На рогатой вешалке висели замшевый Люськин пыльник и понурый плащ-ветеран Кириллова. Чтоб Марееву не был знаком этот плащ! Еще со студенческой скамьи.
      - Вот же его плащ!
      - А он на машине. За ним приехали.
      - Я две минуты назад звонил!
      - А он минуту назад уехал. За ним приехали, и он уехал. Он же вам сказал, что - дела...
      Вам? Кому - вам! Ему, Марееву? С каких-таких пор Люська с ним на вы?
      Она делала вид, что целиком и полностью поглощена вскрытием корреспонденции. Ножницы, хрустя, лязгая, чавкая, расстригали широкоформатные конверты в один мах. Большие ножницы, впору газон ими ровнять. Два конца, два кольца. Оба кольца были схвачены судорожно-белыми пальцами, а концы - опасные, пронзительные - упреждали возможный рывок Мареева к двери кабинета. Целили в живот, в грудь, в лицо. Ничего себе!
      Пусть! Мареев сел и раскрыл чтиво.
      "Мертвые не потеют". Он дождется, пока этот балаган кончится. Должен ведь этот балаган кончиться! И он будет тут сидеть, пока... Все равно некуда деваться.
      Читать не получилось. Атмосфера сгущалась. Как в транспорте: сидя и уткнувшись в книгу, ощущаешь присутствие и уже не читаешь, а ждешь, когда же взрыв: "Расселись тут, молодежь! А их так воспитали!" Вот и Мареев не мог сосредоточиться на тексте, ждал. И взорвалось:
      - Что вы тут сидите! - Люська была на грани истерики, выкрикнулась умоляюще-умиротворяюще. - Матвей Сергеевич все равно сегодня не примет! У него дела, понимаете?! Де-ла! Он же предупредил! Он с утра как белка в колесе! Его нет! И не будет! Он устал! Взмок! Пот градом катит!
      Может, у Люськи обычный женский бзик? Беспричинная раздражительность и вообще...
      - Мертвые не потеют! - погасил Мареев и скорчил зверскую гримасу. Благо, книжка вот она.
      - Ой-ей!
      Вот это пошутил! Люська выскочила из-за стола и спиной прижалась к дермантиновой двери квадратно-гнездовой обивки. Ножницы растопырились рачьей клешней.
      А за дверью, там внутри, в кабинете... некий шорох.
      "Его нет! И не будет!" Не похоже. А на что это вообще похоже! Дурдом! Марееву работать надо, а тут...
      - Так, - сказал Мареев. - У меня впечатление, что мне морочат голову. - Он достал пачку и стал намеренно-нервно выбивать оттуда сигарету.
      Болгарские канули в один день по всему городу, а у него еще блок. Потому что не курит толком, а так, под настроение. Как раз и настроение. Сейчас вечный стрелок Люська загорится при виде "Родоп", и они мирно, как бывало...
      - Здесь не курят!
      Люська ли это вообще?! Ведет себя неадекватно. Говорит... говорит тоже неадекватно. И по сути, и по тону, и по... выговору. Вот именно. С самого начала. Будто... Будто... А, вот! Станции метро так объявляли в Олимпиаду. По-русски, но не по-русски. Секретарь Кириллова - Люська. Для Кириллова не просто секретарь. Уж Мареев-то знает. Она же два раза в месяц - кассир.
      "Ты не кассир! Кассира убили, а сами сели!" Ножницами расчленили, зажарили в бельевом тазу и съели. А сами сели, да!.. Бредятина!
      - Ладно, - с достоинством смирился Мареев. - Я его в коридоре подожду.
      Вышел, прижег, затянулся. Дрова и дрова. А еще "Родопы"!
      Что? Там, у Люськи, где "его нет! и не будет!" невнятный пробормот. Кто-то с кем-то. Не сама же с собой! Вслушался. Люська:
      "...застукала его за сеансом связи..."
      Мареев раздавил "дрова и дрова", предупреждающе кашлянул (я предупредил, а вы как хотите!) и резко дернул ручку.
      Люська рухнула обратно в кресло. Квадратно-гнездовой вход в кабинет Кириллова был закрыт. Но только что. Голову на отсечение - только что! Взрезанная корреспонденция порхнула со стола вверх и в стороны, как поднятая свистом голубятня. Свиста не было, а вот волна воздуха была. От двери. Но не входной, а дермантиново-кабинетной. И ее не только захлопнули миг назад, но еще навалились всем телом с той стороны - не пуская, если будут ломиться. Очень ясное впечатление возникло.
      Люська, не выпуская ножниц, подметала пол ладонью, сбивая бумажки в стаю. Хрупко звякали серьги, волосы упали вперед, занавесили лицо, обнажив затылок. Затылок прямо-таки провоцировал, чтобы по нему треснуть в сердцах.
      Мареев мысленно так и сделал, а наяву насупил голос и официально осведомился:
      - Сегодня будет считаться, что я на работе? (Кивок). Тогда я пройду медкомиссию. (Кивок). Ну, я пошел. (Кивок). А то еще надо успеть подорвать всю эту контору к псам собачьим!
      Он готовил себя к уговорам очереди: мужики, мне ребенка из садика еще забирать, мне надо... Но, оказалось, готовил зря... Обычно неколебимые мужики (у нас тоже ребенок! у нас - на смену заступать! у нас тоже срочно!) специфически расступились, как перед "звездой" экрана ли, футбола ли, эстрады ли - впереди-позади-вокруг толпа, но не препятствует движению, смыкаясь за, размыкаясь перед. А толпа - ого-го! Сказано же: "Все непрошедшие не будут допущены..." Мареев мимолетно удивился, отметил нестройное шу-шу-шу. Вошел.
      - Мареев Константин Андреевич.
      - А на самом деле? - врач был со смоктуновщинкой. Оскал: то ли "рад видеть", то ли "щас горло перегрызу!" Общение с пациентами определенного толка накладывает все-таки свой отпечаток. Кто придумал психиатра в ежегодной медкомиссии?! Хотя, судя по сегодняшнему дню, не дурак придумал.
      "Мареев Константин Андреевич". И ведь смотрит, псих в халате, в его, мареевскую, карточку, но: "А на самом деле?"
      - Наполеон Бонапарт! - вызвал на неприязнь Мареев. - И уточнил: Первый. Который император.
      - Вот это уже ближе к истине! - профессионально-баюкающе пропел псих...х-хиатр.
      - Что?!
      - Ничего, ничего. Все у нас хорошо. У вас ведь все хорошо?
      - На Корсике? - передразнил Мареев врачебный оскал.
      - На Корсике, - подтвердил врач и сообщнически сощурился. Мол, мы-то с вами зна-аем, что ни на какой не на Корсике, а... сами знаете где.
      - Трудно! - напоказ вздохнул Мареев.
      - Понимаю. Понима-аю. Поможем! Непременно поможем!.. Что вы здесь видите?! - врач внезапно сунул под нос пеструю мозаичную картинку, где сквозь мешанину и наслоение красок явственно проступала большая толстая "М".
      Мареев не первый раз проходил медкомиссию и был знаком с этим, так сказать, тестом. Но его подмывало сдерзить под спудом всех нынешних ненормальностей с психом-психиатром в придачу. Подмывало и подмыло:
      - Небо в алмазах!
      - Правильно! - оскал у врача заполз аж за уши. - Ностальгия... поделился он раздумчивым соображением с мареевской карточкой, что-то туда корябая. - Жевать не лень?
      - Лень! - понесло Мареева.
      - Неврастения умеренная, - сообщил врач карточке. - Как у вас с ганглием?
      Мареев расплошно бросил на себя взгляд, спохватился:
      - А что, собственно, вас интересует? С ганглием?
      - Не беспокоит? Не перенапрягается?
      - Не должен! - наугад заявил Мареев, придав категоричной твердости голосу.
      - Правильно! Пра-авильно! Пациент пребывает в уверенности. В то время как... А мне вот сдается, - сказал врач уже не карточке, а непосредственно Марееву, - сдается мне, что ганглий-то у вас расша-атан. Утомился ваш ганглий.
      "Беспокоит, перенапрягся, расшатан, утомился". Махровый букет! Мареев не стал уточнять. И так уже этот... в халате что-то накропал в карточку. Дошутился!
      Потом врач крутил Мареева на спецстуле. Потом бил молотком по колену. Потом... словом, весь комплекс. И лабиринт Роже Ламбера, за который сел напарником сам псих...хиатр. Тут-то Мареев ему показал! Подумаешь, Роже Ламбер, когда он, Мареев, целый тренажер разработал! Сейчас этот халат убедится и перестанет скалиться!
      Халат убедился и сел за стол переговоров с мареевской карточкой. Переговаривался с ней по-латыни. Звучало это... Звучало это... Короче, это звучало! Одновременно врач держал запястье Мареева свободной рукой, слушал пульс.
      Мареев чуть не подпрыгивал от нетерпения. Как боксер перед объявлением результата, когда рефери еще не приподнял вверх его кулак в перчатке, но "мы-то с вами зна-аем!". Сейчас формальности закончатся и свободен. И прямо к Кириллову: "Я-то нормален! Вот справка - н-на, н-на! А ты?! А ну пусти к тренажеру! Зря что ли я..."
      - Все! - умиротворенно сказал врач, закрывая карточку. - Свободны! Следующий!
      - А... заключение? - не понял Мареев.
      - С моим заключением вам сегодня лучше отдохнуть. И завтра... предварил псих...х-хиатр мареевский задохнувшийся вопрос. Вот тебе и рефери! - И послезавтра. И потом. Оч-чень интересный случай! - оскал зашкалило. - Вы не хотели бы к нам в клинику? На недельку? На две? Оч-чень интересный!.. - уже совсем маловнятно, уже кому-то невидимому, неприсутствующему, не Марееву.
      - Доктор!!! Вы же сами видели! Я же лабиринт Ламбера! Я же Роже!.. У меня ведь работа! - безнадежно воззвал Мареев.
      - Лабиринт. Ламберинт. Жероже! - вкусно повторил врач. - И у меня работа. Так что - насчет клиники? С вашим ганглием! Подумайте, подумайте.
      - И не подумаю! Вы что, серьезно?! А куда мне теперь...
      - Н-не знаю, не знаю. Медицина тут... - вскинулся: - Жевать, говорите, лень?
      - Не лень! - отказался от прежнего показания Мареев. Вдруг это что-то решит.
      - Ну и сходите пообедайте!
      "Вы что, серьезно?!" Это уже было совсем серьезно. Все-таки врач. Или он в отместку за "Бонапарта"? Сходите пообедайте! А и пообедаю! На какие шиши, между прочим? У парней занять, у Гридасова? Так не пропускают в инженерный корпус!
      О, Люська! Может, кончилось ее помешательство? Процедура, правда, не из приятных - занимать у Люськи. Одолжить все равно одолжит, как всегда и как всем. Но сначала долгие сетования: у нее оклад девяносто, а у вас всех под триста! и все к ней! она не госбанк! ладно уж, но учтите - из казенных! А больше не у кого. И что ему, спрашивается, еще остается?
      ...В приемной был какой-то фон. Мареев не сразу, но сообразил селектор включен. Вот и фонит. Но если включен, значит в кабинете есть Кириллов.
      - Не был еще? - для проформы спросил Мареев, даже не ожидая ответа. Был. Есть. Ясно, что есть. Кто селектор-то включил из кабинета?
      - Нет! - ринулась наперерез Люська. Кудреватая болонка, защищающая хозяина от своры громил, дрожащая от ужаса, но исполняющая долг. Последний. - И не будет. Уже не будет!
      Из селектора донеслось: короткая пробежка на приглушенных цыпочках и хрипловатое, сдерживаемое дыхание. Слушает! Кто слушает? Сбрендили, чесслово!
      - А плащ?! - уличил Мареев.
      - Он позвонил из головного! - отбивалась кудреватая болонка. Сказал, тепло. Сказал, погода.
      "Завтра с утра ожидается сильный туман. К середине дня с отдельными прояснениями..." Был Марееву такой прогноз, был. Туман действительно гуще некуда. Где они, обещанные прояснения?
      - Ладно! - громко сказал Мареев, чтобы селектору было слышно. - Я его дома поймаю! Я его из-под земли достану! - и, не успев перестроиться, рявкнул тем же тоном, обернувшись к Люське: - Деньги есть?!
      Мареев застыл столбом. И взгляд у него застыл. Такого эффекта он не ожидал.
      Люська, страшно торопясь, жуткими рвущими движениями выворачивала сумочку, вытряхивая содержимое на стол. Глянула жертвой, как-то по-своему истолковала мареевский столбняк, кинулась к сейфу. На стол зашлепали пачечки, опоясанные бандеролькой:
      - Вот! Все! Профсоюзные! Больше нет! Хоть убивайте, нет!
      Мареев внушительно и внушающе повертел пальцем у виска.
      Люська отреагировала - она, повторяя жест, поднесла руку к своему уху, коснулась серьги. Замерла. Всхлипнула и спешно стала выдирать перламутрово-розовые грозди.
      Всему должен быть предел. Мареев оставил надежду побороть необоримое. Уж лучше посох и сума. Он подчеркнутым хватом выудил из кучки на стол десятку, подчеркнуто посмотрел ее на свет, подчеркнуто положил ее в нагрудный карман, похлопал по нему и подчеркнуто произнес:
      - До получки. Сразу отдам.
      - Что вы, что вы! Не надо!
      У Люськи на тумбочке забебекал телефон. Означать это могло только одно - кто-то осторожненько набирал номер. Будучи внутри, в кабинете.
      Да ну вас всех совсем! У Мареева вдруг зашевелились и забегали мурашки. Не снаружи, а внутри. Как перед дракой с очевидным неблагоприятным исходом.
      - Чтобы проникнуть в институт, втереться в доверие, а потом захватить... Тс-с! Об этом - вслух!.. Да брось, все свои! - чего только краем уха не поймаешь в оголодавшей толпе.
      Струнин, Кончушко, Шумскис уже впали в русло ленивой, ползучей очереди - слева раздача, справа никелированный трубчатый ограничитель. Обеденный перерыв. И все уже здесь. Ушли далеко вперед. Но Мареев сейчас нагонит их - и он сейчас все-о выяснит!
      Он взял липкий поднос, помахал им, обращая внимание коллег на себя: на мою долю тоже возьмите! Обратил.
      Они смотрели чужо. Вот те на! Да разве он виноват?! Он сам готов рвать и метать, что не допустили до Тренажера, а они... Чужо и мимо: подвел, не пришел - и не будем сейчас выяснять, кто виноват, кто не виноват; мы же интеллигентные люди, что нам объясняться! Та самая пауза в отношениях, которая длится определенное время. А потом, наказав общим молчанием, полным игнорированием, парламентски официально сделают одолжение:
      "Ну, хорошо! Слушаем!.." Вот гуаноюки! Да ему, Марееву, самому без Тренажера много хуже, чем Тренажеру без него! Эх, он бы им сейчас разъяснил! Но обиженная пауза вызывает ответное чувство.
      "Мы же интеллигентные люди". Не хотите, - как хотите, дело ваше!
      Гридасов! Гридасов флажковал ему подносом. Он припоздал к обеду и только вливался в горловину упорядоченной очереди. Мареев бросился на сигнал.
      "Стоял он тут, стоял! Говорю, стоял!" Друг есть друг. И пока вынужденно неспешно шествовали, подпираемые задними и подпирающие передних, пока набирали на поднос, перекинулись:
      - Как там у вас?
      - Нормально. А ты?
      - Ненормально! Погоди, сейчас рядом сядем... Нет, сметану я не буду брать. Какая-то жидкая...
      - Зажрались у себя там! - околпаченная, в фартуке с оборками, раздатчица лихо-базарно самоутверждалась обычным для себя методом. - Еще выбирают! Усилиновых тюбиков вам не хо-хо?!
      - Хо-хо! - отфутболил ей Мареев. - Два! - увлекаемый общим потоком, достиг кассы, расслышал вдогонку язвящее: "А сверху кусок мыла!", не удержался и доконфликтовал: - Семейного!
      М-да, нервишки. И на свару готов. Уподобился!
      - Да что с тобой? - очень участливо спросил Гридасов, когда они уже вышли на оперативный простор и озирались в поисках свободного столика.
      - А что со мной? - пригласил нервозностью Мареев на дальнейшие расспросы.
      Струнин, Кончушко, Шумскис отрешенно ели, горбясь над тарелками. Спины негостеприимны. Да и не хотелось к ним после такого... Все равно их с Гридасовым двое. Впятером не поместятся. А! Вон свободно! Всего один сидит.
      Мареев мгновенно прикипел взглядом. Затылок!
      "У него глаза на затылке". Как раз оно и было. Кирпичный, под бокс, внимательный, следящий затылок! Тот самый. Пусть и не плащ, а влитой, мускулистый пиджак.
      - Сто-олик!!! - заорал Гридасов сродни "Земля-а!!!" колумбовского матроса.
      Мареев отвлекся на гридасовский указующий крик куда-то в сторону.
      "Погоди ты!" Вперился в знакомый заты... Никого там не было. Кажется, теперь говорят: глюки... Но ведь был!
      Столик пустовал. К нему Мареев и направился якобы небрежным шагом. Только шаг чуть шире, чуть быстрей. А то ведь займут. Да, только поэтому!
      Сел. Никаких следов. Подоспел Гридасов:
      - Я тебя зову, зову!.. Ну, давай здесь, если хочешь... - беспричинно осекся, уставившись на Мареева. Смигнул, сглотнул и "погрузился" в суп, приподнято комментируя: - Ну, супец! Ну, отрава! Что они сюда кладут?! Военно-полевой суп!
      - Гридасов! - Аппетит у Мареева если и был, то канул. - Что произошло?!
      - Все в норме, старик! Кстати, "Мертвых..." дочитал? Пора, старик, требуют. Слушай, Тренажер па-ашет!.. Тебя нет и нет. Кириллов мне звякнул с утра. Садитесь, говорит, за Тренажер! Я ему: так ведь Мареев... А он молчит, как зарезанный. Потом снова: садитесь! Старик, я понимаю... Ты не заболел?
      Вот именно! Именно говорил с ним Гридасов как деликатный, сочувствующий человек обращается с безнадежным больным. Обращается, стараясь ни намеком не навести его на мысль о безнадежности. А чтобы придать бодрости, впрямую ляпает: "Ты не заболел?" Подразумевается: я же не дурак - такое спрашивать, будь ты действительно того?.. Значит, здоров! Не переживай - всех не переживешь! Логическая одноходовка для детского сада.
      - Я склоняюсь к мысли, что все кругом заболели! Гридасов, как я выгляжу вообще, а? Только честно!
      - В норме! - Гридасов опять сморгнул. Что-то ему мешало. Щадил?.. Да в норме же! - перевел тему: - Старик, но Тренажер, я тебе скажу-у! Парни с утра вокруг него, как вокруг елки. И я! Я только сел, только включился - там такие варианты, старик! Мы там по второй цепи, если еще синхронность нейродинамических процессов...
      - Меня отстранили, как я понял, - ранено сообщил очевидность Мареев. - И врач сказал... Какой-то ганглий... Нормальный у меня ганглий!
      Гридасов тактично смолк и разделил скорбь. Друг есть друг. Вместе работали Тренажер, и сесть за него должен был Мареев. Ведь на всех уровнях утвердили! Сам Кириллов - за! И вот... Отвлек, называется! Сморо-озил...
      - Какие планы на сегодня? - подсевшим голосом спросил Гридасов. Непринужденно спросил, но голосом подсевшим, который всегда такой, если ждешь момента нарушить молчание, а не просто нарушаешь его по естественности.
      - Таньку заберу. Прямо из садика. Нет худа без добра - пораньше заберу, времени теперь...
      - А не завозникает? - Гридасов общепринято сложил ладонь рассерженной коброй.
      - Еще как! - храбро пожал плечами Мареев.
      - И правильно! - проявил мужскую солидарность Гридасов. - Я тебе так скажу: Адку вообще давно прищемить пора. Если ты соберешься и напишешь непосредственно на имя...
      - Вот только не надо, ладно? - прервал Мареев, поднимаясь. - Хватит, я тебе сколько раз говорил... - невольно проскочила искра жалости к себе, и он потушил ее приятельски-угрожающим: - Но если ты еще раз среди ночи надумаешь шутковать, то - у-у-у!
      - В смысле?
      - В прямом? По телефону. Как вчера, Ах, не помнишь?! И не делай глазки домиком!
      - Я... я тебе не звонил. Кроме шуток. Да не звонил я!!!
      - Ротики закрыли на замочки, ключики спрятали в карманчик! - зычно распоряжалась воспитательница из беседки. Этим ее воспитательное действо ограничивалось.
      Ребятня верещала, резвилась, рябила.
      Таньку он нашел сразу. Банты! Тут Ада была специалистом.
      "Мой ребенок самый лучший!" В этом Мареев был полностью согласен с бывшей женой. А больше ни в чем.
      Самый лучший ребенок сидел в песочнице и строил замок. На песке. На сыром!
      Волну понятного и обычного умиления сразу накрыла нагонная волна праведной свирепости. Ребенок сидит на сыром песке практически голой попой, а эта в беседке хоть бы бровью повела! Ишь, "ротики закрыли на замочки, ключики спрятали в карманчик!" Мареев подкрался сзади, "достал ключик из карманчика и отомкнул ротик":
      - Вы что, не видите! Ребенок сидит на сыром песке практически голой попой!!!
      Ревнительница замочного молчания встала и скомандовала, устремившись взором в песочницу:
      - Мареева! Ну-ка, встань, дрянь такая! Отвечай потом за тебя! И отряхнись как следует!
      Только после этого обернулась и повела бровью:
      - Ваше какое дело?! Здесь территория детсада! Посторонним запрещено! Вот так дети исчезают, и вся милиция найти не может! Днем с огнем!
      - Я - отец Тани Мареевой! - звеняще сказал он. Придушил бы! Как говорится, проделана большая работа. Бывшей женой Адой. Ведьмы всегда найдут общий язык. Нашли. Примиренчество тут не пройдет. Надо стоять на своем - жестко, занудно, громогласно. "Имею право - я отец! Не имеете права - мой ребенок!" - Сегодня Я ее забираю! - поверх воспитательской головы прокричал маняще-весело: - Танька-встанька! Бегом за "сменкой"!
      Попробуй только кто-либо воспрепятствовать! Особенно сейчас, когда Танька навстречу помчит со своим: "И-и-а-аи-и!!!"
      Танька продолжала стоять в песочнице: недоумение и любопытство. Никаких восторженных визгов.
      - Гражданин! Мы детей раньше шести не выдаем! Тем более неизвестно кому! У них сейчас прогулка! Не травмируйте детскую психику! Посторонним запрещено!
      Мареев посторонний?! Да он с этим мочалом и разговаривать не будет! Присел на корточки и поманил пальцем:
      - Та-анька! А кто прише-ол!
      - Мареева!!! - голос воспитательницы вдруг стал диким, из ночного кошмара. - Мареева!!! Беги за дядей Витей! Он там... там лестницу чинит!!! Дети! Дети, все - в садик!!!
      Кольнула досада - не может бабье без скандала напоказ. Но тут же резануло и вспороло насквозь, Танька секунду наблюдала за его призывными пальцами и - стрекача, раздавив замок на песке, с криком:
      - Дядя Витя-а-а!!! Дядя Витя-а-а!!!
      Гурьба ринулась за ней ревмя ревя. Сразу и вдруг.
      Мареев так и остался на корточках. Пружины в ногах ослабели. Невозможно встать.
      Танька. Та-анька... Это уже сволочизм. Этого он Аде никогда... Прав Гридасов! Он напишет, он добьется! Это уже сволочизм! Чтобы ТАК настроить дочь! Чтобы так!.. Та-анька!
      Он свалился с корточек от толчка. С размаху плюхнулся на собственную сумку (Сырки! В глазури!). Воспитательница хватко держала его за плечо, трясла и голосила:
      - Люди-и!!! Кто-нибудь! На по-омощь!!! Витя-а!!! Ребенка хотел украсть! Люди-и! Меня, сказал, убить!!! Витя-а!!!
      Мареев тяжело поднялся, тяжело отлепил впившиеся в плечо пальцы ("Витя-а!!! Убегает!!!"). Тяжело увернулся неуклюжим финтом. И - побежал. Шок от страха в Танькиных глазах был оглушающим. Чтоб еще объясняться с Витей, который вот-вот вывернет из-за угла с молотком наизготовку. Чтоб еще объясняться с милиционером в толпе зевак... И что объяснишь?! И зачем, если бывшая жена Ада сделала с Танькой то, что она сделала. И с ним, с Мареевым, тоже - сделала.
      Бежал. Где тут у вас, чтобы поглубже? И камень потяжелей. Бежал. Руки вели себя отдельно от головы - горстями выскребывали из сумки коричнево-белую смятку (Глазурованные сырки! Таньке!) Стряхивал на асфальт. Мальчик-с-пальчик! По сырковым меткам тебя дядя Витя и нагонит. И ка-ак ахнет молотком по бестолковке. И пусть. Бежал...
      Выгребая, наткнулся - не сразу осознал. И как только понял, облился нервной дрожью. Вынул двумя пальцами - "Мертвые не потеют" в глазури. То-то будет от Гридасова. Остановился. Куда он, собственно, бежит-торопится? Мертвые не потеют. Значит, он жив. Запарился. И побрел вполне бесцельно, слизывая сырковые следы с обложки. Хорошо - глянцевая. Может, и следа не останется? Хоть это хорошо...
      Гастроном.
      "Мебель". Аптека. ХРУЭМ ПРСТ...
      Возьмет Мареев и устроится через три на пятый, все остальное льготно. И справки на совместительство не надо. Не с чем совмещать. При его ганглии - лучше от института отдохнуть и завтра, и послезавтра, и потом. Рекомендовано. А по поводу ХРУЭМ ПРСТ - никаких противопоказаний. Вот и пойдет. Неважно, что за ХРУЭМ ПРСТ. По ходу дела сориентируется. Он голову мучает, а это окажется просто такой призыв, к примеру. Мол, давайте всем миром хруэм этот прст! Мареев готов присоединиться. Он сейчас готов не только какой-то там прст, а что угодно и кого угодно того самого... хруэм. Кто бы ни попался!
      Кто бы!.. Липа! Он заранее ощерился - улыбка по протоколу, а под мышкой нота протеста. Липа ему на глаза и должна попасться. В подъезде. Он ей сейчас свой пропуск ткнет в... Ах да, пропуск у тараканища, на вахте. Тем лучше! Чем хуже, тем лучше. Пусть Липа только квакнет!
      Хочешь - не хочешь, станешь женоненавистником. Лимитчица-Липа. Охота на мужей с пропиской. Чутье - лисье. Внешность тоже.
      "Что я, рыжая?" Рыжая. И злая. И чутье. Мареева она унюхала с первого дня, как он вселился. Разведенный, перспективный, отдельная. Тут у Мареева разрыв с женой-Адой не зарубцевался, а тут - обволакивающее приставание. От: "я вашу почту уже достала, вот возьмите!", до: "у вас бодяги не будет? такой синяк! скользко, я как шлепнулась!" В час ночи она в квартиру звонит! В час ночи она шлепнулась, дежуря в своем закутке, лениво сжигая спичку за спичкой! На седьмой этаж она взобралась за помощью! "Вы только гляньте, какой синяк!" Надо ли уточнять, на каком месте изящно демонстрируемый ушиб?.. По-своему логично, даже беспроигрышно. Разведенный мужик подсознательно может забыться, а Липа... Все так. Но Липа была рыжей. А бывшая жена-Ада - тоже. Липа коротала дежурство, изничтожая по три коробка спичек - просто так, глядя на огонь. Угольки в глазах и запах серы. Любимое развлечение и бывшей жены-Ады... Не забыться! И Мареев с порога, как был в одних плавочках, отрубил:
      - Мы с вами незнакомы! Запомните раз и навсегда!
      Запомнила. Взыграло ретивое самолюбие. Ах, незнакомы?! Раз и навсегда?! Ладненько! И начался период приставания ненавидящего. Приставания служебного. Она на службе, она дежурит и - будьте добры какое-нибудь удостоверение личности, вдруг вы тут не проживаете, не проживающим нельзя, только по приглашению, для того она и сидит здесь!
      Ритуал оба соблюдали неукоснительно. Ибо стоило Марееву однажды уклониться, забыв какой ни есть документ, и Липа закатила гам столь же бессмысленный, сколь и похожий на недавнюю истерику воспитательницы в детском саду.
      А пропуск вохровец передал! "Куда следует". По 34-03 позвонил... Чем хуже, тем лучше. Пусть только Липа его тормознет! Он ее... он ей!.. Критическая масса накопилась - сейчас ка-ак рванет!
      Не рванул! Липа нарушила ритуал и не ощерилась ответно, а... Взгляд, как тогда, при демонстрации синяка. Сменила тактику? По-новой решила попробовать? Напра-асно. Не выйдет!
      Мареев ждал лифта и чувствовал облучение взглядом. Ни за что! Створки раздвинулись.
      - Если вам на пятый, давите сильней. Кнопка западает.
      Судя по тону, не кнопка, а сама Липа западает.
      "Ой, я западаю!" - ее лексикон, ее охота на мужей. Любой обернется. Мареев - не любой. А если бы и до того, то уж не Липа. Лучше бы она документ затребовала - он бы душу отвел. Ишь, "если вам на пятый..." На седьмой ему, на седьмой! Прекрасно она знает, что ему на седьмой! А то, ишь, тактику сменила! Ишь, будто первый раз ви...
      Мареев оглянулся, но створки уже закрылись. Поехали! Мареева царапнуло. Не то и не так.
      "Мы с вами незнакомы! Запомните раз и навсегда!" Липа сейчас так и... Но не ритуально, а искренне. То есть фальшиво - "ой, я западаю!", но искренне охотясь. После всего, что у них было, вернее - не было?! Рассуждая здраво - глупо. А Липа всегда рассуждает здраво. Глупо, но здраво. По-своему. И подобный выверт не в ее... Приехали.
      Мареев раскопал в кармане ключ, вставил в замок, повернул, открыл и раздался звонок.
      Вдруг - с работы? Все выяснилось, вахтеру нахлобучка - и звонят! Он задергал ключ. Телефон звонил. Плюнул, оставил дверь распахнутой, впал в комнату. Телефон звонил. Пробежался в грязных туфлях по линолеуму. Телефон звонил.
      - Да! Алло! Да!
      - Товарищ Мареев?
      - Да-да...
      Не с работы. Голос спокойный, теплого тембра, но холодной уверенности. Специфический голос.
      - Мы бы хотели с вами побеседовать, если не возражаете.
      Краем сознания Мареев отметил: в чем, в чем, а тут кино не врет. И верно - не спрашивает абонент, кто звонит, о чем побеседовать, а если возражаю? Голос говорит сам за себя. Точнее, сам за того, кто говорит таким голосом. Значит, надо. На-до!
      - Где вам было бы удобней встретиться? Можно и у вас дома, можно у нас...
      Что же он такого сделал? Что он мог такого натворить? Мареев перетряхнул память, хватаясь и тут же отбрасывая всякие пустяки и ерундовины. Но ведь звонят! И не в кино!
      - Тогда давайте так договоримся. К вам подойдут наши товарищи, и вы им уделите некоторое время. Договорились?
      - Конечно-конечно! - преувеличенно обрадовался Мареев в трубку. Короткие гудки.
      - Добрый день! Вы позволите? - раздался тот же голос, но из прихожей.
      Все-таки, наверное, не тот же, а такой же. Мареев положил трубку и на полусогнутых пошел на голос.
      - Конечно-конечно!
      Никаких шагов на лестнице он не слышал, никаких кряхтений лифта, вообще никаких шумов - это при распахнутой двери.
      У порога стояли двое. Корректные, внимательные, понимающеглазые, дружелюбные. Блондин и брюнет. Профессионально осторожно пожали ему руку. Ну и ладо-ошки!
      - Проходите-проходите! - гостеприимно засуетился Мареев.
      - Только извините, на кухне придется. Там табуретки. Или можно их в комнату перенести. Я сейчас чай...
      - Не надо, не беспокойтесь, - сказал блондин.
      - Да. Не стоит. Не беспокойтесь, - сказал брюнет.
      Попробуй не беспокоиться! Они прошли в кухню, а Мареев, закрывая дверь на лестницу, шпионски выглянул. Никого!
      - Вот! - радушно сказал Мареев на кухне, пробуя не беспокоиться. Вот!
      От блондина и брюнета исходило нечто. Сразу возникала острая нужда от всего отпереться и ни в чем не признаваться, если грешен. И такая же острая нужда полностью раскрыться и признаться во всем, во всем, если безгрешен. Какие за ним грехи? Разве что... Вот Ящик вчера пронес мимо вахты. Уникальный Ящик, но он сам его сделал. В порядке шефской помощи. Имеет право. То есть, конечно, не имеет, но не потому же они здесь!
      Они молчали и смотрели. Поощряюще.
      - У нас на работе, - начал Мареев неожиданно. И его повело. Про Тренажер, про отличных ребят, про перспективы разработок, про подшефных, вскользь про Ящик... Чего он им рассказывает?! Но остановиться не мог. Пусть сами спросят. Ведь должны спросить. А то если он: "Представляете, какой странный случай сегодня произошел!", то не очень натурально прозвучит. Вроде оправдывается. А в чем?
      Они молчали и смотрели.
      Тараканище-вахтер позвонил им по 34-03. На то он и тараканище! Не могли же они из-за какого-то пропуска!.. Да что там такого в пропуске!!! И Мареев подробно стал говорить на тему: как я провел день. Пусть сами спросят.
      Как пришел на работу, вот только на вахте не пропустили. Сделал паузу. Пусть сами спросят. Не спросили.