему пакет с курсовиком и конспектами, а потом мы еще долго стояли, трепались о разной всячине.
      Наступило утро понедельника. На похороны пришло человек двадцать, в основном это были наши родственники. Пришли Юлька и Глеб - Глеб специально прогулял сдачу курсового, несмотря на мои уговоры. Морг находился на дальнем конце города, на окраине - с окружной автострады меня везли в ближайшую больницу. Двери морга были обшарпаны и у входа толпились еще две процессии. Наконец подошла наша очередь и меланхоличный студент-медик в зеленом фартуке, мой ровесник, провел нас в грязноватый траурный зал, где на металлическом столе лежал гроб. Мне хотелось заглянуть внутрь и посмотреть на себя, но гроб был закрыт - очевидно то, что осталось от тела, для просмотра совершенно не годилось.
      Мы погрузили гроб в автобус и поехали на кладбище. Ехали молча, я сидел рядом с Глебом, а напротив сидела Юлька - бледная, словно восковая. На кладбище началась возня, оформление, меня отправили с квитанцией в какую-то сторожку за именной дощечкой, дощечка оказалась еще не готова и мы крепко поругались с местным мужиком. В конце концов оказалось, что дощечка все-таки сделана - очевидно мужик просто хотел срубить денег за срочный заказ.
      Кладбище было многолюдным. В очереди стояло несколько процессий, все они были одинаковы - плачущие родственники, хмурые друзья и сослуживцы и печальные нежильцы, переминающиеся с ноги на ногу - я уже без труда научился выделять нежильцов из толпы, было в них что-то неуловимо схожее. Я прикинул что очередь минут на сорок, не меньше, сказал нашим, что отойду ненадолго и пошел по аллее к старой части кладбища, стоять в очереди было очень тягостно. Я думал что Глеб и Юлька пойдут со мной, но они остались у гроба.
      Постепенно чистые, свежие могилы сменялись покосившимися крестами и растрескавшимися плитами, заросшими мхом, аллея кончилась и вдаль разбегались бесчисленные дорожки, густой сеткой оплетавшие покосившиеся ржавые оградки. Читая забытые, полустертые имена, я углублялся все дальше и наконец остановился перед большим гранитным монументом. Сделан он был на совесть, но становилось ясно, что за ним давно не следят. Из громадной глыбы мрамора смотрел объемно выбитый танк анфас, сверху был здоровый овал с полузатертой фотографией, где молодой подтянутый военный в танковом шлеме смотрел вдаль, чуть улыбаясь, а снизу виднелись большие буквы, выбитые так глубоко, что время не затянуло их ни мхом ни пылью: "Николай Филозов, дважды Герой Советского Союза."
      – Много лет никто сюда не ходит. - раздался у меня за спиной голос, и я от неожиданности вздрогнул и обернулся.
      Передо мной стоял небритый мужичок в пыльном заношенном ватнике, но глаза его как-то необычно светились.
      – Вы сторож? - спросил я.
      – Нет, - хрипло рассмеялся мужичок, - я здесь живу.
      – Бомж? - спросил я и смутился.
      – Бомж. - кивнул мужичок радостно.
      – А не холодно ли на кладбище? - я хотел сказать что-то участливое, но прозвучало это глупо.
      – А мне без разницы, я нежилец. - сказал мужичок.
      – Простите, я не заметил. Я в общем тоже.
      – Да я вижу.
      – А вы… давно?
      – Семь лет уже.
      – Вот это да! А я думал нежильцы столько не живут.
      – А кто мешает? Я тут себе тихонько пристроился, живу помаленьку. Есть тут один, так он вообще пятнадцать лет… Тут нас несколько бомжей, человек семь.
      – И все нежильцы?
      – Да вообще почти все бомжи нежильцы. Разве живой человек станет так жить? Это только нежилец, у которого духу не хватает наверх шагнуть… - мужичок грустно вздохнул. Ну кто устроится - тот еще может жить как нормальный. Много сейчас таких ходит, у меня уже глаз наметанный, идешь по улице - каждый десятый нежилец.
      – Не может быть!
      – Может. Скоро поймешь, научишься различать. А сам-то давно? - мужичок неопределенно кивнул куда-то вверх.
      – Несколько дней.
      – И долго собираешься оставаться?
      – Не знаю. Не хочется пока. Слушайте, а что там… - я тоже кивнул головой наверх, - после смерти?
      – Хе! Поди узнай, расскажешь нам. Оттуда еще никто не возвращался. Закрывают глаза, уходят - и с концами. Или того, бац - и на небесах.
      – Это как? - удивился я.
      – Молча. Геройски.
      – В смысле?
      – Ну вон. - мужичок кивнул на танк, объемно едущий на нас из гранита.
      – Николай Филозов? А что он?
      – Ну читай внизу, не видишь что ли?
      – Николай Филозов, дважды Герой Советского Союза. Ну и что? - я вопросительно глядел на мужичка.
      – Ох и молодежь пошла! Тебя в школе не учили, что звание Героя Советского Союза дается только один раз?
      – Да, вроде припоминаю…
      – Ну? Смекаешь? - нетерпеливо сказал мужичок.
      – То есть второй раз - посмертно?
      – А то ж! Он еще полгода воевал нежильцом, только уже в пехоте, а потом обвязал себя гранатами и под фашистский танк бросился. Душу мигом и разметало.
      – Да-а-а… А откуда вы все это знаете?
      – Да здесь раньше висела доска, там все и было сказано. А потом ее кто-то отвинтил. Ну знаешь, бронза - ценный металл, а тут она здоровая такая… Наверно в рай попал.
      – А те, кто сами уходят, те в ад что ли?
      – Это уж как сложится.
      Я все смотрел на молодое лицо, годами тускневшее на старой кладбищенской керамике. Было в этом лице что-то такое… Либо раньше умели так фотографировать, либо действительно этот парень знал для чего живет и умирает.
      – Да… - сказал я наконец, - геройски жил, геройски умер.
      – Камикадзе. - сказал мужичок.
      – Что?
      – Нежилец-воин. В переводе с японского "ками" - означает дух, нежилец, а "кадза" - воин.
      – Вы знаете японский?
      – Хе… - мужичок горестно вздохнул, - Семь лет назад я еще был заведующим кафедрой в институте иностранных языков. Это я теперь все уже позабыл пока с бомжами здесь околачивался…
      Я поспешил перевести разговор на другую тему и кивнул снова на памятник.
      – Я бы так наверно не смог…
      – В смысле? С гранатами под танк? А чего мешает?
      – Ну не знаю… Как-то…
      – Да все равно же там будешь, какая разница как уходить, самому по себе или под танком? Конец-то один для всех. Но под танком - героем, сам по себе - человеком, а если будешь шляться - то под забором, бомжом помрешь, парень…
      Последние слова прозвучали зло, и мне показалось, что это упрек. Я обиделся.
      – А чего сразу я? Что вы сами не уходите?
      – Я… - Мужичок вздохнул. Затем виновато огляделся вокруг, словно в последний раз. - Да пожалуй ты прав, хватит, засиделся. Все духу не было, трусил. Теперь наверно смогу. Просто решиться… Если не сейчас, то… Все, сейчас. Прощай, спасибо тебе. Может свидимся.
      – Э, э! Стой, я пошутил! - я дернулся к нему, но было поздно - мужичок решительно закрыл глаза и на всякий случай еще прижал их ладонями.
      Он стоял и медленно вплавлялся в теплый майский воздух, растворяясь. Через несколько секунд остался только его контур, словно выгнутый в пространстве из тонкой стальной проволоки, затем исчез и он, и на землю упал пустой пыльный ватник.
      – Аркадий, вот ты где! - из-за оградки выскочил Глеб, - Ты с ума сошел, тебя там все ищут! Мы уже две процессии вне очереди пропустили! Где ты шляешься?
      Я молча указал ему на ватник. В горле стоял комок.
      – Чего это такое? - Глеб с подозрением уставился на ватник.
      – Только что здесь был нежилец, бывший профессор. Только что он ушел.
      Глеб понял что я говорю совершенно серьезно, секунду помолчал, переминаясь с ноги на ногу, но затем все-таки решительно дернул меня за рукав.
      – Пошли быстрее! Тебе сейчас родичи такую взбучку выдадут!
      – Пусть попробуют.
      – Пошли, пошли.
      Мы вернулись в новую часть кладбища. Никакой взбучки не было, хотя все на меня смотрели с укором, лишь мать сказала звенящим шепотом что я позорю семью, а отец сквозь зубы произнес, что дома со мной еще поговорит.
      Похороны прошли быстро, местные молодчики энергично закидали яму землей, и родственники стали собираться к нам домой на поминки. Глеб уехал в институт - он теперь все-таки решил попытаться успеть к сдаче курсовой. Юлька отозвала меня в сторону. Глаза ее был темными от набухших слез.
      – Аркашенька, прощай… - она нежно обняла меня.
      – Ну я еще пару дней здесь… - сказал я неуверенно.
      – Прощай, мы больше не увидимся. Я тебя всегда буду помнить. - она заплакала.
      – Но мы можем еще увидеться завтра… - я чувствовал, что снова появился комок в горле, не хватало еще и мне расплакаться.
      – Мне тяжело, Аркашенька. - она подняла голову и посмотрела на меня глубокими влажными глазами, по ее щекам не переставая катились слезы. - Мне очень тяжело. Надо прощаться, это только пытка и тебе и мне. Я не могу… Если бы ты знал как мне… Я не могу… - она снова упала мне на грудь и лишь тихо вздрагивала в беззвучном плаче.
      – Прощай, Юлька. Прощай, мой воробышек. - я прижал ее к себе как прижимал когда-то.
      Мы стояли неподвижно еще несколько минут, и родственники, ожидавшие в отдалении, стали искоса на нас поглядывать. Наконец мы разжали обьятья, Юлька повернулась и быстро зашагала к чугунным воротам кладбища.
      Я вернулся к родственникам, мы сели в автобус и выехали с кладбища. Из окошка я увидел Юльку - она шла по обочине с белым платком в руке.
 

* * *

 
      Из приличия я немного посидел с родственниками, но вскоре тихо ушел и поехал на работу. Программа как назло все еще не хотела оживать - то одно не ладилось, то другое. Вечером я позвонил родителям и сказал что остаюсь на ночь. Просидел всю ночь и весь следующий день. Вечером второго дня позвонил на работу отец, требовал чтобы я немедленно приехал домой. Я сказал, что доделаю работу и тогда вернусь. Завтра. Но завтра не получилось, и я просидел безвылазно еще три дня. Наконец все было готово, я звякнул Михалычу и сказал, что можно приезжать. Затем дозвонился матери и попросил приехать с паспортом чтобы оформить договор на нее. Тут у нас произошел большой скандал - мама кричала что я негодяй, что я вгоняю ее и отца в гроб, что я позор семьи. Сначала я говорил вежливо, что-то объяснял, доказывал, приводил аргументы, но она оставалась непреклонной, никуда ехать не собиралась и требовала чтобы я немедленно бросил все и явился домой для разговора. Тогда я позвонил отцу на работу и теперь мы поругались еще и с отцом. Наконец я сказал, что сегодня зайду домой и швырнул трубку. Вошел Михалыч с бланком.
      – Аркаша, как имя-отчество у твоей матери?
      – Не надо пока записывать, она отказывается в этом участвовать.
      – На отца писать?
      – И на отца не надо. Может на Юльку?
      – На кого?
      – Это я так, про себя. Сейчас звякну. - я снова потянул к себе телефон и набрал юлькин номер.
      В трубке раздался хохот какой-то дамы, затем деловито:
      – Добрый день, акционерное общество "Витязь".
      – Юлю позовите пожалуйста.
      – Сейчас. Юлька! - опять хохот.
      Наконец я услышал голос Юльки.
      – Але?
      – Юль, привет, это опять Аркадий…
      – Привет. - она не удивилась, но ее голос сразу стал каким-то серым.
      – Слушай, тут такое дело, я закончил работу и есть за нее деньги, их надо на тебя перечислить.
      – Почему на меня?
      – Родители отказываются. Тебе они не помешают, правда? Надо просто приехать с паспортом.
      – Аркадий, я не могу. - твердо сказала Юлька и непривычное "Аркадий " резануло слух.
      – Почему?
      – Не могу и все. Не могу. - ей явно не хватало слов.
      – Ну хорошо, тогда пока? - я был растерян.
      – Прощай. - тихо сказала Юлька и первая положила трубку.
      Я некоторое время отупело держал в руке пиликающий кусок пластика, Михалыч внимательно смотрел на меня.
      – Может быть мы тебе какой-нибудь памятник поставим в пределах суммы?
      – Не надо. - сказал я зло, - Я не бросался под танк с гранатами.
      – Ну тогда может быть тебе это и не очень нужно? - осторожно сказал Михалыч и зачем-то добавил, - В такой-то момент?
      – Нет, так не пойдет. Вот что - надо перечислить в фонд мира! Или в детский дом. Детям Чернобыля, ветеранам, мало ли фондов?
      – Ты хочешь чтобы я написал в договоре "программу модуля выполнил фонд мира"? - произнес Михалыч с мягкой иронией.
      – Действительно, не получается. - огорчился я.
      – Можно оформить на меня, а я потом перечислю, но ведь ты наверно…
      – Мне не доверяешь. - закончил я фразу. - И есть тому причины.
      Я снова потянулся к аппарату и набрал номер Глеба. Долго никто не снимал трубку, наконец раздался раздраженный голос Баранова.
      – Ало? Ало?
      – Чего ты кричишь, это Аркадий.
      – Какой? - растерялся Баранов.
      – Никакой. Галкин. Где Глеб?
      – Никого нет, пятница, Глеб на даче, я тут… мы… слушай, а я думал ты уже… это…
      – Нет пока. А с кем ты там? Есть кто-нибудь из наших? - не хотелось отдавать деньги Баранову.
      – Ну ты ее не знаешь… - замялся Баранов.
      – Хорошо. - я решился, - Паспорт у тебя с собой?
      – А что? Ты не мог бы перезвонить попозже, просто я сейчас никуда не могу…
      Я кивнул неподвижно стоящему Михалычу: "пишите: Баранов".
      – Бросай все, тебе деньги нужны? Шестьсот? На халяву?
      – Да! - тут же вскинулся Баранов, - Ты мне в наследство что ли?
      – Ну типа того. Хватай паспорт, пиши адрес, тебя встретит Михаил Германович с ведомостью. Михаил Германович - запомнил? Нет, меня там не будет, я там уже насиделся выше крыши. Ну пока. И проверь там все внимательно.
      Я встал и повернулся к Михалычу.
      – Прощайте, Михаил Германович.
      – Зря ты так, Аркашенька.
      – Не зря.
      – А кто такой Баранов?
      – О, это такой Баранов, которого обмануть как меня никому не удастся.
      – Аркашенька, но так получилось…
      Михалыч стоял передо мной весь красный, низенький, взгляд в пол, как провинившийся школьник. Мне стало его жалко.
      – Поверьте, я не обижаюсь, я сам виноват. Пойду я, Михаил Германович. Если что - я сегодня вечером еще дома, телефон у вас записан.
      – Стой, а модуль мы с Барановым что ли будем тестировать?
      – С Барановым? - я усмехнулся, - Попробуйте. Но лучше с Лосевым. Модуль работает, я свое дело сделал полностью, прощайте. - и я вышел на улицу.
 

* * *

 
      – Ты позоришь нашу семью! - кричал отец, расхаживая вдоль окна по своему обыкновению.
      – Интересно чем?
      – Почему ты еще здесь? Что о нас скажут соседи, что мы сына эксплуатируем после смерти как Сталин заключенных на Беломорканале?
      – Я прощаюсь с миром, имею право.
      – Похороны были почти неделю назад!
      – Это мое личное дело и никого не касается.
      – Касается! Ты мой сын, и я хочу чтобы мой сын умер человеком а не блудил нежильцом по свету!
      – Имею право прощаться столько, столько хочу.
      – А по-моему ты вообще не собираешься уходить, так? - отец прищурился.
      Терпение мое лопнуло.
      – А ты наверно всю жизнь мечтал о моей смерти, так? Никак не дождешься!
      – Не смей со мной разговаривать в таком тоне! - закричал отец.
      В комнату вошла мать.
      – Себастьян, я тебя прошу, мы же договаривались без этих криков! У нас же такая слышимость! Соседи уже все знают!
      – Разговаривай сама! - бросил отец и вышел из комнаты.
      – Сынок, пойми… - мама говорила медленно, выбирая слова поточнее, - пойми отца. Он не хочет тебе зла, он просто пытается объяснить что так принято. Мы ведь живем в обществе. Есть нормы, правила, традиции. Почему ты делаешь все не как у людей? На похоронах куда-то убежал…
      – Мам, мы же договорились об этом не вспоминать. Об этом мы ругались вчера весь вечер, сегодня утро.
      – Хорошо, я не об этом. Скажи, ты действительно не хочешь уходить?
      – А вы все так хотите чтобы я скорее ушел?
      – Ничего ты не понимаешь… - она устало опустилась на диван, на секунду прижала к глазам платок и продолжила с надрывом, - Да я бы жизнь отдала за тебя! Если бы мне сейчас предложили сделать так, чтобы ты был жив, я бы… - голос ее дрогнул, она комкала в руке платок.
      – Да уйду я, уйду, никуда не денусь. Зачем же вы меня подгоняете? Через неделю меня здесь точно не будет, что вы волнуетесь?
      – Еще целую неделю? - она оторвала от глаз платок и изумленно уставилась на меня.
      – Да почему бы и нет?
      – Сынок… Ну пойми же ты - ведь ничего тут нельзя сделать, тебя не вернуть. И ты только травишь душу мне, себе, Юле…
      – Хорошо я больше не приду. Поеду за город, поброжу пару дней по лесу и уйду. Я всегда любил бродить по лесу…
      – Но почему у тебя все не как у людей? Есть ведь обычай - нежилец уходит в день поминок, ну или на следующий день. Меня соседи спрашивают, а что я им отвечу? Я не гоню тебя, и если бы была хоть надежда, хоть… - она снова заплакала.
      – Прощай. - сухо сказал я, встал, и вышел из дома.
      На улице шел дождь, я оглянулся - идти было некуда. И мне вдруг захотелось попасть туда, на бульвар, где я сидел неделю назад на лавке под каштаном. Я сел в метро и вскоре снова выходил под дождь в центре города.
      Я перешел улицу, завернул за угол и вдруг остолбенел, нос к носу столкнувшись с Юлькой. Она шла под одним зонтиком с Григорием, и тот нежно держал ее под руку. Юлька жутко смутилась.
      – Привет. - сказал я растерянно. - И тебе привет, Григорий.
      Юлька явно не знала куда деваться, да и Григорий как-то смущенно шмыгал носом. Гораздо более смущенно, чем шмыгает носом работник конторы, направляясь к метро с одной из сотрудниц.
      – Значит ты уже с Григорием погуливаешь? - спросил я.
      Юлька промолчала, и я понял что попал в точку.
      – Молодец ты, Юленька, нечего сказать. Могла бы подождать пока я уйду. И ты тоже хорош. - повернулся я к Григорию.
      – А чего ты не уходишь-то? - смущенно пробасил тот, разглядывая носки своих лакированных ботинок.
      – Да какое ваше собачье дело? - взорвался я. - Можно недельку после похорон подождать, а потом трахаться с кем попало? А, воробышек?
      – А что мне теперь, жизнь ломать? До старости в трауре ходить? - вспыхнула Юлька.
      – Да ты просто сука!
      – Да пошел ты знаешь куда? Мы с Григорием последние два месяца и так неплохо без тебя обходились…
      Она осеклась и капризно прикусила губу, было видно что Юлька уже жалеет о сказанном. На меня она старалась не смотреть. И я вдруг вспомнил все эти "сегодня я занята", "на работу за мной не заезжай", "поеду к подруге на дачу" - и понял что она сказала правду. Григорий молчал, по-прежнему уткнув взгляд в землю.
      – Ну а ты что скажешь, Гриша? - я перевел взгляд на него.
      Я ждал, что он сейчас пробасит что-нибудь в своей развязной манере, и тогда я врежу по этой наглой роже, по тупому бритому подбородку, искалечу, выбью зубы, чтоб хоть кто-то в этом мире запомнил меня надолго. Но Григорий молчал, не поднимая взгляда. Наверно ему сейчас действительно было неловко и стыдно. Я приглушил в себе злобу и сделал шаг в сторону:
      – Проходите, не толпитесь, людишки добрые. Жить вам поживать, да добра наживать. Долго и счастливо. И умереть в один день.
      Юлька и Григорий, как по команде, двинулись вперед и быстро завернули за угол.
      Я дошел до бульвара и сел на скамейку под каштаном. Листья уже распустились, и теперь в вышине покачивались белые цветочные свечки. Дождь лил не переставая - нудный и мелкий, и казалось насквозь пронизывал душу своими тупыми иголками. Неподалеку возле луже плескались двое ребятишек - они зачем-то кидали туда кирпич, вынимали и кидали снова. Этот мир был чужой, я больше не был его частью, и теперь вдруг понял это. Я уже не чувствовал за плечами груз неоконченных дел и недовыполненных обещаний. Не я должен был вставить тете Лиде стекло, и не моего паяльника ждал на антресолях наш сломанный телефон с определителем номера. Не моя сессия заваливалась, и не я клялся вернуться к маленькому карельскому озерку, чтобы пройти тот перекат на байдарке, а не на катамаране. Не я мечтал когда-нибудь побывать в Париже, это кто-то другой не успел там побывать. Этот мир был чужой, созданный для других людей, здесь не было ничего моего, и даже желание еще раз поднять голову и взглянуть в последний раз на цветущий каштан и летящие дождевые капли - это было не мое желание.
      – Смотри, кажется нежилец. - донесся до меня издалека голос одного из мальчишек. - Тикаем отсюда?
      Не на что было решаться - все было решено заранее и решено не мной. Я закрыл глаза.
      Сиреневый коридор появился сразу и заполнил все пространство вокруг. Он дернулся вперед - как бы недоверчиво поначалу, сомневаясь, надолго ли я сюда заглянул, но затем осмелел, и его стенки двинулись навстречу, все ускоряясь. И я размывался по стенкам, пропадая, и последней моей мыслью было: зря не оставил плащ дома, пропадет.
      Коридор извивался и раздавался вширь, мерцая всеми переливами света вдали, я прикипал взглядом к этому свету, несся к нему, и наконец влетел в огненное озеро, вылетел из коридора и полетел все выше и выше. Коридора больше не было, он остался внизу, я сам был этим коридором, коридором нежильцов. Сквозь меня летел в бесконечность со связкой гранат Николай Филозов, сквозь меня на далекие океанские огни Перл-Харбор падали японские самолеты, и я был пилотом-камикадзе в каждом из них. Сквозь меня летел Земной шар и Вселенная, я сам был всем этим миром, каждой его песчинкой и каждой бактерией. Я вел грузовик, а рядом со мной сидел я, и в кузове лежал я в виде двух компьютеров. И навстречу мне летел я, который был КАМАЗом и его водителем. Я был землей внизу и небом наверху, я был Вселенной. И я столкнулся сам с собой. Это ведь так просто - я и есть весь этот мир. Я - Вселенная. И в том числе Аркадий Галкин. Как частный случай себя. Я открыл глаза.
 

* * *

 
      Фон был нечеткий, белый, но сумрачный. Где-то на грани углового зрения что-то маячило, размываясь. Какой-то рычаг или башня. Тела я не чувствовал, но мог открывать и закрывать глаза. Где-то за мной по-прежнему оставалось жерло сиреневого коридора, я чувствовал его, но уверенно держался наверху. Затем постепенно вокруг появилась резкость и башня оказалась всего-навсего серым штативом больничной капельницы.
      – Он приходит в себя. - сказала женщина в белом халате и склонилась надо мной.
      Я хотел что-то сказать, но не мог открыть рта. Прошло несколько минут, я чувствовал что рядом по-прежнему есть люди, и сделал еще одну попытку заговорить. На этот раз попытка удалась.
      – Где я?
      – Тише, тише! - тут же шепотом отозвалась женщина и склонилась надо мной.
      Я узнал ее - это была медсестра Светлана, которую я видел две недели назад в операционной.
      – Где я?
      – Нельзя разговаривать! Вы в больнице, вчера вечером попали в аварию, вас прооперировали, все цело, все будет хорошо. Разговаривать нельзя.
      – Вчера? В другую аварию?
      – Вам все расскажут, не надо разговаривать.
      – Но я же умер?
      – Кто вам сказал такую глупость?
      – Умер и ходил как нежилец.
      – Как кто? Куда ходил?
      – Значит у меня были эти… комические галлюцинации?
      – Комические? Смешные что ли?
      – Нет от слова "кома".
      – Ну тогда уж правильнее будет "коматозные". Хотя такого термина нет. Но не волнуйтесь, во время клинической смерти мерещится многое.
      – Клиническая смерть - это ведь смерть в клинике, так? А смерть духовного тела?
      – Вот вы поправитесь и нам расскажите. А то те, кто из комы вышел, не любят ничего рассказывать. Но пока не надо разговаривать.
      Я замолчал, осмысливая услышанное.
      – Постойте, но ведь вы были в операционной? Вас же зовут Светлана?
      – Светлана. - мельком удивилась она и, судя по голосу, куда-то обернулась. - Надюшка, спустись, сообщи родственникам, что больной уже пришел в сознание. А то с ночи сидят, ждут.
      – А что за родственники?
      – Мама пришла, девушка молодая, Юля, звонил э-э-э… Михаил Германович кажется - это ваш отец? Но мы в реанимацию никого не пустим. А когда вас через пару дней переведут в обычную палату - там уже как врач скажет.
      – Мама, Юля, Михаил Германович… - повторил я шепотом. - Знаете что?
      – Что? Передать что-то? - Светлана склонилась надо мной.
      – Передайте. Передайте им: проходите, не толпитесь, людишки добрые!
      Я закрыл глаза и расслабил невидимые мышцы души, удерживавшие меня над воронкой сиреневого коридора. И полетел вниз. Вниз, в полную темноту.
      – Так, что такое? Подожди, стой! Доктор! Доктор!! Товарищ Скворцов!!! Сюда! Больному плохо! Мы теряем его!
      Я уже не слышал - я падал все глубже и глубже, в полную темноту.
        Москва, 1998
        10 апреля - 28 июня
 

ГЛЕБ АЛЬТШИФТЕР