ДРУГ ИЛИ ВРАГ?

Вдалеке от Ленинграда, во вражеском тылу, вплоть до декабря 1941 года сражался героический советский гарнизон полуострова Ханко. Но держать и дальше на Ханко наши войска не было смысла, и Ставка Верховного Главнокомандования приняла решение эвакуировать их в осажденный Ленинград.

Эвакуация производится в несколько этапов.

Сегодня 2 ноября 1941 года. Западная часть Финского залива вплоть до самого Гогланда закрыта сплошным туманом. Пользуясь этим, группа кораблей Краснознаменного Балтийского флота вышла с полуострова Ханко и направилась в Кронштадт. Соблюдая скрытность, корабли идут без радиосвязи.

Командир полка Герой Советского Союза майор П.В.Кондратьев показывает нам на карте предполагаемое место нахождения кораблей и предупреждает, что радиосвязь в полете до цели строжайше запрещена. Наша задача — обнаружить выходящие из тумана корабли и донести условным кодом по радио, сколько их и где они находятся. На основе этих данных будет организовано прикрытие группы.

И вот истребители в воздухе. Нас трое; Матвей Ефимов (командир звена), Егор Костылев и я.

Погода ясная, тихая. Минуем Кронштадт. Я внимательно наблюдаю за воздухом. Слева от нас встречным курсом идет самолет. «Видимо, кто-то из наших вел разведку и вот возвращается», — думаю я, но на всякий случай снимаю гашетки с предохранителя. Впрочем, для тревоги нет оснований. Бомбардировщик СБ, заметив нас, покачивает крыльями и проходит стороной. Мы отвечаем на его приветствие таким же покачиванием.

Однако профессиональный интерес заставляет меня обернуться. Я смотрю вслед самолету. Интересно, — почему у него выпущено шасси. Ведь все-таки над морем. Да и высота большая. СБ уже почти не виден, а у меня такое чувство, что мы в чем-то сплоховали. Жаль, нельзя перемолвиться словцом-другим с ведущим. Разговор по радио запрещен. Силуэт бомбардировщика окончательно растворился в синеве неба, а я все еще взволнованно думаю: «В такую ясную погоду и один, без истребителей. Да его запросто сбить могут. Нет, тут что-то не так. К тому же нам совсем недавно зачитывали приказ, что все части и соединения, вооруженные самолетами СБ, в связи с большими потерями этих самолетов от огня истребителей противника переводятся на ночные боевые действия. А он днем...

Вскоре наше звено приближается к самой границе тумана, под которым где-то идут корабли. Едва мы успеваем сделать круг, как из тумака показывается первый корабль. За ним второй, третий... Выходит, командирский расчет был точным. Мы снижаемся до бреющего полета, проходим вдоль строя кораблей. Палубы полны народу. Солдаты и матросы — героические защитники Ханко, приветствуя нас, кричат, машут руками, бросают вверх пилотки, бескозырки. Мы для них сейчас добрые вестники, первые ласточки Родины, от которой они так долго были вдали.

После того как Ефимов уводит звено от группы кораблей и сообщает командованию данные о них, я открытым текстом докладываю ему о своих сомнениях, вызванных встречей с СБ.

— Какой там еще СБ? Давай не отставай! — говорит Ефимов. Он и слушать меня не хочет, держит большую скорость, торопится домой.

И все же я внимательно разглядываю то морскую гладь, то небо над ней. Пока никого не видно. Но в какой-то момент, свалив машину на крыло, внезапно обнаруживаю внизу двухмоторный самолет, летящий над самой водой.

— Вот он! — кричу я по радио друзьям и бросаю свою машину вниз. Да, это тот самый СБ. Только сейчас он держит курс на Выборг. Кажется, пилот заметил меня. Бомбардировщик снова покачивает крыльями. Нет, любезный, мы уже здоровались. А теперь давай-ка пристальней поглядим один на другого.

Пикируя, не перестаю терзаться сомнениями. Неужели это враг? Сколько раз мы сопровождали в бой точно такие же самолеты! Их пилотировали наши русские парни. А кто управляет машиной, которую я вижу перед собой? Почему так странно ведет себя этот самолет? Что он делает здесь один средь бела дня? Почему у него выпущено шасси? А может, это все-таки наш самолет, который выполняет какое-то особое задание? Может, он выискивает фашистские подводные лодки, чтобы оградить от них корабли, идущие с Ханко в Кронштадт?

И вдруг меня словно огнем обжигает. Смотрю и глазам своим не верю; на крыльях СБ отчетливо видны вражеские опознавательные знаки! Резко разворачиваюсь и догоняю бомбардировщик. Он пытается уйти в сторону от меня. Знает кошка, чье мясо съела!

— Нет, не уйдешь, гадина! Твоя песенка спета!..

Но я еще не успеваю как следует прицелиться, а бомбардировщик между тем исчезает в белой пелене тумана, повисшей в районе острова Сомерс. Верхняя граница тумана всего в ста метрах от воды. Вхожу в него и думаю: «А вдруг он начинается от самой воды?.. Не нырнуть бы в залив... Но пелена тумана оказывается не толще двух-трех метров. Едва я прорываюсь сквозь нее, как вражеский стрелок дает по мне очередь. Пулевые трассы проходят рядом, а СБ снова скрывается в тумане. Я следую за ним, и стрелок вторично осыпает меня градом пуль. Бомбардировщик еще раз ныряет в туман. Он пытается спрятаться от меня. Но я вижу снизу его колеса. Они похожи на мух, бегущих по белому потолку. Беру их в прицел. Короткая очередь решает исход поединка. А тут и туман остался позади. Я отчетливо вижу: у СБ горит левый мотор. Летчик бросает машину в скольжение, пытается сорвать пламя, а высоты нет. Остаются последние считанные метры бесславного пути вражеского разведчика. И в этот момент Ефимов с Костылевым на огромной скорости проносятся над горящей машиной и зажигают ее второй двигатель. Объятый огнем СБ ударяется о каменистую отмель возле острова Сомерс и, разваливаясь на части, полыхает на прибрежных камнях.

Мы на малой высоте делаем круг над островом. Я хорошо вижу, как три солдата бегут к месту падения самолета. Один из них останавливается и поднимает руку. Завершая круг, замечаю, что он грозит нам кулаком. Должно быть, там внизу думают, что мы сбили своего. Ничего, потом разберутся...

Что ж, разобраться-то разобрались, но не сразу. Вначале с острова Сомерс поступила телеграмма, в которой говорилось, что истребители ЛаГГ-3 сбили самолет СБ. Мы еще не возвратились, а начальство уже потребовало у командира нашего полка объяснений. После посадки попало и нам за то, что мы якобы сбили свой СБ. Дело принимало крутой оборот. Мне было приказано сдать оружие.

Но вторая телеграмма внесла в дело ясность. Самолет СБ оказался вражеским разведчиком. При падении машины на камни летчик и штурман погибли, а стрелок выпал из своей машины в воду и остался жив.

Об этой телеграмме я еще не знал, когда в землянке зазвонил телефон. Кто-то так громко, что даже мне было слышно, сказал: «Верните Каберову оружие и извинитесь». Офицер, которому это было приказано, облегченно вздохнув, отчеканил «Есть!» и положил трубку на рычаг. А я молча взял со стола свой пистолет, козырнул и вышел из землянки.

Чем же все-таки объяснялось появление злополучного СБ над Финским заливом?

Противник, разумеется, ничего не знал об эвакуации военно-морской базы с Ханко, но его беспокоило затишье в боевых действиях в районе полуострова. Для разгадки тайны враг решил предпринять глубокую воздушную разведку над водами Финского залива. С этой целью и был восстановлен доставшийся противнику неисправный самолет СБ. Что касается шасси, то оно, по-видимому, оставалось неисправным и во время полета.

Однако, как это уже известно читателю, коварство обошлось врагу недешево.

ПОГРЕЙСЯ ВОЗЛЕ ПЕСНИ

Погода испортилась. Днем моросит дождь, к вечеру подмораживает. Туман белым пологом закрывает аэродром. Иногда он такой густой, что в трех шагах ничего не видно. Мы уже второй день не летаем.

Сегодня 6 ноября — канун двадцать четвертой годовщины Октября. Говорят, к нам приезжает известная певица Клавдия Шульженко, и все спешат в клуб на концерт.

Мы с Дуком только что закончили оформление праздничного номера нашей стенной газеты «За Родину!». Женька сразу же умчался к друзьям. Я намеревался идти в клуб вместе с Чепелкиным. Но и он как сквозь землю провалился. Встречаю инженера Сергеева, спрашиваю, не видел ли он Чепелкина.

— В капонире на самолете, — говорит мне Сергеев на ухо.

Прибегаю в капонир. Петро сидит в кабине. На голове у него шлемофон.

— Это что — ночное дежурство? А если нет, то по чему в клуб не идешь?

— В клуб потом. Дай послушать, В Москве торжественное собрание идет.

— А разве наша станция принимает Москву?

— Да, когда Ленинград транслирует. Я вот покрутил ручки и поймал. Правда, временами помехи.

Чепелкин выворачивает левое ухо шлемофона. Я пытаюсь слушать вместе с Петром. Но это очень неудобно. Нет, уж лучше перейти к своему самолету.

Мы с Грицаенко пускаем в ход запасной аккумулятор, тоже включаем радио и слышим знакомый голос Сталина.

В докладе речь идет о причинах наших временных неудач, о том, что фашисты еще превосходят нас в танках и что необходимо ликвидировать это преимущество врага. Сталин говорит о сущности национал-социализма, сущности гитлеровской фашистской партии. Она охарактеризована как партия врагов демократических свобод, партия средневековой реакции и черносотенных погромов...

Я слушаю доклад и думаю, думаю. Вот идет жестокая битва, в которой решается судьба Родины. Враг у ворот Москвы, и все же в ней по традиции проводится торжественное заседание, посвященное двадцать четвертой годовщине Октября. О чем это свидетельствует, как не о нашей силе! Советское правительство, Центральный Комитет нашей партии твердо верят в то, что ненавистные фашистские захватчики будут наголову разгромлены!..

Пользоваться радиостанцией самолета на земле категорически запрещено. Поэтому, как только появляется дежурный техник (он пришел закрыть стоянку и сдать ее под охрану), я поспешно выключаю радио и выскакиваю из кабины. Ко мне подходит Чепелкин:

— Ну как?

— Да немного послушал. Жаль, что помехи...

— А про Геринга-то слышал? Во гад кровожадный, во людоед-то!.. Убивайте, убивайте, говорит, я за все отвечаю... Выходит, убийцы у власти... Ничего, доберемся и до них... Да, время-то! — Чепелкин смотрит на часы. — Мы, наверно, еще на концерт успеем. Пошли скорей!..

— Идите, а я вас догоню! — кричит нам вслед Грицаенко.

Тропинка, ведущая в клуб, петляет между соснами. За разговором о московском торжественном заседании мы и не заметили, как подошли к зданию клуба.

Народу в зале — не протолкнуться. Клавдия Шульженко в сопровождении джаз-оркестра под управлением Владимира Коралли исполняет веселую песенку «Курносый». В клубе холодно. Зрители одеты по-зимнему, а артисты выступают налегке, будто на летней эстрадной сцене. На Клавдии Ивановне легкое безрукавное платье. Ей бы теперь теплый пилотский реглан!..

Едва Шульженко заканчивает песню, как в зале раздается гром аплодисментов. То и дело слышатся возгласы: «Бис!.. Клавдия Ивановна, бис!..» Выйдя из-за кулис, артистка повторяет полюбившуюся воинам песню. Кто-то из летчиков поднимается на сцену и преподносит певице еловую веточку с висящими на ней шишками. Чувствуется, что этот парень обладает художественным вкусом. Клавдия Ивановна по достоинству оценивает его дар. Взволнованно произносит она слова благодарности и желает воинам славных боевых побед над фашистскими захватчиками.

Мимо нас к выходу пробивается командир полка майор Кондратьев. Он дает мне знать, чтобы я тоже вышел.

По окончании концерта возьмешь мою машину, — говорит он мне уже в фойе, — и отвезешь Клавдию Ивановну с мужем и сыном на Поклонную гору. В столовой штаба накорми артистов. Понял? Ну, действуй.

— А остальных как?

— Остальных попробуем накормить здесь. Что-нибудь придумаем. Давай!..

В поздний час приезжаем мы к Поклонной горе. Я передаю повару распоряжение командира. Повар, что называется, рад стараться. Артисты ужинают, отогреваются горячим чаем. За столом Клавдия Ивановна расспрашивает меня, как мы воюем, не страшно ли нам в воздухе драться с фашистами. Ее интересует, где на самолете стоят пушки и как выглядят гитлеровцы.

На обратном пути Шульженко спрашивает у меня о летчике Каберове.

— Командир сказал, будто он пишет стихи, — говорит она. — Так вот хотелось бы узнать, нет ли у него лирики. Мы бы переложили стихи на музыку, чтобы петь с эстрады.

Хорошо, что в машине темно и моя собеседница не видит, как я краснею.

— Клавдия Ивановна, Каберов — это я. Но что поэт — ошибка. Пишу для «боевого листка» — и только. Вас неточно информировали.

Однако на прощание она снова возвращается к своей мысли о стихах:

— Товарищ старший лейтенант, если все-таки появится лирика — присылайте, будем петь...

На другой день мы с Чепелкиным по указанию комиссара Исаковича провели политинформации по докладу Сталина. Петр беседовал с младшими авиационными специалистами, я — с техническим составом. Потом, пока аэродром был окутан туманом, все мы помылись в бане. Помылись с паром да с веничком. Настроение стало еще более бодрым и веселым. Я написал письма домой, привел в порядок свои дневниковые записи, потолковал с младшим сержантом Хаустовым, нашим новым комсоргом, о заметках для «боевого листка».

Потом я пошел в штаб полка.

Иду, подняв голову вверх и разглядывая зеленые макушки сосен, купающиеся в туманной дымке. Едва не сталкиваюсь с капитаном Корешковым.

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— Здравствуй, Каберов! А я как раз хотел тебя видеть.

Он достает из-под реглана свежий номер газеты и протягивает мне:

— Читал?

— А что тут?

— Орденом тебя наградили, Игорек! — во весь голос кричит Корешков. — Орденом Красного Знамени. Понял — нет?!.

Я поднимаю глаза на капитана, гляжу в его сияющее, расплывшееся в улыбке доброе лицо и не знаю, что сказать.

— Поздравляю, — трясет он мне руку. — От всей души поздравляю. Я только что из Ленинграда. Тут, — он указывает на газету, — и о тебе, и о Костылеве, и о Сухове, и о Ефимове... В общем, прочтешь...

Корешков достает портсигар и раскрывает его передо мной:

— Закури. «Беломор». Ленинградские!

— Не курю, товарищ капитан.

— По такому случаю можно.

Я беру папиросу, раскатываю, разминаю ее, как это делают заправские курильщики. Капитан зажигает спичку. Прикуриваю, затягиваюсь и кашляю, кашляю до слез.

— Эх ты, а еще истребитель! — раскурив свою папиросу, говорит капитан. — Ты поглубже затягивайся, со смаком, вот так...

Он делает такую затяжку, что его папироса, ярко вспыхнув, сгорает чуть ли не наполовину.

— Вот так, маленький истребитель! — Корешков обнимает меня, похлопывает сильной рукой по спине. — Хорошие люди собрались у вас в эскадрилье. И летчики, и командир, и комиссар, и парторг. Дружные, боевые. Настоящий фронтовой коллектив. Молодцы!

Он снова затягивается, медленно выпускает дым, смотрит на меня:

— А знаешь, тебя еще и орденом Ленина, кажется...

— Да вы что, товарищ капитан! Не может быть.

— Правда, об этом пока молчок, — предупреждает он. — Нужно уточнить. А впрочем, сведения из весьма надежных источников.

Ошеломленный таким известием, я прямо-таки теряю дар речи. Курю и не кашляю. А капитан достает еще одну папиросу и сует ее мне за ухо:

— Это за второй орден дымок пустишь. Ну, пока...

ПОБЕГ НА КОСТЫЛЯХ

Да, Корешков был прав. Вскоре я прочел в газете Указ Верховного Совета СССР о награждении отличившихся в боях летчиков, в том числе и меня, орденами, а через некоторое время получил сразу две боевые награды. Было это 26 ноября.

Вспоминая тот день, вижу себя в кабине самолета. Сижу в боевой готовности. Уже настоящая зима. Снег белеет на крышах землянок и капониров, подушечками лежит на разлапистых ветках сосен.

В кабине холодно. Я надвинул фонарь и поглядываю сквозь стекло на все вокруг. Неподалеку между деревьями вижу присыпанный снегом земляной холмик с деревянным обелиском, увенчанным красной звездочкой. Наизусть знаю слова, написанные на табличке: «Младший сержант Павел Хаустов — комсорг эскадрильи. Погиб 16 ноября 1941 года...»

Немцы в тот день налетели на наш аэродром неожиданно. Мы только что приземлились. Самолеты были на заправке. Начальник штаба майор Куцов и я стояли возле капонира. Разговор шел о наших близких. Трофим Петрович радовался тому, что его семья эвакуировалась в Ташкент. И в этот момент над аэродромом появились вражеские бомбардировщики.

Всем в крытую щель! — крикнул Куцов, ныряя под землю. Я почему-то остался наверху. «Юнкерсы» повисли над первой эскадрильей. Было отчетливо видно, как от них отделились бомбы. В то же самое время на нашу эскадрилью стала пикировать вторая группа бомбардировщиков. Я бросился в щель, вырытую рядом с капониром. В ней уже был Хаустов.

— Здорово, Паша!

— Они прямо на нас пикируют! — закричал он, выскочил из щели и побежал в другую. И в этот момент бомба с нарастающим свистом упала где-то рядом. Взрыв потряс все вокруг.

— Паша, где ты? — позвал я. — Паша!..

Сдвинувшаяся от взрыва земля сузила щель, и мне никак не удавалось выбраться из нее. Полузасыпанный и сдавленный, я лежал на дне своего укрытия, не зноя, что с Хаустовым. А бомбы продолжали рваться одна за другой. Причем я ощущал каждый взрыв не только барабанными перепонками, но и боками. Земля колебалась и вздрагивала.

Когда «юнкерсы» ушли, товарищи помогли мне выбраться из щели, и я увидел Павла. Широко раскинув руки, как бы обнимая землю, он лежал лицом вниз на присыпанной снегом траве...

Вспоминаю обо всем этом, и так тяжело становится на сердце. Голос Сухова выводит меня из раздумья:

— Эй, страж воздушный! — Сергей стучит по фонарю кабины. — Пошли на построение!

— А что там? По какому случаю?

— Начальство большое приехало. Наверное, указания давать будет.

— Не могу, время не вышло. Еще двадцать минут.

— Ну давай, померзни немножко...

И начальство, и все наши собираются поблизости от капонира, в котором стоит самолет Костылева. Я вижу стол, покрытый красной материей, а возле него — незнакомых мне людей. Здесь же стоят командир полка Кондратьев, командир нашей эскадрильи Мясников, комиссар Исакович. Техник сообщает мне, что приехал член Военного совета КБФ контр-адмирал Н. К. Смирнов с представителями штаба ВВС. Большой группе наших летчиков и техников будут вручены боевые награды.

Из кабины истребителя я с интересом наблюдаю за торжественной церемонией вручения орденов. Один за другим подходят мои друзья к столу, на котором лежат коробочки с боевыми наградами. Я слышу взволнованно звучащие слова: «Служу Советскому Союзу!» — и вместе со всеми аплодирую награжденным.

Неожиданно там, возле стола, прозвучала моя фамилия. Товарищи машут мне руками: ну-ка, быстрей!

Не снимая шлемофона, поспешно подхожу к столу. Адмирал сам расстегивает мой реглан, шилом просверливает на гимнастерке дырочки и прикрепляет к ней орден Ленина и орден Красного Знамени.

— Слышал, вы мой земляк, вологодский, — говорит он, пожимая мне руку.

— Так точно, товарищ адмирал.

— Много раз приходилось мне вручать награды. Но чтобы вот так — сразу два ордена, да еще каких! — -этого не припомню. — Он еще крепче стискивает мою руку: — Молодец, земляк!

Я отвечаю уставным «Служу Советскому Союзу!» и бегу к самолету. Но друзья окружают меня и наперебой поздравляют с наградами. Я тоже поздравляю их. И в это время к нам подходит комиссар Исакович.

— Ну-ка, покажись, орденоносец, дай-ка и я тебя поздравлю! — говорит он, заключая меня в могучие объятия. И тут происходит неожиданное. Чтобы не упасть, мне приходится сделать шаг назад. А там ямка, занесенная снегом. Нога подвертывается. Я вскрикиваю от боли. Михаил Захарович отпускает меня, но все еще трясет мою руку. А я опускаюсь на снег, тру ногу, но боль не проходит. Пытаюсь снять сапог. Но это мне не удается. Тогда Матвей Ефимов берет финку и разрезает сапог. С удивлением обнаруживаю, что нога распухла от стопы до самого колена. С помощью друзей кое-как добираюсь до землянки.

Вечером меня отвозят в дивизионный госпиталь, а на следующий день я уже в Ленинграде, в военно-морском госпитале.

Госпиталь переполнен ранеными. Врач осматривает мою ногу:

— Ну что ж, все ясно...

Помедлив, он произносит зловеще звучащее слово «блокада» и делает мне двенадцать уколов в области повреждения.

— А теперь попробуйте пройтись по палате без костылей.

Ступить распухшей ногой страшновато, но я пытаюсь сделать это и, к удивлению своему, особой боли не ощущаю.

— Ну вот и хорошо. Спадет опухоль — поедете в часть, — говорит хирург...

На четвертый день я уговорил няню помочь мне получить одежду и, прихватив на всякий случай костыли, тайком покинул госпиталь. Мне казалось, что все здесь должны были втайне посмеиваться надо мной. Ну как же! Человек повредил ногу в таких веселых обстоятельствах — принимая поздравления друзей.

Трамвайная остановка была рядом, но ждать трамвая, который шел на Поклонную гору, пришлось минут двадцать. Наконец он появился. Подняться в вагон помогла мне пожилая женщина. Она же уступила мне свое место. Я уверял ее, что могу постоять, но женщина заставила меня сесть.

— Вы летчик? У вас ранение?

В ответ я пробормотал что-то невнятное, чувствуя, как краснею.

— Какие отважные вы люди! — продолжала она. — Я недавно наблюдала бой над городом. Впервые видела, как наши «ястребки» сбили немецкий самолет, как он дымил и падал. Потом стал падать наш. Я закрыла лицо руками. Не могу этого видеть. Вы знаете, мы готовы, не уходя с завода, работать день и ночь, чтобы только поскорей разбить фашистов.

— Ничего, разобьем, — сказал стоявший рядом мужчина. — Я этих псов-рыцарей и в германскую и в гражданскую лупил. — Он поднял свои могучие кулаки. — А нужно будет, сынок, — опять винтовку возьму...

Неожиданно он расстегнул пуговицы своего старенького пальто, распахнул его:

— Вот она, старая гвардия-то!..

Все стоявшие поблизости увидели на пиджаке этого немолодого уже человека Георгиевский крест на полосатой поблекшей ленточке и орден «Знак Почета».

— Спасибо, отец! — Я пожал ему руку, Между тем ко мне придвинулся старичок, сидевший до этого молча.

— Скажите, молодой человек, — поинтересовался он, — а у вас есть награды?

— Он же еще только начал воевать, — ответил за меня орденоносец. — У него все впереди. Так, сынок?..

Я не знал, что сказать. Признаться, мне хотелось показать этим людям свои ордена. Но я опасался, не будет ли это выглядеть как позерство и хвастовство.

— Нет-нет, вы не стесняйтесь, — видимо понимая, что меня удерживает, заговорил старичок. — Наградами можно только гордиться.

Я слегка отогнул борт реглана. Старичок округлил глаза:

— Орден Ленина?.. Орден Красного Знамени?.. Это за что же?..

— А ну?.. Покажи, покажи! — повернулся ко мне старый солдат и сам распахнул мой реглан. — Вот это да! — протянул он и, окончательно повергая меня в смущение, снял шапку со своей седой уже головы.

Тут я совсем стушевался. Но, к счастью, мы уже приехали на Поклонную гору, и едва трамвай остановился, как я поспешил выбраться из него и, превозмогая боль в ноге, дал ходу на костылях.

«Болван, хвастунишка!» — ругал я себя.

Но где-то в душе осталось теплое чувство к моим спутникам, простым рабочим людям, принимающим так близко к сердцу успехи и неудачи нашей армии.

В штабе соединения мне сообщили, что наш полк покинул прежний аэродром и перебазировался в район Ладоги, но что мой самолет остался на старом месте. Утром я снова отправился в путь и в полдень кое-как прикостылял на аэродром. На стоянке было пусто. Сиротливо стоял в капонире мой истребитель. И вдруг:

— Кирилл, ура!.. Командир приехал!..

— Из землянки выбежал Алферов, а следом за ним техник Евсеев.

— Вот неожиданность! Как ты тут оказался? — удивился я.

— Меня инженер оставил здесь как «безлошадного», чтобы я выпустил вас, — пояснил Евсеев,

— А Грицаенко?

— Саша на новом аэродроме. Прилетите туда и сразу же начнете работать с вашим техником.

— Да, пожалуй, это сделано разумно. Ну что ж, приглашайте в дом.

Мы вошли в землянку. Кирилл протянул руку к раскаленной печурке.

— Обогреть — обогреем, а угостить нечем. Два дня сидим без еды...

Я растер озябшие руки и вытащил из кармана все, что у меня было: триста граммов хлеба, полученных в столовой на дорогу, и кусочек, оставшийся от завтрака. Кирилл и Борис подкрепились и начали расспрашивать меня о Ленинграде.

— В Ленинграде большие трудности, ребята. Хлебные пайки уменьшены. По рабочей карточке теперь приходится двести пятьдесят граммов на день. Служащие, иждивенцы и дети получают по сто двадцать пять граммов...

Алферов и Евсеев задумались. Особенно приуныл Борис. Еще бы! В Ленинграде живут его родители...

Всю ночь трактор укатывал снег. К утру полоса для взлета была готова. Ребята смели снег с самолета, прогрели двигатель. С большим трудом забрался я в кабину самолета. Костыли лежали в фюзеляже, прикрытые чехлом.

— Не знаю, как вы будете с одной ногой-то, — усомнился Алферов.

— Ничего, как-нибудь...

— Нажимать на педаль правой ногой я не мог. Обмотанная чем-то мягким, она лежала поверх педали. Чтобы мне удобнее было действовать здоровой ногой, Евсеев привязал ее шпагатом к левой педали. Алферов смотрел на все эти наши ухищрения и только покачивал головой;

— Интересно, командир, что сказали бы по этому случаю медики...

В конце концов я, подняв облако снежной пыли, вырулил для взлета, помахал друзьям из кабины и дал газ.

Вот я и дома, в кабине своего устремленного вперед истребителя. Это мой укромный уголок, моя светлая небесная горница. Здесь тепло, уютно, удобно. К самолету я отношусь как к живому существу. Я разговариваю с ним. Мы с ним друзья. Ему тяжело — он может положиться на мою помощь. Мне трудно — я могу на него положиться. Почти неделю не было меня на аэродроме. Он ждал. Ждал в промороженном капонире один на всей стоянке. Зябко ему было, А стоило прийти мне, и ожил «ястребок», встрепенулся и вынес меня на своих сильных крыльях в тревожное ленинградское небо.

Но прежде чем уйти по маршруту, я разворачиваюсь, снижаюсь до бреющего и проношусь над головами машущих руками Евсеева и Алферова.

До скорой встречи, друзья!

Набираю высоту. Как все знакомо вокруг! Заснеженный Кронштадт и едва схваченный молодым льдом Финский залив. В легкой дымке просматривается зловеще притихший, занятый фашистами петергофский берег. До боли знакомые контуры блокированного врагом Ленинграда проплывают под крыльями.

ТРЕТЬЯ ФРОНТОВАЯ ЗЕМЛЯНКА

На новом аэродроме я сразу же попал в руки медиков.

— Постельный режим. Ногу греть, — последовало распоряжение.

Я достал из-за печки унты, натянул их на ноги.

Командир эскадрильи капитан Мясников объяснил мне, что наш полк прикрывает ледовую дорогу, и показал ее на карте. Я узнал также, что на здешнем аэродроме базируется только наша эскадрилья истребителей (остальные вместе со штабом полка обосновались за Волховом). Вместе с нами здесь поселились штурмовики. Наша задача — прикрывать их в полете.

Комиссар Исакович принес мне перекусить, а командир из каких-то запасов налил в кружку:

— Ну-ка, с мороза-то...

Один за другим в землянку приходят летчики. Петро Чепелкин сидит рядом со мной. Егорушка Костылев и Семен Львов лежат на нарах. Не вижу Ефимова и Сухова. Намереваюсь спросить, где они, но рев снижающихся самолетов заглушает мой голос.

— Вот и наши пришли, — выглянув в окошко, говорит Мясников. — На дорогу ходили.

Вскоре Ефимов и Сухов появляются на пороге.

— Смотри, Матвей, он действительно дома! — кричит с порога Сухов. — Здорово, одноногий! Как дела? Как а Питере?..

Всех интересует Ленинград. К сожалению, ничего утешительного о положении города я сообщить не могу.

Видя хмурые лица друзей, Ефимов достает из-под стола наш новый баян в запылившемся футляре.

— Сто дней войны — сто «боевых листков»! — многозначительно говорит он. Дело в том, что в сотый день войны, 29 сентября 1941 года, бригадная газета «Победа» всю первую страницу посвятила ста номерам «боевого листка» нашей эскадрильи. Здесь же был помещен приказ командира бригады о награждении редактора «боевого листка» ценным подарком. Вслед за тем Герой Советского Союза полковник Иван Григорьевич Романенко, издавший этот приказ, прилетел к нам на аэродром.