СЛОВО О КОМАНДИРЕ

1936 году группа советских авиаторов прибыла в Испанию, чтобы защищать молодую республику. Среди них были два тогда еще совсем молодых летчика — Никитин и Багров. Как-то в обеденное время над аэродромом, где стояли их самолеты, появились фашистские истребители «мессершмитт» и «фиат». В считанные минуты Никитин и Багров поднялись в воздух. Бой был непродолжительным. От меткой очереди Никитина загорелся «мессер». Багров сбил «фиат».

Испанские летчики-республиканцы с ликованием встретили эту победу. Николай Никитин (или Николас, как они его звали) сразу, что называется, вырос в их глазах. Как и его товарищ, он был отличным пилотом и отважным воином. Республиканские летчики многое переняли у него. За героизм и мужество, проявленные в боях той поры, Николай Михайлович Никитин был награжден орденом Красного Знамени. Еще один такой орден получил он после советско-финляндского военного конфликте. Великую Отечественную войну Никитин встретил закаленным в воздушных схватках летчиком. Он командовал эскадрильей и, сражаясь в небе Ленинграда, сбросил на землю не одного фашистского аса. Орденом Ленина, третьим орденом Красного Знамени, орденом Красной Звезды увенчала страна его подвиги в эти годы.

В самый разгар напряженных боев на южном берегу Невы подполковник Никитин вдруг приказал собрать всех наших летчиков на совещание. Мы недоумевали: какое может быть совещание, если вылет следует за вылетом, если техники едва успевают заправлять самолеты горючим и пополнять боезапас? Но командир знал, что делал. Он устроил строгий и поучительный разбор ошибок, допускаемых нами в бою. Он не признавал никаких ссылок на малочисленность наших боевых групп, на недостаточную маневренность «харрикейнов».

— Да, нас немного, елки-палки, но мы воюем не числом, — говорил Николай Михайлович. — Маневренность у нашей машины слабая, зато пушки сильные! А ошибок допускать не имеем права. Летчики, как и минеры, ошибаются только раз.

Закончив разбор, Никитин посмотрел на часы:

— Думаю, что двадцать минут, которые нам удалось выкроить для этого разговора, оставят след. А сейчас вылет. Группу поведу я. Моим ведомым, — командир обернулся ко мне, — пойдет капитан Каберов.

Наша восьмерка столкнулась в том бою с двадцатью истребителями противника. Они держались в воздухе двумя ярусами: «мессершмитты» снизу, «фокке-вульфы» над ними. И те, и другие сразу же обрушились на нас, едва мы оказались в зоне их досягаемости. Атаки вражеских самолетов следовали одна за другой. Враг использовал свое преимущество в высоте и численности. Но Никитин умело руководил боем, и вскоре вспыхнул первый подбитый нами «мессершмитт». За ним пошел к земле второй. Однако фашистским истребителям все же удалось оттеснить нашу ведущую пару от остальных шести самолетов. Мы с командиром попали в трудное положение. Он передал управление шестеркой «харрикейнов» капитану Ефимову, а мне сказал по радио:

— Держись крепче, елки-палки, не пропадем!

И мы держались. «Мессершмитты» ничего не могли с нами сделать, пока четверка «фокке-вульфов» не пошла на нас в лобовую атаку. Прикрывая «харрикейн» Никитина от атак сзади, я не в силах был помешать «фокке-вульфам». Поврежденный мотор командирского самолета задымил, и Николаю Михайловичу волей-неволей пришлось выйти из боя. Я отбил несколько новых наскоков «мессершмиттов» и вывел командира из опасной зоны. С трудом дотянув до границы аэродрома, он благополучно приземлился.

Вскоре возвратилась на аэродром вся наша группа. Итог боя радовал: не потеряв ни одного своего самолета, мы сбили три вражеских истребителя.

Позже я не раз еще летал в паре с Николаем Михайловичем Никитиным.

— Сейчас мы им, елки-палки! — воинственно настраивался он, готовясь к новому бою против вражеских истребителей.

В веселую минуту ребята так и называли его, бывало, — «Елки-палки». И командир не обижался. В деле он был строгим, а на отдыхе — удивительно душевным человеком.

И еще хотелось бы упомянуть здесь об одной свойственной Никитину черте — о его удивительной находчивости, боевой сметке. Приведу такой пример.

Николай Михайлович ведет шестерку «харрикейнов» к Колпину. Мы прикрываем свои наземные войска на линии фронта. Когда до окончания срока прикрытия остается каких-то десять минут, по радио поступает сообщение: «Со стороны Гатчины курсом на Колпино — самолеты противника!» Едва мы развертываемся против них, как следует команда: «Задержать самолеты противника, не допустить к Колпину!» Легко сказать — задержать около сорока бомбардировщиков Ю-87 в сопровождении истребителей! Но мы вслед за Никитиным на полной скорости врезаемся в группу фашистских самолетов. Опасаясь столкновения с нами, они шарахаются в стороны. И все же два «юнкерса» сталкиваются и, объятые пламенем, падают на землю. Вражеские истребители теряют нас в строю бомбардировщиков.

Ю-87 и «харрикейн» — одномоторные самолеты. «Горбатый» истребитель английского производства по форме и размерам слегка напоминает «юнкерс». Но у того постоянно выпущено шасси. И Никитин идет на хитрость, Он приказывает нам всем выпустить шасси. «Как это выпустить шасси? — думаю я. — В бою нужны скорость, маневр, а тут...» Но приказ есть приказ...

Мы проходим сквозь строй «юнкерсов» и развертываемся, следуя за ними. На какие-то секунды фашисты принимают «харрикейны» с торчащими снизу колесами за свои самолеты. Этого достаточно, чтобы каждый из нас выбрал себе цель. Сбито сразу четыре бомбардировщика, два повреждены. Противник бросает бомбы, не дойдя до цели. Разворачиваясь в разные стороны, Ю-87 уходят на свой аэродром.

Уходим и мы. Но фашистские истребители бросаются в погоню за нами. Выручает нас группа капитана Ефимова, вышедшая нам навстречу.

Воздушный массированный удар по Колпину был сорван. Сорван благодаря мужеству и находчивости нашего командира.

НЕ НА ТОЙ ВОЛНЕ

— Где это я? — спрашиваю себя, вдруг очнувшись, В недоумении гляжу в круглые глаза приборов. Выходит, я все еще в кабине истребителя? Вот они, рычаги управления, тумблеры, кнопки. Сижу, пытаюсь очухаться. Кровь стучит в виски, во рту пересохло. Пробую подняться — не хватает сил.

Что же все-таки произошло? Самолет стоит на самой границе аэродрома. Мотор не работает. «Да ведь он же остановился в воздухе на последней прямой», — вспоминаю я.

Товарищи подбегают ко мне, спрашивают, не ранен ли я. Спрашивают, почему меня так долго не было. Спрашивают, почему я один, где майор Мясников.

Мясников... Силюсь припомнить, что произошло с Мясниковым, Но в голове все перемешалось. Иду на стоянку как пьяный. Вот она, наша растрепавшаяся на пару палатка. Вот капитан Дармограй. Ему нужны сведения о результатах полета. Нас обоих — меня и Мясникова — считали здесь погибшими. Но я жив. А Мясников?..

Да, да, мы сопровождали бомбардировщики Пе-2 из 73-го полка. Кто-то из летчиков на Пе-2 был другом Александра Федоровича, и Мясников прямо-таки с детской радостью пошел на это задание. В воздухе они перекликались по радио.

А утром, еще до вылета, Александр Федорович был у нас в эскадрилье, где стоял его самолет. Став заместителем командира полка, он летал по-прежнему с нами. В ранний час Мясников успел обыграть кого-то в шахматы и был в добром, веселом настроении — много шутил, смеялся, рассказывал что-то веселое. Потом он написал письмо своей Матрене Макаровне и шестилетнему сынишке Юрке. Но последовал телефонный звонок из штаба, и вскоре мы были в воздухе.

Бомбардировщики Пе-2 с бомбовой нагрузкой оказались быстроходнее наших «харрикейнов». Набирая высоту, мы отстали от них и встретились с «мессершмиттами». Их было много, этих фашистских хищников со свастикой на крыльях. Но наши бомбардировщики уже пикировали и, не обращая внимания на ураганный зенитный огонь, сбрасывали свой смертоносный груз на головы фашистов, укрепившихся на левом берегу Невы.

Около часа вели мы бой с истребителями противника. Уже давно ушли наши бомбардировщики и вражеские зенитки умолкли, а мы все еще никак не могли оторваться от «мессершмиттов». Их было двенадцать, нас только восемь. Они прикрывались солнцем. И все же нам удалось сбить два «мессера». Тогда фашисты изменили тактику. Одна их группа атаковала нас сверху, а другая снизу. Но Мясников вовремя разгадал этот маневр. В мгновение ока от ведущего нижней пары «мессершмиттов» полетели щепки. Машина перешла в беспорядочное падение и скрылась на фоне леса.

Неожиданно появилась еще шестерка вражеских истребителей. Они оттеснили нес с Мясниковым от общей группы. Мы вынуждены были вдвоем биться с этой шестеркой.

За этой воздушной схваткой наблюдал со своего командного пункта при штабе сухопутной армии командир нашей бригады Герой Советского Союза полковник П. В. Кондратьев. Внимательно следя за боем, он помогал нам в трудные мгновения — давал по радио свои советы, предупреждал об опасности. Но время было на исходе, и Кондратьев дал нам сигнал идти на посадку. Я слышал голос Ефимова, собиравшего группу и с боем уводившего ее на аэродром. Однако мы с Мясниковым не могли последовать за ним. Фашисты атаковали и атаковали. Командир бригады взывал к нам, чтобы мы подержались еще немного. Он сообщил, что со стороны «Большого» (то есть от Ленинграда) идет группа Яков.

— Видите группу? — спрашивал он.

— Видим! — кричал я, опережая Мясникова.

— Им даны указания, сейчас они вам помогут...

Действительно, к нам приближалась шестерка истребителей Як-1. Фашистские летчики сразу же оставили нас в покое и убрались восвояси.

— Спасибо, братцы, за помощь! — прокричали мы по радио своим спасителям и, покачивая машины с крыла на крыло, взяли курс на аэродром. Надо сказать, что горючее у нас было уже на исходе.

Но, видимо, радиостанции на Яках были настроены на другую волну. Между тем наши неизвестные друзья приняли «харрикейны» за вражеские истребители. Два Яка неожиданно вырвались вперед и пошли на нас в атаку,

— Они атакуют, — предупредил я Мясникова.

— Это же Яки, — спокойно отозвался Александр Федорович. — Наши Яки. Они шутят.

Но ведущий Як не шутил. Он дал очередь по самолету майора Мясникова. Машина вспыхнула и стала падать.

Что вы делаете, разбойники?! — кричал я по радио, видя, как охваченный пламенем падает самолет командира. Но голос мой тонул в эфире. Армейские летчики не слышали меня. Меня слышал только полковник Кондратьев. И он видел все происходившее в воздухе. Командир бригады передел мне, что «Якам сейчас подскажут». Но они уже развернулись и бросились на меня с двух сторон.

Что делать? Бить по своим я не мог. Я стал уклоняться, увертываться от Яков. Но их было шестеро. К тому же они пришли со свежими силами. А у меня не оставалось ни горючего, ни сил. Мотор мог остановиться в любую секунду. Оставалось одно: сделать вид, будто моя машина сбита. А как? Ввести самолет в штопор? Но табличка, укрепленная на приборной доске «харрикейна», предупреждала (и я это знал наизусть): «Если до высоты двух тысяч метров машина не вышла из штопора, покидай самолет и пользуйся парашютом». Надпись была сделана неспроста: английский истребитель, войдя в штопор, мог из него не выйти.

Но выбора не было. Улучив удобный момент, я загнал машину в штопор. Виток, второй, третий. Земля и Ленинград вместе с ней превращаются в набирающую скорость карусель. Четвертый, пятый, седьмой, девятый виток. «Вывод!» — кричу я зачем-то самому себе, видя, как вращающаяся земля стремительно надвигается на меня. Вопреки ожиданиям «харрикейн» подчиняется рулям. Он выходит из штопора и, опустив нос, набирает скорость. Вот я уже в горизонтальном полете. Подо мной лес. Высота — четыреста метров. Позади никого. Я даю газ и беру курс на аэродром. На чем работает мотор — не знаю. Бензиномеры показывают нули.

«Ну, „Харитоша“, дотяни, милый, тут же недалеко».

Выпускаю шасси, планирую на аэродром. И в этот момент раздается сильный хлопок. Мотор останавливается. Словно тараканьи усы, прорисовываются перед глазами лопасти винта. И вот посадка...

Записав все, что я смог сказать ему, Дармограй мчится докладывать начальству. Я с трудом добираюсь до кровати и забываюсь в тяжелом сне. Но отдых недолог. Самолет заправлен, и Дармограй поднимает меня. Вскакиваю, а в мыслях Мясников.

— Понимаю, — говорит адъютант. — Но что делать? Александра Федоровича уже не вернешь. Разберутся, накажут кого следует. А сейчас садись и пиши объяснительную. Командир полка велел.

Я пишу короткую объяснительную записку и отдаю ее адъютанту.

В палатку заходит комиссар полка Лукьянов. Он только что возвратился с боевого задания. Он тоже очень устал, но, узнав о гибели Мясникова, немедля поспешил к нам, Я докладываю ему обо всем. Потом мы еще некоторое время сидим молча. А о чем говорить?

Вскоре нас снова поднимают в воздух. И снова завязывается дикий бой. Мы сбиваем три «мессершмитта» и теряем один свой самолет. Да что самолет! Гибнет Сергей Сухов. Его «харрикейн» падает, переходит в плоский штопор и, вращаясь, как липовое семечко, устремляется к земле. Товарищи кричат Сухову, чтобы он прыгал. Но Сергей уже не реагирует ни на что...

Самолет падает на нашей территории, севернее Невской Дубровки.

А я, возвратись, на аэродром, снова и снова вспоминаю, каким жизнерадостным человеком был Сережа Сухов, И как весело был настроен еще сегодня утром Александр Федорович Мясников. И вот их нет. Нет и никогда больше не будет.

Их койки свободны. Их дети осиротели. И во всем этом виновата война.

Дорогая Матрена Макаровна, дорогая Леночка! Через несколько дней вы получите извещения о гибели мужей. Мы не в силах вас утешить. Но мы в силах бить фашистских извергов. Мы будем уничтожать их, как бешеных собак. Потому что все наши беды от них.

БОМБЫ, ШТОРМ И МУЗЫКА

Вторая блокадная осень властно вступает в свои права. Холодный ветер с Ладоги зло срывает с деревьев последние листья, устилая землю ярким» ковром. Один из листочков долго кружится в воздухе. Он то поднимается над деревьями, окаймляющими берег канала, то опускается к самой воде, а затем, подхваченный вихрем, снова взлетает.

Наш пароход медленно рассекает воды Старо-Ладожского канала. Мы стоим на палубе и смотрим, как отодвигается от нас Новая Ладога. Странно возвращаться в полк столь неудобным транспортом.

Мои спутники — сержанты-летчики, только что окончившие Ейское авиационное училище, следуют в наш полк под командованием начальника штаба майора Куцева. Ребята шутят, смеются, обращая на себя внимание окружающих. Они еще, что называется, не нюхали пороха. Представление о боях у них довольно-таки романтическое. Трофим Петрович весело балагурит с ними.

Однако тяжелые мысли снова возвращаются ко мне. Просто не укладывается в голове: на войне — и вдруг дом отдыха. Правда, с выходным днем тоже поначалу трудно было смириться. Но уж дом отдыха...

Все мои друзья улетели на Карельский перешеек, Там их ждет настоящее дело. А мне и командиру первой эскадрильи капитану Бондаренко приказано отдыхать. Да еще: «Не вздумайте рыпаться!» Не чьи-нибудь, а самого командира полка напутственные слова.

Что делать? Помахали мы фуражками поднявшимся в воздух ребятам и пошли месить грязь на дороге, ведущей в этот самый дом отдыха. Ни много ни мало — восемь километров, и вот перед нами деревня, окруженная лесом. Небольшой уютный домик на ее окраине, а рядом речка, Питание отменное, и делать нечего. День, второй, третий. Наконец мы с Бондаренко не выдерживаем и отправляемся в Новую Ладогу. Звоним по телефону в полк, слезно просим взять нас отсюда, но сердитый голос командира лишает нас какой бы то ни было надежды на это.

А на другой день меня самого вдруг вызывают в гарнизон, Я бегу, пот градом. Встречает меня Виктор Неделин. Мы с ним друзья. Знали друг друга еще в Ейском училище. Он сообщает мне, что над Синявином снова начались тяжелейшие воздушные бои, что погиб Алексей Руденко и что ему, Неделину, приказано лететь на фронт на моем «харрикейне».

— Погиб Руденко?!. Алекся, Алекся!, Такой летчик!... Нет, Витя, лучше я сам полечу. А ты отдохни здесь за меня.

— Но командир полка приказал лететь мне, — говорит Неделин. — Я тебе У-2 оставлю. Отдохнешь и доберешься на нем до полка...

Что же делать? Опять берут мой самолет. Плохо это, когда летят в бой на чужом самолете. Это не суеверие. Тут что-то другое. Видимо, надо с машиной, что называется, сжиться, как следует, досконально изучить все ее особенности, все повадки и только потом идти на ней в бой. Разве можно забыть, как был подбит на моем самолете Широбоков? То же самое случилось с Сосединым. Да и командир бригады был подбит, когда вот так же поспешно взлетел на моем истребителе. Я уж не говорю о Борисове...

— Ты не волнуйся! — заметив, что я нервничаю, успокаивает меня Неделин. — Я полетаю немножко и возвращу тебе самолет в целости и сохранности,

Виктор трогает свои коленки, морщится от боли, потом через силу улыбается:

— Ревматизм вот меня опять корежит. А так я живучий!..

Он быстро садится в кабину моего самолета, взлетает, делает круг над аэродромом и скрывается за лесом. Я подхожу к оставшемуся на стоянке У-2, барабаню пальцами по перкалевой обшивке крыла, едва сдерживаюсь, чтобы не зареветь от обиды.

На следующее утро до нас доходят тяжелые известия. В неравном бою погибли капитаны Николай Ткачев и Дмитрий Буряк — комиссар третьей эскадрильи, совершивший сто семьдесят боевых вылетов и уничтоживший десять самолетов противника. Погиб и Виктор Неделин. Погиб вечером, вскоре после того, как мы с ним расстались. Это был его первый вылет на моем «харрикейне»...

Из дома отдыха в полк я возвращаюсь не на У-2 (на нем улетел кто-то из штабного начальства), а на пароходе. Идет он медленно. Я стою на палубе и смотрю на волны, бегущие за судном, с трудом умещающемся в узком канале. Шипя и пенясь, они набегают на берега, смывая с них мелкие камешки.

В Кобону мы прибываем уже затемно. Здесь нас размещают в какой-то огромной металлической коробке, прицепленной тросом к небольшому буксиру. И еще не успеваем мы отплыть от берега, как над Кобоной и над караванами судов, тянущимися по озеру, появляются самолеты противника. В небе загораются осветительные ракеты.

Бушует Ладога. Неистовствуют над ней фашисты. То голубые, то золотистые лучи прожекторов беспокойно обшаривают небо. Уже не слышно веселого смеха молодых летчиков. Напряженно смотрят они вверх, где мелькают какие-то тени, рубят сумрак прожекторные лучи, рвутся зенитные снаряды. — Сбили!.. Сбили!.. Ура!..

Фашистский бомбардировщик чертит по небу свою последнюю огненную кривую.

Железная посудина, в которую нас поместили, бьется о причал. Мы видим, как сосредоточенно работают портовики. У многих за спиной винтовки. Здесь выдерживается строгий трудовой ритм. Несмотря на опасность, объявлено отплытие.

— Ну вот, осваивайтесь с фронтовой обстановкой, — говорит майор Куцев своим подопечным. — Это обычная ночь на Ладоге.

Берег отодвигается от нас. Качаясь в своей «консервной банке» под осветительными бомбами, мы чувствуем себя, мягко говоря, несколько неуверенно.

— А ну-ка, Каберов, бери баян! — говорит Куцев.

— И правда, сыграйте, товарищ капитан. Зря, что ли, я тащу эту бандуру в ящике? — поддерживает его оружейник Шутов. — Говорят, бомбы боятся музыки.

Не знаю, боятся ли музыки бомбы, а нам от нее становится сразу легче. Рождая странное эхо в железных стенах, льется старинная русская песня «Раскинулось море широко». И веселее смотрит народ, и загораются вроде бы неуместной радостью взгляды.

С песней мы добираемся к утру до Морья. Но до полка еще далеко. Только на следующий день в обеденный час прибываем мы на аэродром.

На стоянке я насчитываю девять самолетов — все, что у нас теперь есть. Стоят эти самолеты на большом расстоянии один от другого, Похоже на то, что инженер специально оставляет незанятыми места сбитых в воздушных сражениях истребителей. Похоже на то, что он все еще верит в их возвращение. Но не возвращаются ни самолеты, ни люди, сгоревшие в пламени войны, Я гляжу в небо и вижу в нем стаю журавлей. Я слышу их далекое курлыкание. И чудится мне, будто птицы плачут, пролетая над притихшим аэродромом, над нашей сиротливо выглядящей стоянкой. И невольно перед глазами проходят лица друзей, которых мы потеряли, и невидимые тиски сдавливают мое сердце.

Мысленно я подсчитываю, сколько самолетов противника сбили мы после того, как полк получил «харрикейны», оснащенные советскими пушками и пулеметами. Выходит, что нами уничтожено за это время шестьдесят восемь фашистских истребителей и бомбардировщиков. При этом мы потеряли одиннадцать наших товарищей и четырнадцать боевых машин. Нет сомнения, что полк получит новую технику. Новые люди придут на место погибших летчиков. Но боль тяжелой утраты останется в наших сердцах навсегда.

ДОРОГОЙ ТОВАРИЩ САМОЛЕТ

Все новые перемены. Всё новые организационные мероприятия, или, как их иногда называют, «орги». В октябре 1942 года Семен Львов становится командиром эскадрильи, я назначен его заместителем. Иван Петрович Лукьянов уезжает учиться. Его должность заместителя командира полка по политчасти передана Матвею Ефимову.

Егорушка Костылев, сбивший в боях больше двадцати самолетов противника и удостоенный звания Героя Советского Союза, будет возглавлять эскадрилью в другой части. Я очень жалею, что он уходит от нас. Мы так много летали в паре, не раз выручали друг друга в бою!

Золотые Звезды Героев засверкали на гимнастерках наших замечательных друзей-штурмовиков Нельсона Степаняна, Михаила Клименко, Алексея Мазуренко.

Огорчает меня только то, что я уже две недели не летаю. А сегодня вот по служебным делам оказался на Ораниенбаумском плацдарме. Сижу в землянке с единственным ее обитателем Евгением Дуком. Горит коптилка из снарядной гильзы. Женя рассказывает мне о своем житье-бытье, а я ему — о своем. Но чего бы ни коснулся разговор, он снова и снова возвращается к потерям, которые полк понес в боях.

— Взяли бы вы меня в летчики, — говорит Дук.

Говорит не шутки ради. Стать воздушным бойцом — его давнишняя мечта.

— Возьмете, а? — спрашивает он.

— Эх, Женя! Если бы все это было так просто. Сам знаешь: чтобы освоить технику, надо время.

— А я быстро овладею истребителем, — обещает он — Я уже изучил все наставления, весь курс летной подготовки, знаю назубок инструкцию по эксплуатации самолета ЛаГГ-3.

Женька смотрит на меня своими полными надежды глазами.

— Да-да, я это вполне серьезно...

Телефонный звонок прерывает нашу беседу, Поступает распоряжение из штаба. Мне приказано срочно, не дожидаясь утра, прибыть в полк. Самолет, который должен доставить меня, уже вылетел. Ну что ж, сборы коротки, мы с Женей покидаем землянку, а в вечернем небе уже слышен знакомый рокот вездесущего У-2. Проводить меня приходят заместитель начальника штаба полка старший лейтенант М.С.Гожев и старший политрук М.Р.Голод.

Самолет приземляется и подруливает к нам на свет фонарика. Не выключая мотора, из кабины выскакивает Виктор Терехин.

— Игорек, здорово! — Он трясет мне руку, — Я за тобой.

— Привет, привет. Но с чего это вдруг за мной присылают персональный самолет, да еще с таким боевым летчиком?

— А, сейчас объясню, — говорит Терехин. — Вы с Ефимовым у нас единственные, кто летал на истребителе ЛаГГ-3.

— Значит, нам дадут ЛаГГи?.. Ура, Витька!.. Вот это да!.. Снова будем летать на наших отечественных!.. А ты, Женя, как в воду глядел. Не зря изучал инструкцию по эксплуатации ЛаГГа...

Я забираюсь в заднюю кабину У-2. Виктор дает газ. Фуражка срывается с моей головы и улетает куда-то в темноту. Михаил Романович Голод надевает на меня свою фуражку, и мы взлетаем.

Туман. Видимость плохая. Нигде ни огонька. Противник слева, противник справа. Нельзя допустить ни малейшего отклонения в сторону. Но капитан Терехин уверенно ведет самолет. Высота — семьдесят метров. Мы проходим над окраиной Ленинграда, минуем Комендантский аэродром. А туман опускается все ниже. К нашему аэродрому пробиться нет никакой возможности. Мы возвращаемся. По времени нам пора бы уже подойти к Кронштадту. В какой-то момент мне кажется, будто я вижу корабль. Но, как выясняется, это один из кронштадтских фортов. Мы ориентируемся и идем уже увереннее.

— Давай ракету! — приказывает Терехин. Я достаю ракетницу, взвожу курок, но допускаю при этом какую-то оплошность. Раздается преждевременный выстрел. Ракета, словно мотоциклист по вертикальной стенке, ошалело кружится по кабине. Потом она прожигает перкаль борта и гаснет где-то в темноте.

На несколько мгновений ослепленный, порядком напуганный, я перезаряжаю ракетницу и, теперь уже выставив ее за борт, стреляю. С земли отвечают ракетой и подсвечивают прожектором. Мы садимся. Что делать! Придется здесь заночевать.

До аэродрома, близ которого размещается штаб полка, нам удалось добраться только на другой день к вечеру. Меня действительно ожидало дело большой срочности. Я должен был принять в одной из частей два истребителя ЛаГГ-3 и перегнать их на нашу тыловую базу. Пока в полк не поступила новая техника, нам предстояло совершать тренировочные полеты на этих истребителях.

Помню, как мы с молодым летчиком Алексеем Пархоменко принимали подготовленные для нас самолеты. На первом из них стоял номер «58». Это был наш старый полковой ЛаГГ. Когда-то мы обнаружили его на болоте под Новой Ладогой. Полуразбитый, он был восстановлен техниками и, как теперь выяснилось, доныне продолжал летать. А рядом с ним (я сначала даже не поверил своим глазам) стоял мой ЛаГГ № 88.

История его тоже примечательна. В один из тех дней, когда я остался без самолета, Егор Костылев поехал в Ленинград, обратился к начальству, выхлопотал для меня только что отремонтированную машину и перегнал ее на наш аэродром. Это и был ЛаГГ № 88. И это на нем я несчетное число раз поднимался в воздух навстречу врагу. Истребитель снова был отправлен в ремонт, после того как на нем неудачно приземлился летчик Борисов.

Теперь же мой боевой «конь» снова стоял передо мной в добром здравии.

— Здравствуй, дорогой! — с волнением говорю я и почтительно снимаю фуражку.

— Что это вы, товарищ капитан? — интересуется сержант Пархоменко.

— Ну как же, он мой старый добрый товарищ! — отвечаю я и на радостях обнимаю самолет, насколько мне это удается, как обнимает конник своего верного скакуна. — Мы с ним вместе не раз смотрели смерти в глаза...

Пархоменко подходит к истребителю:

— Заслуженный, значит?

— Да.

Я сажусь в кабину. От самолета веет чем-то родным. Смотрю на него и не налюбуюсь. Какая неожиданная и приятная встреча!

Мы взлетаем, проносимся над стоянкой и «свечой» уходим в небо. Вот он, настоящий-то истребитель! Ничего, что деревянный, зато какая скорость и маневренность! Да и ударить по врагу есть чем.

Посадка на промежуточном аэродроме, заправка — и дальнейший путь. Оставляем самолет на нашей тыловой базе и вскоре отправляемся за вторым истребителем. Подготавливать его к полету помогает нам техник А.В.Лузин. Неожиданно нас отрывает от работы чей-то крик:

— Самолет горит в воздухе!..

Со стороны озера к аэродрому подходит объятый пламенем штурмовик Ил-2. Дотянет или не дотянет? Кто-то зовет доктора, требует носилки. А штурмовик уже рубит кусты на подходе к аэродрому и, не долетев до него, падает на фюзеляж, подняв облако пыли. Летчика и стрелка, получивших серьезные ожоги, спешно увозят в госпиталь. Самолет догорает.

Мы теряемся в догадках. Откуда он взялся, этот штурмовик, какую задачу выполнял? Между тем к аэродрому с того же направления подходит еще один Ил-2. У него разбито крыло. Он тащит за собою хвост дыма. Не выпуская шасси, машина падает на аэродром. Медперсонал оказывает летчикам помощь. Мы узнаем, что в тридцати шести километрах севернее Новой Ладоги идет бой за остров Сухо. Противник на катерах и баржах подошел к острову и высадил десант.

Кто-то рассказывает историю возникновения крохотного кусочка суши с выразительным названием Сухо. Оказывается, во времена Петра Первого на этом месте была мель. Корабли часто садились на нее. И вот Петр приказал превратить мель в остров. На нее насыпали земли, и поскольку здесь стало сухо, от этого слова и пошло название новорожденного острова. В прошлом столетии на Сухо был поставлен маяк. В годы этой войны, когда враг стал угрожать Ленинграду, на острове обосновался небольшой гарнизон. Теперь там шел бой.