Дина и Давин рассказывают…

Знаете, про что эта сказка? Эта сказка о том, какая неудобная штука – совесть. Та самая совесть, которая, бывает, не дает покоя ни днем ни ночью. Из-за нее, из-за этой неудобной совести, приходится сознаваться в таких делишках, за которые может крепко влететь.

«Хоть бы совсем ее не было, совести этой! – скажет, пожалуй, кто-нибудь. – Ведь живут же без нее люди».

А что, если и в самом деле представить себе страну, где люди научились обходиться без совести? Сказочную страну, неведомо где лежащую.

И вот датская писательница Лине Кобербёль придумала именно такую страну. Но удивительное дело, оказалось, что даже сказочным героям без совести ни туда и ни сюда. И тогда по воле писательницы в этой стране появилась женщина по имени Мелуссина. О ней вы уже читали в предыдущей книге писательницы «Дина. Чудесный дар». Один взгляд Мелуссины пробуждал совесть в самых за-коренелых злодеях, и эту способность унаследовала ее дочь Дина.

Следующая книга Кобербёль «Знак Пробуждающей Совесть» – самостоятельное продолжение первого произведения и, как пишет датский критик Флеминг Ден, «высокого уровня, прекрасно написанное, увлекательное и захватывающее».

А вот что говорит норвежская школьница Стина Бьюрстам: «Это потрясающе. Первая книга просто околдовывает, и она одна из лучших, что я читала. Хочу рекомендовать ее мальчикам и девочкам 10—14 лет, да и другим тоже.

Я как раз читаю книгу „Знак Пробуждающей Совесть“. Начало ее точь-в-точь такое же увлекательное, как и в первой».

Между прочим, с чудесным даром пробуждения совести Лине Кобербёль знакома с детства. Вот что она рассказывает о своей матери:

«Семи-восьмилетней девочкой я была сделана словно из стекла. Моя мать будто видела меня насквозь. Если я, например, не убрала как следует свою комнату или сделала что-то еще худшее, мама знала об этом, стоило ей только взглянуть на меня. Когда становишься старше, притворяться легче и можешь даже солгать так, что никто этого не заметит. Но что, если человек видит насквозь и взрослых, и детей и заставляет их стыдиться того дурного, что они сделали? Такой стала Пробуждающая Совесть, чью силу взгляда унаследовала и Дина».

Но не надо думать, что с этим чудным даром Дине живется легко и весело. Взрослые сторонятся ее, а дети называют «ведьминым отродьем». А ну как случайно посмотришь ей в глаза? Что тогда?

Ведь никому не хочется, чтобы выплыли наружу те грехи и грешки, которые каждый норовит скрыть от чужих глаз. Никто не хочет, чтобы совесть мешала ему жить спокойно.

«Все они при моем появлении только и делают, что, набычившись, отводят взгляд… Я не раз замечала, что, держись я от них подальше, всем было бы куда лучше…»

Вот и злодей Дракан, что живет далеко за горами, думает так же. Он заражает людей бессовестностью, как чумой, и все новые и новые злодеи идут служить ему. Он даже покупает детей и делает их своими рабами.

И вот тут уж не обойтись без Пробуждающей Совесть. Мелуссина и ее дочь Дина пускаются в путь…

Мы не станем пересказывать сюжет. Пусть читатель сам не отрываясь прочтет о захватывающих испытаниях и приключениях, что выпали на долю Дины. Пусть он следует за ней по горам и долинам, где земли принадлежат кланам Кенси, Лаклан и Скайа, пусть увидит глазами Дины и ее брата Давина крутые горные склоны, рокочущие потоки, что сбегают с гор, и зеленые долины, где сходятся бойцы, чтобы сразиться не на жизнь, а на смерть.

Между прочим, все эти горные пейзажи Лине Кобербёль увидела в Шотландии, там, где древние грозные замки высятся на кручах, горные пустоши заросли вереском и травой.

Вот такая страна меж сказкой и реальностью получилась у Лине Кобербёль. Кажется, еще немного, и ты отправишься вместе с Давином выручать Дину из мрачных застенков негодяя Вальдраку.

Потому что даже Пробуждающая Совесть не может одолеть зло без обычных людей. Без их мужества, силы, верности. А все эти замечательные качества ничего не стоят без совести, которую надо только разбудить…

ДИНА

Тот, кто торговал детьми

На вершине среди одетых вереском склонов притаились три низеньких каменных домика. Узкая тропа – не намного шире колеи телеги, – пробегая мимо, обходила домики стороной. Да и останавливаться здесь не было причин. Если, конечно, путнику не захочется полюбоваться вереском, небом, кустами можжевельника да пасущимися на склонах овцами. И все же повозка мелочного торговца задержалась на небольшой площадке меж домами, а за каменными оградами – над головами овец – бродили также два его мула и четыре лошади. А еще сюда явились мы – моя матушка, я и Каллан Кенси. Пожалуй, давным-давно домишки усадьбы Хараль не видывали столько гостей зараз.

Солнце – огромное, багровое – пламенело прямо над гребнем холма. Денек выдался погожим, а воздух – теплым и благодатным. С повозки торговца спустили наполовину парусиновый навес, а пристроившиеся под ним трое мужчин играли в карты на пивной бочке, заменявшей им стол. Кроме карт там лежала целая груда лепешек, а рядом с тремя пивными кружками – еще темная и блескучая палка копченой колбасы. На первый взгляд эта мирная картина напоминала уютный вечерок на площади перед сельским трактиром. Но стоило присмотреться, и сразу было видно, что одна нога лавочника прикована длинной тонкой цепью к колесу повозки…

Торгаш отрезал толстый ломоть колбасы и подвинул оставшийся кусок двум приставленным стеречь его караульным.

– Ну вот, – сказал он, – сыграешь честно в картишки – сразу проголодаешься!

– А потеряешь четыре марки медью да еще исправный ножик, тут не то что проголодаешься, а еще и обеднеешь! – проворчал один из стражников, но бормотал он ничуть не злобно, а скорее добродушно.

В тот же миг один из мулов торговца затряс ушами и оглушительно закричал. Караульщики, глянув вверх, увидели нас. Они быстро поднялись, а один из них смел карты с бочки, словно мы поймали их на чем-то постыдном. Но я-то их прекрасно понимала! Трудно быть суровым с человеком, с которым распиваешь его же пиво. Трудно было также представить себе, что этот веселый коротышка лавочник в чем-то провинился. Ведь он не раз посещал нас и всегда бывал щедр на шутки и забавные россказни. Брови у него были черные-пречерные и густые, похожие на двух лесных улиток, а одна бровь при каждом втором слове вопросительно взлетала вверх. Он смеялся кудахтающим смехом, а лицо его избороздило столько веселых мелких морщинок, что почти не видно было глаз.

Нет, я поверить не могла, что этот человечек натворил что-то ужасное, ну разве что недолил пива покупателям. Ну а мальчишки эти, как он уверял, давным-давно удрали.

– Мадама! – вымолвил один из караульных, кланяясь матушке.

Что до меня, он засомневался: насколько надобно выказывать учтивость одиннадцатилетней девочке? Но тут же решил избрать, как ему казалось, более верный путь – поклониться и мне тоже. Годы годами, но все же я была дочерью той, что пробуждала Совесть…

– Мадамина! – произнес он.

Третьему из нас – Каллану Кенси – он вовсе не поклонился. Страж лишь отвесил ему легкий кивок вроде тех, каким обмениваются мужчины из вежливости.

– Кенси! А я-то думал, ты ныне разъезжаешь верхом в караульщиках каравана на равнинах Низовья.

Каллан ответил на кивок стража столь же сдержанным поклоном:

– Добрый вечер, Лаклан! Ныне у меня совсем иная служба.

– Вон что! Вижу, Кенси неусыпно печется о своей Пробуждающей Совесть!

Он окинул молниеносным взглядом высоченную, будто ель, фигуру Каллана. На матушку он, как и большинство людей, смотреть избегал. Коли б знать заранее, то Знак Пробуждающей Совесть служил ясным предупреждением. Он висел у нее на груди, мерцая в лучах вечернего солнца. Знак был просто цинковой пластинкой, покрытой бело-черной эмалью, так что походил на глаз. У меня был почти такой же, только вместо черной эмали – синяя, потому как я ходила пока лишь в ученицах матушки. Коробейник тоже поднялся.

– Доброй встречи! – с усмешкой произнес он. – И не задавайте вопросов раньше времени. Ясное дело, компания была развеселая, однако я надеялся поспеть в Баур-Лаклан нынче же вечером.

Он не выказывал даже намека на страх, и это внушало мне еще большую уверенность: он невиновен. На свете найдется совсем немного преступников, что с таким душевным спокойствием ожидают встречи с Пробуждающей Совесть. Он коротко поклонился – сначала матушке, а потом мне.

– Доброй встречи! – повторил он. – Но стыд и позор, что двум дамам пришлось нынче скакать меня ради верхом в такую даль, а в придачу еще безо всякой на то причины!

Подняв голову, матушка окинула беглым взглядом коробейника.

– Будем надеяться, что без причины, – вымолвила она ни особо громко, ни сколько-нибудь угрожающе.

И все же улыбка впервые скользнула по лицу маленького коробейника, и он непроизвольно прикрыл рот рукой, словно желая остановить поток слов, готовых вырваться наружу. Но быстро опомнился.

– Могу я предложить вам немного пива и хлебцев – подкрепиться после долгого пути?

Каллан Кенси открыл было рот, но матушка опередила его:

– Нет. Спасибо. Мне надо выполнить свой долг. Сначала это!

Она спешилась и отдала поводья Кречета, нашего вороного, Каллану. Я тоже спрыгнула с маленькой высокогорной лошадки, которую одолжила на дорогу. Каллан ослабил подпруги так, чтобы лошади могли отдышаться, но и виду не подал, будто собирается пустить их в поле пастись вместе с другими лошадьми и мулами. Ясно, он не рассчитывал, будто матушкин «выполнить свой долг» отнимет у нее много времени.

– Как тебя зовут, лавочник? – спросила матушка, и снова ее голос был спокоен, сдержан, и в нем не слышалось ни угрозы, ни гнева.

– Ганнибал Лаклан Кастор, к вашим услугам, фру! – произнес он, отвешивая безупречный поклон. – А с кем – со своей стороны – я имею удовольствие говорить?

– Мое имя Мелуссина Тонерре, и на меня возложена обязанность взглянуть на тебя глазами Пробуждающей Совесть, а также говорить с тобой голосом Пробуждающей Совесть. ГАННИБАЛ ЛАКЛАН КАСТОР, ГЛЯНЬ НА МЕНЯ!

Торговца передернуло так, будто он внезапно отведал удар собственного длинного бича, которым частенько угощал своих мулов. Жилы на его поросшей тощей бороденкой шее внезапно вздулись да так и остались напряженно натянутыми, словно струны лютни. Волей-неволей поднял он голову и встретил взгляд матушки.

Долгое время они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Жемчужинки пота выступили на лице лавочника, меж тем как матушкино было по-прежнему непроницаемо, как маска из камня.

Миг – и ноги низенького торговца подкосились, и он пал на колени, повалившись ей под ноги, но она по-прежнему крепко удерживала его взгляд. А он так крепко сжал кулаки, что ногти впились ему в ладони и капля крови просочилась меж пальцами одной из рук… Но избежать ее взгляда он не мог.

– Отпусти меня, Мадама, – взмолился он, уже полузадохнувшись. – Сделай милость! Отпусти!

– Расскажи им, что ты натворил! – сказала она. – Расскажи все, дай им засвидетельствовать твою историю, тогда отпущу!

– Мадама, я всего лишь занимался своими делами…

– Расскажи какими! Объясни нам точно, что значит заниматься своими делами, Ганнибал Лаклан Кастор!

В первый раз прозвучали в голосе матушки ее чувства – горькое презрение, которое явно заставило маленького лавочника съежиться и стать еще меньше.

– Я взял к себе на службу двух мальчонок, – произнес он едва слышно, голосом едва ли громче шепота. – То было почти милосердие с моей стороны… ведь они – сироты… Никто в селении не хотел брать их к себе… Обращался я с ними по-доброму – сытно кормил и добротно одевал. Им никогда лучше не жилось!

Последние слова прозвучали громко и вызывающе – как упорная защита. Но и это не произвело особого впечатления на матушку.

– Расскажи нам, что ты натворил позднее. Какое почти милосердие проявил ты потом?

– То была суровая зима. Я потерял целую партию посевного зерна, так как его завалило снегом у Сагислока. Оно пустило ростки и поднялось, как на дрожжах, прежде чем я поспел туда. Потерял зерна на шестьдесят марок серебром… Годилось оно теперь только на то, чтобы его выкинуть! Ну а мальчишки… Один был довольно хорошим: мягкий и чуть слезливый паренек, плакса, послушно исполнявший все, что ему велят. Ну а другой! С ним – вечные скандалы! Я разнюхал, что он стащил восемь швейных иголок со склада, иголок что ни на есть лучшего образца, и самолично продал. А на вырученные деньги накупил пряников и сидра. Так что я поколотил его! После этого, он стал вовсе невыносим и не желал ни в чем самую малость помочь. И всегда все делал наперекор. Попроси я его: распряги лошадей, он уставится на меня этак коварно и говорит: дескать, я и сам мог бы это сделать, а пошли я его за дровами, он явится домой на много часов позднее, уже после того, как огонь в очаге выгорел, а суп сварен. Что мне оставалось делать? Раньше или позже он все равно бы удрал, а я остался бы с носом за все мои труды и все траты на платье да на кормежку этому прохвосту. Пожалуй, он и второго захватил бы с собой, потому как их, бывало, водой не разольешь. Поток слов торгаша иссяк.

– А потом? – Голос матушки призвал его продолжать. – Что ты натворил потом?

– Потом… нашел им другую работенку…

– Где?

– У одного знатного господина – двоюродного брата аж самого Дракана, Драконьего князя в Дунарке! Пожалуй, не так уж и худо служить князю. Коли дети хорошо разыграют свою карту, глядишь, в один прекрасный день и рыцарями станут. Молва идет, будто князь Драконов не глядит ни на происхождение, ни на прежнюю славу, а лишь на то, верно ли ему служат.

– А какую цену, лавочник, ты заломил за них? Расскажи нам, что тебе самому досталось от этой сделки? Что перепало?

– Я ведь понес расходы, – захныкал торгаш. – Пожалуй, благоразумно было покрыть хотя бы часть из них…

– СКОЛЬКО, ТОРГОВЕЦ?

Вопрос прозвучал словно удар хлыста, и торгаш, открыв рот, ответил. Иначе он уже не мог…

– Пятнадцать марок серебром за меньшого и двадцать три за этого прохвоста… Он был рослым не по годам да и силен.

У стражей, что незадолго до этого сидели, распивая его пиво и лакомясь его снедью, вид был такой, словно им стало худо. Один из них сплюнул, похоже, чтобы очистить рот. Но матушка еще не закончила свою речь.

– А потом ты счел, будто это дело приносит доход? Признайся, чтобы свидетели услышали твои слова. Сколько раз потом ты продавал людей Дракану?

Пожалуй, теперь уже впервые торгаш не посмел прибегнуть к защите и извинениям. Его маленькое, сморщенное от улыбок личико стало смертельно бледным, а глаза – матовыми, словно осколки каменного угля. Только теперь, захваченный в плен безжалостным зеркалом Пробуждающей Совесть, увидел он себя в истинном свете.

– Семнадцать раз, – произнес он голосом, сделавшимся тонким и хриплым от стыда. – Окромя тех двух первых…

– Продавал бесправных! Сирот! Неразумных! Немного тронутых… Тех, от кого охотно хотели бы избавиться сельские жители… Неужто ты, Ганнибал Лаклан Кастор, в самом деле полагаешь, будто Дракан покупает их, чтобы произвести в рыцари?

Слезы потекли по морщинам торгаша.

– Отпусти меня, Мадама, я прошу такую малость, прошу от всей души, дозволь мне уйти… Мне так совестно! Святая Магда, как мне совестно…

– Свидетели, вы слышали его? Я исполнила свой долг?

– Пробуждающая Совесть, мы слышали его. Ты исполнила свой долг, – медленно и как бы подчеркивая свои слова произнес один из стражей, глядя с презрением на маленького плачущего человечка, который ползал на коленях перед матушкой.

Она закрыла глаза…

– Что вы намерены делать с этой тварью? – спросил Каллан, не удостаивая взглядом торгаша.

– Он ведь Лаклан, – пояснил один из караульщиков. – Правда, только с отцовской стороны, но все же клану и должно судить его. Мы переночуем здесь, а ранним утром заберем его с собой в Баур-Лаклан.

– Продавать людей… продавать детей! – Голос Каллана окреп от охватившего его презрения. – Надеюсь, вы повесите его.

– Вполне вероятно, – сухо ответил стражник. – Хелена Лаклан не какая-нибудь мягкосердечная женщина, да у нее и самой есть дети и внуки тоже.

Каллан снова затянул подпруги и подал руку моей матери. В полном изнеможении она присела на каменную ограду.

– Мадама Тонерре! Едем? Погода ясная, будет полнолуние, так что мы разглядим дорогу, даже если придется скакать ночью. А у меня нет желания ночевать под одной крышей с этой вошью.

Матушка подняла веки, но учтивости ради не стала смотреть ему в глаза.

– Да, сейчас иду, Каллан!

Она приняла его протянутую руку и встала на ноги; слишком гордая, она не дозволила посадить себя на лошадь, но я видела: ее всю трясло от усталости. И все же я ничего не сказала, пока мы не отъехали на такое расстояние, когда стражники и их плачущий пленник могли бы услышать мои слова.

– Худо было? – осторожно спросила я. Судя по ее виду, матушке не следовало бы как раз теперь скакать верхом на лошади. Каллана явно одолевала та же мысль.

– Вы сможете доехать? – спросил он. Она кивнула:

– Я справлюсь, но это… Понимаешь, Каллан, я ведь вижу то, что видит он. Когда я смотрю ему прямо в глаза… Для меня это вовсе не число… Для меня это – дети… Девятнадцать! Девятнадцать детей! Я ведь видела их лица. Каждое из них… вижу и теперь… А тот купил их! Купил и заплатил за них, будто за животных… Как по-вашему, на что они Дракану?

Никто из нас не знал ответа на этот вопрос. Но пока мы скакали вперед по тропе – меж поросших вереском холмов, а мрак все сгущался вокруг, – я услыхала, как Каллан еще раз пробормотал:

– Надеюсь, они повесят это мелкое дерьмо, эту тварь!

Они так его и не повесили. Судя по весточке, переданной нам сконфуженным неудачей рыцарем из Лакланов, маленький торгаш освободился от деревянных колодок с помощью ножа, выигранного в карты, ножа, который забыли отнять у него стражники. Он удрал, и клан объявил ныне лавочника Ганнибала вне закона во всем Высокогорье и отказал ему отныне и навеки в правах клана. Каждый, кому он встретится по пути, вправе убить его, не опасаясь гнева Лакланов. Но никто с тех пор так никогда его и не видел.

ДАВИН

Меч

Осторожно я вытащил свой новый меч из тайника под соломенной кровлей овчарни. Он вовсе не сверкал – пока. Серовато-черный, большой и тяжелый, он не был даже наточен. Собственно говоря, это была лишь плоская железяка – железная полоса.

Однако же Каллан обещал мне помочь наточить меч и отчистить его. Я уже словно видел перед собой: гибкое, острое как нож, сверкающее смертоносное оружие. Оружие, подобающее настоящему мужу! Оно стоило мне двух моих лучших рубашек – а осталась у меня только одна – и всех тех семи марок медью, что я заработал у мельника в Низовье, в Березках, прошлым летом. Но меч – добрый и отличный – стоил такой огромной цены. Только бы матушка не узнала про рубашки. Во всяком случае не сразу, не сейчас…

– Давин, ты сможешь отнести очистки козам?

Не знаю, как это у нее получается… Но моя матушка может даже на расстоянии трех миль почувствовать, не собираюсь ли я заняться чем-то увлекательным или веселым, чем-то, что ей не по вкусу.

И вот тогда-то она придумывает то одно, то другое смертельно скучное дело, которым хочет занять меня вместо желаемого мной. Отнести козам картофельные и яблочные очистки… Дина могла бы это сделать! Мелли могла бы их отнести, даром что ей всего пять лет! Нет, черт побери, такая работенка вовсе не для меня. Мне уже шестнадцать – во всяком случае, почти шестнадцать, – и я твердо уверен в том, что у меня растет борода. Касаясь верхней губы, я замечал что-то вроде небольшого пушка, нет, борода еще не настоящая, но как бы ее начало. Подумать только! Отнести очистки! Да у меня есть дела поважнее!

С быстротою молнии шмыгнул я за угол и перепрыгнул через изгородь в загон, где паслись лошади. Может, мне удастся убедить себя самого, что я ее не слышал… Может, мне удастся заставить ее поверить, что я уже ушел… Это не так-то просто, когда матушка твоя в силах одним прямым взглядом заставить признаться в тягчайших злодеяниях закоренелых убийц… Но эту мысль я отгонял от себя. И пока я бежал там, по полям и нивам Высокогорья, – высоко-высоко в поднебесье и далеко-далеко от коз и картофельных да яблочных очисток и от мамаши с глазами Пробуждающей Совесть, – на душе у меня было совсем легко. Свободен! Я свободен!

– А, вот и ты, парень! Мы уж было и не надеялись.

Перед небольшой хижиной Каллана стояли в ожидании меня Каллан, и Кинни, и Пороховая Гузка. С этой хижиной сплошные чудеса! Сам-то Каллан широк в плечах, будто дом, а высок – словно дуб. Когда видишь его за дверью хижины, ни за что не поверишь, что он умещается там внутри…

Но однажды я побывал у него в хижине, и место нашлось не только для него, но и для скрюченной маленькой старушки – его матери, что живет с ним и обихаживает хижину, когда Каллан сопровождает мою матушку или же служит стражником караванов на равнинах Низовья.

– Ему, верно, маменька не дозволила, – поддразнил меня Кинни.

Я жутко устаю от Кинни. Попросту он мне страшно надоел. Он всегда так страшно занят мной и моей матерью, но я заметил, что, когда она поблизости, он склоняет голову и называет ее «Мадама Тонерре», как большинство других людей. Отец Кинни – купец и платит Каллану, чтобы тот обучал его сына владеть мечом. Ну а мне больше по душе Пороховая Гузка! Да, само собой, это вовсе не настоящее имя. На самом деле его зовут Аллин, но никто никогда так его не называет. Он просто сходит с ума от всего, что стреляет и взрывается; «бац», «хлоп», «бум» – для него слаще музыки, а однажды ему досталось немного селитры и горшок нефти… И… бум!

Вот так, и у Дебби, по прозвищу Матушка-Травница, своего нужника нет как нет!

Увидев, как Аллин удирает через долину в горы с огромным пятном копоти на штанах, она закричала ему вслед:

– Иди сюда, Пороховая ты Гузка этакая! Получи то, что тебе по вкусу придется!

И с тех пор никто не называл его иначе.

Пороховая Гузка в Высокогорье – скорее всего мой лучший друг. Спорю на что угодно! Родись я в здешних краях, мы были бы друзьями. Но для Пороховой Гузки и прочих ребят я все еще «мальчонка Пробуждающей Совесть с равнины Низовья». И хотя люди в здешних горах добры к нам и учтивы, да и услужливы тоже, однако на каждом шагу замечаешь, что ты для них – чужак.

Житель Высокогорья вовсе не полагается ни на кого, кто не из его родичей или кого он не знал бы с пеленок. Чем дольше я здесь живу, тем яснее становится – сколько же, собственно говоря, у них тайн! И хотя Пороховой Гузке я куда больше по нраву, попади он в беду, он все равно пойдет к Кинни. Потому как Кинни – его троюродный брат, а я всего лишь обитатель Низовья. И проживи я здесь хоть пятнадцать лет, я все еще им и останусь. Так оно и бывает, коли ты – Пороховая Гузка…

Сколько раз это приводило меня в такое бешенство, что мне хотелось послать их всех к черту и отправиться домой в Березки, где я хоть и по-прежнему сын Пробуждающей Совесть, но где люди по крайней мере знали меня сызмальства. Порой на меня нападает такая тоска по дому, по Березкам, что я чуть не плачу. И это только бередит рану, потому как вернуться нам туда нельзя.

Дом Под Липами, где мы жили, ныне обгоревшая развалина, а люди Дракана постоянно ищут моих матушку и сестру. Да и Нико тоже, хотя, если посмотреть, виноват во всем он один.

Всякий раз, когда надо фехтовать, Каллан находит нам новое место. Он говорит, что будущий страж караванов должен сражаться когда угодно и где угодно – на глинистой почве, на неровной земле, на склоне горы, в лесу или на болоте. Никогда нельзя знать, где вынырнет шайка разбойников.

В тот день он взял нас с собой в узкое высохшее ущелье, где некогда бежал ручей. Там было полным-полно мелких и крупных камешков, но зато ни единой тропки, где нога стоит уверенно и прочно. На миг забудешь осмотреться – и останешься там лежать. А коли занят тем, что глядишь, куда поставить ноги, то это тоже худо, потому как Каллан поколачивал нас, когда мы бывали невнимательны.

Я-то, к слову сказать, никогда не приходил с послеполуденных занятий без свежих синяков на спине, на груди, а то и на руках. Кинни жаловался Каллану несколько раз, но тот не обращал на это внимания.

– А чего тебе вообще-то хочется – синяков нынче или удара мечом позднее? Коли не выучишься теперь, потеряешь руку в первый же раз, когда станешь биться всерьез.

Я слушал и держал язык за зубами. И без того худо быть чужаком – жителем Низовья, – а быть еще и плаксой мне не хотелось.

Мы рубились, пока не начало смеркаться. Сначала, как обычно, дрались палками, но под конец Каллан велел нам испытать мечи. И вот всякий раз, когда железо сталкивалось с железом, ущелье полнилось пеньем клинков. Мне казалось, будто звуки эти напоминают звон колоколов. Я потел и спотыкался и снова поднимался на ноги. И даже ни разу не подумал о матушке и о глазах Пробуждающей Совесть или о козах, о картофельных и яблочных очистках. А до чего тепло и радостно от всего этого стало у меня на душе, когда Каллан, похлопав меня по плечу, сказал:

– Хорошо, малец! Ты прирожденный боец! В тебе это есть.

А лучше всего то, что я знал: он прав, потому как я был куда искуснее Кинни и искуснее Пороховой Гузки, а ведь я учился куда меньше. Несколько раз случалось, что тело мое будто само по себе знало, как надо двигаться, а как не надо. Мне казалось, будто в глубине души у меня звучал голос, тонкий голосок, который шептал: «Держи меч так, чтобы отразить удар! Взмахни им так, чтобы устоять!»

И тут вдруг раздался голос, вовсе в моей душе не звучавший:

– Давин! Твоя матушка ищет тебя!

Я, растерявшись, сбился с толку, а Кинни воспользовался случаем и изо всех сил ударил меня по плечу, да так, что рука моя совсем омертвела и я выронил меч. Клинок зазвенел, ударившись о камни на дне ущелья.

– Ты – мертв! – торжествующе заявил Кинни и уколол меня в грудь острием своего меча.

Во всяком случае, и радость, и теплота, и увлеченность в тот миг умерли в моей душе.

– Нико, неужто у тебя нет ничего лучшего, кроме как бегать по ее поручениям?

Нико, стоя наверху, на краю ущелья, смотрел вниз на меня. Его синие глаза были крайне холодны.

– Нет, Давин, в самом деле – нет! Ты забываешь, кто твоя матушка! Если бы не ее мужество и сила, валяться бы мне на грязной навозной куче палача да быть добычей двадцати ворон. Меня бы казнили за три убийства, совершенных другими. Я обязан ей всем! А ты обязан ей по крайней мере столь глубоким уважением, что непременно расскажешь ей, на что тратишь свое время. Она печалится о тебе.

Кинни вдруг захихикал.

– Милый Давин, сокровище мое, – прошептал он так тихо, чтобы Нико не расслышал его слов, – матушка Пробуждающая Совесть печалится о тебе!

В гневе я поднял свой упавший меч. Мне хотелось ударить им Кинни. Но больше всего мне хотелось швырнуть его прямо в голову Нико и в его надменное лицо. Как он посмел, стоя здесь, рассказывать мне, чем я обязан своей матушке? Будь наоборот, Нико сделал бы все возможное, чтоб научиться драться по-настоящему, однажды он защитил ее от Дракана и всех прочих недругов, которых он же, Нико, и навязал ей на шею.

– Все равно нынче мы закончили… – вмешался Каллан. – А теперь беги, Давин! Увидимся завтра, ранним утром, коли ты по-прежнему намерен идти со мной на охоту.

Я кивнул. Я очень радовался предстоящей охоте. Каллан одолжил мне один из своих луков, и я мало-помалу по-настоящему хорошенько наловчился попадать в заранее намеченную цель. А что, если Нико расскажет нынче матушке о завтрашней охоте и она ответит мне тогда «нет!»?

Я зашагал как можно быстрее, надеясь, что Нико оставит меня в покое. Однако же, когда мы вышли из леса и уже виден был Каменный круг и дом, что клан Кенси помог нам построить, он больше не выдержал:

– Почему бы тебе не сказать ей об этом, Давин? Ты только и знаешь, что исчезаешь, а ей неведомо, где ты.

– Захоти она это узнать, ей стоит лишь поглядеть на меня. И тогда я, пожалуй, расскажу все – хочется мне того или нет.

Нико взял меня за руку и заставил остановиться. Из-за сумеречного тумана воздух сделался душным и влажным, а капельки влаги покрыли темную бороду Нико.

– Почему ты так глуп? Неужели ты не понимаешь: это – последнее, что ей хотелось бы сделать?

Да, я не понимал. Но старался это скрыть.

– Не смей называть меня глупцом, – только и огрызнулся я. – Я по крайней мере хоть что-то делаю, а ты сидишь сложа руки.

Нико сжал кулаки, и его синие глаза сверкнули из-под темных бровей. Я почти хотел, чтоб он ударил меня, тогда была бы веская причина для драки. Но он, само собой разумеется, этого не сделал. Нико куда больше по нраву уколоть тебя словом.

– Если бы тебе хотелось видеть хотя бы чуточку дальше кончика собственного носа, ты бы понял, что на самом деле она помогает тебе повзрослеть. Возможно, она уже спрашивала тебя, почему ей приходится стирать одну и ту же рубашку каждую неделю, когда у тебя должно быть еще две другие на смену? И вообще, ты стал обманщиком а обманщик – та же болотная руда. Из нее настоящего клинка не выкуешь!

– Коли ты такой умный, почему бы тебе не победить? Ты бы мог обучить меня фехтовать куда лучше Каллана!

Ведь Нико приходился сыном князю, хозяину замка, и в наставниках у него бывали лучшие фехтовальщики, каких только мог пригласить его отец.

Прошло немного времени, прежде чем Нико ответил мне.

– Ежели я пообещаю помочь тебе, – произнес он наконец, – ты расскажешь матушке все как есть?

– А почему ей надо непременно вмешиваться в мои дела?

– А почему бы и нет? Ты стыдишься этого?

– Нет! – Но я-то очень хорошо знал, что матушке они придутся не по вкусу. – А нельзя мне сохранить хотя бы самую малость, самый простенький секретик для самого себя? Давай подсоби мне, Нико!