ШЕЛ НА ПОСАДКУ ИСТРЕБИТЕЛЬ...

Он поистине сгусток энергии, хотя внешне это незаметно. Ростом невысок, в движениях нетороплив, говорит ровно, слушает внимательно, причем пытливо рассматривает собеседника своими угольно — черными глазами. Иные над смешным хохочут, что называется, до упаду, а он лишь мягко, скуповато улыбается, словно приберегает веселье до другого раза. Но уж если берется за дело, оно сразу сдвигается с места. А если рассердится… Я видел его в гневе; суров, беззвучен, брови — колючки, лицо побагровело, кавказская кровь кипит… Но это ненадолго. Гусейн отходчив, душа у него добрая, ум светлый.

Как он радуется сегодня! Наконец-то нам доверено трудное дело. Глаза Алиева прямо — таки засияли, когда он услышал об этом. Я не узнавал Гусейна. Слушая майора Новикова, он нетерпеливо поводил плечами и как-то по — детски подмаргивал мне и Соседину.

— цель — крупная вражеская мотомеханизированная колонна на дороге между Сабском и населенным пунктом Осьмино, — говорил командир. Он острием карандаша показал эти населенные пункты на карте. — Ваша задача — звеном истребителей нанести удар по колонне противника. На каждом самолете шесть реактивных снарядов плюс пулеметы. Так что ударить есть чем, — Майор обвел взглядом наши сияющие лица и сам улыбнулся. — Вопросов нет? Через десять минут вылет.

И вот мы уже у самолетов. Запускаем моторы, взлетаем.

Проходим Волосово. Справа полыхает большой пожар. Это горит село Ивановское. Впереди синеет лента реки Луги. Видна деревня Сабек. Где-то там, за ней, нам предстоит нанести удар по противнику. Еще несколько мгновений полета, и я отчетливо вижу вражескую колонну. Перестраиваю звено в правый пеленг и пикирую. Заметна нас, фашисты открывают ураганный огонь. Но уже поздно. Смертоносные снаряды РС сорвались с балок и, прочертив огненный след, ударили по машинам противника. Один за другим следуют взрывы, взметающие вверх вместе с землей обломки фашистской техники. В какой-то момент сверкнуло пламя, и густой черный дым потянулся над лесом. Стреляя из пулеметов, низко, почти на бреющем, пронеслись мы над вражеской колонной.

Наш первый настоящий боевой вылет, первый удар по противнику! Разворачиваю звено для повторного захода. Снова пикируем, снова летят наши снаряды, уничтожая технику врага. Пулеметные очереди косят фашистов. Противник огрызается — ведет зенитный огонь. В нескольких местах по ту и другую сторону от дороги горит лес. На шоссе полыхают подожженные нами машины. Местами дым застилает колонну. Мы проносимся сквозь эту дымовую завесу.

Неожиданно Соседин вырывается вперед и уходит вверх. Качнув машину с крыла на крыло, он пикирует. Алиев следует за ним. Что они там обнаружили? Ах вот в чем дело! В реке Сабе кто-то купается.

«А вдруг это наши?» — думаю я. Вражеская зенитная установка рассеивает мои сомнения. Снаряды рвутся перед самолетом Соседина. Я разворачиваюсь, чтобы атаковать зенитку, но Алиев упреждает меня. Он делает переворот и камнем бросается на орудие, едва не столкнувшись с моей машиной. Чтобы не мешать Алиеву, я следую за Сосединым. Он уже стреляет по купающимся. Те выскакивают из воды и бегут вдоль берега к зарослям ивняка. Человек десять устремляются в поле. Доворачиваю машину, даю по этой группе несколько очередей. На реке уже ни единой живой души. Напоследок мы с Сосединым еще раз проходим над «пляжем». На берегу видна брошенная одежда. Надевать ее, видимо, некому. Возле молчащей зенитки видны неподвижные тела четырех вражеских артиллеристов. Мы набираем высоту. Где же Гусейн? Будь радио на самолете, он, возможно, сообщил бы, что с ним...

Ветер относит дым от дороги. Снова видна автоколонна противника, Мы с Сосединым наносим по ней еще один удар. Перед нашими глазами возникает фейерверк трассирующих пуль.

Алиева по — прежнему нигде не видно. Может быть, он вынужден был возвратиться на аэродром? Но нет, и на аэродроме мы его не находим. Подробно докладываем командиру о выполнении задания и о том, как Алиев, выручая Соседина, подавил огонь фашистской зенитки. — Где же он?..

Только вечером стало известно, что какой-то самолет приземлился в восемнадцати километрах от нашего аэродрома, близ деревни Гостилицы. Рассказывали, что самолет этот вел тяжелый воздушный бой с фашистами и был сбит. На место его приземления немедленно выехали наши люди.

Вот что они услышали от очевидцев. На сравнительно небольшой высоте в сторону Ленинграда летели три вражеских штурмовика МЕ-110. В это время над лесом, дымя мотором, проходил наш «ястребок». Неожиданно он набрал высоту и преградил путь фашистским самолетам. В первые же мгновения боя ведущий «мессершмитт» вспыхнул и стал падать. Летчики покинули его и опускались на парашютах. Два других МЕ-110 яростно отстреливались от атакующего их «ястребка». Но вскоре один из них тоже задымил и круто пошел к земле. Он упал за деревней в лесной массив. Третий повернул обратно. Истребитель преследовал его. Он не стрелял, но, по — видимому, готовился ударить самолет противника по хвосту. И тут фашист открыл огонь. «Ястребок» начал падать. Потом он выровнялся, пошел на снижение в направлении деревни и скрылся за лесом. Прибежавшие туда колхозницы увидели, что самолет совершил посадку, не выпуская шасси, на крохотной лесной полянке. Летчик был мертв. Они немедленно сообщили о случившемся в Ленинград. Вскоре выяснилось, что фамилия погибшего летчика — Алиев. Гусейна и его самолет привезли на аэродром вечером. Но было еще светло, и все сразу обратили внимание на развороченный капот мотора и разбитые цилиндры двигателя. Друзья бережно сняли Гусейна с машины и положили на носилки. Открыв кабину, мы увидели разбитую приборную доску, залитые кровью осколки стекол на полу. Через некоторое время врач сообщил нам, что грудь Гусейна поразили тридцать осколков вражеского снаряда.

Так наш флотский поэт Всеволод Азаров рассказал в стихах о последних минутах жизни Алиева.

Вот он лежит, наш Гусейн. Лежит на носилках, в окровавленном, иссеченном осколками кителе. Гусейн, Гусейн! Смертельно раненный, ты еще пытался спасти своего раненого друга — самолет. Откуда взялись у тебя силы, чтобы посадить истребитель так нежно и аккуратно? чем подумал ты в свою последнюю минуту? Может, вспомнил маму, твою добрую маму, Кюбру Алек — пер кызы, которая так любила тебя? Она не дожила до этого черного дня и не поплачет у твоей могилы. А может, ты вспомнил о родном Баку, об аэроклубе, о своей наставнице — первой летчице Азербайджана Мамедбековой Лейле — ханум, что дала тебе путевку в небо? Или о девушке, недавно приславшей тебе из Баку письмо? Мы хотели знать хотя бы, как зовут твою любимую. Но ты был так застенчив, что не сказал даже этого, а потом вдруг предложил нам прочитать письмо самим. Мы разглядывали непонятные нам строки (никто из нас не знал азербайджанского языка), а ты смеялся, беспечно радуясь тому, что шутка твоя удалась…

Никто никогда не узнает, Гусейн, что испытал ты, что прочувствовал, о чем подумал в ту последнюю для тебя минуту. Ясно одно, что трудной была она, эта минута. Врачи не понимают, как мог сраженный насмерть человек управлять самолетом, лететь, а потом совершить посадку. Оказывается, мог. Таким он был, этот удивительный человек, Гусейн Алиев. Не исполнив до конца своего долга, он не мог позволить себе даже умереть.

Когда наши товарищи приехали на место посадки, Гусейн сидел в кабине истребителя. Казалось, окликни его, и он сейчас же обернется и на красивом мужественном лице его сверкнет дружелюбная улыбка. В левой руке он держал отбитую осколком рукоятку сектора газа, правой крепко сжимал ручку управления самолетом, ноги, как всегда, стояли на педалях. Было такое впечатление, будто Гусейн прицеливается в невидимого врага.

Совершив посадку, он все еще летел на своем истребителе. Но теперь уже летел в бессмертие.

Это заключительные строки замечательной поэмы о Гусейне Алиеве, написанной азербайджанским поэтом Мамедом Рагимом. Родина высоко оценила подвиг Гусейна, посмертно наградив его высшей правительственной наградой — орденом Ленина.

Алиева хоронил весь наш гарнизон. В скорбном молчании стояли летчики, техники, ближайшие друзья Гусейна, когда прогремел ружейный салют. И вот уже насыпан могильный холмик между двумя печальными березками. Венки полевых цветов покрыли его. При тусклом свете мы еще раз вглядываемся в фотографию Гусейна на пирамидке, в дорогие сердцу черты. Тихо расходимся…

Несмотря на яростное сопротивление наших войск, фашистская армия упорно приближалась к Ленинграду. С западных аэродромов возвращались наши летчики. Из Клопиц вернулись Киров, Годунов, Тенюгин, из Купли — Сухов и Костылев. Чуть позже из — под Старой Руссы прибыли Халдеев и Багрянцев. Они принесли печальную весть: в тяжелом воздушном бою пал смертью храбрых Миша Федоров. Алиев и Федоров. Трудно было поверить, что среди нас уже нет и никогда больше не будет этих молодых, задорных, влюбленных в жизнь людей. И мы мстили за них фашистам. «За Гусейна! За Мишу!» — мысленно повторяли мы, обрушивая на колонны противника шквал огня. И снова летели в воздух обломки вражеской техники, и снова безжалостно косили фашистов наши пулеметы. Нервы гитлеровских вояк не выдерживали. Семь солдат во главе с офицером из числа окруженных в районе озера Самро войск, сдаваясь нашим пехотинцам в плен, так объясняли свое решение:

— Лучше сдаться, чем сойти с ума от этих адских машин.

Они имели в виду советские самолеты и наши реактивные снаряды. Что ж, неплохая оценка наших первых ратных дел. Но в ту пору только некоторые из германских солдат пытались трезво осмыслить собственное положение и обстановку на фронте. Тысячи и тысячи других были опьянены фашистской пропагандой и, подхлестываемые заклинаниями своего бесноватого фюрера, упрямо рвались к Москве и Ленинграду.

НА ТО ОНИ И ДРУЗЬЯ

Было еще светло, когда над аэродромом появился наш двухмоторный транспортный самолет ЛИ-2. К тому времени боевой день —

летчиков уже подошел к концу. Мы решили искупаться спустились к реке, Но только я вошел в воду как услышал крик:

— Лейтенанта Каберова к командиру!

Надевая на ходу комбинезон, бежал я к эскадрильской землянке. В это время два истребителя взревели моторами и, обдав меня пылью, прямо со стоянки пошли на взлет. Майор Новиков с явным нетерпением ожидал моего прихода.

— Видишь ЛИ-2 над аэродромом?

— Вижу, товарищ майор!

— Это самолет командующего. Приказано сопровождать его до Таллина. Взлетели Халдеев и Сухов. Ты пойдешь третьим. В Котлах дозаправка. Пулей в самолет — и в Котлы!

— Есть!

Я бросился к своей машине. Мой новый техник Грицаенко (Володю Дикова перевели в другую часть) уже запустил мотор. Моторист Алферов с ходу накинул на «меня парашют, помог пристегнуть нижние лямки. Секунда — и я в кабине, вторая — и, поднимая пыль, машина тронулась с места. В этот момент я услышал, что кто-то стучит по крылу, и остановился. Стучал Алферов. К самолету бежал командир.

— Баки, баки подвесные! Где они у вас? — донеслось до меня.

— Так ведь у нас «эресы» стоят, — стал объяснять техник, Быстро на мою машину! — сказал майор.

Техник командирского самолета Кирилл Евсеев немедленно запустил мотор. Я с ходу занял место в кабине на уложенном в сиденье парашюте, не привязываясь, дал газ и пошел на взлет. На разбеге непрогретый мотор чихнул, затем вдруг умолк, или, как говорят авиаторы, «обрезал», но тут же снова «забрал», взял полные обороты. Машина оторвалась от земли в самом конце аэродрома, едва не задев колесами за высокие кусты. У меня даже пот на лбу выступил. Впрочем, все обошлось благополучно. Я набрал высоту, развернулся над лесом и взял курс на Котлы.

Самолета ЛИ-2 и наших истребителей не было видно. Должно быть, командующий авиацией Балтийского флота генерал М. И. Самохин спешил и дорожил каждой минутой. В Котлах я приземлился, выскочил из кабины и сразу же побежал к самолету Халдеева. И он, и Сухов уже заправили свои машины. Заправился и ЛИ-2. Выруливавший для взлета Халдеев, увидя меня, остановился. Пересиливая гул моторов, он крикнул мне, каким маршрутом лететь и какую держать высоту.

Догнал я группу над Усть — Нарвой. Самолет командующего шел низко над водой, возле самого берега, истребители — чуть сзади, на высоте четырехсот метров. Я пристроился с правой стороны, показал знаками лейтенанту Халдееву (он был старшим группы), что у меня все в порядке, и стал вести наблюдение.

Со стороны Финляндии в море показались две еле заметные точки. Сначала я принял их за наши катера, прикрывающие подступы к островам. Но прошли считанные секунды, и точки укрупнились и явно приблизились. Не самолеты ли это? Непонятно только, почему они идут как бы по воде, хотя следа и не оставляют. Я выдвинулся слегка вперед и движением машины показал Халдееву на подозрительные точки. Он тоже стал беспокойно вглядываться в море, но, видимо, ничего не обнаружил.

Заходящее солнце мешает наблюдению. Но я уже присмотрелся и ясно различаю, что со стороны залива идут самолеты, и, конечно же, вражеские. Медлить нельзя ни секунды. Они могут увидеть самолет командующего, и тогда… Резким полупереворотом бросаюсь вниз и даю очередь из пулеметов. Истребители противника на огромной скорости делают «горку», и очередь проходит мимо. Неудача несколько обескураживает меня. Между тем «Мессершмитты — 109» (я вижу их впервые) пересекают береговую черту и исчезают в просветах облаков.

Мои друзья сбрасывают подвесные баки, быстро набирают высоту и скрываются за растекающимися вечерними облаками. Я спешу за ними. Но что это? Где рычаг сброса баков? Рука нащупывает лишь кронштейн с осью да навернутую на ее конец гайку. Рычага нет. Он снят* Хочется кричать от возмущения. Как сбросить баки? Почему техник Евсеев перед вылетом ничего не сказал мне об этом? Меня охватывает тревога. Ведь друзья ведут бой. Я должен быть там, с ними. А командующий? Что, если фашисты заметили его? Еще и еще раз проверяю рычаги и кнопки. Все имеет свое определенное назначение и к сбросу баков не относится.

Даю полный газ. Машина с трудом набирает высоту. Надежда сбросить баки не оставляет меня ни на мгновение. Я лихорадочно осматриваю кабину. На высоте тысячи метров из — за облаков вываливается вражеский истребитель. Разворачиваюсь и пытаюсь зайти ему в лоб. Но он делает надо мной «горку» и, перевернувшись, как коршун, бросается вниз. Успеваю ввести машину в скольжение. Дымная пулеметная трасса проходит мимо, Сознание работает быстро. Понимаю, что положение мое не из приятных, и внимательно слежу за «мессершмиттом».

Выйдя из атаки, фашист повторил маневр и опять метнулся ко мне, Он снова дал очередь, но и она прошла мимо. Две неудачные атаки, видимо, разъярили моего противника. Уже не делая «горки», он круто ввел машину в вираж. Я поступил так же. Это было вроде бы выгодно мне. Радиус виража у моего самолета меньше, чем у «мессершмитта». Хорошо бы зайти ему в хвост и нанести удар сзади. Но баки, проклятые баки! Из — за них я не могу создать необходимый крен.

Неожиданно резкий удар сотряс машину. Такое впечатление, будто по обшивке стеганули кнутом. Самолет накренился. Восстановив положение, я увидел, что в правой плоскости зияет большая дыра. Вражеский истребитель метеором пронесся надо мной, а через несколько секунд ударил вторично. Мой самолет перевернулся через крыло, сорвался в штопор. С большим трудом уже у самой земли удалось прекратить вращение. От нервного напряжения дрожали руки.

Осматриваюсь. Сзади никого нет, и никто меня не атакует. Странно. Куда же девался гитлеровец? Я даю газ и вновь набираю высоту. Только тут обнаруживаю, что повреждено и левое крыло. Однако машина летит и слушается рулей. Я плавно разворачиваюсь и внимательно гляжу, нет ли какого подвоха. Но фашист действительно ушел…

Впрочем, это не порадовало меня. Размышления мои были невеселыми. О Таллине не могло быть и речи. Только бы командующий долетел. А Халдеев и Сухов? Каков результат их боя? Что они думают обо мне? Как расценят то, что я не пошел с ними? Ничего, дома все расскажу — поймут…

Но поняли, к сожалению, не все. Правдивый доклад Халдеева и Сухова, приземлившихся на аэродроме на несколько минут раньше меня, в штабе бригады был истолкован с неожиданной суровостью. Едва после посадки я зарулил на стоянку, как мне приказали сдать оружие, а еще через полчаса из Кронштадта прибыл начальник политотдела бригады полковой комиссар С.С.Бессонов для разбора ЧП.

Навсегда запомнился мне тот вечер. Большое багровое солнце медленно опускалось за горизонт. Гарнизон жил своей обычной жизнью. А я потерянно бродил взад — вперед возле землянки. Сначала со мной был Сергей Сухов, а потом он вместе со всеми ушел ужинать, и я остался один. Я ждал начальника политотдела, хотел поговорить с ним. Но он в сопровождении комиссара эскадрильи М.3.Исаковича быстро прошел в землянку, не обратив на меня внимания.

Неожиданно меня вызвали к телефону. Кто-то из штаба бригады требовал, чтобы я объяснил мое поведение в бою. Я подробно рассказал, как было дело, и тут же услышал: «Вы удрали из боя, Каберов, и бросили своих товарищей. Вы трус!» — «Это я-то трус?! — крикнул я не своим голосом. — Да я же только что объяснил вам, что вел бой, дрался с „мессершмиттом“. Мой самолет пострадал в этом бою!» — «Знаем мы такие бои, — последовал ответ. — Вы ответите по закону военного времени». — «Это за что же, за что я должен отвечать?» — спросил я растерянно. Но на том конце уже положили трубку.

Такой оборот дела удручающе подействовал и на меня, и на майора Новикова. Он сразу же разъяснил всем, что это по его распоряжению техник Евсеев несколько изменил систему сброса подвесных баков, укрепив на специально сделанном им кронштейне под прицелом трос с шариком. «Это очень удобно. Вы бы дернули за шарик-то, товарищ лейтенант. Он тут, рядом», — объяснил мне Евсеев, узнав причину моего неудачного полета. В спешке он забыл заранее предупредить меня об этом и теперь ругал себя за оплошность.

За спешку и невнимательность мне была, что называется, устроена головомойка. Но ни о какой трусости и разговора не было. Комиссар так и сказал мне: «Ладно, не волнуйся, оружие вернут, все уладится». А теперь вот…

Я знал, что комиссар Исакович требовательный, но справедливый человек, что он зря в обиду не даст. Но и его положение было не из легких. В землянке грохотал голос Бессонова:

— Трусов выгораживаете!

— Он кандидат в члены ВКП(б), товарищ полковой комиссар, — спокойно напоминал Исакович.

— Исключить! Завтра же созовете собрание, и исключить!..

Больше я ничего не видел и не слышал, В темноте набрел на стоявшую недалеко от землянки автомашину, забрался в кабину, лег на сиденье, стыдясь собственных слез. «За что? — спрашивал я себя. — За какое преступление все это?» Только где-то под утро удалось мне забыться. Не знаю, долго ли я спал. Разбудил меня голос Володи Халдееза:

— Ты смотри, где он устроился! А мы обыскали все вокруг. Поднимайся, пошли на завтрак!

— Никуда я не пойду.

— Брось дурить, ничего тебе не будет.

— Не будет, говоришь?..

И я рассказал ему обо всем, чему был свидетелем вечером.

— Ну, это он сгоряча, — сказал Володя о Бессонове. — Просто вспылил. Бывает. С чего все началось? Прилетели мы вчера с Сергеем, а нас спрашивают: «Где командующий?» Я сказал, что на нас напали два «мессершмитта» и мы вынуждены были вступить в бой. «А Ка— беров где?» — спрашивают, «Не знаем, его с нами не было. Он первым атаковал фашистов и пропал где-то».Ну, наши доложили обо всем в штаб бригады, а там решили: «Раз с товарищами в бою не был, — значит, струсил». Но ты не переживай. Разберутся. Все будет в норме. Ну, поругают за подвесные баки. Это уж точно. Конечно, подвел тебя Евсеев. Тоже ходит сам не свой.

— Я Бессонова боюсь, Володя. Страшный он какой-то.

— Неправда, Семен Семенович хороший человек. Я его давно знаю. Ну, случается, пошумит. На нем, брат, за все ответственность большая. А тут такое дело. Прикрывали командующего и вдруг оставили одного. Вот Семен Семенович и мечет искры. Исакович беседовалс нами по этому поводу. Вечером, наверное, будет партийное собрание. Ты не бойся, говори все, как было. Товарищи в обиду не дадут.

Вечером действительно состоялось партийное собрание. Участники его сидели на траве возле самолета, на котором я летал на задание. Машина была уже отремонтирована, Четырнадцать пробоин залатали на ней техники. Как мне рассказывали потом, люди со всей стоянки приходили посмотреть на израненный самолет. Собрание открыл оставшийся за парторга старший техник звена Снигирев, Сообщив вкратце о сути дела, он сказал:

— Думаю, что нам прежде всего надо послушать коммуниста Каберова.

— А что тут слушать? — сказал Бессонов. — Тут, помоему, и так все ясно. Трус! А трусам нет места в партии. Предлагаю голосовать.

Участники собрания недовольно зашумели. Снигиреа поднял руку.

— Вам никто слова не давал, — обратился он к Бессонову. — Вы здесь такой же коммунист, как и все. И, пожалуйста, соблюдайте партийную дисциплину.

Мужество председателя было вознаграждено наступившей вдруг тишиной,

— Извините, — осекся Бессоков. — Я высказал мнение командования бригады.

Мне было предоставлено слово. Я снова рассказал по порядку обо всем, что было, и замолчал, ожидая вопросов.

— Кто же все-таки виноват в том, что произошло? — неожиданно спросил у меня Сергей Сухов. —Кто виноват, что ты после первой своей атаки оторвался от нас и вел бой один на один с вражеским истребителем?

Вопрос был поставлен, как говорится, в лоб. И кем? Дружком моим Сережкой Суховым, с которым мы вместе закончили летную школу. Он смотрел на меня в упор. Строгий взгляд его требовал ответа. Собрание молчало. Я не ожидал, что дело приобретет такой поворот, и чувствовал себя неловко. Мои расчеты, что меня, как пострадавшего, пожалеют, рушились. Я посмотрел на техника Евсеева, на командира, обвел глазами всех коммунистов и ничего не сказал.

Тогда попросил слова Снигирев.

— Чтобы обвинить человека в трусости, — начал он, — нужны достаточные основания. Я возмущен такой постановкой вопроса и как коммунист отвергаю эту версию. Здесь другое. Здесь спешка, лихость, небрежность. И кстати, с Каберовым это не впервые. Был же случай, когда он по тревоге вылетел без летных очков, «Все знают», — подумал я. Между тем Снигирев продолжал:

— Да, был такой случай. Но мы тогда не придали ему значения и не спросили с коммуниста Каберова. А зря!..

Голос Снигирева звучал гневно. Он сказал, что коммунисты Новиков и Евсеев тоже повинны в случившемся, но что больше всех виноват летчик.

— Каберов не ответил на вопрос, поставленный Суховым. Он и сейчас, видимо, не уловил своего главного промаха, — говорил Снигирев. — А ведь согласно инструкции по эксплуатации самолета перед вылетом надлежит проверить машину и расписаться в приеме ее от техника. Конечно, быстрота в нашем деле нужна. Но так просто вскочить в кабину и отправиться в путь нельзя. Самолет — не телега, товарищи!

Один за другим поднимались коммунисты, и каждый говорил о небрежности, о никому не нужной лихости. И все это адресовалось мне. Я сидел опустив голову. Мне нечего было сказать в свое оправдание. Разговор шел, что называется, начистоту.

Слово взял комиссар эскадрильи старший политрук Исакович. Он подробно объяснил обстановку, сложившуюся под Ленинградом и в Эстонии, и сообщил, что командующий генерал М. И. Самохин благополучно прилетел в Таллин и что он прислал телеграмму, в которой благодарит сопровождавших его летчиков — истребителей.

— Может быть, Халдеев, Сухов и Каберов действовали не наилучшим образом, но они все же, как у нас принято говорить, связали боем вражеские самолеты, — ^. ' сказал Исакович. — Что же касается коммуниста Каберова, то мы знаем, с какой энергией он трудится на войне. Это, безусловно, смелый летчик. Непонятно только, почему командование бригадой придерживается обратного мнения. Нельзя не учитывать того, что в этом бою Каберов увидел вражеские самолеты. Он предупредил об опасности командира группы. Он первым атаковал «мессершмитты». Правда, из — за небрежного осмотра машины перед полетом он оказался в трудном положении. И все же, несмотря на полную невозможность сбросить подвесные баки, он начал набирать высоту, чтобы помочь товарищам, ведущим бой. Фашистский «мессершмитт» перехватил его и атаковал. И тут Каберов не спасовал. Он принял неравный бой. А это уже характер, товарищи, характер настоящего бойца. Но я хочу сказать о другом. Вылетать, как он вылетал вчера на это задание, недопустимо.

Комиссар обвел глазами самолет, под крылом которого шло наше собрание, провел ладонью по фюзеляжу.

— Готовиться к взлету и не надеть на себя парашют — это большой промах, товарищи! Сесть в кабину и не посмотреть, все ли в ней в порядке, — это второй промах. А уж думать, что виноваты во всех твоих бедах другие — это не знаю даже, как назвать. Не говорю уже о том, что летчик не привязался ремнями, что он не прогрел мотора. Вы помните, что мотор несколько раз обрезал на взлете. Но ведь от этого один шаг до катастрофы.

«Действительно, какой я все-таки болван, — подумал я, — сколько глупостей натворил одним махом!..» Мне было очень стыдно перед товарищами. Я обвел глазами собрание. У всех были серьезные, строгие лица, а у Исаковича в особенности.

— Предлагаю, — сказал он в заключение, — за нарушение инструкции по эксплуатации самолета И-16, за пренебрежение к парашюту, за никому не нужное бахвальство объявить коммунисту Каберову выговор. И еще: просить командование полка послать его на передовой аэродром с идущим туда звеном Багрянцева. Пусть он там нам делом докажет, что мы верим в него не зря.

— Правильно, верно! — послышались голоса.

У меня комок подкатил к горлу. А коммунисты уже единодушно проголосовали за предложение Исаковича. Верят, значит. Ругают и верят!

Когда собрание закончилось, первым подошел ко мне Сергей. Он сгреб меня в свои медвежьи объятия, да так, что я чуть богу душу не отдал.

— Ну как, теперь понял? Потом ко мне подошел Исакович:

— Ничего, главное — помни: кому много дано, с того много и спрашивается.

Как-то смущенно улыбаясь, глянул на меня майор Новиков:

— Ну, как? Ничего трепка? Небось «мессершмитт» так не лупил, как друзья? Что ж, правильно. На то они и друзья. Мне, помню, отец в таких случаях всегда говорил; «Кабы не любил, так и не побил».

Меня окружили Кирилл Евсеев, Володя Халдеев, Алексей Снигирев, другие товарищи.

Начальник политотдела ушел с собрания, не проронив ни слова. Позже, после того как я одержал в бою первую победу, он нашел меня в Низине, чтобы поздравить. Он сказал в тот раз немало добрых слов о партийном коллективе нашей эскадрильи, о комиссаре Исаковиче.

— А еще хочу признаться тебе. — Бессонов вдруг помрачнел. — Хотел я, брат, перед тобой сразу же, после собрания, извиниться. Была такая мысль, да гордыня, видишь ли, не позволила. Так что, ты прости меня, старика. Прости вдвойне — и за резкость, и за то, что сразу не повинился в ней.

Я сказал, что мне тоже было в чем повиниться, что коммунисты правильно критиковали меня. Бессонов еще раз потряс мне руку:

— Ну, иди, воюй!..

ЧЕРЕЗ СЕКУНДУ БУДЕТ ПОЗДНО

1 августа в Клопицы на охрану аэродрома уходило звено Багрянцева, в состав которого я был включен в качестве ведомого летчика. Наше молодое звено распалось, Алиез погиб, Соседин летал с Костылевым.

Прежде чем перебазироваться в Клопицы, мы должны были снова лететь с командующим, сопровождая его до Таллина. Генерал М. И. Самохин, оказывается, уже успел возвратиться из Эстонии и теперь вновь летел туда. Внутренне я весь сжался, когда Новиков произнес эти слова: «Сопровождать командующего». Но майор не стал напоминать о моем неудачном полете, Он всего лишь коротко объяснил Багрянцеву стоящую перед звеном задачу и, обращаясь ко всем нам, сказал:

В Таллине не задерживайтесь, светлого времени остается мало. Заправьтесь — и прямо в Клопицы. С рассветом придется дежурить.

Самолет ЛИ-2 опять, как и в первый раз, сделал круг над Низином. Теперь мы взлетели без спешки, пристроились и пошли. Самолет командующего как бы прижимался к земле. Зеленый, он был слабо заметен на фоне леса. Мы летели чуть сзади и выше ЛИ-2. Я волновался. Мне казалось, будто все оставшиеся на аэродроме смотрят мне вслед. Смотрят и говорят: «Смотри, Каберов, поручились мы за тебя, не подведи!..»