Откровения Екатерины Медичи

Я услышала, как распахнулись ворота, и представила демонов, которые с вилами в руках поджидают нас снаружи. Альдобринди взобрался в седло позади меня и набросил мне на голову темную и тяжелую полу плаща, чтобы укрыть от чужих глаз.

Потом мой спутник направил коня на улицу. Мне не была видна толпа, заполнявшая Виа Ларга, зато хорошо слышен слитный оглушительный рев:

– Смерть Медичи! Смерть тиранам!

Свистнула плеть, конь возбужденно заплясал.

– С дороги, чернь! – прорычал Альдобринди. – Я – секретарь синьории!

На миг воцарилась пугающая тишина. Я теснее прижалась к Альдобринди, стремясь сделаться как можно меньше и незаметней; казалось, если меня обнаружат, то выдернут из седла и разорвут в клочья.

Мы снова двинулись вперед. Конь ступал будто украдкой, пробираясь по городу; пропитанный дымом воздух дрожал от неистовых выкриков. Через прореху в плаще я видела, как тут и там над головами бегущих мелькают маслянистые язычки факелов; крик стоял оглушительный. Я старалась сохранить спокойствие, однако чем дальше мы продвигались, тем мне становилось страшнее. Я не имела ни малейшего представления, куда везет меня Альдобринди и что там меня ждет.

К тому времени, когда конь остановился перед высокими воротами в массивной кирпичной стене, я уже почти теряла сознание от изнеможения. Альдобринди снял меня с седла. Не чуя под собой ног, я вместе с ним вошла в ворота и очутилась в безлюдном внутреннем дворе. Единственный факел озарял жутковатым светом каменные, грубо вытесанные колонны и полуразрушенный колодец посредине.

– Добро пожаловать в монастырь Святой Лючии. – К нам подошла фигура в черной рясе.

Я невольно вскрикнула и с ужасом взглянула на Альдобринди. То была обитель сестер Савонаролы, рьяных сторонниц этого безумного пророка, который проповедовал против Медичи и был моим прадедом сожжен на костре. Монастырь Святой Лючии был самым нищим среди всех обителей Флоренции, и то, что он по сию пору кичился голыми стенами, наглядно свидетельствовало о том, как упорно монашки ненавидят наш род: они скорее умерли бы, чем воспользовались щедротами Медичи. Тетушка не могла знать, что меня повезут именно сюда, иначе ни за что не дала бы согласия на это.

– Не оставляй меня здесь! – прошептала я, и голос мой сорвался.

Альдобринди, однако, отвесил мне поклон и удалился, а монашка схватила меня за плечо.

– Все кончено! – прошипела она. – Твой дядя, папа римский, трусливо укрылся в своей крепости в Орвието, а волки императора между тем вольно рыщут по Риму. Вот что сотворила гордыня вашей семейки – навлекла на наши головы гнев Божий! Ну да на сей раз от расплаты не уйти! Здесь, в этих стенах, ты искупишь все грехи Медичи.

Я посмотрела в ее бесцветное, искаженное злобой лицо, в поблекшие глаза, не ведающие милосердия, и поняла, что видит она сейчас вовсе не меня. Из-за жгучих слез я почти ничего не различала, а монашка поволокла меня мимо призрачной череды фигур в черных рясах, недвижно взиравших на нас с галереи. Протащив по пыльному коридору, она втолкнула меня в глухую, без окон келью, где уже поджидала другая монашка.

Дверь с грохотом захлопнулась. С бесчувственной сноровкой монашка сорвала с меня одежду, и я осталась стоять перед ней, нагая и дрожащая. Затем она вынула что-то из кармана рясы, и я сжалась, разглядев блеск ножниц.

– Станешь сопротивляться, будет только хуже, – предостерегла она, а потом ухватила мою косу и отрезала одним движением.

Каштановая коса вместе с вплетенной в нее розовой лентой упала к моим ногам. Слезы хлынули у меня из глаз, рыдания стиснули горло. Я прикусила губу, не желая выдавать своих чувств, дрожа всем телом, словно стояла босая в снегу, а монашка между тем состригала мои волосы до корней.

Закончив, она набросила на мое продрогшее, покрытое пупырышками тело грубую шерстяную рясу и сунула мне в руки потертую метлу.

– Прибери за собой! – велела она.

Пока я неловко сметала в груду роскошные каштановые завитки, она пристально наблюдала за мной. Управившись с этим делом, я посмотрела ей в глаза: взгляд ее был холоден и безжизнен, словно поле зимой.

Не сказав больше ни слова, монашка вышла и заперла дверь. Я осталась в полной темноте, где пахло плесенью, в стенах шуршали крысы, а жалкие клочья беспощадно остриженных волос щекотали мне ноги.

Той ночью я плакала, пока не заснула.

Каждый день, неделю за неделей меня водили в стылую монастырскую часовню и заставляли часами выстаивать коленопреклоненной на каменном полу, покуда колени не начинали кровоточить. Я принуждена была соблюдать до мелочей суровый распорядок обители; мне не дозволялось разговаривать, и только раз в день я получала водянистое варево, после чего следовала нескончаемая молитва под гулкий, размеренный звон колокола. Меня ни на минуту не оставляли одну, разве только по ночам, когда я сидела в келье и прислушивалась к отдаленному грохоту пушек. Я не знала, что творится за стенами монастыря, однако с улиц то и дело доносились отзвуки причитаний, а пепел, падавший с дымного неба, засыпал весь скудный монастырский огород.

Как-то ночью неведомая сестра ядовито прошептала в замочную скважину моей двери:

– Французы принесли чуму! Твой дядя, чтобы поставить Флоренцию на колени, нанял зараженных чумой иноземцев, да только ему все равно не победить! Мы все умрем, но не позволим Медичи снова править нашим городом!

Монашки удвоили число ежедневных молитв, однако их старания оказались тщетными: четыре престарелые сестры заболели и испустили дух, захлебнувшись собственной рвотой и покрывшись гнойными язвами. Потеряв всякое подобие гордости, я со слезами умоляла монашек отпустить меня, выгнать, если иначе нельзя, за ворота, словно бездомную собаку. Сестры, однако, лишь молча смотрели на меня – так, словно я была неким животным, предназначенным на заклание.

Я знала, что скоро умру. Очень долго, казалось, целую вечность готовилась я к смерти. Не важно, каким образом это произойдет, твердила я себе, но необходимо сохранять мужество. И никогда, никому не показывать своего страха, потому что я – Медичи.

После долгих девяти месяцев осады, когда великолепные укрепления города превратились в груды камня, а горожане начали умирать с голоду, у синьории не осталось иного выхода, кроме как сдаться. В город вошла армия, состоявшая на жалованье у моего дяди.

Монашки запаниковали. Они переселили меня в просторную комнату, принесли сыру и сушеного мяса из погреба, где хранились их лучшие припасы. И все твердили, что только исполняли указания синьории, а сами, дескать, никогда не желали мне зла. Я смотрела на них отрешенно. Волосы мои кишели вшами, десны кровоточили, я исхудала как тростинка. Ожидание смерти настолько измучило меня, что даже не осталось сил их ненавидеть.

Через несколько дней в обитель прибыл Альдобринди. К тому времени я уже достаточно отъелась, чтобы принять его, не теряя сознания, и была одета в то самое платье, в котором он забрал меня из палаццо. Однако в глазах его отразились ужас и потрясение: должно быть, я больше походила на скелет, наряженный в камчатное детское платье, и Альдобринди повалился передо мной на колени, моля о прощении, но я не слушала.

– Где моя тетя? – негромко спросила я, когда он наконец унялся и стал заверять, что меня непременно освободят и отправят в Рим.

– Госпожа Строцци вынуждена была покинуть город, но даже в изгнании она ни на миг не прекращала бороться за тебя, – ответил Альдобринди после гнетущей паузы. – У нее началась горячка, и… – Он запустил руку под камзол и вручил мне запечатанный конверт. – Она оставила тебе вот это.

Я даже не взглянула на письмо тетушки, только сжала его в руках и сквозь бумагу ощутила невидимое присутствие женщины, которая составляла столь огромную часть моего мира, что невозможно было вообразить, что ее больше нет. Я не плакала, не могла плакать. Горе мое было чересчур глубоко.

В тот же день я покинула обитель Святой Лючии и выехала в Рим. Я не знала, что ждет меня впереди. Знала только, что мне одиннадцать лет, моя тетушка мертва, а моей жизнью распоряжаются другие.

Глава 4

Город, который я покинула, лежал в руинах. Город, в который я вернулась, стал неузнаваем. Свита предупреждала меня, что Рим чрезвычайно пострадал во время осады императорскими войсками, и все равно, когда наш кортеж спустился с холмов в долину Тибра, я не могла поверить собственным глазам. У меня сохранились смутные воспоминания о том кратком времени, которое я провела среди болотных испарений и великолепных палаццо Вечного города, но и этого оказалось достаточно, чтобы я сейчас всем сердцем пожелала вообще ничего не помнить.

Над разоренной округой возвышались дымящиеся груды развалин. Когда мы въехали в город, я увидела мужчин с пустыми глазами, изнуренных женщин, которые сидели, склонив головы, возле выгоревших дотла руин своего прежде уютного крова, жалких остатков разграбленного имущества и поруганных домашних святынь. Стайка ребятишек в лохмотьях стояла молча, словно они заблудились и не знали, куда попали. Сердце мое сжалось, когда я осознала, что ребятишки эти – сироты, точно такие же, как я. Вот только им, в отличие от меня, совершенно некуда податься. Кроме мулов, которых пригнали, чтобы разбирать завалы, я не увидела в городе никаких животных, даже вездесущих кошек. Отводя глаза от раздутых трупов, которые громоздились на улицах, словно кучи хвороста, от луж засохшей крови, я упорно смотрела только перед собой. А кортеж между тем продвигался ко дворцу Латеран, где, по словам свиты, мне и предстояло поселиться.

Уже были приготовлены комнаты, выходившие окнами на вытоптанные сады, и меня ожидали фрейлины – женщины благородного происхождения, готовые исполнить любое мое пожелание.

Среди них была Лукреция Кальваканти, светловолосая гибкая девушка с ясными голубыми глазами; она сообщила, что мой дядя, его святейшество, еще не вернулся из Орвието, но велел позаботиться о моих удобствах.

– Боюсь только, что мы немного можем предложить, – прибавила она, улыбнувшись. – Папские покои подверглись нашествию мародеров, все ценное разграблено. Однако у нас в достатке съестного, так что мы можем считать себя счастливчиками. Для тебя, герцогиня, мы сделаем все возможное, хотя, опасаюсь, на шелковые простыни сейчас рассчитывать не стоит.

Лукреции было пятнадцать лет, и она разговаривала со мной как со взрослой женщиной, которую не нужно оберегать от суровой правды. Я оценила такое обращение по достоинству, ибо не желала, чтобы со мною нянчились и кормили сказками.

Очутившись в спальне, я села на кровать и долго следила за тем, как солнце медленно опускается за поросшие соснами холмы Рима.

Затем достала письмо тетушки – несколько строчек, начертанных дрожащей рукой умирающей.

«Дитя мое, боюсь, в этой жизни мы уже больше не свидимся. Однако я всегда буду любить тебя и знаю, что Господь в милосердии Своем тебя не оставит. Помни, ты – Медичи и тебе суждено достичь величия. Ты моя надежда, Екатерина. Не забывай об этом».

Я прижала письмо к груди, свернулась калачиком в постели и проспала без перерыва одиннадцать часов. А проснувшись, увидела, что на табурете у моей кровати сидит Лукреция.

– Ты перенесла немало горя, – будничным тоном проговорила она, – но теперь тебе следует жить сегодняшним днем, как бессловесные твари Божьи.

– Как это возможно? – тихо спросила я. – Ведь я не животное и слишком хорошо знаю, что может принести завтрашний день.

– Значит, тебе следует этому научиться. Нравится нам это или нет, госпожа моя, но сегодняшний день – это все, что у нас есть.

Лукреция протянула руку и взяла у меня измятое письмо.

– Я положу его куда следует, – сказала она и вышла, забрав других фрейлин, чтобы оставить меня в одиночестве.

Совсем рядом, буквально за стеной, утопал в крови Рим, но здесь, в этой комнате, я впервые за очень долгое время ощутила себя в безопасности.

К прибытию папы Климента я уже совершенно оправилась от пережитого.

В обшарпанном канделябре тускло горели свечи. Я приблизилась к папскому трону и опустилась на колени, но папа Климент жестом велел мне подняться. Повиновавшись, я пристально разглядывала его и силилась вспомнить, каким он был раньше, отыскать в его внешности какие-то перемены. Он бежал из Рима и вынужден был наблюдать издалека за тем, как императорские войска разоряют его город, однако сейчас, мне так казалось, дядя выглядел будто после отдыха в сельской глуши: на высоких скулах играет румянец, тронутая сединой бородка окаймляет полные сочные губы. Белоснежные одеяния, ниспадавшие многочисленными складками, были безукоризненно чисты; преклоняя колени, я мельком заметила на ногах дяди бархатные, шитые золотом туфли. И только встретившись с ним взглядом, я наконец распознала следы недавнего изгнания: яркие, голубые с зеленым отливом глаза его были сужены, смотрели испытующе и остро, и в этот миг я поняла, что прежде вообще не знала его. Дядя, должно быть, испытывал те же чувства. Он глядел на меня так, словно я ему чужая, и объятия его оказались невыразительны, без капли чувства.

– Они за все заплатят, – пробормотал он. – Все они: и монашки Святой Лючии, и мятежники-флорентийцы, и предатель Карл Пятый. Все расплатятся за то, что натворили.

Дядя обращался вовсе не ко мне. Присев в реверансе, я почтительно отступила от трона. Кардиналы курии, выстроившиеся по углам зала, провожали меня хищными взглядами, словно ястребы добычу.

Меня пробрал озноб. Что бы они там ни задумали, я была свято уверена: это не к добру.

После той встречи папа Климент долгое время не виделся со мной, целиком оставив на попечение фрейлин. Еще несколько недель я не могла спать спокойно, вскакивала с криком от кошмарных снов, в которых воскресали месяцы тягостного заточения в обители Святой Лючии. Какое блаженство мне доставило известие, что монашки обложены безжалостным денежным штрафом, а орден их распущен! Куда меньше меня порадовало то, что папа Климент отказался восстановить во Флоренции республику и назначил управлять городом своего вельможу.

Лукреция сказала прямо: «Он сокрушит Флоренцию под своей пятой и позаботится о том, чтобы так же солоно пришлось императору Карлу Пятому».

Я понимала ее правоту. Впрочем, я была еще юна и довольствовалась тем, что держалась подальше от политики, – гуляла в садах, читала, снимала мерки для новых нарядов, ела и спала сколько хотелось.

Лукреция исправно извещала меня обо всех новостях папского двора, который воспрянул к жизни еще прежде, чем со стен отчистили сажу и следы надругательств. Незадолго до моего тринадцатилетия она сообщила, что Франциск, король Франции, отправил в Рим нового посла и папа Климент желает, чтобы я развлекла его.

– И как же я должна его развлекать? – Я воззрилась на нее в изумлении. – Подливать вина?

– Разумеется, нет! – Лукреция от души расхохоталась. – Ты усладишь его взор французским бассдансом[2]; его святейшество уже нанял для тебя учителя. Надо не забыть приготовиться к завтрашним занятиям. До сих пор тебя научили немногому из того, что положено знать и уметь женщине. Настало время сделать из тебя придворную даму.

– Кажется, еще недавно ты советовала мне жить как птице небесной, – проворчала я.

Речи Лукреции мне не слишком понравились, однако моего мнения никто не спрашивал. В последующие дни меня безжалостно школил некий вертлявый щеголь, обильно политый духами: он орал на меня и тыкал своей белой тросточкой, приговаривая, что, дескать, я неуклюжа, как кобыла. Я ненавидела танцы – бесконечные дурацкие реверансы, трепетные взмахи ладонями и жеманные взгляды раздражали меня неимоверно.

Все же я добилась достаточных успехов, дабы «усладить взор» французского посла. Мой дядя, раскрасневшись от выпитого вина, покачивался на троне, а посол с загадочной усмешкой мерил меня взглядом с головы до пят, словно я была куклой, выставленной на продажу.

Пару дней спустя у меня впервые случились месячные. Спазмы внизу живота оказались так сильны, что я стонала от боли, однако Лукреция объявила, что это, дескать, добрый знак: у меня будет много здоровых сыновей. Несмотря на неприятные ощущения, я с восторгом изучала едва уловимые перемены, которые происходили с моим телом: груди потяжелели и стали шелковистыми на ощупь, бедра округлились, на коже появился нежный пушок – все это, казалось, появилось за одну ночь.

– Я буду хорошенькой? – спросила я Лукрецию, когда она причесывала меня.

Волосы мои отросли гуще прежнего и вились, и Лукреции нравилось вплетать в них ленты и украшать шитыми жемчугом шапочками.

– Ты и сейчас хорошенькая. – Она перегнулась через мое плечо и поглядела на отражение в зеркале. – Твои большие черные глаза очаруют любого мужчину, а губы такие пухлые, что завлекут даже епископа… Впрочем, епископа завлечь не так уж трудно, – прибавила она, лукаво подмигнув.

Я засмеялась. Лукреция считалась старшей над прочими девушками, назначенными наставлять меня, но на самом деле она была мне как сестра, и я всякий день радовалась тому, что она рядом. Ее дружба исцелила мои душевные раны, и теперь я смело смотрела в будущее, готовая к новым испытаниям.

Что именно ждет меня, выяснилось довольно скоро. Как-то Лукреция сообщила, что папа Климент желает меня видеть. Цели свидания она не знала, могла только сказать, что ему угодно повидаться со мной наедине. И мы направились в папские покои по коридорам, где стены были завешаны мешковиной и трудились многочисленные ремесленники, восстанавливая поврежденные захватчиками фрески.

У позолоченных дверей покоев я вдруг вновь ощутила пробуждение провидческого дара, но не беспомощное погружение в потусторонний мир, которое я испытала во Флоренции, нет. Скорее это было беззвучное, едва ощутимое предостережение, которое побудило меня беспокойно оглянуться на Лукрецию.

Та ободряюще улыбнулась:

– Что бы он ни сказал, помни: ты для него гораздо важнее, чем он для тебя.

Я вошла в просторную, изукрашенную позолотой комнату и преклонила колени. Дядя, в своем белом облачении, с крестом на шее, усыпанным изумрудами и рубинами, за массивным письменным столом чистил апельсины, и приторный цитрусовый аромат наполнял комнату, заглушая запахи старых духов и расплавленного воска. Он жестом пригласил меня подойти поближе. Я приблизилась и поцеловала его руку с перстнем, на котором красовалась печать святого Петра.

– Мне сообщили, что ты стала девушкой. – Он вздохнул. – Как летит время!

Книга в кожаном переплете, лежавшая перед ним, была усыпана апельсиновой кожурой; он сунул в рот сочную дольку и указал мне на ближайший табурет:

– Присядь. Давненько мы с тобой не видались.

– Я виделась с вами в прошлом месяце, во время визита французского посла, – напомнила я и добавила, помедлив: – С разрешения вашего святейшества, я лучше постою. Это платье новое и неудобное.

– Да, но тебе следует привыкнуть к подобным вещам. Быть одетой согласно правилам этикета чрезвычайно важно. При французском дворе подобные вещи считаются de rigueur[3].

Дядя взял украшенный драгоценными камнями нож и разрезал апельсин. Аромат хлынул из рассеченной мякоти, словно солнечный свет, и рот мой тотчас наполнился слюной.

– Тебе следовало бы знать об этом, – прибавил дядя. – В конце концов, твоя мать была француженкой.

– Совершенно верно, ваше святейшество, и для меня это великая честь, – пробормотала я, хотя меня так и подмывало напомнить, что мать умерла при моем появлении на свет.

– Воистину так. А что бы ты ответила, если бы я сообщил, что Франция желает принять тебя в свое лоно?

Голос его звучал мягко, напоминая о тех давних днях, когда я была маленькой девочкой, а папа Климент – моим любящим дядюшкой. Впрочем, я нисколько не обманывалась на сей счет, поскольку знала, что дядя пригласил меня сюда неспроста.

– Так что же? – резко спросил он. – Тебе нечего сказать?

– Я ответила бы, что и это почитаю для себя великой честью.

– Вот речь, достойная Медичи! – Дядя разразился грубым хохотом, и я почуяла в нем такую угрозу, что у меня подкосились ноги под тяжелым платьем.

– Ты научилась давать неопределенные ответы. – Климент снова взглянул на меня. – Это изрядно поможет тебе в супружеской жизни.

Кровь моя застыла в жилах. Я решила было, что ослышалась.

– Пришла пора повзрослеть, – продолжал дядя, жуя апельсин и капая светлым соком на рукав. – В сущности, переговоры о браке уже почти завершены. Частью твоего приданого станет герцогство Миланское, я передам его сразу после свадьбы. Как знать! – Он поднял голову. – Быть может, в один прекрасный день ты станешь королевой Франции!

У меня загудело в ушах. Вот она, месть, которую он так долго лелеял! Вот кинжал, который он вонзит в грудь Карла V, – союз с Франциском I, соперником императора! И орудием его мести стану я. Мой брак разрушит замыслы Карла V завладеть Италией и даст Франциску права на герцогство Миланское, которое он давно жаждет заполучить и которое сейчас находится под имперской властью.

– Но ведь король Франциск уже женат, – пролепетала я, – на родной сестре императора.

– Совершенно верно. Зато его второй сын, Генрих Орлеанский, холост и, возможно, когда-нибудь унаследует трон. По крайней мере, у меня имеются достоверные сведения, что дофин, старший сын Франциска, весьма слаб здоровьем.

С этими словами дядя принялся чистить очередной апельсин.

– Надеюсь, твое молчание не означает недовольства, – прибавил он, глубоко вонзая в сочную мякоть длинные костлявые пальцы. – Чтобы обеспечить тебе этот брак, мне пришлось затратить немало усилий, да и денежных средств. Меньше всего на свете мне сейчас нужны препирательства с несговорчивой невестой.

Что я могла сказать? Он был вправе распорядиться мной по своей воле. Ничто, кроме самоубийства, не могло отвратить моей участи, и, осознав это, я ответила без предательской дрожи в голосе:

– Если такова твоя воля, то мне остается лишь весьма охотно ей последовать. Могу ли я взамен попросить о небольшой любезности? Мне бы хотелось вернуться во Флоренцию. Это мой родной город, и я… – тут я все же смешалась, – хочу с ним проститься.

– Что ж, хорошо, – сказал Климент, однако взгляд его похолодел. – Если пребывание в Риме тебя более не устраивает, я обеспечу тебя подобающим эскортом.

Он протянул правую руку, унизанную перстнями. Приложившись к ней губами, я услышала, как он пробормотал:

– Любовь – предательское чувство. Без него живется гораздо проще. Для нас, Медичи, так оно и есть.

Пятясь, я отступила к двери, а дядя между тем принялся чистить очередной апельсин. На губах его играла самодовольная усмешка.

Я вернулась во Флоренцию благоухающим жарким летом, со свитой, которая состояла из охранников, прежних моих подруг, в том числе Лукреции, и одной новой, карлицы по имени Анна-Мария. Это была четырнадцатилетняя крошечная девушка с коротенькими руками и ногами, которые, впрочем, не мешали любоваться ее роскошной пепельно-золотистой гривой, задорным личиком и жизнерадостной улыбкой. Анна-Мария сразу пришлась мне по душе; в поисках ее папа Климент обшарил всю Италию, так как непременно желал, чтобы у меня во Франции была собственная шутиха. Я тем не менее решила, что не стану принижать ее, увешивая обычными для шутов колокольчиками. Вместо этого ей вменялось в обязанность следить за моим постельным бельем, что давало вожделенное право на место в моей опочивальне.

В родовом палаццо мало что изменилось. Лик Флоренции до сих пор хранил следы перенесенных тягот, и пройдет много лет, прежде чем эти раны затянутся. Однако наш дом стоял нетронутым, безмолвным, точно роскошная усыпальница. Я поселилась в прежних покоях моей милой тетушки, где простыни еще хранили тонкий запах духов, а на столе были разложены принадлежности для письма, словно она отлучилась лишь на минуту и вот-вот войдет.

И там, в ящике стола, под недописанными письмами я обнаружила свою шкатулку из слоновой кости и серебра. Я вынула ее с таким трепетом, словно она могла исчезнуть в моих руках, и провела кончиками пальцев по граням крышки. Это тетушка спрятала шкатулку здесь, среди своих вещей. Она знала, что мне понадобится материнское наследство, и предвидела, что я вернусь.

Раздался щелчок, шкатулка открылась. Под отставшим краешком бархатной обивки я отыскала потайное отделение, где лежал, свернувшись, словно змейка, подарок Руджиери. Я надела на шею серебряную цепочку со склянкой, стиснула обеими руками шкатулку и наконец позволила себе предаться горю.

Договор о моей помолвке был подписан весной. Дабы представить меня богатой невестой из рода Медичи, папа Климент собрал внушительное приданое и без колебаний выгреб из своей казны множество драгоценностей, в том числе семь серых жемчужин, которые некогда принадлежали одной византийской императрице, а теперь украшали мою герцогскую корону. Помимо того, он отправил во Францию мой портрет.

В ответ Франциск I прислал мне изображение своего сына. Миниатюру доставили в изящной, выложенной атласом шкатулке, и, когда Лукреция бережно извлекла ее, я впервые увидела лицо своего будущего мужа – тяжелые веки, крепко сжатый рот и длинный нос, как у всех Валуа. Лицо, замкнутое и угрюмое, не пробудило во мне никаких чувств, и в этот миг я невольно задумалась, не такое ли впечатление произвел на него и мой портрет. Что же это будет за брак – между чужими друг другу людьми, у которых нет ничего общего?

– Он хорош собой, – с облегчением проговорила Лукреция, взглянув на меня, закаменевшую в кресле. – Похоже, три года в Испании прошли для него без последствий.

– А как он оказался в Испании? – Анна-Мария озадаченно нахмурилась.

– Он и его брат, дофин, были отправлены заложниками к императору Карлу Пятому, когда король Франциск проиграл войну за Милан, – отозвалась я. – Король также вынужден был жениться на сестре императора Элеоноре.

К моему смятению, на меня вдруг накатило желание по-ребячески затопать ногами, швырнуть портрет через всю комнату, закатить истерику, которая выдала бы мое полнейшее бессилие. Прикусив губу, чтобы сдержать слезы, я махнула рукой:

– Уберите портрет и оставьте меня одну.

Той ночью я сидела без сна и смотрела в окно, за которым стояла душная флорентийская ночь. Я позволила себе оплакать все, чего лишилась, прежде чем окончательно избрать свою судьбу. Моей жизни в Италии пришел конец. Возможно, это не то, чего я хотела, но это моя судьба. Теперь мне надлежит думать о будущем и готовиться к нему.

В конце концов, я – Медичи.

Часть 2

1532–1547

Нагая, как дитя

Глава 5

После двух недель в море наше судно бросило якорь в гавани Марселя. Ужасное, изобиловавшее штормами плавание вынудило меня дать обет никогда более не покидать твердую землю. Будь я склонна в печали размышлять над превратностями судьбы, забросившей меня в чужой край, к чужому человеку, которому предстояло стать моим мужем, грусть мгновенно прогнало бы безмерное ликование оттого, что наконец-то перед глазами у меня не только бушующее море.

Лукреция и Анна-Мария достали из кожаных сундуков новое платье, разгладили измятые складки и облачили меня, затянув корсет, в эту груду бархата. Драгоценные камни усеивали меня в таком изобилии, что я всерьез усомнилась, сумею ли доковылять до трапа, не говоря уж о том, чтобы проехать верхом по улицам Марселя до самого дворца, где ожидал меня французский двор. Помимо платья, я впервые надела герцогскую корону, украшенную семью жемчужинами. Закованная во все это великолепие, я так и стояла, пока не явился Рене Бираго, назначенный Климентом моим казначеем, и не сообщил: на барке прибыл коннетабль Монморанси, чтобы доставить меня на берег.

– Тогда мне следует выйти ему навстречу, – кивнула я.

Бираго, флорентиец двадцати с небольшим лет, одарил меня улыбкой. Несмотря на легкую хромоту – по словам Бираго, последствие приступов подагры, – он обладал непобедимой грацией, что выдавало в нем завсегдатая папского двора. Худощавый, он носил алый камзол, сшитый по итальянской моде, в обтяжку; тонкие светло-каштановые волосы были зачесаны назад над бугристым лбом, отчего еще заметней становились крючковатый нос и умные черные глаза.

– Госпожа, – прошелестел Бираго мне на ухо голосом, созданным для нашептываний, – я бы посоветовал тебе остаться здесь. Хотя Монморанси – коннетабль и главнокомандующий армией его величества, но ты – герцогиня Урбино, а скоро станешь герцогиней Орлеанской. Пускай Франция в кои-то веки засвидетельствует почтение Италии.

Я улыбнулась этой умной мысли, высказанной умным человеком. Как бы то ни было, частица Италии оставалась при мне, оберегала меня и поддерживала. А на груди, под корсажем, скрывалась еще одна частица родины – склянка, подаренная Руджиери.

Фрейлины окружили меня, и вместе мы смотрели, как французы поднимаются на борт судна. Наряды их блистали великолепием, на шапочках и камзолах искрились в солнечном свете драгоценные камни.

– Который из них коннетабль? – прошептала я Лукреции, не отводя взгляда от гостей.

– Наверняка вон тот, рядом с Бираго. Похож на варвара: такой огромный, да еще весь в черном, словно в трауре.

Лукреция оказалась права. Монморанси и в самом деле выглядел сущим исполином: широкие плечи его закрывали солнце, накрахмаленные брыжи, облекавшие бычью шею, смотрелись как легкомысленный воротничок. Бираго еще прежде сообщил мне, что коннетаблю сейчас под сорок, что он выдающийся воин и проявил беспримерную отвагу в войне, которую Франциск вел за Милан. Я была готова увидеть человека, на дух не переносящего ничего итальянского, – и неудивительно, если вспомнить, что меч его в прошлом был обагрен кровью бесчисленного множества моих соотечественников. И тем не менее, когда коннетабль склонился к моей руке, я не обнаружила и тени неприязни ни в его грубом, обветренном лице, ни во взгляде суровых серо-голубых глаз.

– Почту за честь приветствовать ваше высочество от имени его величества Франциска Первого! – напевным тоном провозгласил он.

– Воистину, сударь мой коннетабль, слыша приветствие из твоих уст, я словно вижу перед собой его величество во плоти и чувствую, что земля эта отныне – моя родина, – склонив голову, ответила я по-французски.