Тут я понял – не без помощи Дин, – что Девон воспринимает меня как доставшуюся ему работу. В наши взаимоотношения он вкладывал многое – свою гордость, упрямство, свой ум и потребность в общении. У меня было странное, все усиливающееся чувство, будто Девон думает, что он в состоянии помочь мне освоиться в этом мире.

«Вы не можете допустить, чтобы Девон оставался диким и вел себя в вашем доме, как ему заблагорассудится – предупредила меня Дин. – Вы должны либо убедить этого пса, что способны заставить его повиноваться, зато никогда его не покинете, либо отказаться от него. Так как, решитесь попробовать?»

Насколько я понимал, момент был подходящий: во взаимоотношениях собаки с ее новым растерявшимся хозяином назревал кризис. Так не могло продолжаться долго. Это было несправедливо по отношению к Девону, к лабрадорам, к Пауле, наконец, ко мне самому. Если время принимать решение еще не пришло, то во всяком случае быстро приближалось. Перемены придают силы, хаос же ведет к разрушению. В горах мне казалось невозможным вернуть Девона Дин. Пусть он там от меня убегал, но других поводов для конфликта было мало. Здесь же, в Нью-Джерси, жизнь оказалась гораздо сложнее, и я снова начал колебаться.

Нельзя было, однако, не принять во внимание, как сильно успел я привязаться к этому зловредному существу даже за столь короткое время. Но если наш конфликт затянется надолго, у меня не будет выбора. Я просто не смогу отослать собаку.

Наконец Дин заявила, что пора признать свое поражение и вернуть ей Девона. Я представил себе, как возвращаюсь в аэропорт Ньюарка, вталкиваю Девона в клетку, смотрю, как работники багажного отделения увозят его. Душераздирающее зрелище.

Я немного помолчал. Потом сказал: «Мне бы хотелось испробовать все возможное, прежде чем я решусь отдать его».

Хотя Дин была рада услышать это, но все-таки сочла необходимым предупредить меня: «Вам будет трудно. Настоящая проверка воли. Победит тот, чья воля окажется сильнее».

Мы теперь беседовали по телефону несколько раз в неделю, обсуждали стратегию, вырабатывали тактику. Дин была занята в медицинском институте, ей приходилось выкраивать время для этих разговоров, но она очень любила своих собак. При всей своей огромной нагрузке, она никогда не уклонялась от бесед и не проявляла нетерпения. Ей хотелось, чтобы это наше «межвидовое усыновление» сработало.

«Вы недооцениваете себя, – сказала она, наконец. – У вас получится».

Дин считала, что некоторые проблемы Девона связаны с его провалом на соревнованиях служебных собак. Тогда он выглядел недовольным, пожалуй даже злился; крайне неохотно выполнял команды. Если незнакомый человек начнет его дрессировать, толку не будет. Нет смысла приглашать Ральфа для укрощения столь непокорного зверя. Придется это делать мне.

Если Девон признает в вас вожака, он перевернется на спину и подставит вам свой живот. Это собачья поза покорности. Если он сделает это, вы выиграли. Если же нет…

Я купил более короткий поводок и два строгих ошейника – один, чтобы надевать на него, другой, чтобы пугать его во время дрессировки «металлическим» звуком, если понадобится.

Мне пришлось изменить свой рабочий график, дабы иметь возможность сосредоточиться на нашем противостоянии.

Девон, как видно, чувствовал, что нам предстоит сражение, и не собирался сдаваться. Мы с ним, каждый по-своему, были верны собственной природе. Конечно, и он мог уступить, и я – свернуть с намеченного пути. Но мне почему-то казалось, что этого не произойдет. Мы оба готовились к бою.

Когда приходило время идти на прогулку, Девон мчался впереди, толчком распахивал дверь, а иногда выскакивал наружу – он рвался бросить вызов прохожим или другим собакам. Он устремлялся за автобусами и грузовиками, едва не вырывая у меня из рук поводок, а я с трудом ковылял за ним со своей больной лодыжкой. Команды «сидеть!», «лежать!», «жди!», которые он уже начинал усваивать, теперь выполнялись не всегда.

Чем настойчивей становился я, тем непослушнее – он. Дин точно определила ситуацию: столкнулись две воли и одержать победу должен был более упорный и терпеливый. Я не считал, что победил Девона в первом раунде, но во втором у меня имелось преимущество.

По мере того как противостояние разворачивалась, я становился с ним все суровее: приказывал ему сидеть, а если он не подчинялся, бросал к его ногам строгий ошейник.

Если он и после этого отказывался сесть, я клал руку ему на крестец и жал до тех пор, пока он не уступал. Видя наши взаимоотношения, соседи не раз спрашивали: почему собственно меня не удовлетворяют два прекрасных Лабрадора, которые у меня есть? С каждым днем Девон становился все агрессивнее, все чаще отказывался повиноваться. Не здесь ли крылась разгадка того, что с ним случилось когда-то, почему он не прижился у прежних хозяев?

Как-то раз, когда я принуждал его сесть, он зубами схватил меня за руку. Высвободив ее, стукнул его по спине так сильно, что рука у меня заболела. Потом я снова нажал на крестец, а он снова прихватил мою руку. Я опять его стукнул. И только после третьего раза он сел, но сел медленно, затаив обиду. Я тоже не чувствовал удовлетворения – был слишком зол.

Собак своих я раньше не бил, разве что щелкнул когда-нибудь по носу щенка. Но я не мог позволить Девону выиграть этот раунд. Это был бы конец его жизни со мной, а возможно, и с любым другим.

Измотанный и расстроенный я все больше склонялся к тому, чтобы сдаться. Мне ничего не удавалось достичь. Вероятно, мои книги говорили правду: такие собаки, как бордер-колли, далеко не для всех; по-видимому, и не для меня.

На следующее утро после того, как я ударил Девона, – а он не вздрогнул, не уклонился и, кажется, вообще не обратил на это внимания, – я встал в половине седьмого. В это время на улицах обычно мало народа. Было холодное весеннее утро.

Я подал Девону команду «рядом!». Он спокойно прошел рядом несколько шагов и тут же устремился вперед. Просто беда! Даже выполняя команду, пес умудрялся проявить непослушание. Это и восхищало в нем, но это же и раздражало. Я тем не менее похвалил его и нагнулся, чтобы погладить.

В ответ он дернулся, вырвал зажатый в моей руке поводок – для средней по размеру собаки этот пес был на удивление силен – и вылетел на улицу, по которой как раз проезжал небольшой школьный автобус. Девон прыгнул прямо ему навстречу. Взвизгнули тормоза, дети в автобусе испуганно закричали.

Что-то злонамеренное было в поведении собаки. Девон не был глуп, он прекрасно знал, что выбегать на проезжую часть нельзя, – мы этим много занимались.

Я бросился за ним, подхватил поводок и, извинившись перед водителем, грубо втащил Девона на тротуар. Здесь я схватил его за шиворот: «Нельзя! Нельзя! Мерзкая собака!»

Потом присел рядом с ним на край тротуара и заговорил более спокойно, но с таким же нажимом: «Слушай, приятель, мы с тобой как-то поладим, или завтра здесь останется только один из нас, и это будешь не ты. Ты меня понял?» Спешивший на поезд сосед остановился и как-то странно на меня посмотрел. «Эй, с вами все в порядке?» Он был большим поклонником Джулиуса и Стэнли, которые в этот ранний час мирно дремали дома.

«Не совсем, во всяком случае не в данный момент», – ответил я устало. На самом деле мне казалось, что я действительно спятил, сражаясь с этой свихнувшейся собакой.

Девон слушал очень сосредоточенно. Он бесстрашно встречал и брань, и физические наказания, но мои объяснение, видимо, его заинтересовали. Ему не сложно выполнить все, что я от него требую, но почему собственно он должен это делать? В простом исполнении приказа нет ничего привлекательного. Не в этом ли причина?

Как мне втолковать ему, что это не просто глупая команда, рассчитанная на послушание ради послушания, что от этого зависит, будет ли он жить с нами?

Мы двинулись дальше. По началу он шел рядом со мной совершенно спокойно. Я опять протянул руку, чтобы похлопать его, мне опять показалось, что он только ждет подходящего случая…

В какой-то момент он опять рванулся, поводок выскользнул из моих озябших пальцев. Автобус на этот раз был больше, и своей целью Девон избрал его переднюю шину. Это было особенно страшно: казалось еще секунда и его собьет. Однако автобус проехал, а Девон с лаем отпрыгнул.

Было что-то особенно важное в этом вызове, который Девон бросал мне, рискуя даже собственной жизнью. Это было совершенно явное, открытое неповиновение. Но я привез пса в Нью-Джерси не затем, чтобы он здесь погиб под колесами. Его поведение меня просто убивало.

Я не был способен рассуждать разумно, я вообще не был способен рассуждать. Все было забыто: и руководства по дрессировке, и книги о бордер-колли, и советы Дин, и мой собственный опыт. Мы с ним пребывали в каком-то доисторическом времени – пещерный человек и лишь наполовину одомашненное животное.

Мимо прогромыхал автобус, водитель даже не заметил Девона, а тот – натянутый, как струна, стоял на дороге, словно подзадоривая меня что-нибудь предпринять.

Я набросился на него, схватил его одной рукой за ошейник, а другой за заднюю лапу и швырнул на узкую полоску газона, тянущуюся вдоль тротуара метрах в двух от нас. Он приземлился на все четыре лапы. Потом быстро отбежал, поглядел на меня с укором и остался на месте, явно решив не отступать.

Мне следовало отдать ему должное: он мог мчаться стрелой, гоняясь за белками, или просто для развлечения, но никогда не пытался уклониться от борьбы. Пес держался стойко. Хотя мог бы удрать мгновенно, не сделал этого. Однако в тот момент мне было не до оценки этих его благородных качеств. Я бросил перед ним на тротуар совок, чтобы напугать его звоном, но тот подскочил и ударил его по плечу – в ответ Девон лишь вздрогнул. Следом полетел металлический ошейник. Я был просто вне себя, орал и ругался. Это была уже никакая не дрессировка, а чистая ярость, почти никогда не одолевавшая меня с такой силой.

В бешенстве шагнул на тротуар, споткнулся о бордюрный камень и упал. Он внимательно следил за мной. Я вскочил, подбежал к нему, стукнул его по боку, толкнул к кустам: «Ты что, не понимаешь? На таких условиях ты здесь не останешься. Отправлю тебя обратно!»

Пока я кричал на него, весь красный, задыхаясь от возбуждения, напротив нас притормозил зеленый фургон. Я обернулся. Окно медленно приоткрылось. В машине сидела женщина с девочкой лет десяти.

Простите, – сказала женщина весьма раздраженным тоном. Моей дочери не нравится, как вы обращаетесь со своей собакой.

Классический эпизод в моем городе с его традициями. Возможно, даме просто захотелось устроить сцену, а может, она действительно пыталась таким образом успокоить дочь. Вот только я вовсе не был расположен вступать с этой дурой в дискуссию.

Мадам, не лезьте не в свое дело! – заорал я. Не помню, чтобы я когда-нибудь так кричал на людях, да еще в присутствии ребенка. Обычно я был только рад найти слушателя для своих жалоб на Девона.

Но тут меня еще будут учить! Не нравится, видите ли, как я обращаюсь со своей собакой. Не желаете ли побывать у меня дома, посмотреть на весь этот дорогой собачий корм, на собачьи кровати, на целую коллекцию косточек и всевозможных игрушек. Пусть бы попробовала сама дрессировать эту чертову собаку! Мне казалось, я лопну от злости.

Наконец, я повернулся к Девону.

Он лежал на спине, все четыре лапы кверху, хвост свернут, уши прижаты.

Я просто опешил. Мы оба дрожали. Трудно сказать, кто из нас двоих был ошеломлен больше. Чуть раньше я уведомил Девона о своем решении. Теперь он продемонстрировал мне свое.

Противная женщина в машине, конечно, была права. Ни с одной собакой не следовало обращаться так, как я в тот раз обращался с Девоном.

Я могу быть в дурном настроении, могу таить в душе неприязнь, но не склонен прибегать к насилию. Ни разу в раздраженном состоянии никого не ударил, никогда не шлепал свою дочь, никогда, насколько помню, даже не кричал на нее.

Не считая сражений с различным начальством, а также с редакторами, пытавшимися учить меня, что и как следует писать, я всегда старался избегать столкновений. Мне, например, даже неловко сказать кассиру, что он меня обсчитал.

Однако я знаю, – во мне таится немало злости. Девон пробудил ее в тот самый момент, когда впервые выпрыгнул из своего контейнера. Не потому ли, что смотрел на мир так же, как я? И с тех пор он постоянно подогревал мою злость.

Я старался держать свои чувства в узде. Но в это утро до смерти перепугался при виде того, как его чуть не сшиб автобус. Я был измотан физически и эмоционально – долгими прогулками, необходимостью постоянно кричать, чтобы одернуть его, постоянно следить за тем, чтобы он сам себя не погубил, не отравлял жизнь другим моим собакам, не разрушил вконец наш дом.

Досаждало и то, что он мешал моей работе. Люди, работающие дома, особенно писатели, страдают от всяких помех. Им нужно свободное пространство и возможность сосредоточиться, теперь мне этого явно не хватало. Вдобавок я чувствовал себя виноватым перед Джулиусом и Стэнли: в награду за всю свою преданность они теперь оказались вовлечены в сражение, их быт был нарушен, а в наше мирное сосуществование вошло напряжение, ранее ему несвойственное.

Реалии нашей совместной жизни подводили меня к выводу, что решение взять эту собаку было, скорее всего, ошибкой. Сам Девон в этом не виноват, поскольку не просил его брать. Он только следовал своим инстинктам, но создавалось впечатление, что я-то выполнял свою часть соглашения, а он свою – нет. Иногда казалось, мне не вынести этой драмы. Она возвращала меня в те мрачные времена, когда меня терзали страх и гнев. Я знал, что значит ощущать себя неудачником, покинутым и нелюбимым. Как ни странно, мы с Девоном были в какой-то мере родственные души. Хотя и доводили друг друга буквально до белого каления.

Если бы Девон был человеком, мы могли бы вместе попробовать вылечиться. Вне всякого сомнения, я сильно его любил.

Однако дело обстояло по-другому. Он был собакой. Я должен был заставить его признать мое главенство. Хотя сам противился такого рода взаимоотношениям всю жизнь.

Если бы нам удалось покончить с конфронтацией, мы составили бы прекрасную пару. И тогда жизнь каждого из нас выглядела бы иначе: как повесть о проявленном терпении, о залечивании ран, о том, как не отказываться друг от друга и не покидать друг друга. Иными словами – о вере и чувстве ответственности. Но для собаки – не слишком ли это большой груз?

Я сразу почувствовал: случилось нечто важное. Девон изменился. Прежде всего изменился внешне: жалкий вид, прижатые уши, молящие глаза. Он был побежден, как и генерал Ли, – это был его Апоматокс. Хотя боролся долго, упорно, доблестно. Теперь я должен дать ему возможность сдаться, не уронив достоинства.

Подойдя к нему, я опустился возле него на колени и перевернул его. Он подполз ближе, ткнулся мне в ноги, прижался к моей груди головой. Страх, смущение, желание сопротивляться, казалось, постепенно покидали его.

Я ему сочувствовал. Для гордой собаки, в чьих предках веками формировалось стремление к независимости, эта унизительная поза покорности – знак высочайшего доверия. Приблизив морду к моему лицу, он лизнул меня раз, другой… сто раз. Хвост его отчаянно завилял. Злость ушла. Мне стало ужасно грустно. По сути дела именно я поступился своими принципами.

«Ладно, парень. Я тебя люблю. Считай, что ты дома. Никогда тебя не оставлю. И вот тебе мое торжественное обещание: как только дела наладятся, – я погладил его, – мы найдем для тебя каких-нибудь настоящих овец, и ты будешь их пасти. Клянусь».

Поведение Девона изменилось. Будто передо мной была другая собака.

Мимо проносились легковые машины и автобусы, но он на них даже не смотрел.

Наша парочка, вероятно, представляла собой довольно странное зрелище для народа, которого становилось на улице все больше. Некоторые водители даже притормаживали, чтобы разглядеть нас получше.

Высокий мужчина сидел на тротуаре, а на коленях у него лежала – точно ее подстрелили – большая черная с белым собака. Вокруг валялось то, что осталось от нашей битвы – совок, моя бейсболка, его поводок и строгий ошейник.

В конце концов, мы встали и побрели по тротуару, хотя в растрепанных чувствах, но достаточно прилично и чинно.

Причины таких перемен были вполне очевидны. Девон уразумел, что у него есть вожак, есть кто-то, кого он обязан слушаться. Есть и определенное место в стае. Видимо, это его успокоило. Думаю, он понял и мое обещание, которое я дал по доброй воле с твердым намерением его сдержать: теперь он мог чувствовать и мое одобрение, и мою любовь. Что бы впоследствии не случилось, сейчас у него имелся дом.

Я завоевал его уважение или, во всяком случае, добился послушания; правда, способом, совершенно мне не свойственным. Видимо, скандал помог ему освободиться то ли от старых страхов, то ли от обиды. Наши отношения перешли на новый уровень: он решился поверить мне, а я – дать волю своей любви к нему.

Впрочем, уже этим утром Девон нашел способ показать, что он вовсе не сдался. Наш конфликт принял менее бурные формы, перешел в фазу партизанской войны. По-настоящему, борьба между нами еще только начиналась. Но по крайней мере открытая война закончилась.

После того громкого скандала я мог выводить его без поводка, хотя пока еще выбирал безопасные места для прогулок. Он больше не убегал, не выскакивал на проезжую часть. Не приставал к детям, не гонялся за автобусами, не отказывался подойти, когда я его звал. Не перепрыгивал через ограду, за которой увидел собаку, не пытался раскачать штакетины в нашем заборе. Теперь ему совсем не хотелось оставлять меня.

Наоборот, он неотступно следовал за мной. Как если бы я был пастухом. А возможно, и пастухом, и братом, и товарищем. Он не спускал с меня глаз, старался не выпускать из вида. Зачастую, пока я работал в своем кабинете, Девон находился во внутреннем дворике у окна в мою комнату.

Чтобы общаться с ним, мне хватало жестов и нескольких слов, редко возникала нужда закончить фразу. Он всегда знал, идем ли мы гулять, беру ли я его с собой или оставляю дома, разрешаю ли ему побегать.

Обычно пес сидел у порога комнаты, где я в этот момент находился, следил за теми, кто входит и выходит, – охранял меня. Если я вел себя как-то необычно: кричал, ругался, спотыкался, он тут же оказывался рядом, у моих ног, готовый служить мне, оберегать и защищать меня.

Девон знал, что с ногой у меня не все в порядке, и если я оступался или падал, а это случалось нередко, то мгновенно подбегал ко мне, сочувственно лизал мою руку, желая как-то помочь. Он вел себя, как Лесси из известного сериала. Случись мне попасть в беду, стоило бы только крикнуть: «Девон, зови на помощь!», он тотчас, бешено лая, кинулся бы к любой двери и привел человека к месту, где я лежал. Быть может, это только фантазия. Когда-нибудь я собирался это проверить.

Теперь я лучше знал Девона. Знал, что за его жуткими выходками скрывается доброе сердце, великодушие, способность не только брать, но и отдавать.

Оказывается, он мог быть и очень спокойным, – совершенно новая для меня черта в его характере. Думаю, этот пес с самого начала знал, чего я от него хочу. Раньше он просто не был уверен, что ему следует поступать сообразно моим желаниям. Зато теперь перестал прыгать на столы, сшибать на пол телефон, носиться по дому. Ел из своей собственной миски, оставил в покое Стэнли, а к Джулиусу все больше привязывался. Однако он сохранил свою гордость. Он все еще был рабочей собакой.

Даже Старина Хемп, с улыбкой глядевший на нас с небесных вересковых пустошей, не мог быть более гордым. Или это был Старина Кеп?