- Гейт форн! Марш вперед!
      С каким облегчением вздохнул Иван, миновав лагерные ворота! И как радовались вечером его товарищи в барке, когда к баланде всем досталось по кусочку этого сала. В тот вечер с удовольствием поел и заболевший друг Ивана - капитан Скрипка*, человек, старший Ивана вдвое. Может быть, это и помогло ему выздороветь.
      Иногда пленник, наткнувшись на неожиданную находку, поступал неразумно, а плата за то - жизнь.
      Как- то Жидков работал в группе по расчистке улиц после бомбежки. Ох уж эти бомбежки! Еще до плена он был контужен ударной волной от взрыва бомбы. Вот и в тот день едва не угодил под бомбу. А после налета пленные вновь взялись за работу, с трудом расчищая улицу от бетонных глыб и громадных кусков стен. И тут вялый размеренный ритм работы -иначе они не могли, да и не хотели - был нарушен громкими криками:
      - Сволочи! Гады фашистские! Чтоб вы все передохли!
      Все изумленно уставились на одного из своих товарищей, который вскарабкался на вершину завала и громко материл фашистов.
      - Он что? С ума сошел или пьяный? - сказал кто-то рядом с Иваном. - На пулю нарывается? - и попал в точку.
      Позднее выяснилось, что человек нашел в завале бутылку вина и выпил это вино тайком от всех. А у пьяного, известно, на языке то, что у трезвого на уме.
      - Что он говорит? - осведомился часовой у переводчика.
      Тот добросовестно перевел.
      Часовой молча поднял карабин, прицелился и выстрелил. Человек упал замертво.
      - Эх, - вздохнул кто-то. - Ни за что погиб. Зря совсем…
      Но была смерть и не «зря»,
      На одной из проверок эсэсовцы выкрикнули несколько человек. К всеобщему удивлению, это были пленные, занимавшие высокое положение в так называемом лагерном самоуправлении: комендант капитан Поздняк*, секретари канцелярии Брехунец* и Сергеев*. Их скрутили. Пленные злорадствовали - фашисты и своих прихвостней не милуют, значит, плохо их дело. И лишь спустя несколько лет, неожиданно встретив «того» Сергеева, Жидков узнал истину.
      В лагере существовала подпольная организация, она и поручила Поздняку, Сергееву и Брехунцу вести антифашистскую пропаганду среди пленных. Им это делать было легче всего - постоянно общались с пленными, к ним стекались новости с воли, ведь работавшие за пределами лагеря, имели дело с цивильными немцами-рабочими, которым хоть и было запрещено общение с пленными, охотно выменивали продукты на самоделки, изготовленные в лагере. Готовился побег. Но в подпольную организацию проник провокатор, и многих подпольщиков арестовали.
      Поздняк и Брехунец спасли немало людей от неминуемой смерти, вовремя оформляя документы на отправку в другой лагерь подозреваемым в саботаже. Может быть, кто-то из этих людей после долгих мытарств все-таки остался жив, но Поздняк и Брехунец за это поплатились жизнью - их живыми сожгли в крематории. Сергеев этого избежал чудом.
      Крематорий грозил в лагере буквально всем и за все - заболевшим, заподозренным в саботаже, нарушившим установленный порядок, пойманным беглецам. А бежать пытались постоянно. Чаще всего на этапе или во время выхода на работу - из лагеря это было сделать невозможно: немцы умели охранять. Жандармы бежавших ловили с помощью собак, зверски избивали или отдавали на растерзание собакам. Делалось это на глазах у пленных, чтобы устрашить и отбить охоту к сопротивлению. И несмотря на «наглядные уроки», за три года, которые Жидков провел в Нюрнберге, сумели сбежать более ста человек.
      Мужество человека оценивается не только друзьями. Оно вызывает уважение и у врагов.
      Как- то пленные расчищали канавы. Поскольку они были залиты водой, пленным выдали старые резиновые сапоги. Мастер, гражданский немец, все бегал между работающими и нервно кричал: «Шнель арбайтен! Шнель!» Вдруг он заметил, что один из пленных, Василий Ветчинин*, норовил работать там, где посуше. Мастер набросился на Ветчинина с бранью: «Саботажник!»
      - Да не саботажник, - попытался оправдаться Ветчинин, - видишь, сапоги рваные.
      Обозленный мастер побежал к часовому и что-то долго, жестикулируя, доказывал ему. Часовой молча увел Ветчинина в ближайший подвал. Вскоре туда увели еще одного пленного - Куркова*, потому что и у него были худые сапоги, его мастер тоже, видимо, заподозрил в саботаже.
      Курков вернулся бледный. Он рассказал, что Василия Ветчинина убили. Курков немного знал немецкий язык и понял, что охранники ожидали от Ветчинина мольбы о пощаде, но тот лишь усмехался, и его сначала искололи штыками, а потом уж выстрелили в голову. Куркова не убили, а заставили смыть кровь с пола и стен.
      Кто- то сказал:
      - Почтим память Васи Ветчинина…
      И все застыли на миг, сняв шапки. Глядя на них, мастер, пославший Ветчинина на смерть, опустил голову. Может, в нем заговорила совесть?
      Через три дня после смерти Ветчинина пленные все еще занимались расчисткой траншей. Работали вяло. И не столько потому, что были обессилены, просто не хотели работать. Смотрит мастер - кидают землю, отвернулся - тут же замерли за его спиной. Так поступил и Жидков - едва мастер отошел, Иван оперся на лопату. Вдруг раздался громкий вопрос:
      - Какой номер?
      Иван вздрогнул и обернулся. Рядом стоял элегантно одетый немец-инженер. И хоть у него была фамилия Ульбрих, он совсем не симпатизировал русским.
      Жидков ответил:
      - 357!
      - Гросс фауль! - бросил небрежно инженер, мол, большой лодырь. И отошел, записав номер. Вскоре он, переговорив с мастером, ушел со строительной площадки.
      Мастер вновь завел свое привычное: «Шнель! Шнель!»
      Когда вернулись в лагерь, Иван рассказал капитану Скрипке, что с ним произошло: Ульбрих номер записал, а не наказал. Почему? Товарищ пошутил:
      - Это он затем твой номер записал, чтобы поощрить, вот, дескать, какой номер 357 молодец - не хочет добросовестно работать на немцев!
      Однако у Ивана было тревожно на душе от странного поступка инженера, вспомнился Вася Ветчинин. Но прошло два дня, и никто никуда Жидкова не вызвал. И вдруг на проверке перед отправкой на работу, охранник выкрикнул:
      - 357!
      Жидков попрощался взглядом с товарищами и вышел из строя. К нему подошел автоматчик, показал на ворота и скомандовал:
      - Аб! Пошел!
      За воротами охранник повел дулом автомата в сторону леса, Иван тяжело вздохнул: «Все! Расстреляют сейчас. Не дожил до конца войны!» Однако показалось странным, что не казнили в лагере, и чем дальше углублялись в лес, тем больше удивлялся Иван: «Куда ведут?»
      Они шли лесом километра два, пока не пришли к какому-то, судя по строениям, заводу, ворота которого охраняли полицаи. Конвоир что-то сказал охраннику, и тот пропустил их на территорию.
      Ивана завели в подвал одного из корпусов, втолкнули в небольшую комнатушку и закрыли за ним дверь.
      В подвале было темно и холодно. На ощупь прошелся возле стен. Ни нар, ни стула. Комната пустая. Нет и окон, лишь тоненький лучик света проник откуда-то сверху из неплотно прикрытого люка.
      - Ага, пустят сейчас воду или газ. Часовой, наверное, пошел доложить начальству обо мне. А потом - крематорий, - рассуждал сам собой Иван. - Эх!
      Но время шло, никто за ним не приходил. Иван замерз и начал ходить из угла в угол по комнате, притопывая ногами и хлопая себя по бокам руками. Ходил так, пока не устал. Тогда вытащил из сумки миску, в которую получал еду, и, положив ее на пол, сел. Но холод не отступал. Он опять встал, начал кружить по комнате, радуясь, что на ногах деревянные башмаки, которые ему так раньше не нравились, но сейчас Иван понял, что в обуви с обычной подошвой было бы еще холоднее. А за дверью тишина. Страшно от этой тишины, а еще страшнее услышать чужие шаги, ведь это будут шаги смерти, и его уведут на казнь.
      Лучик света сверху исчез. Значит, наступила ночь. Мучительная от ожидания ночь: что принесет утро?
      Ночь прошла. Иван изнемогал: пусть уведут на казнь, лишь бы не эта пугающая неизвестность. И когда послышались за дверями шаги, стук открываемого засова, он успокоился: вот и смерть пришла, надо встретить ее достойно.
      - Трэтэн аус! - крикнул часовой. - Выходи!
      Иван с трудом встал со своего «стула», не забыв прихватить миску и сумку, пошел к выходу на затекших ногах. Свет ударил в глаза, как прожектор, и сразу же ослепил. Солнце уже клонилось к западу, значит, прошло уже около сорока часов, как он был уведен из лагеря.
      - Я ничего не вижу, - выдавил из себя Иван.
      Конвоир разрешил постоять немного с закрытыми глазами, потом велел двигаться вперед. Иван пошел. Он смотрел с тоской на небо, оглядывал все вокруг - хоть и чужое, зато ходят здесь живые люди, стоят заводские корпуса. А там, куда его через некоторое время отправят, ничего не будет, кроме тьмы. Но его привели почему-то на рабочую кухню. Конвоир взял миску, которую Иван до сих пор нес в руке, приказал ему стоять и ушел на кухню. Вернулся оттуда с полной миской пшенного супа с мясом.
      - Ешь! - приказал. И добавил: - Хлеба нет!
      - Спасибо, данке, - ответил Иван, думая, что хоть умрет не голодным, и с жадностью набросился на еду.
      Конвоир с интересом наблюдал за ним, покуривая сигарету, наконец сказал:
      - Лопнешь!
      - Нихт! - замотал головой Иван. Он смог съесть гораздо больше - голодный человек не чувствует сытости, останавливается лишь тогда, когда желудок разбухнет.
      Когда миска опустела, охранник велел Ивану идти.
      И они пошли. По территории завода, по знакомой тропинке прямо к воротам лагеря. Конвоир что-то объяснил часовому, и тот пропустил Ивана в лагерь, тоже с интересом поглядев на русского, который слопал два литра супа и остался, кажется, голоден.
      В бараке, увидев Ивана, друзья обступили его, начали расспрашивать, где он был. Его считали уже погибшим, а тут - живой да еще и накормленный. Иван все подробно рассказал, но ни он, ни друзья так и не поняли, для чего его арестовали, если не хотели наказывать, а если не хотели наказывать, зачем продержали в подвале почти двое суток.
      - Потому, что я не саботажник, а большой лодырь, - нашел в себе силы Иван для шутки, - вот и посадили в холодную.
      Он долго не мог заснуть в ту ночь, хотя накануне не сомкнул глаз. Его била нервная дрожь. Только сейчас, оказавшись в бараке с товарищами, он понял, насколько близко подошла к нему смерть, коснулась черным крылом, но почему-то не ударила.
      Фашисты хвастались по лагерному радио, что их войска подошли к Сталинграду, а Москва, дескать, давно уже взята. На проверках комендант лагеря повторял: «Сталинград - капут! И скоро вся Россия - капут!» Но в лагере в изобилии были немецкие газеты, и военнопленные, читая их, видели между строк: фашисты держат на Волге целую армию, значит, не так уж им там легко, и совсем Сталинград - не «капут».
      Иван тоже не верил газетной брехне. Уже объявляли однажды немцы о падении Москвы. А что вышло из этого? Дали фрицам пинка от столицы. И хорошего пинка. Об этом, конечно, лагерное начальство умолчало, но среди пленных словно ветром пронеслось: «Устояла Москва!» Узники были гораздо более осведомлены о внешних событиях, чем хотелось эсэсовцам, потому что в лагерь прибывали новички, кроме того, налаживалась и связь с волей. Да и уроки Карбышева не прошли даром для тех, кто общался с ним в том или ином лагере, кто учился у него анализировать сводки продвижения немецких войск и таким образом предполагать почти точно действия наших армий. И какова бы ни была газетная трескотня, пленные были уверены - Сталинград борется, советские войска сражаются отчаянно и не собираются отступать, ибо как еще иначе объяснить такие слова в немецкой газете: «Иногда вражеский натиск настолько силен, что его не сразу удается остановить. Но даже в таких угрожающих ситуациях присутствие духа и хладнокровие наших мужественных солдат не позволяют противнику добиться решающего успеха».
      И все- таки Ивану было тревожно. Сталинград! От него до родных мест рукой подать, и, может, немцы заняли Смирновку? Как там сестра Надя, где братья Алексей и Саша? Воюют ли, живы ли? Где Надин муж -Петр Жидков, ставший Ивану вторым отцом?
      Мысли тяжело ворочались в голове, не давали уснуть, а больше всего тревожила одна, самая давняя и больная: вдруг, узнав, что Иван в плену, хуторяне признают его предателем, мол, что еще ждать от сына раскулаченного, дескать, заговорила в нем кулацкая кровь.
      В январе 1943 года немцы злобились особенно. Лагерное начальство вещало по радио, что бои на Волге идут успешно, потому что там сражается доблестная 6-я армия. Потом по радио сообщили, что Сталинград пал, но непонятно было, почему спирепствовали охранники. Обычно все было наоборот - при удачном наступлении охрана устраивала себе праздник, а тут вдруг объявили траур. Из лагерных громкоговорителей звучала скорбная музыка, охранники были пьяны, но не горланили развеселые песни, а били каждого, кто подворачивался под руку, часто забивая насмерть. Эсэсэвцы говорили: «Хороший русский - это мертвый русский», - потому и «превращали» плохих русских в хороших. Но как ни старались фашисты скрыть причину траура, в лагере все же дознались - под Сталинградом 6-я армия Паулюса разгромлена. Теперь стала понятна злоба фашистов - в такой «котелок» немецкие войска еще ни разу не попадали.
      Иван часто уносился мыслями туда, где прошло его раннее детство, туда, где он упрямо шел навстречу своей мечте - упасть вновь спиной в ковыль и смотреть на опрокинутую чашу неба. И часто ему снился тот путь - от Караганды до Смирновки.
      … До Уфы Ване спокойно ехалось. Красноармейцы, стосковавшиеся по семьям, старались теплом своих душ
      обогреть русского мальчишку, невесть как попавшего в Казахстан - иного тепла в стылом вагоне не было. А поезд все дальше и дальше шел на север.
      Митрич, так звали пожилого красноармейца, который помог Ване вскочить в теплушку, опекал мальчишку с первой минуты. Он делился с Ваней своим немудрящим походным пайком, устроил рядом с собой на нарах, сколоченных из не струганных досок в три яруса, ночью прикрывал мальчишку своей видавшей виды шинелью. Иногда клал шершавую ладонь на затылок Вани, ерошил волосы, и Ваня затихал, как котенок, от этой скупой мужской ласки. А потом, уткнувшись в шинель, пахнущую ветром, травой, порохом, крепким потом и еще чем-то неведомым, тихонечко всхлипывал, вспоминая отца.
      Ваня сразу проникся доверием к Митричу и вновь, как тетке Варваре, но уже сознательно рассказал о себе, о своих думах, недетских сомнениях. Митрич долго молчал, попыхивая трубкой - он, в отличие от других бойцов курил коротенькую трубку, и даже, если она была пуста из-за отсутствия табака, Митрич все равно не выпускал ее, крепко сжимая зубами мундштук. Наверное, и в бой с басмачами он шел с трубкой в зубах. И Ване это очень нравилось.
      - Что ж, Ванюха, ты молодец, домой едешь. Авторитет надо там завоевывать, где обделался дерьмом, - задумчиво, выслушав исповедь мальчишки, наконец, произнес Митрич. - Надо делом доказать, что ты наш, советский.
      - Да чем же мы виноваты? - вскинулся мальчишка. - Ведь не кулаки мы, дядя Митрич!
      - Ну-ко, не гоношись, - степенно осадил красноармеец Ваню, - Знашь, дыма без огня не быват, можа и виноват твой батька.
      - Да не виноват он, дядя Митрич! - горячился Ваня. - У нас всего-то конь был да верблюд, да корова. А изба - худая-прехудая.
      - Эге, парень, у других-то небось и этого не было. Вона сказывал, что у вас и сепаратор был, а ведь он денежек стоит. Значит, середняки вы были, а от середнятства до кулацтва - один шаг. Засосет собственность, и пропал человек. Станет он сквалыгой, кулаком или еще, черт знат, кем. А вот то, что вы с братом не обиделись на родну совецку власть, то вы, прямо слово - молодцы. И правильно домой едешь - где родился, там и пригодился. И не боись ты этой паскуды Чурзиной. Она одна, а нас, кто правильно совецку власть понимат - много. А что вас не ре…не ребы…- Митрич споткнулся на каком-то незнакомом Ване слове. Потом сердито сплюнул и продолжил: - Не оправдали, так, верно, письмо ваше затерялось, не дошло до товарища Сталина. Эва - Россия-то большая, а писем туды-сюды - пропасть. А ежели и добралось ваше письмо до Москвы, так ведь у него дел невпроворот, а помощники-то, поди, нерадивые. Как ты думаешь?
      Ваня молчал. Ведь именно об этом он размышлял так часто. И Миша тоже. Хотя никогда братья не вели речь на такую тему.
      - Так что, Ванюха, ты сердца на людей не держи. Мало ли чего в нашей жизнюхе быват. Главное, будь сердцем крепок. Уразумел? - и Митрич ласково потрепал Ваню по плечу, отчего Ваня, вспыхнув, прижался щекой к руке солдата, и тут же отвернулся, чтобы не увидел Митрич блеснувшей в его глазах слезы.
      Пыхтя, пуская клубы пара, «Максим Горький» дотащил наконец эшелон до Уфы. Ваня, прощаясь с Митричем и всеми бойцами, с кем ехал несколько суток, чуть не плакал.
      - Слушай, Ванюха, - смущенно топтался рядом с мальчишкой Митрич, - а может, ты поедешь со мной? Доедем до Москвы, а там до Костромы рукой подать, я же костромской ткач. У меня домик там есть, трое сорванцов растут. Старший, аккурат, как ты, вы с ним друзьями будете. Ничо, прокормимся!
      Ваня зарделся от удовольствия, но решительно ответил:
      - Нет, дядя Митрич, ты же сам говорил, что я молодец, раз домой еду. Буду, как ты говорил, дома доброе имя зарабатывать.
      - А ежели сестры дома нет? Куды потом?
      - Как это - нет? Весной мы от нее письмо получили. Вот другое меня волнует - как ее муж меня примет, он мужик неплохой, да ведь я ему не родной сын. Как встретит, не знаю.
      - А ты не горюй, Ванюха! Хата у тебя есть. Коли развалилась, так подправишь с зятем, уж тут-то он тебе поможет. Вот и заживешь. Прощай Ванек!
      Митрич крепко обнял Ваню, вскочил в теплушку, потому что эшелон медленно тронулся в путь, крикнул:
      - Ежели плохо будет - приезжай!
      - Прощай, Ваня, - махали руками и другие бойцы, привыкшие к парнишке за прошедшие дни.
      Ваня сутки просидел на вокзале в Уфе, пока не увидел, что по вокзалу идет дежурный и громко кричит в рупор:
      - Граждане, подходит поезд на Ростов! Кому в Саратов, Сталинград - приготовиться к посадке! Кому в Самару - тоже!
      Ваня выскочил на перрон, смотрел восторженно на проплывающие мимо зеленые новые вагоны.
      - Дядь, - обратился он к дежурному, - а на этом поезде можно доехать до Сталинграда?
      - Можно, - кивнул дежурный.
      Едва поезд остановился, Ваня бросился к первому вагону, попросил рыжеусого проводника, стоявшего возле вагона:
      - Дяденька, возьмите меня до Сталинграда! Там у меня мама болеет, мне домой очень надо!
      - Проходи, проходи, малец, - даже и не взглянул на него проводник.
      - Тетенька, - бросился Ваня к следующему вагону. - Дяденька!…
      Он пробежал состав от начала до хвоста, но никто не захотел взять его в вагон. Ваня стоял на платформе, слезы были готовы брызнуть из глаз.
      - Сынок! - крикнул кто-то, но Ваня даже не оглянулся: наверняка не к нему обращаются.
      - Паренек, - сказали уже сзади.
      Ваня оглянулся и увидел очень худую, сгорбленную старушку. - Сынок, - попросила она, - помоги узлы донести, а то у меня, старой, уж и силы нет.
      - А куда?
      - Да в первый вагон, вон, глянь-ка, правильно ли?
      Ваня взял в руки картонный красноватый билетик. В голове мелькнула мысль умчаться с билетом прочь, спрятаться где-нибудь, а потом на ходу вскочить в вагон. «Нет, это нехорошо», - осек сам себя мальчуган.
      - Хорошо, бабаня! - и взвалил на плечи самый большой узел, рукой подхватил другой.
      Старушка показала билет рыжеусому проводнику. Он и глазом не повел в сторону Вани, который, кряхтя, влез на подножку вслед за старушкой.
      Ваня помог старушке найти свободное место, а сам двинулся к выходу, но едва мальчишка поравнялся с пустым купе, другая мысль пронзила его, и Ваня вскарабкался проворно на багажную полку, прижался к самой стенке, когда кто-то швырнул на полку чемодан. Поезд тронулся. Ваня ухватился за болт, торчавший из стенки вагона, чтобы не упасть. Паровоз медленно, пробуксовывая колесами, потянул за собой состав.
      - Еду! - чуть не крикнул Ваня. - Еду! Ура!
      Он сжался в комочек, вытащил один из двух последних сухарей, которые дали ему в дорогу красноармейцы, и принялся с наслаждением, как сахар, сосать, откусывая маленькие кусочки и дробя их языком.
      Незаметно для себя Ваня уснул. Проснувшись, стал слушать, о чем говорят пассажиры внизу, вычеркнул из своей путеводной бумажки несколько названий, радуясь, что додумался сделать такой список, когда их семью везли в Казахстан. Кинель, Самара… Как хорошо! Все ближе и ближе Сталинград! Так ехал он целый день то засыпая, убаюканный плавным покачиванием вагона, то просыпаясь. К ночи он крепко уснул, разметался во сне и очнулся от визга:
      - Батюшки-боже! Караул! Убивають! - пронзительно кричал кто-то внизу, и Ваня спросонок еле сообразил, где он находится, но увидев, что на полке нет одного из узлов, понял, что столкнул тот узел вниз, и похолодел от мысли: «Сейчас меня поймают!»
      Он дернулся, втиснулся спиной в стенку, но неловко двинул ногой по чемодану, и тот рухнул вниз. Вслед за тем в купе раздалась забористая брань, и через секунду прямо в глаза Ване глянул белобрысый лохматый парень в черной косоворотке.
      - А, это ты, - произнес он буднично, словно увидел старого знакомого.
      - Дяденька, миленький, пожалуйста, не выдавайте, я без билета, - забормотал Ваня, и парень, понимающе кивнув, стал спускаться вниз, но вверх уже лез сноровисто проводник, прибежавший на крик.
      - Да тут «заяц»! Ну-ка иди сюда, иди, я те говорю! - он цепко ухватил Ваню за рукав и стащил вниз. - А ведь это ты просился ко мне вагон, пострел, - пригляделся проводник к мальчику. - Сейчас я тя на первом полустанке ссажу, сопливец ты этакий! - он потащил мальчугана за собой, толкнул в свое купе:
      - Сиди здесь. В Саратове тя ссажу. Готовься. Да в милицию ишо сдам. Вдруг ты жулик какой? Вдруг тебя милиция разыскивает? Вот в милиции, и разберутся.
      Проводник сдержал слово - не высадил паренька на первом полустанке, довез до Саратова, и едва поезд остановился, потащил Ваню в отделение железнодорожной милиции. Улыбчивый дежурный милиционер, посмеиваясь, повел Ваню по коридору в камеру, которая называлась «капезе», то есть камера предварительного заключения, как объяснил милиционер по дороге. Открывая дверь в камеру, он сказал:
      - Ничего, парень, переночуешь здесь, а утром разберемся, что ты за птица.
      В камере было темно, пахло чем-то нехорошим.
      Привыкнув к темноте, Ваня увидел трех человек. Один сидел, уткнув голову в колени, на нижних нарах: то ли думал, то ли спал. Напротив него расположились двое стариков. Старуха бранила вполголоса старика, а тот лениво отругивался и вскоре завалился спать. Ни один из них не обратил внимания на Ваню.
      Паренек взобрался на верхний ярус, положил под голову пиджак и попытался заснуть. Но ему не спалось, и он вытащил последний сухарь, съел его, размышляя о будущем. Он боялся как бы из-за него не было неприятностей у Миши, ведь уехал Ваня самовольно, никого не предупредив в комендатуре, куда Миша ходил еженедельно отмечаться.
      Утром, как только загремел засов, Ваня ринулся к двери. На пороге стоял другой милиционер, не вчерашний. Этот был хмурый и злой. Ваня попросил:
      - Дяденька, отпустите меня, я ни в чем не виноват!
      Милиционер и бровью не повел, буркнул:
      - Живо выходите! - и махнул в сторону коридора. - А ты, Черный, чего развалился? - крикнул он, увидев, что один из задержанных не пошевелился, и приказал Ване: - Толкни его, спит что ли, урка чертов!
      Ваня подошел к парню, осторожно дотронулся до его плеча. Тот приподнял голову, полоснул мальчика злым взглядом, встал и пошел не спеша к дверям.
      - Вперед! - скомандовал милиционер, вынимая из кобуры пистолет. - И не вздумайте бежать. Я вас догонять не буду, а пуля враз догонит!
      - Ой, страсти-то какие! - перекрестилась старушка, а молчун повел глазом на милиционера и первым вышел в коридор.
      Милиционер привел задержанных к большому серому зданию, приказал входить. Стоявшему за дверями дежурному доложил:
      - К Петрову!
      - Веди! - кивнул дежурный.
      - Иванцов! - вдруг раздался чей-то насмешливый голос. - Кого это ты доставил?
      - Товарищ Петров! - охранник вытянулся, глядя на спускавшегося по лестнице в вестибюль молодого человека в милицейской форме. - Товарищ Гавриленко приказали доставить арестованных в ваше распоряжение!
      - Эх, Иванцов, ну что вы за люди с Гавриленко? - покачал головой Петров. - Во-первых, это всего-навсего задержанные до выяснения обстоятельств, а не арестованные. Во-вторых, где вы их набрали? В детдоме или среди инвалидов? В-третьих, и это самое важное - я просил доставить одного Черного! С остальными вы могли разобраться на месте. Ты чего натворил, парень? - обратился Петров к Ване.
      - Я? Ничего, меня с поезда сняли, без билета ехал, - ответил Ваня.
      - Из дома сбежал?
      - Нет, домой еду. В Сталинград. У меня деньги украли вместе с вещами на вокзале, вот и залез в поезд тайком.
      - Да были ли у тебя деньги, парень? - засмеялся Петров. - Не из детдома сбежал, нет?
      Ваня отрицательно замотал головой.
      - Ладно, Иванцов, отпусти малого, видишь, перепуганный какой. А этих двоих - в дежурку, потом по одному ко мне, - указал Петров на стариков. - Черного - ко мне в кабинет!
      Ваня выскочил из страшного дома и бегом припустил по улице. Бежал, пока не запыхался. Лишь потом остановился и начал расспрашивать, как добраться до вокзала. Ему очень хотелось есть, но ни сухарей, ни денег у него уже не было. И вдруг заметил грязную собачонку. Она зажала что-то в лапах и жадно грызла. Ваня пригляделся и увидел, что возле собачонки - связка вяленой рыбы. Ваня схватил палку, бросил ее в собаку, Та, взвизгнув, бросилась прочь, а рыба осталась на земле. Ваня схватил связку и помчался в другую сторону, словно боялся, что собака догонит его и отберет добычу.
      Он и не заметил, как выскочил на берег реки. Широкая и серая, она спокойно текла мимо мальчика. Ваня знал, что Саратов стоит на Волге, значит, это - Волга?
      Ваня спустился к воде, умылся, почистил пиджак, стряхнул пыль с брюк. Потом промыл рыбу и уселся на камень. Ох, до чего же вкусной оказалась рыба, никогда он такой не едал!
      Ваня съел только одну рыбину, запил ее речной водой, а остальное распихал по карманам, решив, что дня на два ему еды хватит. Он брел берегом реки, ежась от холода, потому что был одет явно не по осени - в один костюм. Иногда он присаживался, опускал руку в холодную воду и вновь брел бесцельно дальше по течению, пока не вышел на окраину города прямо к паромной стоянке. Он вспомнил, что их везли от Эльтона до какой-то переправы, потом ссадили с поезда и перевезли на пароме на другой берег, доставили на вокзал и вновь погрузили на поезд. Ваня хлопнул себя по лбу, выхвалил бумажку из кармана и стал читать названия:
      - Кайсацков, Гмелинка, Красный кут, Приволжский… Саратов! Саратов! Может, это было здесь?
      - Молодой человек, молодой человек! - послышалось сзади. - Помогите, пожалуйста!
      Ваня оглянулся и увидел спешащую по тропинке к переправе девушку с чемоданом в руке. Подойдя к Ване, она спросила:
      - Вам на другую сторону надо?
      - Куда - на другую?
      - К поезду на Астрахань. Идемте скорее, а то паром сейчас отойдет.
      - Тетенька, а до Эльтона на этом поезде доехать можно?
      Девушка покраснела. Ваня - рослый и широкоплечий не по годам, хотя и худой, показался ей, вероятно, сначала намного старше, и обращение Вани ее явно смутило.
      - Ну какая я вам тетенька?
      Теперь смутился Ваня.
      - Эльтон проезжать тот поезд будет? - вновь спросил он, глядя под ноги.
      - Наверное, впрочем, я точно не знаю. Ну помоги же! - уже строго сказала девушка.
      Ваня подхватил ее чемодан и быстро пошел к парому, говоря девушке на ходу:
      - Если хотите, я вам до поезда чемодан донесу, до самого вагона, - мгновенно созрело решение, когда он вспомнил, как проник в поезд в Уфе.
      - Да-да, - закивала девушка, - если вам не трудно.
      - Не трудно, только, - Ваня замялся, - не можете ли вы купить мне билет на паром, а то у меня… Крупная купюра - десять рублей! - выпалил он.
      - Ну, десять рублей - не такая уж и крупная купюра, - улыбнулась девушка, - но я куплю вам билет.
      Ваня почувствовал, что краснеет все сильнее, и еще быстрей зашагал к переправе. Едва сели на паром, как паромщик спустился на палубу небольшого пароходика, вошел в рубку, и тотчас заработал торопливо движок. Малютка-пароходик отвалил в сторону, трос натянулся, пароходик поднатужился и паром, сначала медленно, нехотя, отошел от берега, а потом стал разгоняться.
      Ваня помог девушке занести вещи в вагон, попрощался с ней и быстро пошел к выходу, но не вышел на песчаную насыпь, где стояло несколько провожающих, а перешел в другой вагон, потом в третий, где еще никого не было, нырнул под лавку.
      Вскоре кто-то зашел в вагон, и молодой женский голос произнес:
      - Давай здесь сядем. Как хорошо - никого в вагоне нет.
      - Ладно, - согласился мужчина.
      Двое сели как раз на скамью, под которой прятался Ваня, а ему вдруг так захотелось чихнуть, что он схватил себя крепко за нос одной рукой, а другой зажал рот, затаился, чтобы ни вздохом, ни шорохом не выдать себя. Наконец поезд тронулся, застучал на стыках. Ваня вздохнул свободнее. В вагон так больше никто и не вошел, и Ваня решил обнаружить себя:
      - Эй, - тихонько вымолвил он, - эй!
      - Ой, кто там? - испуганно взвизгнула девушка.
      Парень быстро наклонился, чиркнул спичкой. Спросил:
      - Ты чего там прячешься?
      - Денег нет на билет, вот и спрятался.
      - Вылазь, нет никого в вагоне.
      - Ага, я вылезу, а проводник - тут как тут, и опять высадит. Нет уж, лучше здесь полежу, если вы меня не выдадите.
      - Не выдадим, - засмеялся парень. - Откуда едешь?
      - Из Караганды.