Когда мне исполнилось шесть, я пошла в начальную школу. К этому времени я уже год брала уроки танцев. Школа находилась в Гион Кобу, и там учились дети тех, кто напрямую был связан с карюкаи.
      По утрам Кунико была занята тем, что помогала Аба, так что одна из служанок, Каатян либо Сузутян, отводили меня в школу. (Тян – это универсальное уменьшительное имя для японских имен.) Школа находилась в двух кварталах севернее Ивасаки окия, в сторону Ханамикоджи.
      К тому времени, как я пошла в школу, я уже привыкла быть одной из Ивасаки. Это было так удобно: когда ты Ивасаки, ты можешь получить все, что хочешь. Это особенно чувствовалось, когда я делала покупки. Все было действительно просто. Я заходила в магазин и брала там то, что мне было нужно. Служанка говорила: «Это для Ивасаки из Шинбаши», и владельцы магазинов отдавали мне выбранные предметы. Карандаш. Старательную резинку. Ленту для волос.
      Я не знала, что такое деньги. Годами я верила в то, что, если тебе что-то нужно, надо только попросить.
      Когда в школе было собрание, то вместо моих родителей появилась Старая Меани, с шагреневым орнаментом черного хаори (предмет одежды наподобие жакета, который надевается поверх кимоно). Женщина была сильно накрашена и так же сильно надушена. Она обмахивалась веером, и до меня доносился создаваемый им ветерок. Видеть ее вместо родителей было неприятно. Я была расстроена.
      На следующий день классная руководительница назвала меня «маленькой мисс гейко» и сказала, что меня удочерили. Я рассердилась, потому что это было неправдой.
      В следующий раз выполнять обязанности родителей на родительское собрание пришла Кунико. Это мне понравилось гораздо больше.
      Мне вообще нравилось ходить в школу. Я любила учиться, но была болезненно застенчива, замкнута и всегда держала свои чувства в себе. Учителя пытались поиграть со мной, разговорить. Даже директор школы пробовал уговорить меня стать более открытой, но им не очень-то это удавалось.
      Мне нравилась одна девочка. Ее звали Хикари, или Солнечный Луч. Она необычно выглядела. Хикари была золотоволосой блондинкой. Я считала, что она очень симпатичная.
      У Хикари, как и у меня, совсем не было друзей. Как-то проявив инициативу, я первая подошла к ней, и мы стали играть вместе. Мы проводили время, шепчась и хихикая под деревом на игровой площадке. Я отдала бы все за то, чтобы у меня были такие же волосы, как у нее.
      Обыкновенно я выбегала из школы, как только звонил звонок, торопясь на уроки танцев. Убирала свою парту и бежала домой. Но однажды учительница танцев была чем-то занята и у меня оказался выходной.
      В тот свободный день Хикари-тян пригласила меня к себе в гости после школы. Я намеревалась идти прямо домой, но все-таки решила сходить к подруге.
      Забирать меня из школы пришла Каатян. Она была странной женщиной, которая вполне могла украсть вещь.
      «Черт, – подумала я, – кажется, мне придется довериться ей».
      – Каатян, мне нужно кое-что сделать. Пожалуйста, пойди выпей чашку чая или кофе, и встретимся через час Обещай мне, что ничего не скажешь тетушке Оима. Поняла?
      Хикари-тян жила вместе с мамой в маленьком домике, окруженном соседями. «Какое ужасное расположение, – помню, подумала я, – когда все и вся находятся так близко». Мама Хикари была очень приветливой и ласковой. Она накормила нас бутербродами. Обычно я их не ела. Мои старшие братья и сестры всегда боролись, чтобы получить их во что бы то ни стало, так что мне никогда ничего не доставалось и я не привыкла к ним. В этом случае я сделала исключение.
      Время бежало быстро, и вскоре я покинула домик Хикари-тян.
      Я вернулась к Каатян, и она повела меня домой. Когда мы пришли, стало ясно, что новости о том, где я была, опередили нас.
      Тетушка Оима впервые строго ругала меня:
      – Я запрещаю тебе ходить туда еще, – кричала она, – ты понимаешь меня, дорогая? Никогда! Больше никогда!
      У меня не было привычки спорить с ней, но я была растеряна, столкнувшись с ее гневом, и попыталась объясниться. Я рассказала ей все о Хикари-тян, о том, какая хорошая у нее мама, и как они живут рядом со всеми хорошими людьми, и как хорошо я провела время. Но она совершенно отказывалась слушать. Это было мое первое столкновение с предрассудками, и, по правде говоря, я так ничего и не поняла.
      В Японии существует каста людей, их называют «буракумины». Они считаются грязными и оскверненными, подобно неприкасаемым в Индии. В древние времена эти люди заботились о мертвых и занимались «загрязненными» субстанциями, такими как мясо и кожа. Они были сапожниками или мясниками. В наше время буракуминов уже не дискриминируют, как раньше, но в то время, когда я росла, они жили в специальном районе, это что-то вроде гетто.
      Я невольно перешагнула черту. Дело было не только в том, что Хикари-тян оказалась неприкасаемой, она была еще и наполовину европейкой. Хикари-тян являлась внебрачной дочерью американского солдата. Это было слишком для тетушки Оима, которая боялась, что теперь на моей репутации появится несмываемое пятно. Сохранять мою репутацию незапятнанной было одной из важнейших ее обязанностей. Однако истерику вызвало «нарушение», которое я допустила совершенно случайно. Я была разбита, огорчена и выплеснула свою злость на бедную Каатян. Я долго не разговаривала с ней и всячески портила ей жизнь. Потом мне стало жаль ее. Каатян выросла в бедной семье, у нее было много братьев и сестер. Иногда я ловила ее на том, что она потихоньку брала различные мелкие вещи из дома, чтобы отослать им. Вместо того чтобы снова заговорить с ней, я подарила ей несколько небольших подарков, чтобы у бедняги не было необходимости красть.
      Вскоре после инцидента Хикари-тян и ее мать куда-то переехали. Я часто думала о том, как сложилась их судьба.
      Однако моя жизнь была слишком напряженной, чтобы долго задумываться над чем-то подобным. Когда мне исполнилось семь, я осознала, что я – «очень занятый человек». Мне всегда нужно было куда-то идти, что-то делать, с кем-то встречаться. Я чувствовала, что мне надо закончить свои дела как можно раньше и приступить к тренировкам, чтобы достичь совершенства. Это было вечное мое стремление.
      Казалось, я не ходила, а только бегала. Мой самый длительный дневной пробег был из школы на уроки танцев. Я выходила из школы в полтретьего. Танцы начинались в три часа, а я хотела там быть первой, если возможно. Для этого я должна была войти в зал без пятнадцати три. Так что я бежала в окия, а Кунико уже держала наготове мое облачение и переодевала меня из западной одежды в кимоно. После чего я вылетала в дверь. Сестра, держа мою сумку, семенила за мной.
      В то время я была очень привязана к Кунико и чувствовала себя ответственной за нее, в той же степени, что и она за меня. Я ненавидела, когда люди относились к ней как к человеку второго сорта. Ее худшей обидчицей была Яэко. Она называла ее обидными кличками, как, например, «тыквенное лицо» и «горная обезьяна». Это приводило меня в бешенство, но я не знала, что можно придумать, чтобы заткнуть ей рот.
      В обязанности Кунико входило водить меня на танцы и приводить домой. Она никогда не пропускала ни одного дня, вне зависимости от того, насколько была занята в окия. Я придумала целый набор дневных ритуалов, которые приводила в действие по дороге в танцевальную школу. Кунико покорно все исполняла. По дороге на урок мне необходимо было сделать три вещи.
      Во-первых, мне надо было взять кусочек пирога с патокой для мамы Сакагучи (я выдумала это сама и привела идею в действие). Взамен пирожка она давала мне какое-нибудь другое лакомство. Я убирала его в сумку, оставляя «на потом».
      Во-вторых, мне надо было остановиться возле святыни и помолиться.
      В-третьих, я должна была побежать и погладить Дракона, большую белую собаку, жившую в цветочном магазине.
      После всего этого я могла бежать на урок.
      Кунико всегда ждала меня, чтобы отвести домой, и мне всегда очень нравилось возвращаться с ней.
      Сначала мы шли в цветочный магазин, и я скармливала лакомство, данное мне мамой Сакагучи, Дракону. Потом я оглядывалась вокруг. Я любила цветы, потому что они напоминали мне маму. Девушка-продавщица позволяла мне взять один цветок за то, что я приносила лакомство собаке. Я благодарила ее и дарила цветок владелице продуктового магазина. Взамен она отрезала мне два кусочка дайшимаки, сладкого омлета с желе, чтобы я отнесла домой.
      Дайшимаки было любимым лакомством тетушки Оима. Когда я гордо приносила ей пакетик, она всегда ласково улыбалась и делала вид, что удивлена. Каждый день. А потом она пела. Эту песню она всегда напевала, когда была довольна. Это был известный мотив: су-ису-ису-дара-дат-та-сура-сура-суй-суй-суй. Специально, чтобы запутать меня, она начинала местами фальшивить, а мне нужно было ее исправлять, прежде чем она съест дайшимаки. Потом я садилась рядом с ней и рассказывала обо всем, что произошло со мной за день.
      В первый раз, когда мне нужно было идти в суд, я училась во втором классе. Мне было восемь лет. Я пошла со Старой Меани. Родители уже были там. Прежде чем меня могли удочерить, суд должен был удостовериться в том, что я хочу стать Ивасаки по своей свободной воле.
      Я разрывалась между родителями и окия и не могла принять решение. Ситуация давила на меня, и я разрыдалась прямо в зале суда. Я все еще не была готова покинуть своих родных.
      – Ребенок еще слишком мал, чтобы знать, чего он хочет, – сказал судья. – Мы должны подождать, пока девочка сможет принять решение.
      Старая Меани отвела меня обратно в окия.

      Моя жизнь вращалась вокруг Шимонзен, я старалась как можно больше времени проводить в школе. С каждым днем я все больше увлекалась танцами и страстно хотела стать действительно великой танцовщицей.
      Однажды я пришла в Шимонзен и услышала, что старшая учительница уже с кем-то разговаривает. Я расстроилась, потому что любила приходить первой. Когда я вошла в комнату, то увидела немолодую, но очень красивую женщину. Было что-то величественное в том, как она себя держала, в гордой посадке головы. Я была заинтригована.
      Старшая учительница велела мне присоединяться к уроку. Незнакомка поклонилась и поприветствовала меня. Старшая учительница учила нас танцу под названием «Волосы черного дерева». Мы репетировали его уже несколько раз. Женщина танцевала очень изящно. Поначалу я чувствовала себя немного напряженно, танцуя рядом с ней, но вскоре танец взял свое, и я полностью в нем растворилась.
      Как всегда, старшая учительница критиковала мою работу. «Это слишком медленно, Мине-тян. Ускорь темп. У тебя вялые руки, напрягись». Но она ни слова не сказала той, другой женщине.
      Когда мы закончили, старшая учительница представила меня ей. Ее звали Хан Такехара.
      Мадам Такехара считалась одной из величайших танцовщиц своего поколения. Она была мастером нескольких разных школ, прославившихся тем, что они изобрели свои собственные стили и воплотили их в жизнь. Танцевать рядом с ней была большая честь для меня.
      Еще с тех пор, когда я была маленькой, я любила наблюдать за опытными танцовщицами и старалась использовать любую возможность поучиться вместе с ними. Это было одной из причин, по которой я так много времени проводила в Шимонзен: туда приезжали танцовщицы со всей Японии, чтобы получить урок у иэмото. Некоторые женщины из тех, кого я встречала в те годы в Шимонзен, сейчас сами стали иэмото своих собственных школ. Конечно, я проводила огромное количество времени, наблюдая за учительницей Иноуэ и ее ученицам.
      Спустя несколько месяцев после моего первого (провального) выступления, мне дали детскую роль в танце Оншукай, исполняемом в зимний период, когда я впервые выступала на сцене перед публикой. Следующей весной я танцевала Мияко Одори и продолжала выступать в детских ролях до тех пор, пока мне не исполнилось одиннадцать. Находиться на сцене было очень важно и полезно для меня, я приобретала опыт и уже чувствовала себя танцовщицей.
      Не ставя меня в известность, тетушка Оима приглашала моих родителей на каждое выступление, и, насколько мне известно, они всегда приходили. У меня очень плохое боковое зрение, и я не могла разглядеть людей в зале, но каким-то образом всегда знала, что они там. Мое сердце, как и сердце любого другого маленького ребенка, кричало им: «Мама, папа, посмотрите на меня! Посмотрите, как я танцую! Разве я не хорошо танцую?»
      В Японии принята шестидневная учебная неделя, так что воскресенье было моим единственным выходным днем.
      Вместо того чтобы отсыпаться, я рано вставала и бежала в Шимонзен, потому что мне было очень интересно посмотреть, чем занимаются по утрам иэмото и младшие учителя. Иногда я приходила туда в шесть утра! (Я молилась и убирала туалеты уже после возвращения из Шимонзен.) По воскресеньям занятия с детьми начинались с восьми утра, так что у меня была масса времени, чтобы понаблюдать за тем, что делают младшие учителя.
      Первым делом старшая учительница молилась, в точности так, как это делала тетушка Оима. Пока она была в алтарной комнате, младшие учителя убирали школу. Они протирали тряпками деревянную сцену, длинные коридоры и мыли туалеты. Я была поражена. Несмотря на то что они были моими учителями, занимались той же рутинной работой, что и я, поскольку они были учениками старшей учительницы.
      Все учителя завтракали вместе. А потом старшая учительница давала уроки младшим, я сидела и смотрела на их занятия. Это было самым важным моментом в моем расписании.
      Я любила жаркое и влажное лето в Киото. Частью моих занятий было каждый летний день сидеть позади старшей учительницы и обмахивать ее большим круглым бумажным веером. Мне это нравилось, поскольку позволяло непрерывно и долго наблюдать за тем, как она ведет уроки. Другие девочки не слишком любили махать веером, но я могла сидеть так часами. В конечном счете старшая учительница заставляла меня сделать перерыв. Другие девочки бросали жребий, кто из них будет следующей. Десять минут спустя я уже возвращалась, чтобы снова начать махать веером.
      Наряду с танцами я много занималась музыкой. Когда мне было десять лет, я отложила кото и приступила к занятиям на шамисэне, струнном инструменте с квадратной декой и длинным грифом, на котором играют медиатором. Музыка шамисэна – это традиционный аккомпанемент для танцев, принятых в Киото, включая и школу Иноуэ. Изучение музыки помогало мне понять тонкие ритмы движений.
      В японском языке существует два слова для обозначения танца. Первое – май, а второе – одори.
      Май считается приближенным к священным танцам, потому что возник именно из танцев, связанных со святынями и божествами; исполняется с древних времен как ритуальный. Такие танцы могут танцевать только люди, которые особо подготовлены и имеют специальное разрешение.
      С другой стороны, одори – танец, показывающий превратности человеческой жизни – радость и грусть одновременно.
      Этот танец все могут видеть на японских фестивалях, и исполнять его может каждый.
      Существуют только три танцевальные формы, которые относятся к май, – микомаи, танцы синтоистских святынь; бугаку, танцы императорского Двора; но май, танцы для драматического тетра Но. Танцы Киото – это май, не одори. Школа Иноуэ специализировалась на но май и была стилистически одинакова.
      В десять лет я была ярой сторонницей этого. Гордилась тем, что я танцовщица май и последовательница школы Иноуэ. Возможно, я была даже чересчур горда этим.
      Одним холодным зимним днем я, замерзшая, пришла в студию и прошла к хибачи, чтобы согреться. Там сидела девочка-подросток, я раньше никогда ее не видела. По ее прическе и одежде я могла сказать, что она шикомисан.
      Шикомисан называют тех, кто находится на первом этапе становления гейко, у кого есть контракт с окия. Я, например, никогда не была шикомисан, потому что была атотори.
      Она сидела в самой холодной части комнаты, около двери.
      – Иди сюда, садись возле огня, – сказала я, – как тебя зовут?
      – Тазуко Мекута, – ответила девочка.
      – Я буду называть тебя Меку-тян, – заявила я. Мне показалось, что она лет на пять-шесть старше меня, но в школе Иноуэ старшинство определялось датой начала учебы, а не биологическим возрастом. Так что она была по отношению ко мне «младшей». Я сняла свои таби.
      – Меку-тян, у меня чешется палец.
      Я протянула ей ногу, и она с уважением ее почесала.
      Меку-тян была приятной и нежной. Глаза ее блестели. Она напоминала мне мою старшую сестру Юкико. Я сразу же прониклась к ней симпатией.
      К сожалению, она не слишком долго училась в школе. Вскоре я потеряла с ней контакт, но мне хотелось найти такую же подругу, как она Так что я была поражена, когда однажды зимой, пройдя к хибачи, я увидела там девочку того же возраста, что и Меку-тян. Девочка уже сидела у камина и проигнорировала меня, когда я вошла в комнату. Она даже не поздоровалась. Поскольку она была новенькой, это было абсолютно невежливо.
      – Ты не можешь сидеть у хибачи, – сказала я наконец.
      – А почему нет? – немедленно отреагировала незнакомка.
      – Неважно. Ты не хочешь представиться? – спросила я.
      – Меня зовут Тошими Суганума.
      По этикету полагалось поинтересоваться, как я поживаю, но она не сделала этого.
      Я была раздражена, но, чувствуя свою ответственность и как «старшая», продемонстрировала новенькой свою огромную осведомленность насчет того, как принято себя вести в школе Иноуэ.
      Я попыталась ей все объяснить.
      – Когда ты начала брать уроки?
      Мне хотелось дать понять девочке, что я нахожусь здесь дольше, чем она, значит, она должна уважительно ко мне относиться.
      Но незнакомка не поняла.
      – Не помню. Вроде не слишком давно.
      Я пыталась придумать слова, чтобы довести до сознания девочки ее неправоту, но в это время ее позвали на урок.
 
      Это была настоящая проблема. Мне надо было поговорить об этом с тетушкой Оима.
      Я ушла из школы сразу же, как только закончился урок, и сделала свой круг – собака-цветы-дайшимаки – так быстро, как только могла. Всю оставшуюся дорогу домой я бежала.
      Я отдала дайшимаки тетушке Оима. Она уже была готова запеть, но я остановила ее.
      – Не пой сегодня. У меня проблема, и я хотела бы ее обсудить.
      Затем я подробно рассказала, в чем дело.
      – Минеко, – ответила тетушка Оима, – Тошими будет дебютировать раньше тебя. Так что однажды она станет одной из твоих «старших сестер». Значит, это ты должна уважать ее. И вести себя с ней хорошо. У тебя нет ни одной причины, чтобы указывать ей, что делать. Я уверена, что старшая учительница научит Тошими всему, что ей нужно знать. И нечего тебе туда лезть.
      Я забыла об этом инциденте на долгие годы. Но однажды, вскоре после моего дебюта в качестве майко, меня позвали на банкет. Юрико (Меку-тян) и Тошими, которые обе стали первоклассными гейко, там тоже присутствовали. Они мило подшучивали над тем, какой важной я была в детстве. Я покраснела от стыда. Однако они не держали на меня зла. Обе они стали отличными наставницами для меня в последующие годы, Юрико также и моей единственной подругой.
      Отношения в Г ион Кобу продолжались длительное время, и гармония ценилась там превыше всего остального. Несмотря ни на что, в карюкаи очень мирное сосуществование, и я уверена, что для этого есть две причины. Во-первых, наши жизни настолько переплетены, что у нас нет другого выбора, кроме как мириться друг с другом.
      Вторая причина лежит в природе развлечений. Майко и гейко развлекают влиятельных людей со всех концов мира. Мы фактически дипломаты, которые должны уметь находить общий язык со всеми. Хотя это не значит, что мы вялые или апатичные. Мы должны быть остроумными и яркими. Со временем я научилась выражать свои мысли так, чтобы ненароком не оскорбить окружающих.

      В ноябре 1959 года мне исполнилось десять, и снова пришлось идти в суд. Со мной пошла Старая Меани. Когда я приехала, мои родители уже были там. Мой адвокат, мистер Киккава, имел сальные волосы, но он был лучшим юристом в Киото.
      Я должна была сообщить судье, где я все-таки предпочитаю остаться.
      Меня очень беспокоило то, что я обязана сделать выбор. Я думала о родителях и ощущала боль в сердце.
      Ко мне подошел отец.
      – Ты не обязана делать это, Масако, – сказал он, – ты не обязана оставаться с ними, если не хочешь.
      Я вздохнула.
      А потом все случилось вновь. Я снова стояла прямо посередине зала суда.
      В этот раз судья не остановил процесс. Вместо этого он посмотрел мне в глаза и, не мигая, спросил:
      – Какой семье ты хочешь принадлежать – Танака или Ивасаки?
      Я на мгновение застыла, потом набрала воздуха и сказала чистым и звонким голосом:
      – Я хочу принадлежать семье Ивасаки.
      – Ты уверена, что хочешь именно этого? -Да.
      Я знала, что именно собиралась сказать, но чувствовала себя ужасно, когда эти слова вылетели из моего рта. Я содрогнулась от того, что причинила боль своим родителям. Но я сказала то, что сказала, потому что любила танцевать. Этот факт был решающим в моем выборе. Танцы стали моей жизнью, и я не могла представить, что можно отказаться от них ради чего-то или кого-то. Причина, побудившая меня остаться у семьи Ивасаки, заключалась в том, что там я могла продолжать учиться танцам.
      Выходя из зала суда, я шла между родителями и крепко держала их обоих за руки. Я чувствовала себя виноватой в том, что предала их, и не могла даже смотреть им в глаза. Я плакала и краем глаза видела, как по их щекам тоже катятся слезы.
      Старая Меани взяла экипаж, и все вчетвером мы поехали обратно в окия.
      Отец пытался успокоить меня.
      – Возможно, так будет лучше, Ма-тян, – говорил он, – я уверен, что тебе лучше живется в Ивасаки окия, чем было дома. Вокруг тебя так много интересного. Ты можешь заниматься всевозможными интересными вещами. Я обещаю, если ты когда-нибудь захочешь вернуться домой, дай мне знать, и я приеду за тобой. В любое время. Днем или ночью. Только позови.
      – Я умерла, – посмотрев на него, ответила я.
      Родители уходили. Они просто повернулись и пошли домой. Оба они были одеты в кимоно. Увидев, как их оби скрываются от меня, я закричала: «Мама! Папа!» Но это кричало сердце. Слова так и не сорвались с моих губ.
      Отец обернулся и посмотрел на меня. Я поборола желание побежать за ним и, улыбнувшись сквозь слезы, грустно помахала рукой.
      Я сделала свой выбор.
      Этим вечером тетушка Оима пребывала в приподнятом настроении. Теперь все было официально, я стала наследницей Ивасаки. Когда бумажная волокита закончится, я стану ее законной наследницей. У нас был шикарный ужин, включая праздничные блюда: морской лещ, дорогие стейки и рис с красной фасолью. Многие люди приходили, чтобы поздравить нас, и приносили подарки.
      Вечеринка продолжалась несколько часов. Мне было сложно это вынести, и я спряталась в шкафу. Тетушка Оима не могла остановиться и все время пела: «Су-ису-исударараттасурасура-сурасуйсуйсуй». Даже Старая Меани громко смеялась. Все были явно вне себя от радости: Аба, мама Сакагучи, окасан других окия. Даже Кунико.
      А я только что распрощалась с отцом и матерью. Навсегда. Я не могла поверить, что кто-то мог увидеть в этом повод для радости. Я была полностью опустошена, в голове– небыло никаких мыслей. Не раздумывая, я вытащила из волос одну из черных вельветовых лент, обмотала ее вокруг шеи и затянула изо всех сил, пытаясь покончить с собой. У меня не получилось. В конце концов, совершенно разбитая, я сдалась и разразилась потоком слез.
      На следующее утро я скрыла синяки на шее и заставила себя пойти в школу. Однако чувствовала полное опустошение. Каким-то образом я пережила это утро и заставила себя пойти в танцевальную студию.
      Когда я пришла, старшая учительница спросила меня, над каким танцем я сейчас работаю.
      – Ёзакура (вишневый цвет в ночи), – ответила я.
      – Хорошо. Покажи мне то, что ты помнишь. Я начала танцевать.
      – Нет, Минеко это неправильно, – вдруг всерьез рассердилась учительница, – и это. И это! Остановись, Минеко, что с тобой случилось сегодня? Остановись! Ты слышишь меня? Немедленно прекрати, слышишь? И не смей плакать! Терпеть не могу, когда маленькие девочки плачут! Ты провалилась.
      Я не могла поверить в это и не понимала, что неправильно сделала. Не плакала, но была смущена. Я продолжала извиняться, но она мне не отвечала так что в конце концов я ушла.
      Я только что получила свое первое страшное ОТОМЭ и совершенно не понимала почему.
      Отомэ, что обозначает «стоп» – это уникальное наказание в школе Иноуэ. Когда учитель дает тебе отомэ, ты обязан сразу же прекратить танец и покинуть студию. Он не говорит тебе, когда будет позволено вернуться и будет ли это позволено вообще. Мысль о том, что, возможно, я больше никогда не смогу заниматься танцами, была просто невыносима.
      Не дожидаясь Кунико, я пошла домой сама и сразу же залезла в шкаф, никому не говоря ни слова. Я была несчастна. Сначала суд, потом – это. Почему старшая учительница так рассердилась?
      Тетушка Оима подошла к дверцам шкафа.
      – Что случилось, Мине-тян? Почему ты пришла домой одна? – поинтересовалась она.
      – Мине-тян, ты будешь ужинать?
      – Мине-тян, ты не хочешь принять ванну? Я отказывалась отвечать.
      Я слышала, как в комнату вошла одна из служанок Сакагучи. Она сказала, что мама Сакагучи хочет видеть тетушку Оима прямо сейчас. И та поторопилась к ней.
      Мама Сакагучи сразу же перешла к делу.
      – У нас небольшая проблема, – сказала она, – только что звонила госпожа Айко. Ее ассистентка случайно перепутала названия двух фрагментов. Один – тот, который Минеко только что выучила, и второй, который она сейчас разучивает. Мисс Кавабата сказала Минеко, что Сакурамиё-тотэ (наблюдение за цветом сакуры) называется Езакура (вишневый цвет в ночи). Так что Минеко танцевала сегодня неправильный танец, и Айко дала ей отомэ. С Минеко все в порядке?
      – Вот что случилось, – протянула тетушка Оима, – нет, с ней не все в порядке. Она сидит в шкафу и отказывается разговаривать со мной. Думаю, она серьезно расстроена.
      – Что будем делать, если девочка откажется выходить?
      – Мы должны убедить ее так не делать.
      – Иди домой и сделай все, что в твоих силах, чтобы вытащить ее из шкафа.
      Я пришла к выводу, что получила отомэ за то, что плохо старалась, и что нужно лучше танцевать. Так что прямо там, в шкафу, я стала снова репетировать танец, который учила, и тот, который уже выучила. Я тренировалась часами. И продолжала говорить себе, что надо сконцентрироваться. «Если я хорошо станцую завтра, старшая учительница будет так поражена, что, может быть, забудет об отомэ», – думала я.
      Но, как во многих других ситуациях в Гион Кобу, не все было так просто. Невозможно было вернуться в класс, будто ничего не случилось. Не имело значения, кто совершил ошибку. Я получила отомэ, и теперь нужно было подать прошение о восстановлении меня в качестве студентки. Мы всей толпой двинулись в Шимонзен. Мама Сакагучи, тетушка Оима, учительница Казама, Старая Меани, Яэко, Кунико и я.
      Мама Сакагучи поклонилась и обратилась к старшей учительнице:
      – Я очень сожалею о той неприятности, которая произошла вчера. Мы очень просим позволить Минеко продолжать занятия в вашей уважаемой школе.
      Никто не произнес ни слова о том, что случилось в действительности. Причина была неважна. Важным было, чтобы каждый сохранил лицо, а мне разрешили продолжить занятия.
      – Хорошо, мама Сакагучи, – ответила старшая учительница, – я сделаю так, как вы просите. Минеко, – обратилась она ко мне, – покажи нам, пожалуйста, то, над чем ты сейчас работаешь.
      Я станцевала «Наблюдение за цветением сакуры», а потом, без спросу, я исполнила «Вишневый цвет в ночи». Я сделала это хорошо, и, когда закончила, в комнате наступила тишина. Посмотрев вокруг, я увидела разнообразие эмоций, отобразившихся на лицах присутствующих.
      Меня удивило, что мир взрослых чувств столь сложен.
      Теперь я понимаю, почему старшая учительница использовала отомэ в качестве жесткого инструмента своей власти. Она давала мне отомэ, когда хотела подтолкнуть к следующему уровню совершенства. Она сознательно использовала террор отомэ, чтобы закалить мой дух. Это было испытание. Вернусь ли я, став сильнее? Или сдамся и уйду? Я не считаю, что это правильная позиция, но в моем случае такие методы всегда имели действие.
      Старшая учительница никогда не давала отомэ посредственным ученицам, а только тем, кого она готовила для ведущих ролей. Единственным человеком, кто действительно пострадал от моего первого отомэ, была та учительница, которая неправильно научила меня. Ей так никогда больше и не разрешили быть моей наставницей.
      Официально мое удочерение было утверждено 15 апреля 1960 года. К тому времени я уже жила в Ивасаки окия пять лет, и смена статуса не особо повлияла на мою повседневную жизнь. Кроме того факта, что теперь я спала на втором этаже в комнате Старой Меани.
      Я прошла весь путь через мостик. Дом моего детства остался позади. Впереди лежал мир танца.

      Единственным приятным событием, связанным с пребыванием в Ивасаки окия Яэко, были визиты ее младшего сына Масаюки. Как-то Старая Меани спросила Масаюки, какой подарок он хотел бы получить на свое тринадцатилетние. Он был очень прилежным учеником и признался, что больше всего хотел получить в подарок «Всемирную энциклопедию».