В Стране восходящего солнца – Японии, – расположенной на островах в Восточной Азии, существуют специальные районы, известные под названием карюкаи. Районы эти предназначены для развлечения и получения эстетических удовольствий. Фактически это сообщества, где живут и работают профессионально обученные женщины, известные во всем мире как гейши.
      Слово «карюкаи» обозначает «мир цветов и ив». Каждая гейша похожа на цветок; она по-своему красива и, как дерево ива, грациозна, сильна и гибка.
      Ни одна женщина за триста лет существования карюкаи никогда не рассказывала свою историю широкой публике. Мы связаны неписаными правилами не делать этого, чтобы не разрушить и не предать огласке традиции и святость нашего необычного призвания.
      Но я чувствую, что настало время говорить. Я хочу, чтобы вы знали, что на самом деле означает жить жизнью гейши – жизнью, заполненной поразительными профессиональными требованиями. Жизнью, богатой великолепными наградами. Многие говорят, что я была лучшей гейшей своего поколения, я же знаю лишь то, что точно была самой удачливой. И тем не менее это была жизнь, которая стала слишком тяжела для меня, чтобы я продолжала ею жить. Я просто обязана была уйти.
      Теперь та история, которую я так давно хотела рассказать.
      Меня зовут Минеко.
      Но это не то имя, которое дал мне отец при рождении. Это мое профессиональное имя. Я получила его, когда мне было пять лет, и сделано это было главой женской общины, которая растила меня согласно традиции гейш. Фамилия общины – Ивасаки. Я была законно утверждена преемницей этого имени и наследницей собственности, бизнеса и всего, что было с ним связано, когда мне было десять лет.
      Я очень рано начала свою карьеру. События, которые произошли, когда мне было три года, убедили меня в том, что именно для этого дела я и была предназначена изначально.
      Я переехала в дом гейш Ивасаки, когда мне было пять лет, и приступила к художественному обучению, когда мне исполнилось шесть. Я обожала танцы. Я была предана им, они были моей страстью. Мне было предназначено стать лучшей, и я стала ею.
      Танцы были единственным, что заставляло меня идти по назначенному пути, в то время как другие требования моей профессии оказались слишком тяжелой ношей. Причем в буквальном смысле. Я весила девяносто фунтов. Полное одеяние – кимоно вместе с украшениями для волос – вполне могло весить сорок. Нужно было слишком много носить на себе. Я была бы счастлива только танцевать, однако острая непримиримость системы заставила меня дебютировать как гейшу-подростка, майко, когда мне было пятнадцать лет.
      Дом гейш Ивасаки располагался в Гион Кобу, районе Киото, наиболее известном и традиционном карюкаи из всех. Это была община, в которой я провела всю свою профессиональную жизнь.
      В Гион Кобу мы не называем себя «гейшами» (что означает «искусница», «актриса»), но используем гораздо более специфический термин гейко – «женщина искусства». Один тип гейко, который известен во всем мире как символ Киото, это молодая танцовщица, называемая майко, или «женщина танца». Согласно этому, я буду использовать термины «гейко» и «майко» на протяжении всей своей книги.
      Когда мне исполнилось двадцать, я «завернула воротник», то есть прошла обряд перехода, символизирующий превращение майко во взрослую гейко. Чем больше я росла в профессиональном плане, тем все больше и больше разочаровывалась в непримиримой архаичной системе и пыталась провести реформы, которые помогли улучшить образование, финансовую независимость и профессиональные права женщин, работающих в этой области. Однако я столкнулась с таким количеством препятствий и невозможностью хоть как-то повлиять на ситуацию и внести в нее изменения, что в конце концов решила отказаться от попыток и отступить, что и сделала, к ужасу окружающих. Я ушла на пике своего успеха, когда мне было двадцать девять лет. Я закрыла дом гейш Ивасаки, потом упаковала бесценные кимоно и драгоценные орнаменты и покинула Гион Кобу. Я вышла замуж, и теперь у меня есть семья.
      Я жила в карюкаи в 1960-1970-е годы, в то время, когда Япония претерпевала радикальную трансформацию – переход от постфеодального государства к современному обществу. Но я существовала в отрыве от внешнего мира, в обособленном царстве, чья миссия и существование зависели от славных традиций прошлого. И я полностью осознавала это.
      Манко и гейко начинали свою профессиональную жизнь и обучение в особом заведении, называющемся окия (дом для жилья), обычно переводящемся как «дом гейш». Они подчинялись очень строгому режиму, включающему в себя обучение и всяческие репетиции, похожие по интенсивности на занятия прима-балерин, концертных пианистов или оперных певцов на Западе. Владелица окия полностью поддерживала гейко в их стремлении стать профессионалами и помогала делать карьеру от первого до последнего выхода. От дебюта до бенефиса. Молодые гейко жили в окия в период времени, обусловленный контрактом, обычно от пяти до семи лет, на протяжении которых они возмещали свое пребывание в нем. После этого они становились самостоятельными и уходили жить собственной жизнью, однако не теряли связи с поддерживающим их окия. Как сказали бы на Западе, окия теперь выступали в роли агентов.
      Исключением были те гейко, которые назывались атотори – наследница дома, его преемница. Такая девушка принимала фамилию окия, неважно при рождении или при удочерении, и жила там на протяжении всей своей карьеры.
      Майко и гейко организовывали неповторимые банкетные церемонии, известные как очая, обычно переводимые как «чайные дома» или «чайные церемонии».
      Там мы регулярно развлекали приглашенных важных персон на закрытых частных вечеринках. Также мы появлялись на публике в сериях ежегодных праздничных ритуалов. Наиболее известный из них – это Мияко Одори («танец вишни»). Танцевальные программы похожи на представления и привлекают публику со всех концов света. Мияко Одори проходит в апреле в нашем собственном театре Кабурэндзё.
      Слишком много тайн окутывает понятие гейша, слишком многие не понимают, что значит «быть гейшей», или, как в моем случае, гейко. Надеюсь, моя история объяснит, чем в действительности является эта профессия, и, кроме того, познакомит читателей со многими уникальными моментами культурного наследия и национальными традициями Японии.
      Итак, прошу вас следовать за мной, совершим путешествие в поразительный мир Гион Кобу.

      Мне кажется, что в моем выборе профессии присутствовала большая доля иронии.
      Первоклассная гейко всегда находится в ярком свете рампы, в то время как я провела бблыпую часть детства, прячась в темном шкафу. Первоклассная гейко использует свои навыки и искусство, чтобы угодить аудитории, позволяя каждому человеку, с которым она общается, чувствовать себя прекрасно. Я же всегда предпочитала одиночество. Первоклассная гейко – это изящная ива, склоняющаяся к другим, чтобы исполнить их желания, в то время как я всегда была упрямой и шла наперекор природе. Кроме того, я была очень и очень гордой.
      В то время как первоклассная гейко – мастерица в создании атмосферы расслабленности и развлечения, я никогда особо не любила находиться в компании других людей.
      Гейко-звезда никогда не может быть одна, а я всегда хотела принадлежать только самой себе.
      Забавно, не правда ли? Такое чувство, будто я преднамеренно выбрала для себя самый тяжелый путь, чтобы день за днем преодолевать себя и свои собственные внутренние противоречия.
      Вообще-то, если бы мне не пришлось жить в карюкаи, думаю, я стала бы буддийской монахиней. Или женщиной-полицейским.
      Это тяжело объяснить, почему я все-таки приняла решение переселиться в карюкаи, когда была всего лишь маленькой девочкой.
      Почему маленькая девочка, которая любит своих родителей, сама решает вдруг бросить их? Да, я сама выбрала для себя такой путь – изменить родителям и вступить на профессиональную дорожку.
      Позвольте мне рассказать вам, как это случилось и, возможно, причины этого прояснятся по мере моего рассказа.
      Оглядываясь назад на свою жизнь, я понимаю, что единственное время, когда я была действительно счастлива, это те дни, когда жила со своими родителями. Я чувствовала себя защищенной и свободной, несмотря на то что я была еще очень мала. Меня оставляли одну, и я могла заниматься всем, чем хотела. После того как в пятилетнем возрасте я покинула дом, мне больше никогда не удавалось остаться наедине с собой, и все свое время я посвящала тому, чтобы ублажать других людей. Все мои последующие радости и триумфы были испорчены двойственным отношением и мрачными, даже трагическими событиями, которые, к сожалению, стали частью меня.
      Мои родители были сильно влюблены друг в друга. Это была интересная пара. Мой отец вырос в семье древних аристократов – феодалов, которые переживали тяжелые времена. Моя мать происходила из семьи пиратов, впоследствии ставших врачами и очень богатыми людьми. Отец был высокий и худой. Он был остроумным, активным и умным человеком, кроме того, очень строгим. Мать была полной его противоположностью: маленькая и пухлая, с симпатичным круглым личиком и большой грудью. Там, где мой отец проявлял твердость, мать была мягкой. Однако оба они умели утешать, объяснять и примирять. Его звали Шинезо Танакаминамото (Танакаминамото но Шинезо, если говорить по-японски), а ее звали Чие Акаматцу. Японские имена пишутся так же, как и западные (сначала имя, потом фамилия), за исключением исторических персонажей, у которых фамилия и имя пишутся в обратном порядке. Также, следуя японским нормам, существительные в японском языке не имеют формы множественного числа.
      Наша династия была основана Фудзиварой но Каматари, человеком, заслужившим дворянский титул.
      Династия Танакаминамото существовала на протяжении пятидесяти двух поколений.
      Семья аристократов Фудзивара исторически имела позицию регентов императора. Во время царствования императора Сага, Фудзивара но Мотоми был присвоен титул дайтоку (высший титул министра суда при дворе, как было утверждено Сётоку Тайши). Он умер в 782 году. Его дочь, принцесса Танака, вышла замуж за императора Сага и родила принца, который был назван Сумеру и который стал восьмым в династии императорских наследников. Как наследник императора он получил имя Танакаминамото и стал независимым аристократом.
      Минамото – это имя, которое и в наши дни могут носить исключительно аристократы. Итак, семья эта занимала различные высокие должности, включая судебных заседателей и официальных хранителей святынь и храмов. Танакаминамото служили императору более тысячи лет.
      В середине XIX века в Японии произошли большие перемены. Военная диктатура, которая правила страной около шестисот пятидесяти лет, была свергнута, и император Мэйдзи стал главой правительства. Феодальная система была уничтожена, и Япония стала развиваться как современное государство. Возглавляемые императором, аристократы и интеллектуалы живо приступили к обсуждению будущего страны, и реформы посыпались одна за другой.
      В это же время мой прадед, Танакаминамото но Сукейоши, тоже собрался изменить свою жизнь. Он устал от бесконечной междоусобной борьбы аристократии и хотел избавиться от тягостных обязательств, которые требовал от него занимаемый пост.
      Император решил перенести столицу из Киото, где она была более тысячи лет, в Токио. Но моя семья пустила глубокие корни в том месте, где жила, и мой прадед не хотел уезжать. Как глава семьи он принял моментальное и категоричное решение отказаться от титула и присоединиться к разряду простых людей.
      Император давил на него, чтобы тот оставил себе дворянское звание, но прадед гордо провозгласил, что он человек народа. Император настаивал, чтобы он оставил семье хотя бы имя. Это было единственным, что прадед согласился сделать. Сейчас в повседневной жизни семья использует укороченную форму фамилии – Танака.
      Помимо потери официального статуса, решение моего прадеда стало катастрофой для финансового положения семьи. Отказ от титула, естественно, обозначал и потерю собственности, которая владельцам этого титула принадлежала. Семейная собственность охватывала обширную территорию северо-восточного Киото, от святыни Танака на юге до башни Ичидзёдзи на севере, площадью в тысячи акров.
      Мой прадед и его потомки так никогда и не оправились от потери. Они не смогли обрести точку опоры в современной экономике и пребывали в благородной бедности, проживая накопленные запасы и культивируя свое выходящее из моды чувство превосходства над остальными. Некоторые из них стали настоящими экспертами в искусстве керамики.
      Моя мать – член семьи Акаматцу. Когда-то ее предки были легендарными пиратами, промышлявшими в Японском море на торговом пути в Корею и Китай. Они накопили нечестным путем весьма приличное состояние и, к тому времени, когда родилась моя мать, были весьма богаты. Семья Акаматцу никогда не служила никакому даймё, они сами имели власть и собственность в Западной Японии. Имя Акаматцу было присвоено семье императором Готоба (1180-1239).
      Во время своих странствий и приключений, вместе с приобретением различных иностранных предметов быта, семья получила обширные звания о медицинских травах и их приготовлении. Они стали целителями и доросли до того, что сделались врачами в клане Икеда, феодального барона Окаямы. Моя мать унаследовала способности к исцелению от своих предков и передала знания моему отцу.
      Родители были людьми искусства. Отец получил диплом художественной школы и стал профессиональным художником по росписи текстиля для первоклассных кимоно и, кроме того, оценщиком фарфора.
      Моя мать очень любила кимоно. Однажды, зайдя в магазин кимоно, она наткнулась на моего отца, который влюбился в нее с первого взгляда. Он настойчиво преследовал ее, но их социальное положение было настолько различным, что она считала их отношения невозможными. Трижды юноша просил ее руки, и трижды девушка ему отказывала. В конце концов она забеременела и, естественно, после этого вынуждена была принять предложение. Они поженились, родилась моя старшая сестра.
      В это время дела моего отца шли превосходно, и он выручал большие деньги. Его производство получило высочайшую оценку, и каждый месяц он приносил домой хороший заработок. Однако большую часть он отдавал своим родителям, у которых было слишком мало средств для жизни. Мои дедушка и бабушка жили со всей своей семьей в огромном доме в части города под Названием Танаки, с внушительным штатом прислуги. В тридцатых годах семья растратила большую часть своих сбережений. Некоторые мужчины пытались работать констеблями или еще на каких-нибудь других должностях, но никто не мог долго продержаться на месте. У них просто не было навыков работы для обеспечения собственного существования. Мой отец полностью содержал всю огромную семью. Так что, несмотря на то что отец не был старшим сыном, мои дедушка и бабушка настаивали на том, чтобы родители жили с ними, когда те поженились. Все объяснялось просто: им всего лишь нужны были деньги.
      Обстановка в семье была не слишком хорошей. Моя бабушка, которую звали Томико, обладала очень властным характером, была деспотичной и крайне несдержанной, то есть полной противоположностью моей послушной и нежной матери. Моя мать росла и воспитывалась, как принцесса. Однако бабушка терроризировала ее, словно та была одной из служанок. С самого начала бабушка всячески оскорбляла мою мать и постоянно ругала за все, что только можно было придумать. По линии Акаматцу мама происходила из печально известного рода, и бабушка вела себя так, словно невестка была грязной и запятнанной. Свекровь считала, что моя мать недостаточно хороша для ее сына.
      Хобби моей бабушки Томико было фехтование, и она мастерски владела нагината, или японской алебардой. То, что моя мать была тихой, выводило бабушку из себя, и частенько она в открытую колола ее копьем или гоняла по дому. Это было не только ненормально, но и очень страшно. Однажды бабушка зашла слишком далеко. Она разрезала оби (часть кимоно) моей матери, при этом довольно сильно поранив ее. Это стало последней каплей.
      В то время у моих родителей было уже трое детей, две девочки и мальчик. Девочек звали Яэко и Кикуко. Яэко было десять, а Кикуко восемь. Мой отец оказался в затруднительном положении, ведь у него не было достаточно денег, чтобы содержать своих родителей как отдельную семью. Он поделился своей проблемой с одним из партнеров по бизнесу, дилером фабрики кимоно. Тот рассказал моему отцу о карюкаи и предложил попробовать и хотя бы один раз поговорить с владелицей подобного дома.
      Мой отец встретился с одной из владелиц гейко окия, Ивасаки, в Гион Кобу, одном из лучших домов гейко в Японии, а также с еще одной из Понточо, другого района гейко в Киото. Он нашел место для обеих дочерей – и Яэко и Кикуко – и заплатил деньги за их обучение. Они должны были учиться традиционному искусству, этикету, различным наукам, чтобы полностью обеспечивать себя в последующей карьере. После того как они станут вполне самостоятельными гейко, они обретут независимость, все их долги будут ликвидированы и все, что они заработают, будет принадлежать только им самим. Будучи их представителем, окия будет получать определенный процент с их доходов.
      Решение моего отца втянуло нашу семью в Длительные отношения с карюкаи, которые сильно влияли на наши жизни на протяжении многих лет. Мои сестры были огорчены тем, что им предстоит покинуть привычное место в доме своей бабушки. Яэко так никогда и не оправилась от ощущения брошенности. Она осталась злой и опустошенной.
      Родители вместе со старшим братом переехали в дом в Ямашине, районе Киото. В последующие годы мать родила еще восьмерых детей. В 1939 году, находясь, как всегда, в финансово неустойчивом положении, они отправили еще одну из своих дочерей, мою сестру Кунико, в Ивасаки-окия в качестве помощницы хозяйки.
      Я родилась в 1949 году, когда моему отцу исполнилось пятьдесят три, а матери сорок четыре. Я была последним ребенком в семье и родилась второго ноября, под знаком Скорпиона, в год Быка. Родители назвали меня Масако.
      Насколько мне известно, в семье нас насчитывалось десять человек. У меня было четверо братьев (Сейичиро, Риозо, Козо и Фумио) и три старшие сестры (Йошико, Томико и Юкико). Я не знала тогда о существовании еще трех сестер.
      Наш дом был просторным и уютным. Он располагался недалеко от берега канала, на большом земельном участке, и рядом с нами не было никаких соседей. Дом окружали роща и заросли бамбука. Позади дома высилась гора. Единственным путем для подхода к дому был пешеходный мостик через канал. Напротив дома имелся водоем, по берегам которого рос кустарник под названием космос. Снаружи у нас был садик с фиговыми и перечными деревьями, а позади дома – большой задний двор, с курятником, полным кур, прудом с карпами, будкой нашей собаки Коро и овощными грядками.
      На первом этаже дома располагались гостиная, алтарная комната, комната с очагом для еды, кухня, две задние комнаты, кабинет моего отца и ванная. Наверху, над кухней, были еще две комнаты. Все дети спали там. Я спала вместе с родителями внизу.
      Вот одно из самых отчетливых веселых воспоминаний детства. Кажется, это было вчера. Случилось это в сезон дождей. Напротив нашего дома был большой круглый водоем. Рядом с ним цвела гортензия, и светло-синий цвет воды очень гармонировал с зеленью.
      Стоял прекрасный ясный день. И вдруг, откуда ни возьмись, с неба посыпались большие капли дождя. Я быстренько собрала свои игрушки из-под перечного дерева, забежала в дом и положила их на полку рядом с сундуком из красного дерева.
      Как только все вернулись в дом, хлынул дождь. Для сбора дождевой воды стояло ведро, но дождь хлынул с такой силой, что ведро наполнилось буквально в считанные секунды и вода полилась в дом. Мы, как безумные, кинулись поднимать татами (соломенные матрасы). Все происходящее казалось мне очень забавным.
      После того как мы спасли все татами, которые смогли, дети получили по кусочку клубничного леденца, у которого на обертке была картинка с клубничкой. Мы все бегали по дому и ели леденцы. Несколько татами плавали в воде. Родители сели на них и, делая вид, что это лодки, плавали из комнаты в комнату. Казалось, им было даже веселее, чем остальным.
      На следующий день отец собрал нас всех вместе и сказал:
      – Итак, слушайте. Мы должны убрать дом внутри и снаружи. Сейичиро, возьми сестру и иди на задний двор. Риозо, вы с сестрой пойдете и займетесь бамбуком. Козо, вы с сестрой будете чистить татами, а ты, Фумио, возьми маленькую Масако и иди к матери, она скажет, что надо делать. Поняли? Так идите и хорошенько поработайте.
      – А ты, папа, что ты будешь делать? – мы все хотели это знать.
      – Кто-то должен остаться сторожить дворец, – ответил он.
      Его боевое настроение придало нам энергии, но была одна проблема. Все мы ели последний раз прошлой ночью, и весь наш ужин состоял из клубничного леденца, так что мы были слишком голодными, чтобы уснуть. Да, мы были голодными. Все наше пропитание погибло при наводнении.
      Когда мы пожаловались отцу, он сказал:
      – Армия не может сражаться на голодный желудок. Так что лучше идите и поищите еду. Принесите ее обратно в башню и готовьтесь к осаде.
      После получения приказов мои старшие братья и сестры пошли на улицу и вскоре вернулись с рисовыми шариками и дровами. В тот момент я была страшно рада тому, что у меня есть братья и сестры, и очень благодарна за рисовые шарики, которые мне дали съесть.
      В этот день все дети остались дома и не пошли в школу. Мы спали так, как будто завтра могло и не наступить.
      На следующий день я, как обычно, пошла в курятник собрать яйца. Несушку звали Никки. Она разозлилась и преследовала меня до самого дома, где все-таки догнала и больно клюнула в ногу. Отец сильно рассердился и поймал курицу.
      Он поднял ее вверх и сказал:
      – За это я тебя убью.
      Он свернул курице шею прямо на месте, а потом подвесил ее мертвую тушку за шею под карнизом дома (обычно он вешал кур за лапы) и оставил ее так до тех пор, пока все не вернулись домой из школы.
      Когда дети увидели Никки, все подумали: «Ура! Вкуснятина, мы сегодня будем есть курицу!» Но отец сказал им серьезно:
      – Посмотрите хорошенько на это и извлеките для себя урок. Это немое животное клюнуло нашу славную Масако. И заплатило за это жизнью. Помните: никогда не смейте причинять боль другим людям или вредить им. Я этого не позволю. Понятно?
      Мы сделали вид, что все поняли. Этим же вечером мы ели вкусную курятину из несчастной Никки. Я не могла ее есть.
      – Масако, ты должна простить Никки, – сказал мне отец, – большую часть времени она была хорошей курицей. Ты должна есть, чтобы Никки могла попасть к Будде.
      – Но у меня болит животик. Почему ты и мама вместо меня не поможете Никки попасть к Будде? – сказала я и помолилась. – Это ты ловко придумала. Давайте сделаем так, как говорит Масако, и все покушаем курицу, чтобы Никки могла попасть к Будде.
      Все помолились за несчастную птицу и, насладившись мясом, помогли Никки попасть к Будде.
      В другой раз, в то редкое время, которое я проводила в компании, я играла вместе со всеми. Вырыв большую яму, мы принесли с кухни всю посуду: горшки, тарелки – и закопали. Мы играли рядом с секретной крепостью моего брата. Все было прекрасно до того, как мой старший брат зачем-то заставил меня забраться на сосну. Ветка обломилась, и я упала в водоем перед нашим домом. Окна кабинета моего отца выходили как раз на него. Он услышал громкий всплеск, когда я упала. Его это удивило, но он не слишком быстро отреагировал. Посмотрев на меня, он спокойно спросил:
      – Что ты делаешь?
      – Я в воде, – ответила я.
      – Сейчас слишком холодно, чтобы купаться, а если ты заболеешь? Думаю, тебе лучше выйти на берег.
      – Я выйду через пару минут.
      В это время показалась моя мать.
      – Прекрати издеваться над девочкой, – сказала она, – лучше вытащи ее оттуда.
      Отец неохотно вытащил меня из водоема и отнес в ванную.
      На этом бы все должно было закончиться, но мать пошла в кухню готовить еду. Однако посуды там не было. Она позвала отца, который в это время купал меня.
      – Дорогой, кажется, возникла проблема. Я не смогу приготовить ужин. Что мне делать?
      – О чем ты говоришь? Почему ты не сможешь приготовить еду?
      – Потому что здесь ничего нет. Вся посуда исчезла.
      Я слышала всю эту беседу и, решив, что пора подумать об остальных и предупредить их, начала украдкой продвигаться к двери. Но отец быстренько схватил меня и не дал выйти.
      Вскоре все вернулись домой (лучше бы они не приходили). Отец серьезно подготовился к этой встрече. Наказание заключалось в том, что мы должны были построиться в ряд, а он бил нас по голове бамбуковой палкой. Обычно я стояла в сторонке, пока проходила эта процедура, думая о том, что наверняка это больно. Но не на этот раз. В тот день он крикнул мне:
      – Ты тоже, Масако. Ты тоже участвовала в этом.
      Я начала хныкать, когда он поставил меня ко всем остальным, помню, как сказала: «Папочка», но он не обратил внимания.
      – Ты тоже это делала.
      Он не бил меня так сильно, как остальных, но все равно для меня это было огромным шоком. Никогда раньше папа этого не делал.
      Мы не получили ужина, и мои братья и сестры плакали, когда принимали ванну, потом мы пошли спать. Мой брат жаловался, что он настолько голоден, что будет плавать в ванной, как надутый шар.
      Благодаря тому что мои родители были людьми искусства, весь наш дом был наполнен прекрасными вещицами: кварцевые кристаллы, блестящие на солнце, ароматные сосновые и бамбуковые декорации, которые вывешивались на Новый год, экзотического вида орудия труда, используемые матерью для приготовления травяных лекарств, блестящие музыкальные инструменты (например, бамбуковая шакуначи – флейта отца и однострунный кото матери), коллекция керамических изделий ручной работы.
      Отец был правителем нашего маленького королевства. У него был дома свой кабинет, и он работал там вместе с несколькими из множества своих учеников. Мать тоже научилась традиционному способу японского окрашивания полотна, известного как рокецузомэ, от отца и стала профессионалом в этом деле. Кроме того, родители были известны своими целебными травяными средствами. К ним постоянно приходили люди с просьбой приготовить для них то или иное лекарство.
      Мама не была сильной женщиной. Она страдала от малярии, и это ослабило ее сердце. Однако она была сильна духом, раз уж смогла родить одиннадцать детей.
      Когда я не могла находиться с одним из родителей, то всегда предпочитала собственную компанию любой другой. Я не любила играть даже со своими сестрами, любила тишину и не могла переносить шум, который создавали другие дети. Когда они приходили из школы, я либо где-нибудь пряталась, либо просто игнорировала их.
      Много времени я проводила, прячась. Японские дома обычно маленькие и редко заставлены мебелью по западным стандартам, но в них всегда есть огромные шкафы, где хранят много предметов домашнего обихода, редко используемых. Всегда, когда я чувствовала дискомфорт, или мне что-то не нравилось, или хотела отдохнуть, я пряталась в шкаф.
      Мои родители понимали, что дочери надо побыть одной, и никогда не заставляли меня играть с другими детьми. Они, конечно, присматривали за мной, но всегда давали мне возможность иметь свое личное пространство.
      До сих пор я помню, как прекрасно мы проводили время в семье. Больше всего я любила красивые лунные ночи, когда родители играли дуэтом – папа на шакуначи, а мама на кото. Мы всегда собирались вокруг, чтобы послушать их. Я не знала, как скоро закончится эта идиллия.
      Но вскоре это случилось.

      Я могу точно назвать время, когда все начало меняться.
      Мне как раз исполнилось три года.
      Стоял холодный зимний день. У моих родителей была гостья. Очень старая женщина. Я стеснялась чужих и пряталась в шкаф, как только они переступали порог. Вот и тогда я сидела в темноте шкафа и прислушивалась к разговору. Чувствовалось что-то неуловимо настораживающее в этой женщине, и еще я была заворожена манерой ее разговора. Гостью звали мадам Оима. Она была владелицей Ивасаки окия в Гион Кобу и пришла спросить, не хочет ли моя сестра Томико стать гейко. Томико посещала Ивасаки окия много раз, так что мадам Оима давно могла оценить ее возможности.
      Томико была самой хрупкой и нежной из моих сестер. Она любила кимоно, традиционную музыку, керамику и всегда задавала родителям вопросы об этих вещах. Ей было четырнадцать лет. Я понимала далеко не все из того, что они говорили, но осознавала, что эта старая леди предлагает Томико работу.
      Конечно же, я не понимала, что Ивасаки окия переживает финансовые трудности. Все, что я знала, – это то, что мои родители с огромным вниманием и уважением относились к этой женщине. И еще то, что она излучала наибольшую властность, чем кто-либо другой, кого я встречала раньше. Я чувствовала отношение к гостье своих родителей.
      Завороженная ее голосом, я приоткрыла дверь шкафа на три сантиметра и попыталась посмотреть в ту сторону, откуда раздавался голос.
      Женщина заметила, что я открыла дверь.
      – Чие-сан, а кто прячется в шкафу? – спросила она.
      Мать засмеялась и ответила:
      – Это моя младшая, Масако.
      Услышав свое имя, я вылезла из шкафа и вошла в комнату.
      Гостья смотрела на меня всего лишь секунду. Ее спина была очень прямой, но я увидела, как расширились ее глаза.
      – О господи, – сказала она, – какие черные волосы и черные глаза! И такие крошечные розовые губки! Какой чудесный ребенок!
      Мой отец представил нас друг другу. Женщина продолжала смотреть на меня, но слова ее были адресованы моему отцу:
      – Знаете, господин Танака, я ищу атотори («тот, кто приходит после», то есть наследница) очень долгое время, сейчас у меня возникло ощущение, что я только что нашла ее.
      Я не представляла, о чем вообще она говорит. Мне было неизвестно, что такое атотори и зачем ей это нужно, но я почувствовала, как изменилась энергетика этой женщины.
      Это говорит о том, что человек, у которого есть глаза, чтобы видеть, проникает в глубь человеческого характера, вне зависимости от того, насколько он стар или молод.
      – Я серьезно, – продолжала гостья, – Масако – прекрасная маленькая девочка. Я очень давно в этом бизнесе и могу твердо заявить, что малышка просто сокровище. Пожалуйста, подумайте над возможностью отдать ее в Ивасаки окия. Правда. Я думаю, у нее там может быть замечательное будущее. Я понимаю: она еще ребенок, но, может, вы подумаете над тем, чтобы позволить девочке обучаться и сделать карьеру?
      Обучение девушек, которым предстоит затем стать гейко в Гион Кобу, происходит в закрытой системе образования. Она организована так, что только девушки, живущие в окия в Гион Кобу, могут обучаться всем необходимым дисциплинам в специальной школе с учителями и смогут выдержать все нагрузки изнурительного режима. Невозможно стать гейко, живя в другом месте.
      Мой отец был явно не в восторге от того, как неожиданно повернулись события, и не сразу ответил гостье. В конце концов он сказал:
      – Мы очень серьезно поговорим с Томико о вашем предложении и обязательно поддержим ее, если девочка согласится. Хотя окончательное решение мы все равно оставляем за ней. По поводу Масако... Прошу простить, но я даже не могу думать об этом. Я больше не отдам ни одну из моих дочерей.
      Если бы Томико согласилась присоединиться к Ивасаки, то получилось бы, что он отдал уже четырех из семи своих дочерей.
      Попробую объяснить, почему «отдать». Когда молодая девушка переезжает в окия, это похоже на то, будто она живет в интернате. В большинстве случаев девушки могут навещать родной дом в свободное время, а родители приходить к дочери. Так делается в большинстве случаев. Однако, когда девочка избрана для того, чтобы стать наследницей дома и его имени, владелица удочеряет ее как законную наследницу. В этом случае она принимает фамилию семьи окия и навсегда расстается с родными.
      Мадам Оима было восемьдесят лет, и она была крайне озабочена тем, что до сих пор не защитила свою собственность и не нашла наследницу. Ни одна из женщин, находящихся под ее руководством, не годилась для этого, и она боялась умереть не найдя никого на свое место. У Ивасаки окия миллионы долларов были вложены в собственность (недвижимость, кимоно, бесценные произведения искусства и орнаменты), Оима содержала штат из более чем двадцати работников. Но и после ее смерти бизнес должен был продолжать процветать. Ей нужна была наследница, которая гарантировала бы будущее окия. В тот год мадам Оима приходила к нам много раз, и не только чтобы поговорить об обучении Томико, она намеревалась получить меня.
      Родители никогда ничего не обсуждали при мне, но думаю, что они все объяснили Томико. Мадам Оима была той женщиной, которой они доверили мою старшую сестру Яэко много лет назад. Она приняла девушку как свою атотори и учила ее быть гейко. Однако Яэко покинула Гион Кобу, не выполнив свои обязательства перед мадам Оима. Это беспокоило моих родителей. Они надеялись, что, если Томико выполнит свой долг, это хоть как-то скрасит отступничество Яэко.
      Конечно же, у Томико не было шансов стать следующей атотори. В четырнадцать лет она уже считалась слишком старой. В идеале, атотори принимают в семью, когда те еще совсем маленькие. Никто не говорил мне, что сестра уходит. Я думаю, что родители считали меня слишком маленькой, чтобы понять, что происходит, и поэтому ничего не объясняли. Все, что я знала, так это то, что Томико однажды уехала на летние каникулы и больше не вернулась домой (по современному закону, девушка сначала должна закончить школу, прежде чем ей можно поступать в школу гейко).
      Мне было жаль, что ее нет. Она была моей любимой сестрой, самой умной и толковой из всех. Однако переезд Томико не сделал реже визиты мадам Оима. Она все еще хотела заполучить и меня. Несмотря на протесты моего отца, она упорно преследовала свои интересы. И продолжала приходить снова и снова, месяц за месяцем, и просить, чтоб ей отдали меня. С таким же постоянством отец вежливо, но настойчиво продолжал отказывать.
      Мадам Оима использовала все аргументы, которые могли убедить отца в том, что с ней меня ждет ослепительная карьера и родители не должны стоять у меня на пути. Она просила и умоляла отца передумать. Особенно отчетливо помню, как старуха говорила ему. «Ивасаки – это один из лучших окия в Гион Кобу, и мы можем предоставить Масако прекрасные возможности, которые она нигде больше не получит».
      В конечном счете постоянство мадам Оима повлияло на решение отца, и я почувствовала, что он сдает свои позиции.
      Однажды я сидела у него на коленях. Они разговаривали, и гостья опять вернулась к этому вопросу. Отец рассмеялся.
      – Хорошо, хорошо, мадам Ивасаки, еще очень рано об этом говорить, но я обещаю, что мы вместе с Масако придем как-нибудь навестить вас. Вы же знаете, решение останется за ней. Возможно, ей понравится у вас.
      Я думала, что папа сказал это только для того, чтобы отделаться от приставучей мадам.
      Мне казалось, что мадам Оима пора идти домой. Зная, что люди обычно заходят в санузел, прежде чем покидают дом, я повернулась к ней и сказала:
      – Пописать.
      Гостья подумала, что я спрашиваю у нее, а не указываю, что делать, и вежливо спросила, не хочу ли я, чтобы она проводила меня в туалет. Я кивнула, слезла с колен отца и взяла ее за руку. Когда мы вошли в туалет, я показала ей на унитаз и сказала:
      –Тут.
      После чего спокойно вернулась в гостиную.
      Мадам Оима пришла спустя несколько мгновений.
      – Спасибо, что ты так заботишься обо мне, – сказала она.
      – Иди домой, – ответила я.
      – Да, мистер Танака, мне пора идти, – сказала старуха, – но мне кажется, что сегодня наше дело сдвинулось с мертвой точки.
      С этими словами она покинула дом.
      Я слишком мало времени жила под родительской крышей, но за все то время, что я была с ними, папа с мамой дали мне много хороших уроков, которые пригодились на протяжении всей моей жизни. Особенно отец. Он сделал все, что было в его силах, чтобы привить мне независимость и ответственность. Кроме всего прочего, он вселил в меня чувство гордости.
      У отца было два любимых высказывания. Одно из них было про самураев. Что-то вроде пословицы, где говорится о том, что самурай должен придерживаться более высоких стандартов, чем кто-либо другой. Даже если ему нечего есть, он должен делать вид, что у него много еды, это означает, что самурай никогда не должен отказываться от гордости. Он также цитировал это высказывание в том смысле, что воин никогда не проявляет слабости в бедственной ситуации. Второе высказывание было: «Хокори о моцу». «Держись за свою гордость», живи с достоинством, вне зависимости от обстоятельств.
      Он повторял эти фразы так часто и с таким выражением, что мы приняли их как свои молитвы.
      Все говорили, что я была очень странным ребенком. Родители рассказывали мне, что я почти не плакала, даже будучи младенцем. Они беспокоились, что, возможно, у меня проблемы со слухом, или что-то не так с голосовым аппаратом, или же у меня какая-нибудь болезнь. Отец иногда наклонялся к моему уху и громко что-то говорил или будил меня громким возгласом, когда я спала. Я выглядела удивленной, но не плакала.
      Когда я стала старше, они поняли, что со мной все в порядке, просто я необычайно тихий ребенок. Я любила мечтать. Помню, как я хотела узнать названия всех цветов и птиц, гор и рек. Я верила, что, если я спрошу у них, они сами скажут мне, как их зовут, и не хотела, чтобы другие люди рассказывали мне об этом, я хотела узнать сама. Верила, что, если я буду долго смотреть на какой-либо предмет, он заговорит со мной. Я и сейчас в это верю.
      Однажды вместе с мамой мы смотрели на белый и персиковый космос, который цвел на другой стороне водоема возле дома. Я спросила:
      – Мама, как называется этот цветок?
      – Космос, – ответила она.
      – Хм, космос. А как называется этот маленький?
      – Тоже космос, – сказала мама.
      – Но почему? Как могут два разных цветка иметь одинаковое название?
      Мама выглядела озадаченной.
      – Знаешь, космос – это название всего семейства. Это – один из видов.
      – Но у нас дома тоже семья, а у людей, которые тут живут, у всех разные имена, свои собственные. Это значит, у каждого цветка тоже должно быть собственное имя. Я хочу дать им имена, так же как и ты дала нам. Думаю, цветам это понравится.
      Мама пошла туда, где работал отец.
      – Масако только что предложила забавную вещь. Она хочет дать каждому цветку космоса свое собственное имя.
      Отец сказал мне:
      – Мы больше не хотим детей, так что мы не обязаны придумывать им имена.
      Мысль о том, что нашей семье больше не нужны дети, заставила меня почувствовать себя одинокой.
      Отчетливее всего я помню один прекрасный майский день. Зеленела нежная травка, на склонах гор цвели ирисы, и было чарующе тихо. Мы с мамой отдыхали на передней веранде. Я сидела у нее на коленях, и мы наслаждались теплом солнечных лучей. Она сказала:
      – Какой чудесный сегодня день!
      И я отчетливо помню, как ответила ей:
      – Я так счастлива!
      Это оказалось последним прекрасным воспоминанием моего детства.
      Я подняла глаза. Какая-то женщина переходила через пешеходный мостик, направляясь к нашему дому. Она казалось какой-то неотчетливой, похожей на мираж.
      Каждый мускул на теле матери напрягся. Ее сердце забилось быстрее, она сразу вспотела, и ее запах изменился. Она вздохнула и отшатнулась назад, будто почуяв угрозу. Ее руки сжали меня сильнее, инстинктивным защитным движением, но я тоже почувствовала опасность, которая так испугала мою мать.
      Я смотрела на женщину, идущую по направлению к нам. Внезапно я ощутила, как время остановилось. Казалось, гостья идет к нам, как в замедленной съемке. Точно помню, во что она была одета: на ней было темное кимоно, подпоясанное бежевым оби с коричневым и черным геометрическим орнаментом.
      Внезапный холод охватил меня, я побежала в дом и спряталась в шкафу.
      Мне не верилось в то, что произошло потом. Отец вошел в комнату, и женщина заговорила с родителями с нескрываемой ненавистью в голосе. Они пытались ответить ей, но она агрессивно и резко перебивала их. Ее голос становился все громче и громче. Я не понимала большую часть из того, что она говорила, но знала, что незнакомка использует множество плохих и нецензурных слов. Никогда раньше я не слышала, чтобы кто-то разговаривал таким тоном. Она была похожа на какого-то демона. Казалось, ее речь будет длиться часами. Я не знала, кто она такая, и не могла представить, что могли сделать ей мои родители, что она так себя с ними вела. В конце концов гостья ушла.
      После этого на дом опустилась темная туча. Я никогда не видела родителей такими расстроенными. Ужин был напряженным. Кусок не лез нам в горло. Мне было очень и очень страшно. Я подошла к маме и спрятала лицо у нее в коленях.
      Мои сестры и братья ушли спать сразу же после ужина. Как всегда, я осталась с мамой, родители отдыхали, сидя за столом, а я ждала, когда отец скажет, что пора идти спать. Они почти не разговаривали. Становилось все позднее и позднее, но отец не двигался. В конце концов я заснула на руках у матери. На следующее утро я проснулась вместе с ними и с собакой Коро на их футоне.
      Ужасная женщина снова возникла на горизонте немного позже. В этот раз она привела с собой двух мальчиков, оставила их у нас и ушла. Все, что я знала о них, это то, что это ее сыновья.
      Старшего звали Мамору. Он мне не слишком нравился и был надоедливым ребенком. Мальчик был на три года старше меня, ровесник одного из моих братьев, и они прекрасно поладили. Младшего звали Масаюки, и ему было на десять месяцев больше, чем мне. Он был добрым, и мы стали друзьями.
      Мать навестила мальчиков приблизительно через месяц. Она принесла игрушки и леденцы, но только для них, хотя в доме были еще дети. Это напомнило мне поговорку отца про самураев. Мне гостья не нравилась. Она была жадной, и в ее глазах таилось что-то неприятно холодное. Когда она приходила, я забиралась в шкаф, закрывала уши руками и не выходила до тех пор, пока незнакомка не покидала дом.

      Отец собирался нанести визит мадам Оима и спросил, не хочу ли я пойти с ним. Я любила гулять с отцом, поэтому согласилась.
      Он уверил меня, что мы идем всего лишь в гости и можем уйти, как только захотим.
      Я все еще очень боялась переходить через пешеходный мостик напротив дома, так что папе пришлось взять меня на руки и перенести на другую сторону. Мы пошли к дороге, затем поехали на поезде до станции Сандзё Кейхан.
      В то время мой мир был очень маленьким. На другой стороне мостика не имелось никаких других домов, и у меня не было друзей. Неудивительно, что я смотрела вокруг широко раскрытыми глазами: на большой город, на огромное количество домов, выстроившихся в ряд на улице Гион Кобу, и на всех людей, проходящих мимо. Это было потрясающе и немного пугающе. Я уже была взбудоражена, когда наконец мы прибыли на место.
      Ивасаки окия был расположен на улице Шинбаши, чуть восточнее улицы Ханамикоджи, в построенном в изысканном архитектурном стиле доме, типичном для Киото карюкаи. Это было длинное, узкое здание, чьи окна с фрамугами выходили на улицу. Мне показалось, что они выглядят устрашающе.
      Войдя через гэнкан (вестибюль), мы прошли в приемную.
      Комната оказалась заполнена женщинами, все они были одеты в повседневное кимоно. Я почувствовала себя странно. Мадам Оима встретила нас с приветливой улыбкой. Она весьма экспансивно нас приветствовала и всячески проявляла гостеприимство.
      Появилась Томико. У нее была очень сложная прическа. К моему удивлению, она выглядела как невеста, особенно что касается волос.
      Затем вошла женщина, одетая на западный манер.
      Отец сказал:
      – Масако, это твоя старшая сестра.
      – Меня зовут Кунико, – представилась она. Я замерла как громом пораженная.
      После в комнату вошла та ужасная женщина, которая приходила к нам и которую я так боялась. Мать тех двоих мальчиков, живущих в нашем доме.
      Я стала тянуть отца за рукав кимоно и проситься домой. Я не могла справиться с эмоциями и пережить происходящее.
      На улице от переизбытка чувств у меня покатались слезы, и я не переставала плакать до самой станции Сандзё Кейхан. Я догадалась, что мы здесь уже были, потому что запомнила здание школы, стоящее неподалеку.
      Мы приехали домой на поезде, и я вернулась к привычной тишине. Казалось, отец понимал, что со мной произошло. Он не пытался заговорить со мной о том, что случилось, а успокоил, лишь положив свою руку мне на плечо.
      Вернувшись домой и увидев маму, я еще больше расплакалась и кинулась к ней в объятия. Затем я высвободилась, слезла с колен и спряталась в шкафу.
      Родители оставили меня одну, и я провела в нем всю ночь, прячась в спасительной темноте.
      На следующий день я вылезла из шкафа, но была все еще очень расстроена поездкой в Ивасаки окия. То, что я видела в карюкаи, слишком отличалось от того, что видела раньше. Мой маленький мир начал рушиться. Я была растеряна и напугана и проводила большую часть времени, обхватив колени руками и глядя в пространство.
      Приблизительно две недели спустя я вернулась к своему обычному образу жизни. Я занималась своими постоянными делами, в общем, вернулась к «работе». Когда я стала слишком большой, чтобы сидеть у отца на коленях, он взял оранжевую корзину, превратил ее в парту и поставил рядом с собой. Я счастливо проводила часы, сидя рядом с ним.
      Мадам Оима стала наносить нам визиты каждый день. Ее взгляд буравил меня, и я предпочитала возвращаться в шкаф. Но на этот раз было хуже. Напуганная поездкой, я даже не хотела выходить на улицу под перечные деревья или на другой конец прудика. Я цеплялась за родителей и отказывалась покидать их.
      Мадам Оима все так же приходила и просила отдать ей меня.
      Так продолжалось несколько месяцев. Отец волновался за меня и пытался найти правильный выход, чтобы вернуть меня в мой прежний мирок.
      Наконец он выработал план и однажды сказал:
      – Мне нужно отправить партию кимоно в город. Хочешь пойти со мной?
      Он знал, как я любила гулять с ним. Однако я все еще опасалась того, что могло произойти, но, несмотря на свою подозрительность, я согласилась.
      Папа взял меня с собой в фабричный магазин кимоно где-то на улице Муромачи. Когда мы вошли, владелец приветствовал его с большим уважением. Отец сказал, что им надо поговорить о бизнесе и попросил меня подождать в магазине.
      Продавцы развлекали меня, показывая различные предметы, которые были выставлены на продажу. Я была поражена разнообразием и богатством кимоно и оби. Несмотря на свой возраст, я совершенно беспристрастно понимала, что кимоно моего отца были самыми красивыми в магазине.
      Я не могла дождаться, чтобы рассказать ему обо всем, что видела, и, когда мы пришли домой, не могла остановиться, щебеча про виденные кимоно. Я даже, как ни странно, пустилась в долгие описания каждого из них. Родители никогда раньше не слышали, чтобы я так много говорила, и не могли разобраться в той массе деталей, которые я упоминала про все, что касалось кимоно. Я очень старалась объяснить маме, как я горжусь тем, что кимоно папы были самыми красивыми в магазине.
      – Масако, я очень рад, что тебе так понравились мои кимоно, – сказал отец. – Мне нужно кое о чем поговорить с мадам Оима. Пойдешь ли ты со мной к ней еще раз? Если мы придем и тебе что-то не понравится, мы можем развернуться и сразу же вернуться домой. Я тебе обещаю.
      Меня беспокоила мысль о предстоящей поездке, но мне всегда было присуще почти болезненное сопротивление всему, что могло меня напугать, и мне кажется, что эта черта характера была очевидна уже тогда, когда мне было всего три года. Я согласилась поехать с отцом.
      Вскоре мы собрались в путь. Я была тихой, но не настолько расстроенной, как в первый раз. Почти не помня никаких деталей о доме после первого визита, войдя туда во второй раз, я была достаточно спокойна, чтобы обратить внимание на окружавшую меня обстановку.
      Мы вошли в дом через старомодный гэнкан, где вместо деревянного был искусственный земляной пол. Гэнкан вел прямо в комнату татами или, иными словами, в приемную. В конце комнаты висела прелестная занавеска, скрывавшая внутреннюю часть жилья от чужих глаз. Перед занавеской стояла икебана. С правой стороны от лестницы виднелась высокая, от пола до потолка, полка для обуви. Неподалеку был шкаф, заполненный мисками, палочками, тарелками и другой посудой. Там же имелась старомодная деревянная коробочка для льда. За гэнканом и приемной начинался длинный коридор, тянувшийся во всю длину дома. Справа стояли умывальник и кухонные плиты. Комнаты располагались по левую сторону коридора.
      Комнаты шли одна за другой, как большая железная дорога. Первая комната была приемной или гостиной. За ней находилась столовая, где семья гейко собиралась, чтобы поесть и отдохнуть. В ней имелась прямоугольная жаровня в углу и лестница, ведущая на второй этаж. Раздвигающиеся двери столовой были распахнуты, открывая еще одну гостиную, в которой стоял большой алтарь. Снаружи алтарной комнаты был примыкающий к ней маленький садик.
      Мадам Оима пригласила нас в столовую, и я увидела молодую майко. На ней была обычная одежда, а лицо ее не было накрашено, но на нем и на шее все равно виднелись следы белой пудры. Мы сели напротив мадам Оима около прямоугольной жаровни, а она села лицом к садику, рассматривая нас с отцом. Он поклонился ей в знак уважения.
      Разговаривая с отцом, мадам Оима продолжала мне улыбаться.
      – Я рада сообщить вам, что Томико хорошо успевает на уроках. Кажется, у нее абсолютный слух, и она успешно учится играть на шамисэне. Ее учитель и я очень довольны ее достижениями, – проговорила она.
      Я услышала какой-то шелест, доносившийся из коридора. Повернув голову, я увидела лежащую там собаку.
      – Как тебя зовут? – спросила я. Единственным ответом, который я получила, было рычание.
      – О, – сказала мадам Оима, – это Джон.
      – Ему больше пойдет кличка Биг Джон, – мгновенно отреагировала я.
      – Хорошо, в таком случае, я думаю, нам надо переименовать его в Биг Джона, – спокойно сказала мадам Оима.
      Почти сразу же после ее слов в комнату вошла какая-то женщина. Красивая, но с неприятным выражением лица. Мадам Оима назвала ее Масако, точно так же, как и меня, но я мысленно уже дала ей другое имя – Старая Меани. Мадам Оима сказала отцу, что эта гейко – будущая «старшая сестра» Томико.
      – Я думаю, что Джон – это прекрасная кличка, – сказала она, шмыгнув носом.
      – Но мисс Масако считает, что Биг Джон подойдет ему больше, – отозвалась мадам Оима, – и если мисс Масако считает так, значит, так мы и будем его называть. Послушайте меня все. С сегодняшнего дня я хочу, чтобы все называли собаку Биг Джон.
      Я помню этот разговор дословно, потому что меня поразило положение мадам Оима. В ее власти было просто так взять и поменять кличку собаке, а все должны были слушаться и делать так, как она скажет. Даже Старая Меани.
      Я фазу же подружилась с Биг Джоном. Мадам Оима сказала, что мы с Томико можем пойти погулять с ним. Томико рассказала мне, откуда появился Биг Джон. Он был внеплановым щенком, помесью какой-то дворняги и колли, принадлежавшей изготовителю рассолов, живущему по соседству. Вот так Биг Джон и появился.
      Мы спокойно прохаживались по улице, когда кто-то остановил нас.
      – Кто эта красивая маленькая девочка? Она из семьи Ивасаки? – спросила какая-то женщина.
      – Нет, это просто моя младшая сестренка, – ответила Томико.
      Потом, спустя буквально несколько минут, кто-то еще сказал:
      – Какая восхитительная Ивасаки!
      – Нет, это просто моя младшая сестра, – снова ответила Томико.
      Это продолжалось. Люди все спрашивали и спрашивали. Моей сестре это явно надоело. Почувствовав себя неудобно, я попросила Томико вернуться обратно. Прежде чем она согласилась, Биг Джон развернулся и потянул нас в сторону дома.
      Биг Джон оказался прекрасным псом. Он был необычайно воспитан и дожил до очень почтенного возраста – восемнадцати лет. У меня всегда было чувство, что эта собака меня понимает.
      Мы вернулись в Ивасаки окия, и я сказала отцу:
      – Пора идти домой, папа. Я ухожу. Вежливо попрощавшись, я погладила Биг Джона и пошла к двери. Отец тоже попрощался со всеми и пошел за мной.
      Взявшись за руки, мы пошли на электричку. Я не знала, о чем говорили мадам Оима и отец, пока мы с Томико гуляли, но было заметно, что он опустошен и расстроен. Я начала подозревать, что что-то явно произошло не так.
      Как только мы вернулись домой, я сразу же залезла в шкаф. Я слышала, как разговаривали родители. Отец сказал:
      – Ты знаешь, Чие, я просто не думаю, что смогу сделать это и позволить ей уйти.
      – Я с тобой согласна, – ответила мать.
      С того времени я стала проводить в шкафу еще больше времени, чувствуя себя в безопасности, как младенец в утробе. А в доме царила суматоха.
      В апреле того же года мой самый старший брат, Сейичиро, нашел работу на национальной железной дороге. В тот вечер, когда он принес домой свою первую зарплату, на нашем праздничном столе стояли сукияки, и вся семья собралась, чтобы отпраздновать это событие. Отец заставил меня вылезти из шкафа и пойти ужинать.
      У него была привычка произносить маленькую речь каждый вечер перед тем, как мы приступали к еде. Он перечислял все важные моменты дня и поздравлял нас, например, с днем рождения или хвалил наши успехи в школе.
      Я сидела у него на коленях, пока папа поздравлял моего брата с обретением независимости.
      – Сегодня ваш брат Сейичиро начинает вкладывать деньги в семейный бюджет. Теперь он взрослый. Я надеюсь, что и остальные окажутся не хуже. Когда вы начинаете содержать себя сами, я хочу, чтобы вы думали не только о себе, но и о других людях и помогали им, чтобы тем было на что жить и что есть. Вы понимаете, о чем я говорю? – спросил он. Мы ответили в унисон:
      – Да, мы понимаем. Поздравляем, Сейичиро.
      – Очень хорошо, – сказал отец и принялся за еду. Я не могла дотянуться до сукияки с того места, где сидела, и спросила:
      – Папа, а как же я?
      – Ой, извини, я забыл о тебе, Масако, – сказал он и стал кормить меня сукияки из кувшинчика.
      Родители были в хорошем настроении. Пока я, один за другим, жевала кусочки мяса, я думала над тем, какими счастливыми они были. И чем больше я об этом думала, тем тише становилась, и мне все меньше хотелось есть.
      Я задумалась. Будет ли лучше для меня уйти в Ивасаки окия? Разве это возможно? Как мне попасть туда? И я стала обдумывать план действий.
      Одним из моих любимых занятий была ежегодная прогулка, когда все японцы любуются цветением сакуры, так что я попросила родителей:
      – Можем ли мы пойти посмотреть на цветение сакуры? А потом сможем сходить и в Ивасаки окия?
      Конечно, логической связи здесь не было. Мы всегда устраивали пикник под деревьями, которые росли по берегу канала, практически рядом с нашим домом. Но я знала, что цвет сакуры никогда не будет выглядеть таким же с другого берега канала.
      Отец ответил немедленно:
      – Чие, давай пойдем посмотрим на цветение сакуры.
      – Это вы здорово придумали, – отозвалась мама, – я приготовлю еду для пикника.
      – Но как только мы посмотрим на сакуру, мы сможем пойти в Ивасаки окия, правда?
      Они знали, какой упрямой я могу быть, если у меня в голове засядет какая-то идея. Отец попытался отвлечь меня.
      – Я думаю, что мы можем пойти на Мияко Одори, после того как полюбуемся на сакуру. Как ты считаешь, Чие? – спросил он мою мать.
      Я вмешалась прежде, чем та успела ответить.
      – Я хочу пойти в Ивасаки окия, после того как посмотрю на сакуру. И не пойду на Мияко Одори!
      – Что ты говоришь, Масако? – спросил мой отец. – Скажи нам, почему ты хочешь пойти в Ивасаки окия?
      – Потому что мне так хочется, – провозгласила я. – И пусть та тетя перестанет докучать тебе и маме. Я хочу пойти.
      – Подожди минуту, Масако. То, что происходит между этой тетей, мадам Оима и нами с мамой, не имеет к тебе никакого отношения. Ты слишком мала, чтобы понять, в чем дело, но мы очень благодарны мадам Оима. И твоя сестра Томико пошла в Ивасаки окия, чтобы поддержать нашу честь. Тебе не надо об этом беспокоиться. Это как раз те вещи, с которыми взрослые люди должны справляться самостоятельно.
      В конце концов отец согласился и разрешил мне один раз переночевать в Ивасаки окия. Мне захотелось взять с собой свои любимые одеяло и подушку. Мать собрала их вместе и упаковала, а я сидела на ступеньке и смотрела на мостик.
      Пришло время уходить. Мама вышла на улицу, чтобы проводить нас. Когда мы подошли к мостику, отец наклонился, чтобы как всегда взять меня на руки, но я сказала:
      – Нет, я хочу сделать это сама.
      Никогда прежде я не переходила через мостик самостоятельно, это было слишком страшно.
      Под мостиком струился канал, там была чистая холодная вода, которая вытекала из озера Бива и текла на север, мимо акведука Нанзедзи, текла долгие мили прямо под сакурами, растущими по обе стороны от него. А потом впадала в главные воды Киото – мимо зоопарка Хейян, вдоль авеню Холодной Весны, до самой реки Камогава, которая текла по направлению к Осаке, а затем впадала в открытое море.
      Я никогда не забуду, как впервые перешла через мостик самостоятельно. Контраст между белым бетоном и моими красным вязаным платьем и красными сандалиями глубоко врезался мне в память.

      День был в разгаре, когда мы прибыли на место. Мой отец вскоре уехал, а я сидела в гостиной, не произнося ни слова, только оглядываясь по сторонам и изучая обстановку. Я чувствовала себя очень скованно и осматривала все вокруг до тех пор, пока не заметила шкаф, в котором, если понадобится, могла бы спрятаться. Мне было важно найти место, где я могла бы скрыться. Но я продолжала тихонько сидеть и озираться по сторонам. Если люди спрашивали меня о чем-то, я вежливо отвечала на вопросы, но продолжала утверждать, что мне хорошо там, где я сижу.
      Днем мадам Оима взяла меня за руку, и мы отправились в другой дом. Мы открыли входную дверь и вошли внутрь. Она кивнула какой-то женщине, которую я раньше никогда не видела, и представила ее мне как мадам Сакагучи, сказав, что я могу звать ее мама. Мадам Оима засмеялась и сказала, что мама Сакагучи – ее начальница.
      Женщина была очень дружелюбной, и мы сразу друг другу понравились.
      Мы вернулись из Сакагучи окия уже к ужину. Столы были накрыты совсем не так, как это делалось у нас дома. Вместо того чтобы сидеть вокруг стола, каждый ел с собственного подноса, которые были расставлены в особом порядке вокруг продолговатой жаровни.
      Как гостья я сделала вывод, что буду сидеть рядом с мадам Оима. В тот момент, когда я подошла к ней, чтобы сесть рядом, вошла Старая Меани и собралась сесть на то же место.
      – Это мое место, – сказала я.
      Старая Меани уже было раскрыла рот, чтобы возразить, но мадам Оима, широко улыбнувшись, сказала:
      – Да, девочка, ты права. Это твое место, присаживайся.
      Я села рядом с жаровней.
      Старая Меани гневно села рядом со мной, подняла свои палочки и начала есть, не сказав обычного «итадакимасу». Итадакимасу означает: «Я принимаю эту пищу со скромной благодарностью». Это нечто вроде благодарности выращивающим рис фермерам и всем, кто готовит еду. Мадам Оима была главной в доме, поэтому никто не смел начать есть раньше, чем она скажет эти слова и не поднимет свои палочки. Я сделала выговор Старой Меани за нарушение правил этикета.
      – Это некрасиво – начинать есть прежде, чем мадам Оима скажет «итадакимасу», и класть в рот еду. У тебя ужасные манеры, – сказала я.
      Вслед за мной мадам Оима тоже сделала замечание Старой Меани.
      – Слушай, что говорит Масако. Малышка может многому научить тебя, – произнесла она. Затем повернулась к остальным женщинам, сидящим вокруг жаровни, и сказала:
      – Пожалуйста, не разговаривайте с мисс Масако, пока она сама не заговорит с вами.
      Я была в шоке от того, что мадам Оима ставит меня выше всей этой группы подростков-воображал.
      Однако Старая Меани никак не хотела смириться с этим и прошипела что-то, что, я была уверена, прозвучало бы приблизительно так:
      – О да, она ведь у нас маленькая принцесса! От таких слов я почувствовала себя нехорошо и сказала:
      – Я не буду это есть.
      – Почему? – спросила мадам Оима. – Тебе не нравится еда?
      – Я не могу есть, сидя рядом с этой старой тетей.
      Тихонько встав, я нашла Биг Джона и пошла с ним гулять.
      Когда я вернулась, моя старшая сестра Кунико спросила, что я предпочитаю: съесть вкусные рисовые шарики или принять ванну.
      – Я не буду есть никакие рисовые шарики, кроме тех, которые готовит мама, и не буду купаться ни с кем, кроме папы, – заявила я и погрузилась в молчание. За весь вечер я больше не проронила ни слова.
      Кунико уложила меня спать. Она укрыла меня моим любимым одеялом, бирюзового цвета, с нарисованными белыми тюльпанами, и уложила на футон позади себя. Я была маленькой и еще не могла заснуть без матери, так что она дала мне пососать свою грудь, пока я не погрузилась в сон.
      Отец пришел забирать меня на следующее утро. Есть неписаное правило, что окия принимает посетителей только с десяти часов утра. Но он пришел очень рано – в половине седьмого.
      Я разволновалась, увидев его. И, сказав: «До свидания», пошла к дверям.
      – Пожалуйста, возвращайся побыстрее, – крикнула мне вслед мадам Оима.
      – Хорошо, – ответила я.
      Я была страшно недовольна собой и своим ответом, потому что это было совсем не то, что я хотела сказать. Все было наоборот. Мне хотелось сказать, что я никогда не вернусь обратно, но я почему-то не смогла выдавить из себя эти слова.
      Мама была так счастлива, когда мы вернулись домой, что мне показалось, что она вот-вот расплачется. Даже не дав ей пообнимать себя, я сразу поспешила в свой надежный и безопасный шкаф.
      Она выманивала меня из шкафа моим любимым блюдом, онигири – сортом рисового сандвича с водорослями снаружи и сушеной скумбрией внутри. Соленые сливы и кусочки лосося – тоже популярные наполнители, но я больше всего любила сушеную скумбрию. Именно это мама и приготовила в тот день. (Сушеная скумбрия – это основной компонент японской кухни. Ее используют и как основу для супов, и как приправу к другим блюдам.)
      До чего же было вкусно.
      Это оказалось началом моего переезда в Ивасаки окия. Именно с этой ночи все и началось. Немного позже я осталась уже на две. Затем стала наносить визиты почти каждый день. Дни превратились в месяц. И в конце концов чуть позже, когда мне исполнилось пять лет, я полностью переехала в Ивасаки окия.

      Современным языком довольно сложно описать значимось положения, почти святость, владелицы окия и ее наследницы в иерархии, принятой в Гион Кобу. Владелица окия – это владычица королевства, атотори – ее законная наследница, остальные обитатели окия – это как бы приближенные королевского двора, принявшие безоговорочно диктат действующей королевы без каких-либо возражений и вопросов. К наследной принцессе, пожалуй, относятся с неменьшим почтением.
      Несмотря на то что я не была еще официально признана наследницей, мадам Оима вела себя так, будто я была ее атотори с момента моего переезда в Ивасаки окия. Она заставляла и всех остальных относиться ко мне так же. Другие обитатели окия обязаны были служить мне и выполнять любое мое желание. В разговоре со мной они использовали вежливые формы японского языка, не имели права заговорить со мной до тех пор, пока я сама к ним не обращалась, и, в общем-то, должны были выполнять мои указания. Я догадывалась, что многие из них могли завидовать мне, но в их интересах было угождать мадам Оима, так что я никогда не сталкивалась с открытым проявлением недовольства из-за моего появления в окия. Хорошее отношение ко мне выглядело очень естественным.
      Мадам Оима попросила, чтобы я называла ее тетушкой, и я была рада обращаться к ней именно так. Продолжая сидеть рядом с ней, на почетном месте, всегда, когда мы принимали пищу, я получала лучшие кусочки еды, вне зависимости от того, что мы ели, и меня всегда обслуживали в первую очередь.
      Вскоре после моего переезда в окия стали появляться портные, чтобы снять с меня мерки. Спустя несколько дней у меня полностью обновился гардероб. Плащи и платья в западном стиле, японские кимоно и оби. Я не носила ничего, что не было бы вещью ручной работы, до тех пор, пока не стала взрослой. Я носила кимоно, если гуляла неподалеку от дома, но часто надевала платья, чтобы пойти в Кабуки, на матчи сумо или в парк аттракционов и развлечений.
      Тетушка Оима часами играла со мной и любыми путями пыталась развлечь меня. Она разрешала смотреть на кимоно гейко, когда бы мне этого ни хотелось. Если мои руки были чистыми, она разрешала потрогать богатую вышивку, позволяла прикоснуться пальцами к изображению осенних пейзажей и бушующих волн.
      Она поставила для меня столик в гэнкане, где я могла заниматься своей работой. Там я рисовала картинки и училась писать буквы, в точности так, как я это делала, когда жила дома.
      Мы переделали каменный бассейн во дворике в дом для золотых рыбок. Такая идея пришла неожиданно, и мы планировали каждую деталь вместе с тетушкой Оима. Мы нашли красивые камни и ряску, для того чтобы у рыбок была возможность где-то прятаться, купили цветную гальку, симпатичный мостик и скульптуру цапли, чтобы устроить для моих рыбок сказочную обстановку.
      Довольно часто мы с тетушкой проводили время в садике и чистили рыбкам бассейн, что было, кстати, моим любимым занятием, так как я могла ни с кем не разговаривать, занимаясь этим. Я бы чистила его хоть каждый день, но тетушка Оима сказала, что рыбки не смогут жить в слишком чистой воде, и не разрешила мне это делать. Нужно было дать воде выстоять несколько дней, чтобы у морских водорослей было время вырасти.
      Однажды я спросила ее о том, что меня очень тревожило:
      – Тетушка, ты не разрешаешь многим людям разговаривать со мной. Можно только тебе и Старой Меани. А, например, Яэко? Почему она может разговаривать со мной? И почему два ее мальчика живут в нашем доме?
      – Ох, Мине-тян, я думала, ты знаешь. Яэко – старшая дочь твоих родителей. Твои мама и папа – бабушка и дедушка этих мальчиков.
      Я почувствовала такую слабость, что, казалось, упаду. Отступив на шаг, я воскликнула:
      – Это неправда! Ты лжешь мне! Такие старые люди, как ты, не должны лгать! Потому что скоро ты отправишься к Энма (властитель ада) и он вырвет тебе язык за то, что ты говоришь неправду! – в гневе закричала я и разрыдалась.
      – Прости, моя девочка, но боюсь, что это правда. Не могу понять, почему об этом тебе никто не говорил, – так спокойно и нежно, как только могла, сказала тетушка Оима.
      Однако я уже поняла, что Яэко не без причины продолжала появляться в моем мире. Но было еще что-то нехорошее во всем этом. Если Яэко была моей сестрой, значит, мальчики были моими племянниками!
      – Тебе не надо беспокоиться о ней, – успокаивающим тоном говорила мадам Оима, – я буду беречь тебя.
      Мне хотелось верить ей, но все равно у меня всегда появлялось неприятное чувство где-то в животе, когда Яэко показывалась на горизонте.
      Впервые придя в Ивасаки окия, я сразу же стала держаться под крылом тетушки Оима. Спустя несколько недель, когда я стала ощущать себя в доме более спокойно, я потихоньку начала обследовать свою новую обстановку и решила использовать кухонный шкаф, чтобы прятаться. В этом шкафу Кунико хранила свою постель. Я вдыхала ее аромат каждый раз, когда пряталась в темноте и тишине. Она пахла, как мама.
      Проследовав вверх по лестнице, я нашла другой шкаф, который мне понравился, и я решила использовать его. На втором этаже были еще четыре большие комнаты и много столиков с косметикой гейко и майко. Это казалось мне не слишком интересным.
      Потом я пошла обследовать домик для гостей. Меня ждала большая находка. Главная комната домика была лучшей комнатой в окия и предназначалась исключительно для важных гостей. Она оказалась продуваема, просторна и безупречно чиста. Я стала единственным человеком, кому разрешалось проводить там время. Вообще-то, я была единственным человеком, живущим в доме в качестве гостьи.
      За домиком для гостей располагался обычный садик того же размера, что и центральный позади алтарной комнаты. Я могла сидеть на веранде часами, очарованная спокойной красотой скал и мха.
      Банный домик располагался по другую сторону садика. В нем была сделана современная ванная из дерева хиноки (белый кедр). Тетушка или Кунико купали меня каждый вечер. Я помню запах травы в вечернем воздухе, который прорывался в окна ванной и окутывал все помещение.
      Большую часть ночей я спала с тетушкой Оима в алтарной комнате, и она давала мне сосать грудь, пока я не засыпала. Иногда, когда ночи были особенно теплыми или луна светила слишком ярко, мы спали в домике для гостей.
      В другие дни я спала вместе с Кунико в столовой. В традиционных японских домах застеленные татами комнаты использовались для различных целей. Гостиная часто служила по совместительству спальней. Кунико была прекрасной хозяйкой и занимала важную должность – следила за порядком и за очагом, т. е. сердцем дома. Она просто сдвигала низенькие столики и расстилала свой футон поверх татами ночью. Я чувствовала себя полностью защищенной в объятиях ее мягких рук. Она любила детей и заботилась обо мне так, будто я была ее собственным ребенком.
      Я продолжала просыпаться в шесть часов утра, так же как делала это в родительском доме. Все живущие в окия должны были вставать поздно, поэтому так рано никто еще не просыпался, даже слуги. Большую часть времени я лежала на своем футоне и рассматривала книжки с картинками, которые приносил мне отец. Иногда я надевала шлепанцы и гуляла по дому.
      Тогда я узнала, где спит каждый его обитатель.
      Две служанки закрывали раздвижные двери и спали на татами в гэнкане. Остальные – наверху. Старая Меани имела собственную комнату где-то посередине. Кунико объяснила мне, что это потому, что она была Ивасаки. Другие гейко и майко спали вместе в большой передней комнате. Там же жила Томико. Потом я вспомнила, что Ичифуми, Фумимару и Яэмару тоже находились там. Была еще одна комната, которая использовалась как спальня, и, кроме того, в этой комнате все одевались.
      Одна женщина никогда не спала в окия, однако, казалось, что она всегда находится в доме. Ее звали Тадзи. Мы все звали ее Аба (маленькая мама). Она наблюдала за приготовлением пищи, за состоянием одежды, покупками и уборкой. Аба была замужем за братом мадам Оима и жила где-то в другом месте.
      Я пыталась представить иерархию обитателей окия. Это очень отличалось от того, к чему я привыкла в родном доме. Отец готовил еду, мама отдыхала, они одинаково относились ко всем детям. Я думала, что в семье все равны. Оказалось, не в каждой.
      Существовали две группы. Тетушка Оима, Старая Меани, гейко, майко и я принадлежали к первой группе. Аба, Кунико, ученицы и слуги – ко второй. У первой группы было больше власти и привилегий, чем у второй. Это беспокоило меня, потому что Кунико, которую я любила, не принадлежала к моей группе, а люди, которые мне не нравились (как, например, Яэко), – принадлежали.
      Вторая группа носила другую одежду, пользовалась другими туалетами и ждала, пока мы закончим есть, чтобы затем приступить самим. Они ели другую пищу и могли сидеть только в конце столовой, около кухни. Это были единственные люди, которых я действительно видела за работой.
      Однажды я увидела целую жареную рыбу на тарелке Кунико. Рыба была с головой и хвостом и выглядела очень аппетитно. Никогда раньше я не видела ничего подобного. Даже в доме родителей мы всегда ели только рыбное филе (вероятно, из-за аристократического происхождения моего отца).
      – Аба, что это? – спросила я.
      – Это называется сардина, – ответила та.
      – Могу ли я попробовать? – снова задала я вопрос.
      – Нет, моя дорогая, тебе не подобает есть сардины. Тебе они не понравятся.
      Сардины выглядели как крестьянская пища, а мне подавали только лучшие сорта рыбы: лосось, осетр, палтус, морской угорь. Но это же была рыба с головой и хвостом! Она выглядела так привлекательно.
      – Я хочу есть то, что ест Кунико! – обычно я ни на чем не настаивала, но тут решила сделать исключение.
      – Эта пища не годится для атотори, – сказала Аба.
      – Неважно, это то, чего я хочу. Я хочу есть то, что едят другие люди, и хочу, чтобы мы ели все вместе.
      Следующее, что я помню, это то, что с того момента мы все сидели за одним столом в столовой так, как это было в родительском доме.
      Как-то раз тетушка Оима заявила, что она меняет мое имя на Минеко. Я была в ужасе. Я знала, что у нее достаточно власти, чтобы сменить кличку собаки, но никогда не думала, что она проделает это со мной. Папа назвал меня Масако, и я не думала, что кто-то другой имеет право менять мое имя. Я сказала ей об этом.
      Она спокойно объяснила мне, что Старую Меани тоже зовут Масако, и то, что у нас одинаковые имена, будет только мешать. Я все равно не соглашалась. Она не послушала.
      Тетушка Оима начала называть меня Минеко и заставила всех остальных поступать так же. Я не откликалась. Если кто-нибудь называл меня Минеко, я игнорировала его или поворачивалась спиной и бежала в шкаф. Я не собиралась сдаваться.
      В конце концов тетушка Оима послала за моим отцом, чтобы он помог уладить ситуацию. Папа сделал все, что мог, чтобы убедить меня.
      – Я заберу тебя домой, Масако, если ты этого хочешь. Ты не обязана подчиняться всему, что от тебя требуют. Если хочешь остаться тут, то ты можешь просто представлять, что тебя зовут Масако каждый раз, когда тебя назовут Минеко. Но мне кажется, что это не будет слишком весело. Может, ты лучше вернешься домой?
      Пока он пытался убедить меня, Старая Меани попыталась сунуть свой нос в наш разговор:
      – У меня нет никакого желания удочерять тебя, можешь быть в этом уверена, но поскольку мадам Оима делает тебя своей наследницей, у меня нет выбора.
      – Что это значит, папа? Когда меня удочерили? Я им не принадлежу, ведь правда? Разве я не принадлежу тебе? – я не понимала, что для того, чтобы стать атотори, меня должны удочерить.
      – Конечно, Масако. Ты все еще моя маленькая девочка. Твоя фамилия Танака, а не Ивасаки, – попытался успокоить меня отец, а затем повернулся к тетушке Оима.
      – Знаете, мне кажется, будет лучше, если я заберу ее домой хотя бы ненадолго.
      – Подождите, мистер Танака! – ужаснулась она. – Не уходите! Я вас умоляю! Вы знаете, как сильно я ее люблю. Не забирайте ее у меня. Девочка так много для меня значит. Подумайте над тем, что вы делаете, и попробуйте объяснить серьезность ситуации Масако. Я уверена, она послушает вас. Пожалуйста, мистер Танака! Пожалуйста!
      – Извините, мадам Оима. Масако – ребенок, который сам делает выводы, – вежливо, но твердо ответил отец. – Я не хочу заставлять дочку делать что-либо, чего она делать не хочет. Я знаю, что это даст ей большие возможности, но мое дело – следить за тем, чтобы девочка была счастлива. Может быть, нам не стоит вмешиваться в ее решение. Дайте мне еще раз подумать обо всем этом.
      В этот раз я почти изменила решение, но как только услышала его слова, то почувствовала вину.
      Я передумала, и мысленно сказала себе: «Я была эгоистична, извините. Если опять начнутся проблемы, это будет моя вина».
      Отец поднялся, чтобы уходить.
      – Ничего страшного, папа. Они могут называть меня Минеко. Правда. Это не имеет значения. Я остаюсь.
      – Ты не обязана оставаться, Масако. Пойдем домой.
      – Нет, я остаюсь здесь.
      Когда я только переехала жить в Ивасаки окия, еще было неясно, собирается ли мадам Оима сделать меня гейко, как большинство женщин в этом доме, или нет. Я знала, что она хотела сделать меня своей атотори, но, поскольку сама она не была гейко, это не казалось обязательным требованием.
      Старуха разговаривала со мной о танцах, и я понимала, что все гейко, которые были танцовщицами, начинали свои карьеры как майко. Тетушка Оима продолжала рассказывать мне истории о знаменитых майко прошлого. Мне не слишком хотелось становиться майко, но я хотела научиться танцевать – не для других, для себя, потому что мне очень нравились танцы. Я действительно хотела танцевать для себя.
      Тетушка Оима пообещала мне, что я могу приступить к занятиям в день 6-6-6: шестого июня после своего пятилетия (это считалось моим шестилетием по старой системе, когда считался тот год, в который рождался ребенок). Шесть-шесть-шесть. Я часто думала об этой магической цифре.
      В первый день моих занятий тетушка сказала, что мы должны решить, кто будет моей «старшей сестрой».
      Женская община Гион Кобу выстроена по принципу родственной, где старшинство определяется статусом. Так, несмотря на возраст, владелицы окия и очая считаются матерями или тетушками, в то время как гейко и майко считаются старшими сестрами для любой девушки, приступившей к работе позже них. К тому же майко и гейко назначаются чем-то вроде опекунов для младших и известны как их Онесан, или Старшая Сестра.
      Старшие гейко являются наставницами и образцами для младших. Они показывают свой артистический талант и в качестве посредников улаживают любые конфликты, которые могут возникнуть между ученицами и учителями. Помогают своим младшим сестрам подготовиться к их дебюту. Кроме этого, они помогают им справляться со своими профессиональными обязанностями. Онесан обучает младших девушек сложностям банкетных церемоний и этикетов, знакомит с важными клиентами и другими людьми, которые могут помочь или пригодиться на протяжении карьеры.
      Однажды тетушка Оима, мама Сакагучи и Старая Меани разговаривали о моей Онесан, и мама упомянула Сатохару.
      Если бы только это могла быть она!
      Сатохару была известной гейко из Тамаки окия и являлась одной из «сестер» семьи Сакагучи. Она была изумительно красивой и грациозной и, кроме того, очень хорошо ко мне относилась. Я все еще помню ее замечательный танец в Тикубусима и Огурикёкубамоногашари. Мне хотелось быть похожей на нее.
      Потом Старая Меани упомянула Яэко.
      – Разве Яэко – это не лучший выбор? Она на самом деле старшая сестра Минеко и принадлежит к нашему собственному окия. Несмотря на то что у нас были с ней некоторые проблемы, мне кажется, все будет в порядке.
      Мое сердце замерло.
      – Мне кажется, минусы Яэко перевешивают ее плюсы, – возразила мама Сакагучи, – почему наша Минеко должна быть вместе с отступницей? Наша маленькая девочка заслуживает лучшего. Кроме того, другие гейко не любят Яэко. Она может причинить Минеко больше вреда, чем пользы. Чем не подходит Сатохару? Я думаю, это прекрасный выбор.
      Как и в любой другой общине, личные отношения часто являются ключом к успеху, и мама Сакагучи хотела, чтобы я была с гейко, которая поднимет мой статус в общине.
      «Пожалуйста, я вас прошу, послушайте ее», – молила я, сидя в шкафу.
      Но Старая Меани настаивала.
      – Боюсь, это невозможно, – сказала она, – не думаю, что я смогу работать с Сатохару. Я нахожу ее упрямой и сложной для общения, нам лучше взять Яэко.
      Мадам Сакагучи пыталась спорить с ней, но Старая Меани настаивала на своем.
      Позже я часто думала над тем, почему Масако выбрала испорченную Яэко, а не великолепную Сатохару. Мне кажется, она думала, что Яэко будет ее слушаться, в то время как Сатохару никогда бы этого не сделала.
      К моему огромному разочарованию, было решено, что моей «старшей сестрой» будет Яэко. Казалось, я ничего не могу сделать, чтобы предотвратить это.
      Родители часто навещали меня. Отец приносил мне книжки с картинками и мои любимые лакомства. Мама приносила связанные вручную свитера или платья. Но я начала опасаться их визитов, потому что они боялись встретиться с Яэко и нарваться на ее гнев. Она кричала на родителей, что они продают детей, и бросалась на кухне посудой. Меня это ужасало, но я тщетно пыталась их защитить.
      Мне было пять лет, и у меня были иллюзии. Я действительно верила в то, что я – единственная, кто может защитить родителей от этой ненормальной женщины. И потому стала игнорировать обоих, когда мама с папой приходили, надеясь, что это заставит их держаться подальше. Сейчас, оглядываясь назад и став сама матерью, я могу представить, как тяжело они переносили мою отчужденность.
      Потихоньку я стала находить свое место в Ивасаки окия и на улице Гион Кобу. После войны там было много детей, и у меня появились друзья. Окруженная взрослыми, знающими, кем я должна стать, и оказывающими мне внимание и уважение, я стала чувствовать себя абсолютно защищенной под зонтиком имени Ивасаки. Я превращалась в одну из них.

      Тетушка Оима была очень хорошей рассказчицей.
      Много холодных зимних вечеров я провела, сидя рядом с ней у камина, завернутая в ее одежду, щелкая орешки и запивая их чаем. Летними вечерами мы сидели на табуретках в садике и также развлекались разговорами.
      Она рассказала мне историю возникновения Гион Кобу.
      – В давние времена рядом с дворцом Императора на улице Имагедава, что возле реки, существовали так называемые развлекательные районы. Они назывались «Ивовый мир». Во второй половине шестнадцатого столетия могущественный генерал объединил страну. Его звали Хидейоши Тойотоми. Хидейоши был очень строг и хотел, чтобы люди много работали, поэтому он перенес «Ивовый мир» подальше от дворца. И не только от дворца, а вообще за пределы города.
      – И куда же он его перенес? – спросила я.
      – Он перенес его на юг, в город Фусими. Но люди любили и хотели развлекаться, поэтому вокруг города выросло еще несколько районов. Догадайся, где это было.
      – Здесь?
      – Умница! Пилигримы приходили к святыне Ясака тысячи лет, чтобы полюбоваться легендарным цветением сакуры весной и кленовым листопадом осенью. На протяжении семнадцатого века рядом со святыней открылись таверны, так называемые мизукакедзява, чтобы людям было где перекусить. Таверны эти превратились в сегодняшние очая, а Гион Кобу разрастался именно вокруг них.
      Святыня Ясака располагается на холмах Нигасияма, горной цепочке, которая связывает Гион Кобу с восточным Киото. Сам же Гион Кобу, находится к западу от святыни и занимает приблизительно одну квадратную милю. Этот район напоминает сеточку чистеньких переулков. Ханамикоджи (путь, идя по которому наблюдают цветение сакуры) проходит через центр района с севера на юг, а улица Синмонзен пересекает его с востока на запад. Старые каналы, наполненные чистой водой, текущей с восточных гор, протекают практически по соседству. Улица Сибанси, та самая на которой располагается окия, ведет прямо к окрестностям святыни.
      Тетушка Оима рассказала мне и свою историю.
      – Я родилась здесь, вскоре после того, как адмирал Перри пришел в Японию. Если бы капитан Морган увидел первой меня, думаю, он женился бы на мне, а не на Оюки.
      Эти слова заставили нас расхохотаться. Оюки считалась одной из самых известных гейко всех времен. У нее имелся хозяин, звали его Джордж Морган, и он был американским миллионером. В конце концов он женился на ней, затем они переехали в Париж, и Оюки стала легендой.
      – Не может быть, чтобы ты была такой же красивой, как Оюки! – запротестовали мы.
      – Еще красивее, – поддразнила нас тетушка Оима. – Оюки выглядела довольно смешно.
      У нее был большой нос, но, вы же знаете, иностранцам нравятся такие вещи.
      Все равно мы никак не могли ей поверить.
      – Я стала найкай и работала у капитана Тимото в известном ресторане на юге от Понточо. Я мечтала о том, что когда-нибудь у меня будет собственное дело.
      (Найкай – это женщина, которая наблюдает за приготовлением пищи и обслуживает банкеты в очая и дорогих ресторанах. Быть найкай – уже само по себе достойное занятие.)
      – И я тоже жила тут, – вмешалась Аба, – это было до того, как я вышла замуж за дядюшку. Мы были одним из самых успешных домов в Гион Кобу. Нигде больше не было столько посетителей. Да, тогда мы переживали действительно золотые времена.
      – У нас были четыре гейко и две майко, – добавила тетушка Оима. – Одна из наших гейко считалась самой настоящей звездой всего Гион Кобу. Ее звали Йонею, и она была самой лучшей гейко из всех. Я искренне надеюсь, что ты станешь такой же, как она. Но слушай дальше, Минеко. Семья мамы Сакагучи содержала тогда большой окия. Моя мать, Юки Ивасаки, сотрудничала с ними, и дом Ивасаки был частью Сакагучи окия. Поэтому я всегда спрашиваю совета мамы Сакагучи, обращаюсь к ней за помощью при принятии решений и называю ее «мама Сакагучи», несмотря на то что старше ее на целых десять лет.
      Со временем все кусочки этой истории заняли свои места и слились в единое целое.
      Йонею сделала блестящую карьеру. В довоенной Японии она была гейко самого высокого класса, и, как вы, наверное, догадываетесь, во многом благодаря ей об Ивасаки окия шла слава как о самом удачливом доме.
      Йонею была классически красива, и мужчины так и вились вокруг нее. Одним из ее опекунов был очень важный барон, он всегда выплачивал ей предварительный гонорар. Кроме того, платил девушке стипендию, за что она в любое время была обязана развлечь его самого или его гостей, когда бы это ни понадобилось.
      Подобный расклад не являлся необычным. Иметь что-то вроде персональной гейко было очень престижно, позволить себе такую роскошь мог только человек очень высокого положения, а в 1930 году в Гион Кобу царило изобилие. В район стекались гости со всей Японии – тут были и самые известные в своем кругу бизнесмены, и аристократы. Они соперничали между собой за право быть опекуном самой популярной гейко. Такая помощь чем-то похожа на патронаж (или спонсорство), скажем, в опере, но, вместо того чтобы ходить в оперу, человек финансово поддерживает свою любимую оперную диву. Как и спонсор в опере, не ожидающий от этой дивы сексуальных услуг, так и барон помогал Йонею только ради красоты искусства, которое она воплощала, и ради блеска ее глаз, который также «освещал» и его репутацию.
      Однако я не хотела бы создать неправильное впечатление. Почти невозможно оставить наедине с элегантной, красивой и талантливой женщиной богатого мужчину и ожидать, что ничего не случится. Романтические отношения возникают во все времена. Иногда они ведут к замужеству, иногда только причиняют боль. Я встретилась с тем, кого полюбила, еще тогда, когда работала в Гион Кобу. С другой стороны, Старая Меани всегда влюблялась в клиентов, впоследствии разбивавших ей сердце.
      Йонею имела продолжительные романтические отношения с богатым и могущественным человеком по имени Сейсуке Нагано, наследником главного концерна кимоно. В довоенной Японии, как правило, успешный, деловой человек имел семью. Браки заключались исключительно для того, чтобы продлить династию, а не по любви, но у многих знатных и богатых мужчин часто уже были жены.
      Йонею забеременела от Сейсуке и 24 января 1923 года родила девочку в родном окия. Обитатели дома встретили новость с ликованием. Девочка – это сокровище. Ее могли растить прямо в окия, а окажись она еще и талантлива, то может стать прекрасной гейко. Могла стать даже атотори. С мальчиками было намного сложнее. Окия был предназначен только для женщин, и мать мальчика должна была покинуть окия и жить отдельно либо отдать сына на усыновление или на воспитание.
      – Как звали дочку Йонею? – спросила я.
      – Ее назвали Масако.
      – Ты имеешь в виду Старую Меани? – я не поверила, когда впервые она рассказала мне эту историю.
      Несмотря на то что у мадам Оима не было дочери, я каким-то образом догадалась, что Старая Меани – ее внучка.
      – Да, Минеко, Старая Меани дочь Йонею. Мы с ней не родные по крови.
      В то время, когда родилась Масако, мадам Оима, как настоящая дочь Юки, была наследницей дела по линии Ивасаки. У нее не было своих детей, и она удочерила Йонею, чтобы гарантировать непрерывность династии. Йонею была идеальной кандидаткой в наследницы. У нее имелся огромный круг знакомых, способных стать опекунами юных гейш, что могло помочь укрепить бизнес и способствовать его дальнейшему процветанию. Она была сведущей во всех делах гейко и вполне могла обучать тех, кто пришел бы после нее.
      Обеспечение непрерываемой линии наследия – одна из главных задач владелицы окия, и она полностью отвечает за это. Тетушка Оима и Йонею искали ту, кто сможет стать следующей владелицей. Они были взволнованы появлением Масако и молились о том, чтобы у малышки оказались способности для того, чтобы стать следующей атотори.
      Масако начала учиться дзиута (классическая форма японского пения и музыки), когда ей было три года, и казалось, что у нее был огромный потенциал. В шесть она начала изучать чайные церемонии, каллиграфию и игру на кото (японский музыкальный инструмент). Но чем больше она росла, тем очевиднее становилось, что девочка обладает тяжелым характером. Она была склонна к сарказму и слыла не слишком дружелюбной.
      Позже тетушка Оима рассказала мне, что Масако очень страдала от того, что была незаконнорожденным ребенком. Сейсуке регулярно навещал ее, пока девочка росла, но она не была его законной дочерью, и отец не хотел предавать огласке ее существование. Масако стеснялась этого, развивались комплексы, которые только еще хуже влияли на ее и без того меланхоличную натуру.
      Тетушка Оима и Йонею пришли к неутешительному выгоду, что Масако не годится на роль атотори и, к сожалению, не будет и хорошей гейко. Они пытались выдать ее замуж, убеждая девушку, что ей надо жить собственной жизнью обычной домохозяйки. Когда Масако закончила школу, они послали ее учиться тому, что нужно знать жене, но ей страшно не понравилась эта наука, и, спустя три дня, девушка вернулась домой, решив жить дома, пока ей не найдут мужа.
      Я не говорю о том, что гейко не может выйти замуж. Некоторые из известных гейко, которых я знала, были замужем и не жили в окия. Одна из них внушала мне страх – высокая, грациозная женщина по имени Рэн, она совмещала профессиональную работу и активную карьеру с семейной жизнью. Но большинству из нас идея замужества во время работы казалась неприемлемой, мы ждали, пока уйдем из окия, и только тогда выходили замуж. Многие же наслаждались своей независимостью и не допускали даже мысли о замужестве.
      В 1943 году, когда Масако было двадцать, она обручилась с человеком по имени Чодзиро Канаи. Он ушел на войну. Она осталась дома собирать приданое. К сожалению, свадьба так и не состоялась, поскольку жениха убили.
      Раз уж Масако не подходила, семья должна была найти другую наследницу. В это время мадам Оима и познакомилась с моим отцом и согласилась взять Яэко в Ивасаки окия. Шел 1935 год. Яэко исполнилось десять лет, и она была восхитительным, веселым ребенком. Она была красива, как Мона Лиза. Тетушка Оима и Йонею решили растить ее как атотори.
      Благодаря огромному успеху Йонею, они могли позволить себе вложить в карьеру Яэко много денег. Это они и сделали.
      Они представили Яэко в качестве майко в 1938 году, когда той было тринадцать, под именем Яэтиё. Перед войной девушкам не надо было заканчивать школу, прежде чем они становились майко. Некоторые дебютировали очень рано, в восемь или девять лет. Тетушка Оима и Йонею три года готовили дебют Яэко в карюкаи.
      Даже десятилетие спустя люди вспоминали шикарный гардероб Яэко. Кимоно для нее заказывались только в лучших магазинах Киото, как, например, у Эримана. На деньги, потраченные на одно кимоно, можно было построить дом, а у нее такой одежды было много. С затратами не считались, ей доставляли лучшие украшения для волос и дорогие наряды, составляющие костюм майко. Тетушка Оима снова и снова рассказывала мне, какой необыкновенной девушкой была моя сестра. Она сказала, что гардероб Яэко был прямым подтверждением благосостояния и могущества Ивасаки окия.
      По этому случаю барон Йонею подарил тринадцатилетней Яэко рубин размером с персиковую косточку. Это не считалось необычным подарком в Гион Кобу, где патроны и клиенты часто дарили девушкам экстравагантные и очень дорогие подарки.
      Но Яэко не была счастлива. Честно говоря, она была несчастна, поскольку считала, что родители бросили ее, и ненавидела свою работу. Позже сестра говорила мне, что чувствовала себя так, будто попала из рая в ад.
      По словам Яэко, жизнь с моей бабушкой Томико была невероятно счастливой. Бабушка обожала ее, они всегда были вместе. Яэко сидела у нее на коленях, в то время как та властно раздавала указания пятидесяти слугам и членам семьи. Случалось, что бабушка с криком «Посмотри на это, Яэко!» колола мою мать своим копьем. Как ни странно, Яэко это казалось забавным.
      Она говорила, что когда была маленькой, то даже не знала, что наши мама и папа были ее родителями. Она считала, что они всего лишь одни из слуг бабушки и обращалась к ним «эй, ты», если ей что-нибудь было нужно.
      Так что для девочки стало шоком, когда она вдруг очутилась в Ивасаки окия, где была обязана следовать жестким правилам и обучаться различным премудростям. Она совершенно не понимала, что то, что казалось ей раем, было адом для матери. Конечно, она была слишком мала, чтобы понимать финансовое положение родителей. Ее злость кипела, она чувствовала себя жертвой, и эти чувства Яэко пронесла через всю свою жизнь.
      Я уверена, что сестра страдала искренне, но я должна добавить, что Яэко была не единственной дочерью аристократов, которая пережила подобную катастрофу. Многие знатные семьи обеднели после Реставрации Мэйдзи, и средства к существованию для своих дочерей они искали в карюкаи. Именно здесь девочки могли научиться чайной церемонии или танцам, имели возможность носить шикарные кимоно, к которым они привыкли, а впоследствии – стать финансово независимыми и получить шанс удачно выйти замуж.
      Но не Яэко. Она считала, что ее предали.
      Яэко скрывала свое негодование под осторожно и тщательно вылепленной маской легкомысленной соблазнительницы. Она ушла, сделав так мало, как только могла, и взяв так много, сколько смогла получить.
      Когда ей было шестнадцать, Яэко влюбилась в одного из своих клиентов, молодого человека по имени Сейзо Уэхара, который регулярно сопровождал отца в Гион Кобу. Уэхара были из Нара, где у них имелась большая шляпная фабрика. Казалось, отношения с молодым человеком повлияют положительно на ее характер, и, поскольку Сейзо был холостым, никто не возражал против их встреч.
      Впервые тетушка Оима и Йонею оказались довольны успехами Яэко. Йонею была первоклассной гейко в Гион Кобу (если не во всей Японии), и Яэко вскоре стала вторым номером. Йонею и Яэтиё стали гейко, их имена прогремели на всю страну. Казалось, судьба Ивасаки окия благосклонна к нему.
      Однако существовала одна проблема. Вскоре стало понятно, что Яэко не воспринимает свою карьеру всерьез. По правде говоря, для майко, а особенно для такой красивой, как Яэко, вполне возможно обойтись великолепными костюмами и детским очарованием, но ее карьера не будет процветать, если девушка не начнет применять на практике свои таланты. Яэко была ленивой и недисциплинированной. Ей часто становилось скучно, она не умела замечать очевидное. Моя сестра ненавидела уроки и почти не обращала внимания на репетиции. Ее танец не становился лучше. Тетушка Оима сказала мне, что это заставляло ее сильно нервничать.
      Они вложили в Яэко очень много, но уже стали заговаривать о том, что девушка не подходит на роль наследницы, хотя Йонею чувствовала, что выбора у них нет. Масако можно было даже не принимать в расчет.
      Так что, хотела она того или нет, но удочерила Яэко.
      А потом все стало распадаться.
      Год спустя после того, как Яэко стала майко, в 1939 году, умерла мать тетушки Оима – тетушка Юки.
      Тетушка Оима стала владелицей Ивасаки окия. Йонею все еще активно работала и была не готова уйти, так что тетушка должна была забыть о своей мечте о ресторане и принять под свое командование Ивасаки окия.
      Это было приблизительно в то время, когда в окия появилась моя вторая сестра – Кунико. Кунико была третьим ребенком в нашей семье и в то время училась в школе. У нее был мягкий характер, но, к сожалению, имелись два недостатка, которые мешали ей стать майко. Во-первых, у нее было очень плохое зрение и она плохо ориентировалась без очков. Во-вторых, она унаследовала от матери ее фигуру – была низенькой и пухлой. Так что было решено выучить ее на помощницу в окия, а не делать из нее майко или гейко. Девушку отправили в обычную школу и определили в помощницы Аба.
      8 декабря 1941 года Япония вступила во Вторую мировую войну. Война продолжалась четыре года, на протяжении которых Гион Кобу, как и вся страна, претерпевал различные бедствия. В попытке сосредоточить все внимание на войне, правительство закрыло Гион Кобу для бизнеса в 1943 году. Многие гейко вернулись домой к своим семьям. Оставшиеся работали чернорабочими на фабриках по производству оружия.
      У Ивасаки окия не было ни одного кимоно, сшитого из индиго (как те, что носили чернорабочие), так что они сделали себе рабочую одежду из своих старых костюмов гейко. Наверное, в глазах людей вне карюкаи они выглядели странно: рабочая одежда обычно делалась из хлопка, но никогда – из качественного шелка. Как сказала мне тетушка Оима год спустя, несмотря на военное время, те, кто был из Гион Кобу, спорили между собой, чья шелковая рабочая одежда самая красивая.
      – Мы носили украшения, заплетали волосы в две длинные косы и вплетали в них белые ленты, – рассказывала она, – несмотря ни на что, мы хотели быть женственными. Мы прославились тем, что держали голову прямо, работая на фабриках.
      Йонею, Масако, Яэко и Кунико, основа семьи, были единственными людьми, кому тетушка Оима разрешила остаться в окия. Всех остальных гейко и майко она разослала по домам, обратно к их родителям. В городе не хватало еды. Тетушка Оима и Кунико рассказывали мне, что боялись, что им придется голодать. Они существовали на жесточайшей диете из корешков, из которых делали кашу, иногда добавляя туда зерно.
      Сейзо, кавалер Яэко, стал офицером и оставался в Японии на протяжении всей войны. В это время они все так же продолжали встречаться. В 1944 году она сказала, что выходит замуж и покидает окия. Сестра все еще не возместила все средства, которые были вложены в ее карьеру, но тетушка Оима не захотела спорить. Она решила смириться с потерями и спокойно разорвала с ней контракт. Такое нарушение иногда случается, но все же это очень некрасиво со стороны девушек. Яэко повернулась спиной и просто ушла.
      Поскольку Яэко была законным членом семьи Ивасаки, тетушка одарила ее как родную дочь и отправила к мужу с приданым. Оно состояло из драгоценностей, включая рубин, подаренный бароном, и двух больших сундуков, заполненных дорогими кимоно и оби. Яэко переехала в Осаку и зажила новой жизнью.
      В декабре того же года Ивасаки окия пережил еще один удар. Неожиданно умерла от почечной болезни Йонею. Ей было всего пятьдесят два года. Тетушка Оима осталась без наследницы, а Масако, которой было двадцать два, – без матери.
      Обе звезды Ивасаки окия закатились.
      Война закончилась 15 августа 1945 года. Ивасаки окия пребывал в бедственном положении. В огромном доме жили только три женщины: стареющая тетушка Оима, депрессивная Масако и полная Кунико. И все. Тетушка Оима рассказывала мне, что всерьез раздумывала над тем, чтобы навсегда закрыть Ивасаки окия.
      Но вдруг все стало как-то налаживаться. Американские оккупанты снова открыли Гион Кобу, и карюкаи начал медленно возвращаться к жизни. Американцы реквизировали часть театра Кобурендзё под танцплощадку. Военные стали патрулировать очая. Несколько гейко и манко, покинувшие окия во время войны, попросили разрешения вернуться. Среди них была Коюки, гейко дома Ивасаки, насчитывавшая наибольшее количество поклонников. Вернулась к работе и Аба. В Ивасаки окия снова закипела жизнь.
      Я спрашивала у тетушки Оима, трудно ли было японским девушкам принимать американцев. Она ответила, что это было не так уж страшно. Конечно, возникало определенное недовольство, но в общем офицеры были вполне приятными. Большинство людей были просто счастливы вернуться к работе. Возможность угодить всем почетным гостям одинаково, без дискриминации, была глубоко заложена в психологии карюкаи. Но тетушка все-таки рассказала мне историю, которая, кажется, описывает настоящие ощущения от происходивших событий.
      Однажды вечером Коюки вызвали присутствовать на банкете в честь генерала Макартура в Итирикитеи. Он был так поражен кимоно, надетым на ней, что спросил, не может ли он забрать его с собой в Америку.
      Владелица Итирикитеи передала его просьбу тетушке Оима, которая сказала следующее:
      – Наши кимоно – это наша жизнь. Он может взять кимоно, если ему так хочется, но ему придется брать с собой и меня. Завоевав мою страну, он никогда не завоюет мою душу!
      Владелица Итирикитеи передала ответ генералу, и тот больше никогда не просил отдать ему кимоно. Когда тетушка Оима рассказала мне эту историю, она высоко подняла голову. Ее чувство гордости было одной из тех вещей, которые я в ней любила.
      Я все еще храню это кимоно. Оно надежно спрятано в сундуке в моем доме.
      На протяжении нескольких следующих лет Ивасаки окия постепенно становился на ноги, как и вся Япония.
      Масако все еще ждала, что ее жених вернется с войны. Государство не уведомляло семью Чодзиро о его смерти до 1947 года. Масако была просто опустошена. На приготовленном к свадьбе стеганом одеяле девушка плакала целыми днями. Сейчас она была действительно одинока, без будущего и без места, куда можно было уйти.
      После продолжительных консультаций с тетушкой Оима, Масако решила стать гейко и дебютировала как дзиката (музыкант) гейко в 1949 году, когда ей было двадцать шесть, под именем Фумитиё.
      Несмотря на то что Фумитиё была достаточно красива, она не умела очаровывать клиентов. Ей не хватало изобретательности и чувства юмора, без которых не бывает хорошей гейко. Быть гейко – нелегкая работа. Это не просто мастерство, нужны также страсть, увлеченность своей профессией, что требует ответственности и тяжелейшей работы, абсолютного самообладания и умения оставаться спокойной перед лицом любой катастрофы.
      Ничто из этого не было присуще Масако, но она упорствовала, чувствуя, что у нее нет выбора. Потом она опять столкнулась с неудачей, еще большей. Вскоре после того как девушка начала работать, она заболела туберкулезом и вынуждена была прекратить занятия больше чем на год. Она вернулась к работе в 1950-е годы, но ее отрывочные попытки работать никак не отражались на экономическом положении окия.
      Кунико, между тем, достигла возраста, когда пора выходить замуж. Ей исполнилось восемнадцать, но на все предложения руки и сердца она отвечала отказом. Девушка считала, что должна продолжать жить в окия, чтобы поддержать честь семьи после некрасивой выходки Яэко. Кунико проработала в Ивасаки тридцать лет и осталась одинокой на всю жизнь.
      В то время Ивасаки окия едва сводил концы с концами.
      В доме имелась великолепная коллекция костюмов, содержался полный штат прислуги, обученной одевать в них гейко, но было недостаточно самих гейко, на которых можно бы было это великолепие надеть. Нескольких, которые жили в окия, было явно недостаточно, чтобы нести на себе всю тяжелую ношу. Тетушке Оима нужно было во что бы то ни стало найти новый чистый талант, если она хотела, чтобы Ивасаки окия выстоял. Это и стало причиной того, что старая женщина пришла поговорить с моими родителями о Томико зимой 1952 года.
      И, кроме всего прочего, после того как ушли Йонею и Яэко, тетушка Оима должна была найти наследницу.

      Тетушка Оима никак не ожидала увидеть Яэко вновь и была застигнута врасплох, когда та нежданно-негаданно снова появилась в Ивасаки окия, вскоре после переезда туда Томико.
      Яэко заявила, что вернулась на работу, что ее замужество было катастрофой и она подала на развод. Сэйзо оказался неисправимым бабником. Кроме того, оказалось, что он каким-то образом принимал участие в делах теневого бизнеса и потерял все свои деньги. Он бросил Яэко с двумя маленькими мальчиками и массой долгов, за которые она была юридически ответственна. Яэко посчитала, что разрешит свои проблемы, если вернется в Ивасаки окия. Она хотела, чтобы тетушка Оима рассчиталась за ее долги, а она, соответственно, отдаст ей, после того как вернется к работе гейко.
      Тетушка Оима решила, что Яэко сошла с ума. То, что она предлагала, было невозможно по множеству причин. Во-первых, Яэко сменила фамилию и была не Ивасаки. Теперь она принадлежала к семье Уэхара. Поскольку она больше не была членом семьи, значит, не могла быть и атотори. Но даже когда она формально развелась, тетушка Оима совершенно не желала восстанавливать Яэко в прежнем статусе. Своими поступками она доказала, что не заслуживает доверия – слишком эгоистична и безответственна.
      Во-вторых, когда гейко оставляет свою карьеру, та считается завершенной. Яэко нужно было начинать с нуля. Убранство гейко стоит больших денег, а у Яэко не было собственных костюмов. Она больше не являлась наследницей Ивасаки и все еще должна была окия деньги. Кроме того, все наличные тетушки Оима были пущены на подготовку дебюта Томико. У нее не было лишних денег, чтобы оплатить долги Яэко. В любом случае, Яэко уже один раз повернулась спиной к Ивасаки окия во времена нужды, и тетушка Оима так и не простила ее.
      Список пунктов «против» продолжался и продолжался. Яэко не была особо хорошей гейко, когда активно работала, так что она, без сомнений, не стала бы ею и сейчас. Девушка не училась танцам на протяжении семи лет, она не нравилась людям. Что было делать с ее сыновьями? Они не могли жить с матерью в Ивасаки окия.
      Все это было очень неприятно тетушке Оима и страшно ее расстраивало.
      Приводя вслух все эти причины с детальным описанием каждой из них, тетушка Оима отказала Яэко. Она предложила ей обратиться к свекру и свекрови, чтобы те помогли разобраться с долгами, потому как Яэко и ее дети юридически попадали под их ответственность. Или же найти работу в очая или ресторане, для которых ее образование будет не только достаточным, но и сделает ее весьма ценным работником.
      Во время разговора тетушка Оима допустила оплошность, упомянув, что заботится в данный момент о Томико и что очень надеется заполучить также меня в качестве наследницы.
      Яэко, которая годами не встречалась с родителями, даже не знала о моем существовании. Слова тетушки Оима привели ее в ярость. Мало того, что ее трон был захвачен другой претенденткой, так еще и сама претендентка оказалась дочерью ее же собственных отвратительных родителей. Она выскочила из Ивасаки окия и села на первую же электричку.
      Она была достаточно хитрой и по пути в Ямашина оценила свои возможности. Яэко поняла и усвоила, что ей невозможно унаследовать Ивасаки окия. Но кроме этого, она прекрасно осознавала, что самый легкий и быстрый путь рассчитаться с долгами – это снова стать гейко. И она должна заставить тетушку Оима взять ее обратно.
      «Так, а что там сказала старуха? Она заявила, что очень хочет, чтобы Масако отдали в Ивасаки окия».
      Яэко читала тетушку Оима, как книгу, и знала, как работает вся система. Сестра знала, как тетушка Оима нуждается во мне.
      «Может, я смогу использовать этого ребенка как взятку за то, что меня возьмут обратно, – возможно, думала сестра. – Что там еще осталось? О, да, мальчики. Нет проблем. Мои родители позаботятся о них. Они передо мной в долгу».
      На Яэко было надето темное кимоно, подвязанное оби с бежевым, коричневым и черным геометрическим орнаментом. Я смотрела, как она переходит через мостик и приближается к дому.
      Родители были бессильны перед лицом ее жгучей ненависти и чувствовали собственную вину. Она обвиняла их в том, что они делают детей только для того, чтобы продавать их. У них не было выбора, кроме как согласиться взять к себе ее сыновей.
      Яэко вернулась к тетушке Оима и сообщила, что теперь свободна, может переехать и приступить к работе. А еще она пообещала ей меня на серебряном блюдечке с голубой каемочкой.
      Тетушка Оима пребывала в растерянности. Она готова была пойти Яэко навстречу в обмен на меня. Моя сестра считалась ленивой, но когда-то она была большой звездой. Запятнанная звезда все же лучше, чем никакая. И тетушка отправилась советоваться с мамой Сакагучи.
      – Я хочу увидеть малышку, – сказала мама Сакагучи, – ту, что запала в твое сердце. Я доверяю твоим инстинктам и думаю, что мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы заполучить ее в Ивасаки окия. Давай немного подождем, возможно, Яэко и правда поможет нам. Кроме того, она была очень популярной в свое время и принесет дому определенные доходы.
      – А что насчет ее долгов? У меня нет денег, чтобы покрыть их, – сказала тетушка Оима.
      – Думаю, я поступлю так: разреши мне заплатить вместо тебя. Только пусть это останется между нами. Я не хочу, чтобы Яэко знала об этом. Мы должны держать ее под контролем столько, сколько сумеем, и я не хочу никаких новых проблем. Ты можешь вернуть мне деньги тогда, когда она тебе их отдаст. Договорились?
      – Я скромно принимаю твое великодушное предложение, – поклонилась тетушка Оима, – и сделаю все, что в моих силах, чтобы представить тебе Масако в ближайшее время.
      Яэко была взволнована тем, что ее план сработал. Она вернулась в Ивасаки окия и готовилась снова приступить к работе, но у нее не было никакой одежды. Все кимоно в Ивасаки окия были припасены для Томико. Злобная Яэко без малейших угрызений совести влезла в шкаф, где они хранились, забрала несколько лучших и заявила:
      – Я так хочу. Я буду носить эти кимоно. Тетушка Оима рассказывала мне, что была просто ошеломлена этим поступком. Мне тяжело правильно объяснить вам всю важность кимоно в жизни гейко и насколько ужасен был поступок Яэко. Кимоно, наши профессиональные костюмы, для нас святыня. Это наши символы. Они сделаны из лучшего и самого дорогого текстиля в мире, кимоно воплощает собой красоту так, как мы понимаем ее. Каждое кимоно – это уникальная работа, произведение искусства, в котором принимает участие его владелица.
      В общем, мы можем многое рассказать о личности по качеству кимоно, которое надето на мужчине или женщине: финансовое и семейное положение, чувство стиля, характер. В покрое кимоно может быть только минимум своеобразия, но существует масса цветов и орнаментов материала, используемых для их пошива.
      Выбирать кимоно в зависимости от ситуации – это настоящее искусство. Каноны японской традиции разделяют год на двадцать восемь сезонов, каждый из них имеет свой символ. В идеале, цвета и орнамент кимоно и оби точно отображают сезон; например, соловьи в начале марта или хризантемы в начале ноября.
      То, что Яэко посягнула на кимоно Томико, было нарушением правил. Это приравнивалось к тому, что она напала на нее или нарушила ее право на личную жизнь. Но тетушка Оима не могла ее остановить: я все еще не прибыла в Ивасаки окия.
      Яэко пошла к моим родителям и сказала, что пообещала меня Ивасаки окия, Папа с мамой снова и снова повторяли, что у нее нет никаких прав принимать такие решения. Но она отказывалась слушать и вела себя, как безумная.
      В разгар этой драмы я решила жить с тетушкой Оима в Ивасаки окия. Я приняла решения сама, по собственному желанию.
      Сейчас, оглядываясь назад, я удивляюсь и даже немного поражаюсь тому, какой решительной и твердой я была в таком юном возрасте.

      Шестого июня 1954 года я проснулась рано, так же как привыкла это делать в родном доме.
      За окном каркали вороны. На клене в саду появились первые зеленые листочки.
      Никто еще не проснулся, даже служанки. Я взяла одну из книг, подаренных мне отцом. Я читала ее уже много раз, так что могла декламировать наизусть.
      В Японии существует давняя традиция приступать к занятиям с детьми, выбирающими артистическую карьеру, когда им исполняется шесть (6-6-6). Однако некоторые дети, желающие заниматься традиционным искусством, приступают к урокам в три года.
      Такое раннее начало занятий частично характеризуют две великие театральные традиции Японии – Но и Кабуки. Драматический театр Но, развившийся в четырнадцатом веке, основан на древних придворных танцах, восславляющих богов. Это аристократический, величественный и лирический театр. Театр Кабуки, развившийся двести лет спустя как развлечение для простого народа, более живой, чем Но, и может быть приравнен к западной опере.
      И в Но, и в Кабуки играют исключительно актеры-мужчины. Сыновья ведущих актеров начинают обучаться актерскому мастерству еще в раннем детстве. Многие из них впоследствии заменяют своих отцов. Современные театральные династии иногда насчитывают до десяти поколений актеров.
      День, когда я проснулась на рассвете, был первым днем моих занятий, и я нетерпеливо ждала, когда же наконец можно будет разбудить тетушку Оима. В конце концов зазвонил соседский «будильник». Так я называла бакалейный магазин, располагавшийся напротив окия на улице Шинбаши. Пожилая леди, владелица магазина, чихала по три раза каждое утро. Очень громко. Всегда ровно в 7:30. Я зависела от ее чихания годами.
      Я легонько потрясла тетушку Оима и разбудила.
      – Мы уже можем идти? – поинтересовалась я.
      – Еще нет, Минеко, – ответила она, – сначала нам нужно кое-что сделать.
      Тетушка Оима встала и принесла маленькое оловянное ведро. Внутри были щетки, метла, тряпка для протирания пыли, маленькая половая тряпка и маленькая упаковка порошка. Она подумала обо всем.
      Мы пошли в алтарную комнату, чтобы произнести утренние молитвы. Затем она подвязала мне рукава тонким шнурком, чтобы я могла работать, и воткнула перо для протирания пыли мне в оби. Она повела меня в уборную и показала, как нужно правильно мыть туалет.
      Это было первой обязанностью, которой обучали наследницу. Научить меня мыть туалеты все равно что передать мне корону и скипетр. Работа тетушки Оима была выполнена. Теперь начиналась моя.
      В Ивасаки окия было три уборных, довольно экстравагантных для того временам. Две находились внизу: одна – для гейко и гостей, вторая – для прислуги. Третья была на втором этаже и предназначалась для всех обитателей дома.
      Все три содержались в безупречном состоянии, и я была ответственна за то, чтобы они продолжали быть чуть ли не стерильно чистыми.
      Урок прошел прекрасно, и я была довольна. Это оказалась первая работа, которую я научилась выполнять совершенно самостоятельно. Пока я работала, мне не нужно было ни с кем разговаривать. Кроме того, я чувствовала себя очень взрослой и нужной. Я страшно гордилась собой, когда работа была сделана. Кунико приготовила мне особенный завтрак в честь этого великого дня. Мы закончили трапезу приблизительно в девять часов.
      После завтрака, в честь моей первой встречи с учительницей, тетушка Оима надела на меня новое повседневное кимоно с красными и зелеными полосками на белом фоне и красное летнее оби. Кроме того, она дала мне разноцветную шелковую сумочку с веером, танцевальный тэнугуи (шарф), новую пару таби (облегающие белые хлопчатобумажные носки), завернутые в кусок шелка, игрушку и лакомство.
      Учительницу танцев, которая обучала семью Сакагучи, звали Казама. Я много раз встречала ее в доме мамы Сакагучи, и знала, что она обучала танцам и Яэко, и Сатохару, и радовалась, что буду учиться у нее. Но вместо этого тетушка Оима сказала мне, что мы идем в дом к иэмото (великие учителя), Кёмай Иноэрю иэмото, Ячиё Иноуэ IV. Она сказала, что танцам меня будет обучать иэмото.
      Все, кто собирался идти с нами, облачились в традиционную одежду, и мы двинулись в путь. Первой шла тетушка Оима, за нею следовали Старая Меани, Яэко и я. Кунико шла позади всех и несла мою сумочку. Мы зашли в дом мамы Сакагучи, и она с учительницей Казама присоединилась к нашей маленькой процессии. До дома иэмото, располагавшегося на улице Шимонзен, было всего несколько минут ходьбы.
      Мы прибыли в танцевальную студию и были приглашены в комнату ожидания, рядом с одним из репетиционных помещений. Атмосфера репетиционного зала была очень напряженной, там стояла полная тишина. Вдруг я неожиданно для себя вздрогнула от резкого звука. Это был обычный звук. Такой издает деревянный веер, если им ударить по чему-то твердому.
      Я увидела, как учительница наказывала одну из студенток, делала ей выговор и била ту по пальцам ее же веером. Не на шутку перепугавшись, я шумно сглотнула и убежала, инстинктивно ища место, чтобы спрятаться. Вскоре, заблудившись в длинных коридорах дома, я остановилась напротив ванной. Несколько минут я была в панике, к счастью, Кунико быстро нашла меня и проводила к остальным.
      Мы вошли в студию, и я села рядом с мамой Сакагучи перед иэмото в обычной позе уважения и низко поклонилась.
      – Уважаемая Айко (настоящее имя иэмото), позвольте представить вам этого чудесного ребенка. Эта девочка – одно из наших сокровищ, и мы умоляем вас позаботиться о ней как можно лучше. Ее зовут Минеко Ивасаки.
      – Я сделаю все, что в моих силах, – поклонилась в ответ иэмото. – Может, начнем?
      Мое сердце заколотилось быстро-быстро. Не имея представления, что мне нужно делать, я стояла на месте как вкопанная. Иэмото сама подошла ко мне.
      – Мине-тян, пожалуйста, сядь, – сказала она, – выпрями спину и положи руки на колени. Очень хорошо. Теперь, перво-наперво, я научу тебя, как нужно держать майодзи (танцевальный веер). Вот. Давай я покажу тебе.
      Танцевальный веер немного больше, чем обычный, с бамбуковыми пластинками, приблизительно двенадцать дюймов в длину. Майодзи держат заткнутым внутри левой части оби так, что торчит только верхушка.
      – Вытащи свой майодзи из оби правой рукой и положи на левую ладонь так, будто держишь миску с рисом. Потом проведи рукой по майодзи до рукоятки и держи ее правой рукой так, будто опять держишь миску с рисом. Взяв майодзи правой рукой, подайся вперед и положи его на пол напротив своих колен, вот так, и, держа спину прямо, поклонись и скажи: Юнэгайшимасу» (пожалуйста, почтите меня своей милостью быть вашей скромной ученицей). Понятно?
      ~ Да, – ответила я.
      – Приучайся говорить правильно. – Она использовала наречие, принятое в Гион, вместо того, которому меня научили. – Попробуй еще раз.
      – Да, – повторила я.
      – Уже лучше. Еще разок. -Да.
      Я так сосредоточилась на том, чтобы правильно положить свой майодзи, что забыла попросить об обучении.
      – А что насчет «Онэгайшимасу»? -Да.
      Учительница снисходительно усмехнулась.
      – Хорошо, встань, и мы попробуем пару шагов.
      –Да.
      – Тебе не обязательно отвечать каждый раз, когда я что-то говорю, – сообщила мне иэмото.
      – Угу, – пробормотала я.
      – И тебе не надо кивать головой, – добавила она. – Теперь повторяй за мной. Положи руки так, а ладони вот так, и посмотри вот туда.
      Так это начиналось. Я танцевала.
      Традиционные японские танцы очень отличаются от западных. Их чаще танцуют в белых носках– таби, чем в специальной обуви.
      Движения, в отличие от балета, очень медленные и направлены больше к земле, чем к небесам.
      Однако, как и в балете, все движения требуют огромного напряжения мускулов. Они преподаются как набор фиксированных поз (ката), которые объединяются вместе и формируют самостоятельный отрывок.
      Школа Иноуэ считается лучшей школой традиционного танца в Японии, поэтому Иноуэ Иэмото обладают наибольшей властью и достижениями в мире традиционного танца. Это эталон, на который равняются все остальные танцоры.
      Немного позже мама Сакагучи сказала:
      – Я думаю, на сегодня достаточно. Огромное спасибо вам за вашу доброту и внимание.
      Мне это время показалось очень долгим. Иэмото повернулась ко мне.
      – Хорошо, Мине-тян, – обратилась она ко мне, – танец, который мы разучивали, называется кадоматцу. На сегодня все.
      Кадоматцу – это первый танец, которому обучают детей в школе Иноуэ.
      Кадоматцу – это украшение, которое делается из сосновых веток. Мы вешаем их у себя в домах на новогодние праздники. Они очень нарядные и хорошо пахнут, а у меня они еще и ассоциируются со счастливыми временами.
      – Да, – сказала я.
      – После того как скажешь «да», ты должна сесть и сказать «спасибо», – объяснила мне учительница.
      – Да, – снова сказала я.
      – Прежде чем ты выйдешь из студии, ты должна еще раз сказать «спасибо», и только потом «до свидания». И в последний раз поклониться. Ты поняла?
      – Да, я поняла. До свидания, – ответила я, возвращаясь под надежное крылышко мамы Сакагучи, которая ласково мне улыбалась.
      Прошло много времени, прежде чем я научилась не только понимать, но и правильно выговаривать слова, однако еще дольше пришлось мне привыкать к диалекту гейко, чтобы нормально воспринимать его. Версия диалекта, принятая у нас дома в Киото, была языком аристократии. Язык этот был даже медленнее и мягче, чем вариант, используемый в Гион Кобу.
      Мама Сакагучи погладила меня по голове.
      – Это было прекрасно, Минеко, ты очень хорошо поработала, – ласково сказала она. – Ты очень умная девочка.
      Улыбка тетушки Оима почти не была видна.
      Я не совсем понимала, что сделала для того, чтобы заслужить такую похвалу, но была очень рада тому, что обе они выглядели такими счастливыми.

      Ивасаки окия располагался на один квартал южнее Шимонзен на улице Шинбаши и на три дома восточнее Ханамикоджи. Мама Сакагучи жила на другой стороне Ханамикоджи, на шесть домов западнее нас. Танцевальная студия иэмото находилась на один квартал западнее и на один квартал севернее Шимонзен. Театр Кабурендзё располагался на шесть кварталов южнее. Ребенком я посещала все эти места.
      Шикарные витрины магазинов на улицах Гион Кобу демонстрировали все, что производилось в стране. Помимо сотен окия и очая, там были различные магазины: продуктовые, цветочные, по продаже украшений для волос, а также художественные галереи. Соседство было тесным, все располагалось компактно.
      Моя жизнь стала гораздо более насыщенной после 6-6-6. Я начала брать уроки каллиграфии у прекрасного человека по имени дядюшка Хори, жившего во втором от нас доме, а также уроки кото, пения и шамисэна у его дочери, она была мастером дзюита (стиль пения и игры на шамисэне, особенного для района Киото). Для школы Иноуэ это было важно. Кото и шамисэн – струнные инструменты, которые были привезены в Японию из Китая. Кото – большой напольный тринадцатиструнный инструмент, шамисэн – меньший, трехструнный, играют на нем почти так же, как и на альте. Под аккомпанемент этих двух инструментов мы танцуем большинство наших танцев.
      Кроме того что я каждый день брала эти уроки, я каждое утро чистила туалеты и ежедневно в полдень ходила на уроки танцев.
      Теперь, когда я стала старше, мне нужно было вести себя как атотори. Мне было запрещено кричать, использовать нецензурные или грубые выражения или делать то, что не подобает наследнице. Тетушка Оима стала заставлять меня использовать в речи диалект Гион Кобу, от чего я продолжала упорно отказываться. Но теперь она все время исправляла меня. Мне нельзя было бегать по дому или округе. Меня все время предостерегали и оберегали, чтобы я не поранила себя или что-нибудь не сломала, особенно ногу или руку, ведь это могло испортить мою красоту и помешать танцам.
      Тетушка Оима всерьез взялась обучать меня тому, как быть ее наследницей. Если до этого я могла играть в то время, как она занималась делом, то теперь она стала рассказывать мне, чем именно занимается. Потихоньку я начала понимать, что происходит, и понемногу стала участвовать в ежедневной рутине Ивасаки окия уже намного более сознательно.
      Мой день начинался рано. Я продолжала просыпаться раньше остальных обитателей окия, но теперь у меня были свои обязанности. Пока я работала в туалетах, Кунико просыпалась и принималась готовить завтрак. Затем вставали служанки и постепенно начинали приступать к своим повседневным делам.
      Они убирали Ивасаки окия внутри и снаружи. Во-первых, подметали улицу напротив Ивасаки окия, а потом и дорожку, что вела ко входу в дом. Они разбрызгивали по дорожке воду и насыпали по бокам от входа небольшие кучки соли, чтобы очистить вход в дом от злых духов. Во-вторых – они убирали гэнкан и расставляли обувь каждого обитателя дома, поворачивая ее носками к выходу, чтоб хозяева обуви были готовы к выходу в мир. Внутри дома служанки убирали комнаты и выносили все те вещи, которыми мы пользовались предыдущим вечером. К тому моменту, когда просыпалась тетушка Оима, все было на своих местах.
      Под конец служанки приводили в порядок буддийский алтарь, возле которого тетушка Оима молилась каждое утро. Они протирали пыль со статуй, заменяли курительницы благовоний и ставили в подсвечники новые свечи. То же самое они проделывали и со святыней синто, которая стояла на высокой полке в углу комнаты.
      Люди, живущие в Гион Кобу, оказались очень набожными. Наша жизнь была заполнена религиозными и духовными ценностями, основами японской культуры. С практической точки зрения наша повседневная жизнь была плотно переплетена с различными церемониями и праздниками, делившими японский календарный год, а мы воспроизводили их настолько верно, насколько могли.
      Каждое утро, после пробуждения и утреннего туалета, тетушка Оима шла в алтарную комнату читать молитвы. К этому времени я старалась закончить уборку, чтобы помолиться вместе с ней. До сих пор это первое, что я делаю по утрам.
      В короткий промежуток времени, остававшийся до завтрака, мы кормили и гладили Биг Джона. В это время вставали ученицы и помогали служанкам закончить их работу. Чистота считалась важнейшей частью процесса тренировок и обучения во всех японских дисциплинах и совершенно необходимым его элементом. Согласно системе духовных ценностей, очищение грязного помещения приравнивается к очищению разума.
      После того как дом приводили в порядок, начинали просыпаться майко и гейко. Они работали допоздна, потому всегда вставали последними. Деньги, которые они зарабатывали, содержали всех нас, так что они были освобождены от работ по дому.
      Приходила Аба, и мы садились завтракать. Затем каждый занимался своим делом. Майко и гейко шли из Нёкоба на уроки или репетиции, если готовились к представлению. Служанки приступали к обычным обязанностям – застилали кровати, стирали, готовили, ходили за покупками. Пока я не пошла в школу, я помогала тетушке Оима в ее утренних делах.
      Тетушка Оима и Аба по утрам пересматривали графики встреч всех майко и гейко, причем только они могли вносить туда какие-либо изменения.
      Они просматривали количество предыдущих вечерних приемов, делали заметки о доходах и расходах, составляли новые заявки с учетом графиков гейко. Тетушка Оима решала, какой костюм наденет каждая майко и гейко в этот вечер, а Аба должна была координировать и выбирать подходящие аксессуары.
      Стол тетушки Оима стоял в столовой по другую сторону ее места возле жаровни. Для каждой гейко велась собственная бухгалтерская книга, содержавшая отчеты обо всех счетах этой женщины, о каждой мелочи– включая то, какая одежда была надета для какого клиента. Тетушка Оима также отмечала любые специфические затраты на каждую девушку, как, например, приобретение нового кимоно или оби. На еду и уроки ежемесячно выделялась определенная сумма.
      Большинство торговцев приходило по утрам. Мужчинам было позволено входить в Ивасаки окия только после десяти утра, когда большинство его обитателей уже уходили. Торговец льдом приносил лед. Продавцы кимоно, продуктов, собиратели счетов и другие допускались и принимались исключительно в гэнкане. Там была скамья, на которой они могли сидеть, пока занимались делами. Мужчины-родственники, как, например, мой отец, могли пройти в столовую. Только священники и дети могли войти внутрь дома. Даже муж Абы, младший брат тетушки Оима, не мог свободно приходить и уходить.
      Вот почему приписывать словосочетанию «дом гейш» негативный смысл очень смешно. Мужчинам почти не позволялось входить в этот бастион женской общины или забавляться с его обитательницами после того, как те вернутся домой.
      Когда вечернее расписание было составлено, тетушка Оима одевалась, чтобы выйти на улицу. Каждый день она наносила визиты людям, которым Ивасаки окия отдавал дань благодарности: это были владельцы очая и ресторанов, где ее гейко давали представления прошлым вечером, учителя музыки и танцев, мастера и ремесленники, которые нас одевали. Представить майко или гейко требовало усилий многих людей.
      Эти обязательные визиты вежливости являются основной социальной структурой Гион Кобу. Так складываются отношения и взаимодействие антрепренеров, от которых зависит вся структура, и они всячески поддерживаются и культивируются. Тетушка Оима начала брать меня с собой на эти каждодневные визиты, как только я переехала в Ивасаки окия. Она знала, что связи, которые она поддерживает посредством таких вот визитов, пригодятся мне на протяжении всей карьеры или даже жизни, если я захочу провести ее в Гион Кобу, как когда-то захотела она.
      Большинство обитателей дома возвращались в окия на второй завтрак. Мы ели традиционную японскую пищу (рис, рыба и овощи), а из западной – только бифштексы и мороженое, если ходили обедать в модные рестораны. Второй завтрак был плотным, потому что гейко не разрешается есть тяжелую пищу перед вечерними выступлениями.
      Майко и гейко не позволялось есть на частных банкетах, вне зависимости от того, насколько роскошные яства стояли перед ними. Гейко и майко присутствуют там, чтобы развлекать гостей, чтобы давать, а не брать. Исключением из правил являются случаи, когда гейко приглашают к клиенту, чтобы присоединиться к ужину в ресторане.
      После ленча тетушка Оима или Кунико раздавали вечернее расписание собравшимся гейко. И женщины «шли работать», то есть изучать людей, которых им предстояло развлекать в этот вечер. Если клиентом гейко должен был стать политик, она изучала законы, в разработке которых тот принимал участие. Если это был актер, гейко читала о нем статьи в журналах и газетах, если певец – слушала записи. Она читала рассказы клиента-писателя или изучала страну, из которой приехал гость. Мы использовали все возможности, бывшие в нашем распоряжении. Много времени, особенно в свою бытность майко, я провела в книжных магазинах, библиотеках и музеях. Молодые девушки могли обратиться за помощью к «старшим сестрам».
      Кроме этого изучения, гейко должна была быть очень любезной и сохранять хорошие отношения с владельцами очая и другими майко и гейко. Если кто-то из общины простыл или подхватил инфекцию, правила требовали, чтобы об этом сразу же было сообщено владельцам и другим членам общины.
      В полдень Кунико водила меня на уроки танцев.
      Ближе к вечеру майко и гейко возвращались домой переодеться, и двери Ивасаки окия закрывались для посетителей на всю оставшуюся часть дня. Майко и гейко принимали ванну, укладывали волосы и накладывали свою стилизованную тяжелую косметику. Потом приходили помощники и одевали их в костюмы. Все наши помощники были из Суэхироя.
      Большинство помощников-одевальщиков – мужчины, и это единственное исключение из правила, которое гласит, что мужчина не может находиться во внутренней части дома. Только им было позволено подниматься наверх, в комнату для одеваний на втором этаже. Быть «одевальщиком» – это очень серьезная профессия, требующая длительного обучения для достижения высокой степени мастерства. Хороший одевальщик – немаловажная деталь в успехе гейко.
      Только хороший специалист может правильно одеть гейко, соблюдая правильный баланс Баланс очень важен в нашей профессии. Например, когда я дебютировала в качестве манко, я весила семьдесят девять фунтов. Мое кимоно весило сорок четыре. Я должна была балансировать со всем этим весом на высоких шестидюймовых сандалиях. Если бы хоть одна вещь оказалась не на месте, могла случиться катастрофа.
      Кимоно всегда носится либо с кожаными, либо с деревянными сандалиями. Окобо – высокие шестидюймовые деревянные сандалии – являются неотъемлемой частью костюма майко. Высота сандалий подбирается в зависимости от длины висячих концов оби майко. В окобо очень тяжело ходить, но они придают очарование походке майко.
      Майко и гейко всегда носят белые носки – таби. Большой палец на этих носках отделен от остальных, что делает их похожими на рукавицы, но зато так легче носить сандалии. Мы носим носки на размер меньше, чем обувь, что придает ноге опрятность и изящность.
      Когда я получила собственного отокоши (одевальщика), мне исполнилось пятнадцать. Это был мужчина из дома Суэхироя, общины, которая сотрудничала с Ивасаки окия на протяжении многих лет. Он одевал меня каждый день в течение пятнадцати лет моей карьеры, кроме разве что двух-трех раз, когда был слишком болен, чтобы работать. Он знал все мои физические недостатки, как, например, смещенные позвонки, осенью и зимой причинявшие мне боль, если я ходила в кимоно или если что-то из моего облачения было неправильно подогнано.
      Главная задача для гейко – это совершенство, а работа одевалыцика заключается в том, чтобы всячески способствовать этому совершенству. Если что-то упущено, неправильно надето или не подходит по сезону, именно одевалыцик несет за это полную ответственность.
      Эти отношения заходят очень далеко. Учитывая близость доступа к внутренней работе системы, одевалыцики часто выступали посредниками любых отношений с карюкаи. И в конечном счете, они становились нашими друзья. Одевалщик часто становился поверенным наших тайн, он превращался в человека, к которому обращались за братским советом или консультацией.
      Как только женщины заканчивали свои приготовления, прибегали посыльные с напоминанием о том, что истекают последние минуты перед выходом, а служанки готовили вход для отправления майко и гейко. Они снова опрыскивали его водой и заменяли кучки утренней соли на новые. Ранним вечером майко и гейко в своих великолепных одеяниях уходили на встречи.
      После их ухода дом затихал. Стажеры и работники садились ужинать. Я повторяла танцы, разученные днем, упражнялась в каллиграфии и в игре на кото. Когда я начала ходить в школу, мне нужно было еще и делать домашние задания. Томико занималась игрой на шамисэне и пением. Она все еще должна была любезно звонить в очая, уважительно относиться к старшим гейко и манко, которые могли бы помочь ей впоследствии, и любезно общаться с управляющими чайными домами, где она будет работать.
      В то время, когда я жила в Г ион Кобу, там находилось сто пятьдесят очая. Эти изысканные, прекрасно оборудованные дома были заняты каждый вечер на протяжении всей недели, готовя и обслуживая постоянный круг частных вечеринок и ужинов, расписанных по графику между их клиентами. За один вечер гейко могла посетить до трех-четырех приемов в разных местах...
      В сентябре 1965 года в Гион Кобу существовала специальная телефонная система, объединяющая окия и очая. Они имели собственные внутренние телефоны бежевого цвета. Часто такой телефон звонил, когда ученицы были заняты уроками или домашними заданиями. Это звонили майко или гейко, из очая, с просьбой принести что-либо из вещей, которые требовались на выступлении, например свежую пару носков таби или новый майодзи вместо подаренного кому-нибудь старого. Неважно, насколько сонными или занятыми были ученицы, это было главной частью их работы и единственной возможностью увидеть, как в действительности работает очая. Кроме того, это давало возможность завсегдатаям очая в Гион Кобу привыкнуть к лицам учениц Ивасаки.
      Я ложилась спать в одно и тоже время, но обычно это случалось после полуночи, когда майко и гейко возвращались домой с работы. Они меняли одежду, принимали ванну, ели и немного отдыхали, прежде чем идти спать. Две служанки, которые спали в гэнкане, просыпались по очереди, чтобы позаботиться о возвращающихся гейко. Они никогда не могли спокойно спать приблизительно до двух часов ночи.

      Важной составляющей моего дня были уроки танцев. Всегда с нетерпением я ждала того момента, когда попаду в студию, и всегда тянула медлительную Кунико за рукав, чтобы та шла быстрее.
      Зайти в студию было все равно, что попасть в другой прекрасный мир. Я была влюблена в шелковый шорох рукавов кимоно, в нежные, ритмичные мелодии, исходящие из-под струн, в порядок, грацию и красоту.
      Гэнкан был заставлен деревянными полками с ящичками для обуви. Один из них понравился мне больше всего, и я надеялась, что он будет пустым и я смогу положить в него свои гэта (традиционные японские сандалии). Это был ящичек второй сверху и немного слева. Я сразу решила, что это будет мое место, и бывала страшно расстроена, если оно оказывалось занято.
      Оставив обувь, я шла наверх в комнату для репетиций и начинала готовиться к своему уроку. Прежде всего я брала свой майодзи правой рукой и вставляла его в левую часть оби. Бесшумно открывала фусума (раздвижная дверь). Кимоно требует определенной походки, которую специально вырабатывает любая воспитанная женщина, но особенно – танцовщица. Верхнюю часть тела нужно держать очень прямо. Колени должны быть немного согнуты, а пальцы ног слегка расставлены, отчего походка кажется слегка косолапой, но что предотвращает распахивание кимоно. Демонстрировать мелькающие ноги или выставлять на всеобщее обозрение лодыжки было неприлично.
      А вот как нас учили открывать фусума и входить в комнату.
      Я должна была сесть напротив дверей ягодицами на пятки, поднять правую руку на уровень груди и положить кончики пальцев на краешек двери или на ручку, если таковая имелась. Можно было толкнуть дверь, открыв ее на несколько дюймов, так чтобы не дать руке слишком опуститься. Потом – поднять левую руку от бедра и положить напротив правой, держа правую руку на уровне левого бедра, и двигать дверь всем телом, чтобы вход открылся ровно настолько, чтобы можно было пройти внутрь. После этого я могла войти, поклониться, сесть на пол, лицом к открытой двери, и с помощью кончиков нескольких пальцев прикрыть дверь до половины, а потом, используя правую руку и помогая себе левой, закрыть ее полностью. Только после всего этого можно было встать в центре зала и подойти к учителю. Далее следовало сесть, вытащить майодзи из оби правой рукой, положить его на пол в горизонтальном положении и поклониться.
      Положить веер между собой и учителем – это весьма символичный жест, обозначающий, что мы оставляем окружающий мир за спиной и готовы войти в королевство учителя; поклоном мы подтверждаем, что готовы принимать то, что учитель желает нам передать.
      Знания учителя танцев передаются его ученику через процесс манэ, который обычно переводится как «имитация», но учиться танцам – не значит только копировать то, что видишь. Мы повторяем движения наших учителей, пока не сможем в точности их дублировать, пока не почувствуем, что переняли часть их мастерства. Артистическое мастерство должно полностью раствориться в нашем теле, если мы хотим выразить то, что есть у нас в сердце, и это требует многолетней тренировки.
      Школа Иноуэ имела в своем репертуаре сотни танцев, от легких до более сложных, но все они основывались на фиксированных наборах ката, или способов выполнения движений. Мы учили танцы еще до изучения ката, в противоположность балету, например. Мы изучали танцы посредством наблюдения. Однако, как только мы знали первый ката, учитель приступал к изучению новых уже посредством целой серии ката.
      Кабуки, с которым вы, возможно, знакомы, использует огромный спектр движений, поз, ритмики, мимики и жестов, чтобы отобразить весь калейдоскоп человеческих эмоций. Стиль Иноуэ, в противоположность ему, выражает эмоции в простых, деликатных движениях, разграниченных эффектными паузами.
      У меня была огромная привилегия – каждый День изучать танец с иэмото. После того как я получала словесные инструкции, она играла на шамисэне, а я исполняла разученный фрагмент танца. При необходимости меня поправляли, и я репетировала сама. Наконец, когда я могла станцевать правильно и учительница была довольна, мне давали другой фрагмент. Кроме того, все танцы мы изучали в присущем им темпе.
      В студии иэмото было еще три инструктора, преподающих танцы, и все они были когда-то ученицами хозяйки. Их звали учительница Казуко, учительница Масаэ и учительница Казуэ. Мы обращались к иэмото «старшая учительница», а к остальным – «младшая учительница». Учительница Казуко была внучкой Иноуэ Ячиё III, предыдущей иэмото.
      Иногда у нас были групповые занятия, а иногда я брала урок у другой учительницы. Я проводила в студии целые часы и пристально наблюдала, как учатся другие танцовщицы, а потом еще и часами репетировала в гостиной.
      Школа Иноуэ была, без сомнения, самым значимым учебным заведением в Гион Кобу, а иэмото, соответственно, самой влиятельной персоной. Несмотря на это, а также на то, что Иноуэ Ячиё IV была очень строгой, я никогда ее не боялась. Единственный раз я действительно испугалась, это когда должна была выступать вместе с ней на сцене.
      Иэмото была крайне непривлекательна внешне – очень низкая, немного полноватая, а лицо ее смахивало на морду орангутанга. Однако она преображалась и становилась очень привлекательной во время танца. Я помню, как много думала об этой перемене, свидетельницей которой была тысячи раз. Мне казалось, что это красноречиво доказывает, что стиль может заменять красоту.
      Настоящее имя иэмото было Айко Окамото. Она родилась в Гион Кобу и начала изучать танцы, когда ей было четыре года. Вскоре ее учительница оценила способности девочки и привела ее к Иноуэ. Предыдущая иэмото, Иноуэ Ячиё III, была потрясена талантом Айко и сразу же предложила той присоединиться к главной студии.
      В школе существовали два различных учебных плана. Один использовался для обучения манко и гейко, а второй – для подготовки профессиональных учителей танцев. Были еще и специальные уроки для тех, кто изучает танец на любительском уровне. Айко была принята в класс для будущих учителей.
      Она оправдала все ожидания и стала профессиональной танцовщицей. В двадцать пять лет она вышла замуж за внука Иноуэ Ячиё III, Куроэмона Катаяму. Куорэмон – иэмото филиала Кансай школы Канзэ театра Но. У супружеской пары было три сына, и они жили в доме на улице Шимонзен, где я брала свои уроки.
      В середине сороковых годов Айко избрали наследницей Иноуэ Ячиё III и она приняла имя Иноуэ Ячиё IV. (Мама Сакагучи была среди тех, кто поддержал этот выбор.) Она вела школу до мая 2000 года, пока не отказалась в пользу теперешней иэмото, ее старшей внучки, Иноуэ Ячиё V.
      Школа танцев Иноуэ была основана женщиной по имени Сато Иноуэ около 1800 года. Она была приближенной императорского двора, консультировала аристократический дом Коноэ и обучала царствующих особ различным формам танца, используемым в придворных церемониях.
      В 1869 году столица Японии была перенесена в Токио, и Киото больше не был ее политическим центром. Однако город продолжал оставаться центром культурной и религиозной жизни страны.
      Тогдашний правитель, Нобунатцу Хасе и его советник Масанао Макимура привлекли Дзироэмона Сугиуру, представителя девятого поколения владельцев Ичирикитеи, самого известного очая в Гион Кобу, в свою кампанию развития города. Вместе они решили сделать танцы Г иона центральным событием всяческих празднеств и попросили совета и помощи у главы школы Иноуэ. Харуко Катаяма, третья иэмото школы, сделала большую танцевальную программу, включавшую в себя танцы талантливых майко и гейко, своих учениц.
      Выступления оказались настолько успешны, что правитель Сугиура и Иноуэ решили учредить ежегодный фестиваль – Мияко Одори. По-японски это означает «танцы столицы», но вне Японии Мияки Одори обычно называют Танцем Вишен, так как это происходит весной.
      Другие карюкаи имели по несколько танцевальных школ, но только в Гион Кобу была школа Иноуэ. Великий мастер школы Иноуэ – абсолютный законодатель вкуса внутри общины. Майко может быть нашим главным символом, но именно иэмото решает, каким будет этот символ. Все мастера в Гион Кобу, от аккомпаниатора до производителя вееров или помощника по сцене в театре Кабуки, получают ценные указания от школы Иноуэ. Иэмото – единственная, кто может менять репертуар или учебную программу школы и ставить новые танцы.
      Вскоре всем стало известно, что я беру уроки танцев у иэмото. Шушуканья продолжались вокруг меня вплоть до моего дебюта, который состоялся десять лет спустя.
      В Гион Кобу все люди общались между собой. Это было похоже на небольшую деревню, где каждый знает все о делах другого. По натуре я очень скрытная, и сплетни – одна из тех вещей, которые мне были очень неприятны. Однако люди говорили обо мне. Мне было всего лишь пять лет, но у меня уже складывалась репутация.
      Мои успехи в танцах были значительны. Как правило, чтобы запомнить новый танец, требуется от недели до десяти дней, у меня же в среднем это занимало три дня. Я галопом неслась по репертуару. Правду сказать, я была очень внимательной и занималась намного больше других девочек, хотя казалось, я действительно одарена природными способностями. В любом случае, танцы были необходимы для моей карьеры и моей гордости. Я все еще ужасно скучала по родителям, и танец стал выходом для моих тщательно скрываемых переживаний.
      Впервые я выступала на публике поздним летом. Студенты-непрофессионалы иэмото должны были танцевать ежегодные танцы под названием Бентенкаи. Ребенок не считался профессионалом, пока он не войдет в Нёкоба, специальную школу, где нас готовят к карьере гейко, после окончания среднего образования.
      Мы должны были исполнить танец Шинобу Ури («Продавцы папоротника»). Нас было шестеро танцующих, и я стояла в середине. В какой-то момент выступления все девочки должны были одновременно поднять руки над головой в параллельной позиции, а я – приложить их к голове в виде треугольника. Из-за сцены старшая учительница прошептала мне. «Держи их вверху, Минеко». Я подумала, что она сказала: «Продолжай», и продолжила двигать руки. В это время все девочки подняли руки в форме треугольника над головами.
      Когда мы сошли со сцены, я сразу же повернулась к другим.
      – Вы разве не знаете, что мы учимся у иэмото? Мы не имеем права совершать ошибки! – набросилась я на них.
      – О чем ты говоришь, Минеко? Это ты сделала ошибку!
      – Не смейте обвинять меня в ваших грехах! – закричала я. Мне даже в голову не пришло, что я могла сделать ошибку и все испортить.
      Когда мы прошли за сцену, я заметила старшую учительницу, разговаривавшую с мамой Сакагучи успокаивающим тоном.
      – Пожалуйста, не расстраивайтесь. Не надо никого наказывать, – говорила она, но я тогда посчитала, что она говорит о других девочках.
      Я посмотрела вокруг. Все ушли.
      – Куда все ушли? – поинтересовалась я у Кунико.
      – Они пошли домой, – ответила та.
      – Почему? – удивилась я.
      – Потому что ты сделала ошибку, а потом накричала на них, – сказала Кунико.
      – Я не делала ошибок, – резко возразила я. – Это все они.
      – Нет, Минеко, – мягко проговорила сестра, – это ты ошиблась. Теперь послушай меня. Разве ты не слышала, как старшая учительница разговаривала с мамой Сакагучи? Разве ты не слышала, как она просила не ругать тебя?
      – Нет, ТЫ ОШИБАЕШЬСЯ! – закричала я. -Она говорила о других девочках! Не обо мне! Она говорила не обо мне!
      – Минеко! Прекрати сейчас же, упрямая девчонка! – Кунико никогда не повышала голос. Когда она сделала это, я немного смутилась. – Ты совершила очень некрасивый поступок и теперь должна извиниться перед старшей учительницей. Это очень важно.
      Я была уверена в том, что не сделала ничего неправильного, но уловила угрозу в голосе Кунико. Однако я пошла в комнату старшей учительницы, чтобы выразить свое уважение и поблагодарить за представление.
      Прежде чем я успела открыть рот, она сказала:
      – Минеко, я не хочу, чтобы ты волновалась из-за того, что случилось. Все в порядке.
      – Вы имеете в виду... м-м-м... – протянула я.
      – То, что произошло, – кивнула иэмото. – Но это неважно. Пожалуйста, просто забудь об этом.
      И тогда я все поняла. Я сделала ошибку. Ее доброта только усилила мое чувство вины. Я поклонилась и вышла из комнаты.
      Кунико встала за мной.
      – Все хорошо, Мине-тян, раз ты понимаешь, что не права. В следующий раз не ошибешься. Давай оставим это и пойдем кушать.
      После представления Кунико обещала взять нас в кафе поесть пудинг с заварным кремом.
      – Нет, я больше не хочу есть. Вошла старшая учительница.
      – Мине-тян, ты еще не ушла домой?
      – Старшая учительница, я не могу идти спокойно.
      – Не волнуйся об этом. Иди спокойно.
      – Я не могу.
      – Разве ты меня не слышала? Тебе не о чем беспокоиться.
      – Хорошо.
      Слово старшей учительницы было законом.
      – Тогда пойдем домой, – сказала Кунико.
      – Хорошо, в конце концов, нам надо куда-то идти. Не хочешь зайти сначала к маме Сакагучи?
      Мама Сакагучи уже знала, что я ошиблась. Так что это было не так страшно. Я вздохнула. Мы открыли дверь и крикнули:
      – Добрый день.
      Мама Сакагучи вышла нас встретить.
      – Как приятно видеть вас. Как хорошо ты поработала сегодня днем, Минеко!
      – Нет, – пробормотала я, – нет. Я была просто ужасна.
      – Ты? Почему?
      – Я сделала ошибку.
      – Ошибку? Где? Я не видела никаких ошибок. Думаю, что ты прекрасно танцевала.
      – Мама, могу я остаться тут, с вами?
      – Конечно. Только сначала ты должна пойти домой и предупредить тетушку Оима, где ты будешь, чтобы она не волновалась.
      Всю дорогу у меня подкашивались ноги. Тетушка Оима ждала меня напротив жаровни. Ее лицо прояснилось, когда она увидела меня.
      – Тебя не было так долго! Ты заходила в кафе, чтобы покушать? Вкусно было?
      – Мы заходили к маме Сакагучи, – вместо меня ответила Кунико.
      – Как хорошо. Я уверена, что она была очень довольна.
      Чем добрее ко мне относились, тем хуже я себя чувствовала. Я злилась на себя и сгорала от ненависти к себе.
      Я спряталась в шкафу.
      На следующий день вместе с Кунико я пошла пешком к маленькой святыне на мосту Татцуми, где обычно встречалась с девочками по дороге в школу. Они все были там. Я подошла к каждой из них и поклонилась.
      – Я сожалею, что вчера совершила ошибку. Пожалуйста, извините меня.
      Они очень хорошо отнеслись к этому и не держали на меня зла.
      Через день после публичного выступления нам нужно было нанести официальный визит учительнице, чтобы поблагодарить ее. Естественно, мы пошли к старшей учительнице, когда пришли в студию. Я спряталась за другими девочками.
      Мы одновременно поклонились, а иэмото похвалила нас за вчерашнее представление.
      – Вы прекрасно поработали! Пожалуйста, продолжайте так же и в будущем. Много тренируйтесь.
      – Спасибо, учительница, – хором сказали все, – мы будем.
      Все, кроме меня. Я пыталась стать невидимкой.
      Старшая учительница посмотрела прямо на меня, как будто услышала мою просьбу о помощи.
      – Минеко, – сказала она, – я не хочу, чтобы ты беспокоилась о том, что произошло вчера.
      Меня снова охватил стыд, и я убежала к Кунико.
      Могло показаться, что она пытается успокоить меня. Но это было не так. Учительница была не таким человеком: посылая мне сообщение – громко и внятно, – она говорила о том, что я не имею права на ошибку. Не имею, если хочу стать великой танцовщицей.

      Когда мне исполнилось шесть, я пошла в начальную школу. К этому времени я уже год брала уроки танцев. Школа находилась в Гион Кобу, и там учились дети тех, кто напрямую был связан с карюкаи.
      По утрам Кунико была занята тем, что помогала Аба, так что одна из служанок, Каатян либо Сузутян, отводили меня в школу. (Тян – это универсальное уменьшительное имя для японских имен.) Школа находилась в двух кварталах севернее Ивасаки окия, в сторону Ханамикоджи.
      К тому времени, как я пошла в школу, я уже привыкла быть одной из Ивасаки. Это было так удобно: когда ты Ивасаки, ты можешь получить все, что хочешь. Это особенно чувствовалось, когда я делала покупки. Все было действительно просто. Я заходила в магазин и брала там то, что мне было нужно. Служанка говорила: «Это для Ивасаки из Шинбаши», и владельцы магазинов отдавали мне выбранные предметы. Карандаш. Старательную резинку. Ленту для волос.
      Я не знала, что такое деньги. Годами я верила в то, что, если тебе что-то нужно, надо только попросить.
      Когда в школе было собрание, то вместо моих родителей появилась Старая Меани, с шагреневым орнаментом черного хаори (предмет одежды наподобие жакета, который надевается поверх кимоно). Женщина была сильно накрашена и так же сильно надушена. Она обмахивалась веером, и до меня доносился создаваемый им ветерок. Видеть ее вместо родителей было неприятно. Я была расстроена.
      На следующий день классная руководительница назвала меня «маленькой мисс гейко» и сказала, что меня удочерили. Я рассердилась, потому что это было неправдой.
      В следующий раз выполнять обязанности родителей на родительское собрание пришла Кунико. Это мне понравилось гораздо больше.
      Мне вообще нравилось ходить в школу. Я любила учиться, но была болезненно застенчива, замкнута и всегда держала свои чувства в себе. Учителя пытались поиграть со мной, разговорить. Даже директор школы пробовал уговорить меня стать более открытой, но им не очень-то это удавалось.
      Мне нравилась одна девочка. Ее звали Хикари, или Солнечный Луч. Она необычно выглядела. Хикари была золотоволосой блондинкой. Я считала, что она очень симпатичная.
      У Хикари, как и у меня, совсем не было друзей. Как-то проявив инициативу, я первая подошла к ней, и мы стали играть вместе. Мы проводили время, шепчась и хихикая под деревом на игровой площадке. Я отдала бы все за то, чтобы у меня были такие же волосы, как у нее.
      Обыкновенно я выбегала из школы, как только звонил звонок, торопясь на уроки танцев. Убирала свою парту и бежала домой. Но однажды учительница танцев была чем-то занята и у меня оказался выходной.
      В тот свободный день Хикари-тян пригласила меня к себе в гости после школы. Я намеревалась идти прямо домой, но все-таки решила сходить к подруге.
      Забирать меня из школы пришла Каатян. Она была странной женщиной, которая вполне могла украсть вещь.
      «Черт, – подумала я, – кажется, мне придется довериться ей».
      – Каатян, мне нужно кое-что сделать. Пожалуйста, пойди выпей чашку чая или кофе, и встретимся через час Обещай мне, что ничего не скажешь тетушке Оима. Поняла?
      Хикари-тян жила вместе с мамой в маленьком домике, окруженном соседями. «Какое ужасное расположение, – помню, подумала я, – когда все и вся находятся так близко». Мама Хикари была очень приветливой и ласковой. Она накормила нас бутербродами. Обычно я их не ела. Мои старшие братья и сестры всегда боролись, чтобы получить их во что бы то ни стало, так что мне никогда ничего не доставалось и я не привыкла к ним. В этом случае я сделала исключение.
      Время бежало быстро, и вскоре я покинула домик Хикари-тян.
      Я вернулась к Каатян, и она повела меня домой. Когда мы пришли, стало ясно, что новости о том, где я была, опередили нас.
      Тетушка Оима впервые строго ругала меня:
      – Я запрещаю тебе ходить туда еще, – кричала она, – ты понимаешь меня, дорогая? Никогда! Больше никогда!
      У меня не было привычки спорить с ней, но я была растеряна, столкнувшись с ее гневом, и попыталась объясниться. Я рассказала ей все о Хикари-тян, о том, какая хорошая у нее мама, и как они живут рядом со всеми хорошими людьми, и как хорошо я провела время. Но она совершенно отказывалась слушать. Это было мое первое столкновение с предрассудками, и, по правде говоря, я так ничего и не поняла.
      В Японии существует каста людей, их называют «буракумины». Они считаются грязными и оскверненными, подобно неприкасаемым в Индии. В древние времена эти люди заботились о мертвых и занимались «загрязненными» субстанциями, такими как мясо и кожа. Они были сапожниками или мясниками. В наше время буракуминов уже не дискриминируют, как раньше, но в то время, когда я росла, они жили в специальном районе, это что-то вроде гетто.
      Я невольно перешагнула черту. Дело было не только в том, что Хикари-тян оказалась неприкасаемой, она была еще и наполовину европейкой. Хикари-тян являлась внебрачной дочерью американского солдата. Это было слишком для тетушки Оима, которая боялась, что теперь на моей репутации появится несмываемое пятно. Сохранять мою репутацию незапятнанной было одной из важнейших ее обязанностей. Однако истерику вызвало «нарушение», которое я допустила совершенно случайно. Я была разбита, огорчена и выплеснула свою злость на бедную Каатян. Я долго не разговаривала с ней и всячески портила ей жизнь. Потом мне стало жаль ее. Каатян выросла в бедной семье, у нее было много братьев и сестер. Иногда я ловила ее на том, что она потихоньку брала различные мелкие вещи из дома, чтобы отослать им. Вместо того чтобы снова заговорить с ней, я подарила ей несколько небольших подарков, чтобы у бедняги не было необходимости красть.
      Вскоре после инцидента Хикари-тян и ее мать куда-то переехали. Я часто думала о том, как сложилась их судьба.
      Однако моя жизнь была слишком напряженной, чтобы долго задумываться над чем-то подобным. Когда мне исполнилось семь, я осознала, что я – «очень занятый человек». Мне всегда нужно было куда-то идти, что-то делать, с кем-то встречаться. Я чувствовала, что мне надо закончить свои дела как можно раньше и приступить к тренировкам, чтобы достичь совершенства. Это было вечное мое стремление.
      Казалось, я не ходила, а только бегала. Мой самый длительный дневной пробег был из школы на уроки танцев. Я выходила из школы в полтретьего. Танцы начинались в три часа, а я хотела там быть первой, если возможно. Для этого я должна была войти в зал без пятнадцати три. Так что я бежала в окия, а Кунико уже держала наготове мое облачение и переодевала меня из западной одежды в кимоно. После чего я вылетала в дверь. Сестра, держа мою сумку, семенила за мной.
      В то время я была очень привязана к Кунико и чувствовала себя ответственной за нее, в той же степени, что и она за меня. Я ненавидела, когда люди относились к ней как к человеку второго сорта. Ее худшей обидчицей была Яэко. Она называла ее обидными кличками, как, например, «тыквенное лицо» и «горная обезьяна». Это приводило меня в бешенство, но я не знала, что можно придумать, чтобы заткнуть ей рот.
      В обязанности Кунико входило водить меня на танцы и приводить домой. Она никогда не пропускала ни одного дня, вне зависимости от того, насколько была занята в окия. Я придумала целый набор дневных ритуалов, которые приводила в действие по дороге в танцевальную школу. Кунико покорно все исполняла. По дороге на урок мне необходимо было сделать три вещи.
      Во-первых, мне надо было взять кусочек пирога с патокой для мамы Сакагучи (я выдумала это сама и привела идею в действие). Взамен пирожка она давала мне какое-нибудь другое лакомство. Я убирала его в сумку, оставляя «на потом».
      Во-вторых, мне надо было остановиться возле святыни и помолиться.
      В-третьих, я должна была побежать и погладить Дракона, большую белую собаку, жившую в цветочном магазине.
      После всего этого я могла бежать на урок.
      Кунико всегда ждала меня, чтобы отвести домой, и мне всегда очень нравилось возвращаться с ней.
      Сначала мы шли в цветочный магазин, и я скармливала лакомство, данное мне мамой Сакагучи, Дракону. Потом я оглядывалась вокруг. Я любила цветы, потому что они напоминали мне маму. Девушка-продавщица позволяла мне взять один цветок за то, что я приносила лакомство собаке. Я благодарила ее и дарила цветок владелице продуктового магазина. Взамен она отрезала мне два кусочка дайшимаки, сладкого омлета с желе, чтобы я отнесла домой.
      Дайшимаки было любимым лакомством тетушки Оима. Когда я гордо приносила ей пакетик, она всегда ласково улыбалась и делала вид, что удивлена. Каждый день. А потом она пела. Эту песню она всегда напевала, когда была довольна. Это был известный мотив: су-ису-ису-дара-дат-та-сура-сура-суй-суй-суй. Специально, чтобы запутать меня, она начинала местами фальшивить, а мне нужно было ее исправлять, прежде чем она съест дайшимаки. Потом я садилась рядом с ней и рассказывала обо всем, что произошло со мной за день.
      В первый раз, когда мне нужно было идти в суд, я училась во втором классе. Мне было восемь лет. Я пошла со Старой Меани. Родители уже были там. Прежде чем меня могли удочерить, суд должен был удостовериться в том, что я хочу стать Ивасаки по своей свободной воле.
      Я разрывалась между родителями и окия и не могла принять решение. Ситуация давила на меня, и я разрыдалась прямо в зале суда. Я все еще не была готова покинуть своих родных.
      – Ребенок еще слишком мал, чтобы знать, чего он хочет, – сказал судья. – Мы должны подождать, пока девочка сможет принять решение.
      Старая Меани отвела меня обратно в окия.

      Моя жизнь вращалась вокруг Шимонзен, я старалась как можно больше времени проводить в школе. С каждым днем я все больше увлекалась танцами и страстно хотела стать действительно великой танцовщицей.
      Однажды я пришла в Шимонзен и услышала, что старшая учительница уже с кем-то разговаривает. Я расстроилась, потому что любила приходить первой. Когда я вошла в комнату, то увидела немолодую, но очень красивую женщину. Было что-то величественное в том, как она себя держала, в гордой посадке головы. Я была заинтригована.
      Старшая учительница велела мне присоединяться к уроку. Незнакомка поклонилась и поприветствовала меня. Старшая учительница учила нас танцу под названием «Волосы черного дерева». Мы репетировали его уже несколько раз. Женщина танцевала очень изящно. Поначалу я чувствовала себя немного напряженно, танцуя рядом с ней, но вскоре танец взял свое, и я полностью в нем растворилась.
      Как всегда, старшая учительница критиковала мою работу. «Это слишком медленно, Мине-тян. Ускорь темп. У тебя вялые руки, напрягись». Но она ни слова не сказала той, другой женщине.
      Когда мы закончили, старшая учительница представила меня ей. Ее звали Хан Такехара.
      Мадам Такехара считалась одной из величайших танцовщиц своего поколения. Она была мастером нескольких разных школ, прославившихся тем, что они изобрели свои собственные стили и воплотили их в жизнь. Танцевать рядом с ней была большая честь для меня.
      Еще с тех пор, когда я была маленькой, я любила наблюдать за опытными танцовщицами и старалась использовать любую возможность поучиться вместе с ними. Это было одной из причин, по которой я так много времени проводила в Шимонзен: туда приезжали танцовщицы со всей Японии, чтобы получить урок у иэмото. Некоторые женщины из тех, кого я встречала в те годы в Шимонзен, сейчас сами стали иэмото своих собственных школ. Конечно, я проводила огромное количество времени, наблюдая за учительницей Иноуэ и ее ученицам.
      Спустя несколько месяцев после моего первого (провального) выступления, мне дали детскую роль в танце Оншукай, исполняемом в зимний период, когда я впервые выступала на сцене перед публикой. Следующей весной я танцевала Мияко Одори и продолжала выступать в детских ролях до тех пор, пока мне не исполнилось одиннадцать. Находиться на сцене было очень важно и полезно для меня, я приобретала опыт и уже чувствовала себя танцовщицей.
      Не ставя меня в известность, тетушка Оима приглашала моих родителей на каждое выступление, и, насколько мне известно, они всегда приходили. У меня очень плохое боковое зрение, и я не могла разглядеть людей в зале, но каким-то образом всегда знала, что они там. Мое сердце, как и сердце любого другого маленького ребенка, кричало им: «Мама, папа, посмотрите на меня! Посмотрите, как я танцую! Разве я не хорошо танцую?»
      В Японии принята шестидневная учебная неделя, так что воскресенье было моим единственным выходным днем.
      Вместо того чтобы отсыпаться, я рано вставала и бежала в Шимонзен, потому что мне было очень интересно посмотреть, чем занимаются по утрам иэмото и младшие учителя. Иногда я приходила туда в шесть утра! (Я молилась и убирала туалеты уже после возвращения из Шимонзен.) По воскресеньям занятия с детьми начинались с восьми утра, так что у меня была масса времени, чтобы понаблюдать за тем, что делают младшие учителя.
      Первым делом старшая учительница молилась, в точности так, как это делала тетушка Оима. Пока она была в алтарной комнате, младшие учителя убирали школу. Они протирали тряпками деревянную сцену, длинные коридоры и мыли туалеты. Я была поражена. Несмотря на то что они были моими учителями, занимались той же рутинной работой, что и я, поскольку они были учениками старшей учительницы.
      Все учителя завтракали вместе. А потом старшая учительница давала уроки младшим, я сидела и смотрела на их занятия. Это было самым важным моментом в моем расписании.
      Я любила жаркое и влажное лето в Киото. Частью моих занятий было каждый летний день сидеть позади старшей учительницы и обмахивать ее большим круглым бумажным веером. Мне это нравилось, поскольку позволяло непрерывно и долго наблюдать за тем, как она ведет уроки. Другие девочки не слишком любили махать веером, но я могла сидеть так часами. В конечном счете старшая учительница заставляла меня сделать перерыв. Другие девочки бросали жребий, кто из них будет следующей. Десять минут спустя я уже возвращалась, чтобы снова начать махать веером.
      Наряду с танцами я много занималась музыкой. Когда мне было десять лет, я отложила кото и приступила к занятиям на шамисэне, струнном инструменте с квадратной декой и длинным грифом, на котором играют медиатором. Музыка шамисэна – это традиционный аккомпанемент для танцев, принятых в Киото, включая и школу Иноуэ. Изучение музыки помогало мне понять тонкие ритмы движений.
      В японском языке существует два слова для обозначения танца. Первое – май, а второе – одори.
      Май считается приближенным к священным танцам, потому что возник именно из танцев, связанных со святынями и божествами; исполняется с древних времен как ритуальный. Такие танцы могут танцевать только люди, которые особо подготовлены и имеют специальное разрешение.
      С другой стороны, одори – танец, показывающий превратности человеческой жизни – радость и грусть одновременно.
      Этот танец все могут видеть на японских фестивалях, и исполнять его может каждый.
      Существуют только три танцевальные формы, которые относятся к май, – микомаи, танцы синтоистских святынь; бугаку, танцы императорского Двора; но май, танцы для драматического тетра Но. Танцы Киото – это май, не одори. Школа Иноуэ специализировалась на но май и была стилистически одинакова.
      В десять лет я была ярой сторонницей этого. Гордилась тем, что я танцовщица май и последовательница школы Иноуэ. Возможно, я была даже чересчур горда этим.
      Одним холодным зимним днем я, замерзшая, пришла в студию и прошла к хибачи, чтобы согреться. Там сидела девочка-подросток, я раньше никогда ее не видела. По ее прическе и одежде я могла сказать, что она шикомисан.
      Шикомисан называют тех, кто находится на первом этапе становления гейко, у кого есть контракт с окия. Я, например, никогда не была шикомисан, потому что была атотори.
      Она сидела в самой холодной части комнаты, около двери.
      – Иди сюда, садись возле огня, – сказала я, – как тебя зовут?
      – Тазуко Мекута, – ответила девочка.
      – Я буду называть тебя Меку-тян, – заявила я. Мне показалось, что она лет на пять-шесть старше меня, но в школе Иноуэ старшинство определялось датой начала учебы, а не биологическим возрастом. Так что она была по отношению ко мне «младшей». Я сняла свои таби.
      – Меку-тян, у меня чешется палец.
      Я протянула ей ногу, и она с уважением ее почесала.
      Меку-тян была приятной и нежной. Глаза ее блестели. Она напоминала мне мою старшую сестру Юкико. Я сразу же прониклась к ней симпатией.
      К сожалению, она не слишком долго училась в школе. Вскоре я потеряла с ней контакт, но мне хотелось найти такую же подругу, как она Так что я была поражена, когда однажды зимой, пройдя к хибачи, я увидела там девочку того же возраста, что и Меку-тян. Девочка уже сидела у камина и проигнорировала меня, когда я вошла в комнату. Она даже не поздоровалась. Поскольку она была новенькой, это было абсолютно невежливо.
      – Ты не можешь сидеть у хибачи, – сказала я наконец.
      – А почему нет? – немедленно отреагировала незнакомка.
      – Неважно. Ты не хочешь представиться? – спросила я.
      – Меня зовут Тошими Суганума.
      По этикету полагалось поинтересоваться, как я поживаю, но она не сделала этого.
      Я была раздражена, но, чувствуя свою ответственность и как «старшая», продемонстрировала новенькой свою огромную осведомленность насчет того, как принято себя вести в школе Иноуэ.
      Я попыталась ей все объяснить.
      – Когда ты начала брать уроки?
      Мне хотелось дать понять девочке, что я нахожусь здесь дольше, чем она, значит, она должна уважительно ко мне относиться.
      Но незнакомка не поняла.
      – Не помню. Вроде не слишком давно.
      Я пыталась придумать слова, чтобы довести до сознания девочки ее неправоту, но в это время ее позвали на урок.
 
      Это была настоящая проблема. Мне надо было поговорить об этом с тетушкой Оима.
      Я ушла из школы сразу же, как только закончился урок, и сделала свой круг – собака-цветы-дайшимаки – так быстро, как только могла. Всю оставшуюся дорогу домой я бежала.
      Я отдала дайшимаки тетушке Оима. Она уже была готова запеть, но я остановила ее.
      – Не пой сегодня. У меня проблема, и я хотела бы ее обсудить.
      Затем я подробно рассказала, в чем дело.
      – Минеко, – ответила тетушка Оима, – Тошими будет дебютировать раньше тебя. Так что однажды она станет одной из твоих «старших сестер». Значит, это ты должна уважать ее. И вести себя с ней хорошо. У тебя нет ни одной причины, чтобы указывать ей, что делать. Я уверена, что старшая учительница научит Тошими всему, что ей нужно знать. И нечего тебе туда лезть.
      Я забыла об этом инциденте на долгие годы. Но однажды, вскоре после моего дебюта в качестве майко, меня позвали на банкет. Юрико (Меку-тян) и Тошими, которые обе стали первоклассными гейко, там тоже присутствовали. Они мило подшучивали над тем, какой важной я была в детстве. Я покраснела от стыда. Однако они не держали на меня зла. Обе они стали отличными наставницами для меня в последующие годы, Юрико также и моей единственной подругой.
      Отношения в Г ион Кобу продолжались длительное время, и гармония ценилась там превыше всего остального. Несмотря ни на что, в карюкаи очень мирное сосуществование, и я уверена, что для этого есть две причины. Во-первых, наши жизни настолько переплетены, что у нас нет другого выбора, кроме как мириться друг с другом.
      Вторая причина лежит в природе развлечений. Майко и гейко развлекают влиятельных людей со всех концов мира. Мы фактически дипломаты, которые должны уметь находить общий язык со всеми. Хотя это не значит, что мы вялые или апатичные. Мы должны быть остроумными и яркими. Со временем я научилась выражать свои мысли так, чтобы ненароком не оскорбить окружающих.

      В ноябре 1959 года мне исполнилось десять, и снова пришлось идти в суд. Со мной пошла Старая Меани. Когда я приехала, мои родители уже были там. Мой адвокат, мистер Киккава, имел сальные волосы, но он был лучшим юристом в Киото.
      Я должна была сообщить судье, где я все-таки предпочитаю остаться.
      Меня очень беспокоило то, что я обязана сделать выбор. Я думала о родителях и ощущала боль в сердце.
      Ко мне подошел отец.
      – Ты не обязана делать это, Масако, – сказал он, – ты не обязана оставаться с ними, если не хочешь.
      Я вздохнула.
      А потом все случилось вновь. Я снова стояла прямо посередине зала суда.
      В этот раз судья не остановил процесс. Вместо этого он посмотрел мне в глаза и, не мигая, спросил:
      – Какой семье ты хочешь принадлежать – Танака или Ивасаки?
      Я на мгновение застыла, потом набрала воздуха и сказала чистым и звонким голосом:
      – Я хочу принадлежать семье Ивасаки.
      – Ты уверена, что хочешь именно этого? -Да.
      Я знала, что именно собиралась сказать, но чувствовала себя ужасно, когда эти слова вылетели из моего рта. Я содрогнулась от того, что причинила боль своим родителям. Но я сказала то, что сказала, потому что любила танцевать. Этот факт был решающим в моем выборе. Танцы стали моей жизнью, и я не могла представить, что можно отказаться от них ради чего-то или кого-то. Причина, побудившая меня остаться у семьи Ивасаки, заключалась в том, что там я могла продолжать учиться танцам.
      Выходя из зала суда, я шла между родителями и крепко держала их обоих за руки. Я чувствовала себя виноватой в том, что предала их, и не могла даже смотреть им в глаза. Я плакала и краем глаза видела, как по их щекам тоже катятся слезы.
      Старая Меани взяла экипаж, и все вчетвером мы поехали обратно в окия.
      Отец пытался успокоить меня.
      – Возможно, так будет лучше, Ма-тян, – говорил он, – я уверен, что тебе лучше живется в Ивасаки окия, чем было дома. Вокруг тебя так много интересного. Ты можешь заниматься всевозможными интересными вещами. Я обещаю, если ты когда-нибудь захочешь вернуться домой, дай мне знать, и я приеду за тобой. В любое время. Днем или ночью. Только позови.
      – Я умерла, – посмотрев на него, ответила я.
      Родители уходили. Они просто повернулись и пошли домой. Оба они были одеты в кимоно. Увидев, как их оби скрываются от меня, я закричала: «Мама! Папа!» Но это кричало сердце. Слова так и не сорвались с моих губ.
      Отец обернулся и посмотрел на меня. Я поборола желание побежать за ним и, улыбнувшись сквозь слезы, грустно помахала рукой.
      Я сделала свой выбор.
      Этим вечером тетушка Оима пребывала в приподнятом настроении. Теперь все было официально, я стала наследницей Ивасаки. Когда бумажная волокита закончится, я стану ее законной наследницей. У нас был шикарный ужин, включая праздничные блюда: морской лещ, дорогие стейки и рис с красной фасолью. Многие люди приходили, чтобы поздравить нас, и приносили подарки.
      Вечеринка продолжалась несколько часов. Мне было сложно это вынести, и я спряталась в шкафу. Тетушка Оима не могла остановиться и все время пела: «Су-ису-исударараттасурасура-сурасуйсуйсуй». Даже Старая Меани громко смеялась. Все были явно вне себя от радости: Аба, мама Сакагучи, окасан других окия. Даже Кунико.
      А я только что распрощалась с отцом и матерью. Навсегда. Я не могла поверить, что кто-то мог увидеть в этом повод для радости. Я была полностью опустошена, в голове– небыло никаких мыслей. Не раздумывая, я вытащила из волос одну из черных вельветовых лент, обмотала ее вокруг шеи и затянула изо всех сил, пытаясь покончить с собой. У меня не получилось. В конце концов, совершенно разбитая, я сдалась и разразилась потоком слез.
      На следующее утро я скрыла синяки на шее и заставила себя пойти в школу. Однако чувствовала полное опустошение. Каким-то образом я пережила это утро и заставила себя пойти в танцевальную студию.
      Когда я пришла, старшая учительница спросила меня, над каким танцем я сейчас работаю.
      – Ёзакура (вишневый цвет в ночи), – ответила я.
      – Хорошо. Покажи мне то, что ты помнишь. Я начала танцевать.
      – Нет, Минеко это неправильно, – вдруг всерьез рассердилась учительница, – и это. И это! Остановись, Минеко, что с тобой случилось сегодня? Остановись! Ты слышишь меня? Немедленно прекрати, слышишь? И не смей плакать! Терпеть не могу, когда маленькие девочки плачут! Ты провалилась.
      Я не могла поверить в это и не понимала, что неправильно сделала. Не плакала, но была смущена. Я продолжала извиняться, но она мне не отвечала так что в конце концов я ушла.
      Я только что получила свое первое страшное ОТОМЭ и совершенно не понимала почему.
      Отомэ, что обозначает «стоп» – это уникальное наказание в школе Иноуэ. Когда учитель дает тебе отомэ, ты обязан сразу же прекратить танец и покинуть студию. Он не говорит тебе, когда будет позволено вернуться и будет ли это позволено вообще. Мысль о том, что, возможно, я больше никогда не смогу заниматься танцами, была просто невыносима.
      Не дожидаясь Кунико, я пошла домой сама и сразу же залезла в шкаф, никому не говоря ни слова. Я была несчастна. Сначала суд, потом – это. Почему старшая учительница так рассердилась?
      Тетушка Оима подошла к дверцам шкафа.
      – Что случилось, Мине-тян? Почему ты пришла домой одна? – поинтересовалась она.
      – Мине-тян, ты будешь ужинать?
      – Мине-тян, ты не хочешь принять ванну? Я отказывалась отвечать.
      Я слышала, как в комнату вошла одна из служанок Сакагучи. Она сказала, что мама Сакагучи хочет видеть тетушку Оима прямо сейчас. И та поторопилась к ней.
      Мама Сакагучи сразу же перешла к делу.
      – У нас небольшая проблема, – сказала она, – только что звонила госпожа Айко. Ее ассистентка случайно перепутала названия двух фрагментов. Один – тот, который Минеко только что выучила, и второй, который она сейчас разучивает. Мисс Кавабата сказала Минеко, что Сакурамиё-тотэ (наблюдение за цветом сакуры) называется Езакура (вишневый цвет в ночи). Так что Минеко танцевала сегодня неправильный танец, и Айко дала ей отомэ. С Минеко все в порядке?
      – Вот что случилось, – протянула тетушка Оима, – нет, с ней не все в порядке. Она сидит в шкафу и отказывается разговаривать со мной. Думаю, она серьезно расстроена.
      – Что будем делать, если девочка откажется выходить?
      – Мы должны убедить ее так не делать.
      – Иди домой и сделай все, что в твоих силах, чтобы вытащить ее из шкафа.
      Я пришла к выводу, что получила отомэ за то, что плохо старалась, и что нужно лучше танцевать. Так что прямо там, в шкафу, я стала снова репетировать танец, который учила, и тот, который уже выучила. Я тренировалась часами. И продолжала говорить себе, что надо сконцентрироваться. «Если я хорошо станцую завтра, старшая учительница будет так поражена, что, может быть, забудет об отомэ», – думала я.
      Но, как во многих других ситуациях в Гион Кобу, не все было так просто. Невозможно было вернуться в класс, будто ничего не случилось. Не имело значения, кто совершил ошибку. Я получила отомэ, и теперь нужно было подать прошение о восстановлении меня в качестве студентки. Мы всей толпой двинулись в Шимонзен. Мама Сакагучи, тетушка Оима, учительница Казама, Старая Меани, Яэко, Кунико и я.
      Мама Сакагучи поклонилась и обратилась к старшей учительнице:
      – Я очень сожалею о той неприятности, которая произошла вчера. Мы очень просим позволить Минеко продолжать занятия в вашей уважаемой школе.
      Никто не произнес ни слова о том, что случилось в действительности. Причина была неважна. Важным было, чтобы каждый сохранил лицо, а мне разрешили продолжить занятия.
      – Хорошо, мама Сакагучи, – ответила старшая учительница, – я сделаю так, как вы просите. Минеко, – обратилась она ко мне, – покажи нам, пожалуйста, то, над чем ты сейчас работаешь.
      Я станцевала «Наблюдение за цветением сакуры», а потом, без спросу, я исполнила «Вишневый цвет в ночи». Я сделала это хорошо, и, когда закончила, в комнате наступила тишина. Посмотрев вокруг, я увидела разнообразие эмоций, отобразившихся на лицах присутствующих.
      Меня удивило, что мир взрослых чувств столь сложен.
      Теперь я понимаю, почему старшая учительница использовала отомэ в качестве жесткого инструмента своей власти. Она давала мне отомэ, когда хотела подтолкнуть к следующему уровню совершенства. Она сознательно использовала террор отомэ, чтобы закалить мой дух. Это было испытание. Вернусь ли я, став сильнее? Или сдамся и уйду? Я не считаю, что это правильная позиция, но в моем случае такие методы всегда имели действие.
      Старшая учительница никогда не давала отомэ посредственным ученицам, а только тем, кого она готовила для ведущих ролей. Единственным человеком, кто действительно пострадал от моего первого отомэ, была та учительница, которая неправильно научила меня. Ей так никогда больше и не разрешили быть моей наставницей.
      Официально мое удочерение было утверждено 15 апреля 1960 года. К тому времени я уже жила в Ивасаки окия пять лет, и смена статуса не особо повлияла на мою повседневную жизнь. Кроме того факта, что теперь я спала на втором этаже в комнате Старой Меани.
      Я прошла весь путь через мостик. Дом моего детства остался позади. Впереди лежал мир танца.

      Единственным приятным событием, связанным с пребыванием в Ивасаки окия Яэко, были визиты ее младшего сына Масаюки. Как-то Старая Меани спросила Масаюки, какой подарок он хотел бы получить на свое тринадцатилетние. Он был очень прилежным учеником и признался, что больше всего хотел получить в подарок «Всемирную энциклопедию».
      Девятого января, в свой день рождения, он пришел в Ивасаки окия, и Старая Меани торжественно вручила ему свой подарок – долгожданную энциклопедию. Масаюки был на седьмом небе от счастья. Мы могли часами сидеть в домике для гостей, листая заполненные описаниями всяческих интересных вещей страницы книги.
      Обыкновенно японская приемная включает в себя альков, называемый токонома и всегда красиво украшенный. Как правило, украшение состоит из свитка с изображением сезонных мотивов и живописно составленной икебаны в подходящей вазе. Я до сих пор помню свиток, висевший в токонома в тот день. На нем была новогодняя картинка – первые лучи восходящего из-за гор утреннего солнца. Подушки, на которых мы сидели, были обтянуты мягким коричневым полотном. Летом же их всегда обтягивали прохладным голубым шелком.
      Шесть дней спустя, приблизительно в одиннадцать утра, зазвонил телефон. Как только я услышала звонок, у меня появилось нехорошее предчувствие. Откуда-то я знала, что случилось что-то очень плохое. Позвонил мой отец и сообщил, что Масаюки пропал. Этим утром он ушел в магазин, чтобы купить тофу на завтрак, и до сих пор не вернулся. Поиски продолжались уже несколько часов, но результата все еще не было.
      В это время Яэко присутствовала на ленче, организованном для нескольких иностранных консулов в «Нётэй» – изысканном ресторане, имеющем четырехсотлетнюю историю, около Нана-зендзи. Я сообщила отцу, где она, и мы вместе с Томико и Кунико помчались домой.
      Когда мы прибыли на место, вся округа была заполнена большим количеством полицейских и пожарных, обыскивающих канал. Полицейские уже обнаружили следы ногтей на его крутом берегу. Галька вокруг этого места была раскидана. Из всего этого власти заключили, что Масаюки упал в канал. Несмотря на то что тело так и не было найдено, они пришли к выводу, что Масаюки утонул: вода была настолько холодной, что никто не выдержал бы в ней и нескольких минут.
      Мое сердце остановилось. Я не могла поверить в происходящее. Тот самый канал, который давал нам моллюсков для мисо-супа, тот самый канал, на берегах которого пышно цвела сакура, тот самый канал, который защищал наш дом от остального мира. Он поглотил моего друга. Больше чем друга. Моего племянника. Я оцепенела от ужаса.
      Родители пребывали в шоковом состоянии. Отец очень любил внука, и я не могла смотреть в его полное боли лицо. Мне очень хотелось его утешить, но я больше не была его дочерью. Я видела своих родителей впервые за два года, впервые после того дня, как в зале суда я провозгласила, что хочу быть Ивасаки, а не Танака. Меня охватило странное чувство. Я совсем растерялась и не знала, что должна делать. На мгновение мне захотелось умереть вместо Масаюки.
      Яэко вернулась домой только после того, как закончился ленч. До сих пор я не могу понять, как она могла продолжать сидеть в ресторане, есть блюда и вести умные разговоры, уже зная, что ее сын пропал. Я хорошо знакома с тем залом, в котором она была. Его окна выходят в сад. В саду есть небольшое озеро, в него впадают несколько ручьев. Эти ручьи текут из канала, отнявшего жизнь у ее сына.
      Яэко явилась приблизительно в три часа. Она ткнула в меня пальцем и завопила, как ненормальная:
      – Это ты должна была умереть! Это должна была быть ты, ты – мерзкое ничтожество! А не мой Масаюки!
      В тот момент я была полностью с ней согласна. Как же мне хотелось поменять свою жизнь на жизнь Масаюки. Сестра обвиняла во всем моих родителей. Да они и сами винили во всем себя. Это было ужасно.
      Я старалась быть сильной. Мне казалось, что именно этого ждет от меня мой отец. Он бы не хотел, чтобы я позорно плакала. И тетушка Оима тоже. Они оба предпочли бы, чтобы я полностью владела собой. Так что я решила сдерживать свои эмоции, чтобы не уронить честь обеих семей одновременно.
      Мне было необходимо быть сильной.
      Вернувшись в окия, я не позволила себе спрятаться под защиту шкафа.
      Тело Масаюки нашли неделю спустя. Течением его вынесло в реку бассейна Киото и понесло на юг к Фушими. Мы, как принято, выстояли бессменную вахту у его тела и похоронили.
      Городские власти поставили зеленый забор по всей длине набережной канала.
      Это было мое первое столкновение со смертью.
      И один из последних визитов в дом моих родителей. Ненависть Яэко ко мне усиливалась. Теперь, каждый раз сталкиваясь со мной, она шипела: «Это ты должна была умереть». Я сохранила энциклопедию. Каждая ее страница словно хранила следы пальцев Масаюки. Внезапно меня заинтересовала смерть. «Что случается, когда умираешь? Где теперь Масаюки? Существует ли путь, по которому и я могу туда попасть?», – думала я все время. Я была так занята этими мыслями, что забросила уроки. В конце концов я начала расспрашивать об этом всех пожилых соседей. Они были ближе к смерти, чем молодые. Может, кто-нибудь из них мог мне ответить на мои вопросы.
      Я спросила и у продавца овощей, и у дядюшки Хори, учителя каллиграфии, и у мистера Номуры, садовника, и у оператора котельной, и у мистера Суганэ, работника прачечной. Спрашивала у всех, кого только можно, но никто не мог дать мне исчерпывающий ответ. Я не знала, куда и к кому можно еще обратиться.
      Между тем наступила весна, а вместе с ней приближались вступительные экзамены. Старая Меани хотела, чтобы я поступила в престижную школу, при Женском колледже Киото, но я не могла ни на чем сосредоточиться. В итоге я поступила в обычную школу для подростков, находившуюся рядом с домом.
      Яэко была так зла на моих родителей, что не хотела, чтобы ее старший сын Мамору продолжал у них жить. Однако она оказалась слишком эгоистичной и безответственной, чтобы найти подходящий дом или отдельную квартиру, где она могла бы жить вместе с сыном. Она настояла на том, чтобы привести мальчика в окия.
      Это был не первый раз, когда Яэко нарушала правила. Она всегда презирала их. Уже одно ее присутствие в окия было вопиющим нарушением правил. Проживать в окия было позволено только атотори и молодым гейко, связанным контрактом. Яэко не была ни тем, ни другим. Возможно, моей сестре нравилось думать, что она Ивасаки, но ее развод не был официальным, и она все еще носила фамилию Уэхара. Она разорвала свой контракт с окия, когда вышла замуж. В любом случае, у нее не имелось ни малейшего права жить в Ивасаки окия. Одного этого было достаточно, но существовало еще правило, запрещающее возвращаться в окия тем, кто однажды его покинул.
      Яэко проигнорировала протесты тетушки Оима и Старой Меани. Она перевезла Мамору в окия и продолжала презирать правила. Она даже приводила в окия своих мужчин. Однажды утром, еще полусонная, я пошла в ванную и наткнулась на какого-то мужчину, которого ночью привела Яэко. Я закричала. В доме поднялась суматоха.
      Такое поведение было типичным для моей сестры.
      Присутствие мужчины в окия считалось дурным тоном, потому что это могло бросить тень на целомудрие самого окия и всех его обитательниц. Ничто не оставалось незамеченным в Гион Кобу. Тетушка Оима всегда была крайне недовольна, если в доме находился мужчина. Если же по какой-то причине в доме все-таки оставался мужчина, даже если он был чей-то родственник, тетушка заставляла его дождаться ленча, прежде чем покинуть дом, чтобы никто не видел его выходящим утром из дверей окия и не подумал чего-нибудь плохого.
      Мне было двенадцать, Мамору – пятнадцать. Конечно, он еще не был взрослым мужчиной, но его присутствие изменило атмосферу окия. Я больше не чувствовала себя в полной безопасности. Он часто поддразнивал меня, и я иногда ощущала себя крайне неуютно.
      Однажды он сидел в своей комнате с двумя друзьями. Я принесла им чай, а мальчишки схватили меня и принялись толкать от одного к другому. Я испугалась, вырвалась и побежала вниз по лестнице. Они смеялись. В другой раз, когда я была в ванной, я услышала, как кто-то ходит буквально рядом со мной. Я спросила:
      – Кто там?
      Сузу-тян как раз убирала садик и крикнула через окно:
      – Мине-тян, у тебя все в порядке?
      – Все хорошо, – ответила я.
      Я услышала, как хлопнула дверь и кто-то взбежал по лестнице на второй этаж. Это наверняка был Мамору.
      Я почти ничего не знала о сексе. Я никогда ни с кем на эту тему не разговаривала и не слишком интересовалась подобными вещами. Единственным мужчиной, которого я видела обнаженным, был мой отец, но это было много лет назад, так давно, что я почти не помнила, как выглядит голый мужчина.
      Так что для меня стало полным шоком, когда однажды вечером Мамору тихонько подкрался ко мне сзади, когда я стояла голой в раздевалке, схватил меня, грубо повалил на пол и цопытался изнасиловать.
      Стоял душный летний вечер, но я замерзла. В голове не было ни одной мысли, и я дрожала от холода и страха. Я оказалась слишком напугана, чтобы закричать или попытаться сопротивляться. На мое счастье, в это время вошла Кунико, чтобы подать мне новое полотенце и чистую одежду.
      Она стащила с меня Мамору и с неожиданной силой отшвырнула его в сторону. Я думала, она убьет его. Всегда спокойная и добрая, Кунико, казалось, превратилась в какое-то яростное и жестокое божество.
      – Ты, грязный выродок, – закричала она, – мерзкая свинья! Да как ты смел прикоснуться к Минеко? Вон отсюда, шваль! Я убью тебя, если ты еще хоть раз подойдешь к ней! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?
      Она вытолкала парня из ванной комнаты, как ночного воришку, и попыталась поднять меня и привести в чувство, но я так сильно дрожала, что даже не могла стоять. Все мое тело мучительно болело.
      Кунико уложила меня в кровать. Тетушка Оима и Старая Меани были очень добры ко мне. Я оказалась полностью разбита, паника и страх не отпускали меня.
      Тетушка Оима позвала Яэко и Мамору и без лишних слов велела им покинуть дом.
      – Вон из моего дома, – сказала она, – это приказ. Сейчас же. Я не хочу слышать никаких извинений. Не говорите мне ни слова. Вон!
      Позже тетушка Оима рассказывала мне, что никогда в жизни не была в такой ярости.
      Яэко отказалась уходить. Она настаивала на том, что ей некуда идти, и, в общем-то, была права. Ее бы никто не принял. Вмешалась Старая Меани и пообещала, что поможет Яэко найти какое-нибудь жилье.
      Однако это требовало времени, а тетушка Оима ни минуты не желала оставлять Мамору под одной крышей со мной. Она обратилась за помощью к маме Сакагучи. Та тоже не хотела, чтобы мы с мальчиком оставались в одном доме. Так что они выработали план.
      На следующий день меня позвала к себе тетушка Оима.
      – Мине-тян, я хочу попросить тебя о большом одолжении. Маме Сакагучи очень нужна сейчас помощь по дому, и она хотела бы, чтобы ты пока пожила у нее и помогла ей. Ты согласна? Мы будем очень признательны, если ты согласишься.
      – Я буду рада сделать все, что в моих силах, – не раздумывая, ответила я.
      – Спасибо, дорогая. Я соберу твои вещи, но свои школьные принадлежности ты возьми сама, чтобы я ничего не перепутала.
      По правде говоря, я была немного заинтригована.
      В тот же день я переехала в дом мамы Сакагучи.
      Через две недели Старая Меани нашла для Яэко новое жилье, к северу от Синдзё, на улице Нишиханамикоджи. Она же одолжила Яэко тридцать пять тысяч долларов, чтобы та могла купить себе дом. Яэко переехала туда вместе с Мамору. Я старалась избегать его по мере возможности, но иногда мы случайно встречались на улице, и парень всегда говорил мне гадости. Тетушка Оима согласилась и дальше заниматься карьерой Яэко. Она вынуждена была делать это, поскольку Ивасаки окия мог потерять репутацию из-за случившегося. Яэко была наказана, но никто не должен был об этом знать.
      Я переживала ужасные времена. Меня мучили ночные кошмары, и я постоянно была на грани истерики.
      Мне было никак не справиться с воспоминаниями о том, что произошло. Я знала, что все очень беспокоятся обо мне, но была неспособна даже сделать вид, что со мной все в порядке. Мама Сакагучи приставила ко мне одну из служанок, и та находилась рядом со мной двадцать четыре часа в сутки. Так продолжалось несколько месяцев.

      Я часто думала о том, почему тетушка Оима так долго терпела поведение Яэко, в то время как была очень строга и непримирима ко всем остальным. Было ли это исключительно желанием сохранить «лицо» и гармонию, не допустить позора и разногласий? Думаю, что частично да.
      Но я также подозреваю, что она пыталась вести себя с ней мягко из-за того, что Яэко была моей сестрой, а я была атотори. И, несмотря на все свои прегрешения, Яэко все же являлась частью семьи Ивасаки окия.
      Однако мама Сакагучи не считала, что наказание, которому подвергла Яэко тетушка Оима, было достаточным. Она позвала Яэко к себе.
      – Я запрещаю тебе танцевать на публике в течение следующих трех лет, – резко сказала мама Сакагучи, – я уже проинформировала госпожу Айко о своем решении, так что оно не подлежит обжалованию. Тебе запрещается переступать порог нашей внутренней общины вплоть до особого распоряжения. Ты исключаешься из нашей общины и не смеешь приближаться ни к этому дому, ни к другим домам нашей семьи. Мы не собираемся иметь с тобой дело. Не присылай мне подарков. Не утруждай себя поздравлениями или протокольными визитами, даже на Новый год. И это еще не все, – продолжала она, – я запрещаю тебе находиться вблизи от Минеко. Ты поняла? Тебе нечего делать рядом с ней. Я снимаю с тебя обязанности ее онесан по факту, но не по родственным связям. Ты придешь на ее дебют. Кто-нибудь из Суэхироя покажет тебе место, где ты будешь сидеть. А теперь иди и не возвращайся.
      Никто не осудил бы маму Сакагучи, выгони она Яэко из Гион Кобу вовсе. Однако она избрала менее жестокое наказание: дипломатично ограничила возможности Яэко действовать на протяжении нескольких последующих лет и в то же время не обесчестила ничье имя, в особенности мое.
      Проживание в доме мамы Сакагучи дало мне незабываемый опыт: я наблюдала за тем, как в действительности функционирует бизнес гейко. Она была отличной бизнес-леди и влиятельным брокером. Мне нравится думать о ней как о «крестной матери» всей округи. Люди всегда нуждались в ней, просили ее вмешательства, помощи или совета.
      Каноко Сакагучи была истинной дочерью Гион Кобу. Ее не удочеряли, она была родным ребенком владелицы Сакагучи окия. Сакагучи окия традиционно славился своими музыкантами, и Каноко стала мастером охаяси – японского национального инструмента. Дебютировав еще подростком, со временем она стала очень популярной гейко.
      Мать Каноко провозгласила дочь своей атотори. Сакагучи окия был большим и богатым, и у Каноко имелось много «младших сестер». Но она больше хотела заниматься музыкой, чем вести дела окия, и поощряла желание младших гейко, работающих у нее, становиться независимыми.
      Сняв с себя часть обязанностей по управлению, Каноко стала больше заниматься музыкой и быстро начала подниматься вверх по иерархической лестнице Гион Кобу. Она получила сертификат, дающий ей исключительное право обучать Других определенным танцам. В системе Гион Кобу это означало, что все, кто хочет заниматься или исполнять охаяси, должны были получить особое разрешение у мамы Сакагучи.
 
      Есть такая должность в организации школы Иноуэ, называемая кокэн. Кокэн – это что-то вроде опекуна. Существует пять семей, обладающих этим исключительным титулом, и Сакагучи – одна из них.
      Одна из причин, по которой кокэн является очень важной персоной, заключается в том, что он принимает участие в назначении иэмото. Такое случается один раз за два-три поколения и имеет огромное влияние на направление школы. В качестве кокэн мама Сакагучи принимала участие в выборах Иноуэ Ячиё IV, и та была признательна ей за поддержку.
      Но влияние мамы Сакагучи было намного сильнее, чем у старшей учительницы. По стечению обстоятельств, она обладала огромным влиянием на большинство жителей Гион Кобу, включая учительницу Казама, преподавателя танцев, Котэй Ёшизуми, играющую на шамисэне, различных владельцев очая, полицейских Кабукай и, конечно же, она была окасан всех филиалов Сакагучи окия.
      Мама Сакагучи была на десять лет младше тетушки Оима, и ей было около восьмидесяти, в то время, когда я к ней переехала. Она все еще оставалась очень энергичной и активно участвовала в жизни Гион Кобу. Достаточно было только взглянуть на то, сколько сил и внимания она вкладывала в мою карьеру и благополучие. Я жила у мамы Сакагучи до окончания седьмого класса и весь последующий год.
      Переезд изменил мое место жительства, но не внес изменений в обязанности. Я ходила в школу на уроки по утрам и после обеда. Я много училась и еще больше занималась самостоятельно. В то время моя жизнь уже так тесно была переплетена с Гион Кобу, что я почти не заметила смены места жительства. Единственным отличием было то, что я наконец избавилась от привычки сосать грудь Кунико или тетушки Оима перед сном.
      Я продолжала хорошо учиться в школе и была очень привязана к своему классному руководителю в восьмом классе. Однажды он заболел и попал в больницу. Я была все еще под впечатлением смерти Масаюки и пришла в ужас от того, что, возможно, и учителя ждет та же участь. В школе мне не сказали, в какой больнице он лежит, но я сама стала его искать. В конце концов ему, наверное, сообщили об этом, потому что учитель передал мне записку на маленьком клочке бумаги.
      Я развила бурную деятельность, несмотря на протесты заменяющего его учителя. Мы собрали девятьсот девяносто девять листов оригами буквально за три дня и сложили их вместе, чтобы ускорить выздоровление нашего учителя. А потом мы положили туда последний, тысячный, лист. Этот лист предназначался для того, чтобы у учителя прибавилось сил, когда он встанет на ноги. Мне не позволено было пересекать улицу Синдзё, так что мои одноклассники передали посылку без меня.
      Наш учитель вернулся в школу через два месяца. В знак благодарности он подарил всем нам карандаши. Я была безмерно счастлива от того, что он не умер.
      Я вернулась в Ивасаки окия в тот год, когда пошла в девятый класс.
      В мое отсутствие истек срок контракта Томико. Когда она прибыла в окия, то подписала контракт на шесть лет. Это означало, что она фактически работает в окия. Когда контракт закончился, девушка имела право продолжать работу гейко, жить за пределами окия, но под его руководством или же выбрать какой-либо другой путь. Она решила выйти замуж.
      Поскольку Томико работала по контракту, ее фамилия во время пребывания в окия осталась Танака. Поэтому, в отличие от меня, ее контакты с родителями всячески поощрялись, она общалась с братьями, сестрами и регулярно навещала родных. Моя сестра Ёшиё была обручена, и ее жених познакомил Томико с мужчиной, за которого та и вышла замуж.
      Я скучала по ней, но мне было хорошо дома. Я мечтала о предстоящей экскурсии, которую устраивала школа. Такое путешествие входило в программу и было одним из самых важных событий в жизни японских школьников. Мы поехали в Токио. За неделю до поездки у меня сильно заболел живот, и я пошла в уборную. Что-то было не так. У меня началось кровотечение. Я решила, что это геморрой, поскольку он был у многих членов нашей семьи. Я не знала, что делать, и никак не хотела выходить из туалета. В конце концов Фусаэ-тян, одна из наших учениц, спросила все ли у меня в порядке. Я попросила ее позвать тетушку Оима, однако разговаривала с той через дверь.
      – Мине-тян, что случилось? – спросила прибежавшая тетушка Оима.
      – У-у-у... Случилось что-то страшное. Я истекаю кровью, – почти в истерике ответила я.
      – Это не страшно, Минеко, – спокойно сказал тетушка Оима, – с тобой все в порядке. Это даже хорошо.
      – Геморрой – это хорошо?
      – Это не геморрой, – ответила тетушка Оима, – у тебя просто начались месячные.
      – Что началось? – переспросила я.
      – Месячные. Женский цикл. Менструация. Это нормально. Разве вам не рассказывали об этом в школе?
      – Кажется, что-то говорили, – растерянно ответила я, – но это было очень давно.
      Наверное, вам покажется странным, что я жила в исключительно женском обществе, но ничего не знала о таких вещах. К сожалению, это было так. Никто и никогда не разговаривал со мной на интимные темы. И у меня не было ни малейшего представления о том, что со мной происходит.
      – Подожди, я позову Кунико, – сказала тетушка Оима, – она тебе даст все необходимое. Сама-то я уже давно вышла из этого возраста.
      Домашние устроили большой праздник по поводу моего «достижения». Такое событие всегда особо отмечается в Японии специальным праздничным ужином, но, поскольку я была атотори Ивасаки окия, тетушка Оима превратила ужин в самый настоящий банкет. В тот вечер к нам приходили люди со всего Гион Кобу, чтобы засвидетельствовать свое почтение и поздравить. Мы выставили коробочки с кондитерскими изделиями под названием очобо (особый вид сладостей) – кругленькими, с красной капелькой на верхушке, что делало их похожими на грудь Будды.
      Все действовало на меня угнетающе и, как многие девочки в моем возрасте, я была в ужасе, что все знают о том, что со мной случилось. Как можно праздновать вещи, которые заставляют человека чувствовать себя плохо?
      В том же году Яэко наконец вернула все свои долги. Она выплатила тетушке Оима все деньги, которые одалживала у нее в 1952 году, чтобы покрыть свои задолженности, а также вернула деньги Старой Меани, которые брала у той десять лет спустя, чтобы купить дом. Благодаря этому тетушка Оима рассчиталась с мамой Сакагучи.
      Не без тайного умысла, Яэко подарила Старой Меани украшение для оби из аметиста. Та была оскорблена таким поступком. Яэко купила украшение в ювелирном магазине, с которым мы всегда сотрудничали. Она сделала это специально, потому что знала, что мы будем полностью в курсе того, сколько стоит этот аметист. Вместо того чтобы исправить положение дел, этот показушный подарок только еще раз доказал вульгарность Яэко.
      Вскоре я сама нарушила строгие правила, которым подчинялся каждый шаг в жизни карюкаи. Однако это было понятным: мне было четырнадцать лет. Ничего не сообщая семье, я совершила проступок – записалась в баскетбольную команду.
      Это было практически подвигом. Мне было категорически запрещено принимать участие в чем-либо, что могло нанести мне физический ущерб. Я сказала Старой Меани, что записалась в кружок икебаны. Она была довольна тем, что я интересуюсь таким прекрасным делом.
      А мне нравился баскетбол. Годы занятий танцами отточили мое чувство равновесия и научили сосредотачиваться. Я была хорошим игроком. В тот год наша команда заняла второе место на районных соревнованиях.
      Старая Меани так никогда об этом и не узнала.

      В ноябре 1964 года, в возрасте девяноста двух лет, тетушка Оима тяжело заболела и оказалась прикована к своему футону. Мне было тогда пятнадцать. Я проводила с ней столько времени, сколько могла, разговаривая или массажируя ее старые, усталые мышцы. Она не разрешала никому, кроме меня и Кунико, купать ее или менять постельное белье.
      В Гион Кобу мы начинали готовиться к Новому году в середине декабря, гораздо раньше, чем это принимались делать повсеместно. Мы приступали к подготовке уже тринадцатого декабря, в день, который в Японии называется Котохадзиме.
      Первым делом в день Котохадзиме нужно нанести визит иэмото и обменяться ритуальными поздравлениями и подарками. Иэмото давала каждой ученице новый веер в честь Нового года. Цвет веера обозначал соответствующий ранг, занимаемый ученицей. Взамен от имени всей семьи мы дарили ей два предмета: окагамисан – пару клейких рисовых пирожных, положенных одно на другое, и красно-белый конверт с деньгами. Конверт был обвязан декоративной ленточкой, украшенной серебром и золотом. Сумма денег была равна «цене» веера, который мы получали в подарок, и также соответствовала нашему школьному статусу – была меньшей для учениц и большей для взрослых гейко. Когда Котохадзиме заканчивался, иэмото жертвовала сладости и деньги для инвалидов или душевнобольных детей.
      Тринадцатого декабря я оделась и отправилась нанести иэмото традиционный визит. Я помню, что чувствовала некоторую ностальгию. Шел мой последний год учебы. Я уже была внесена в список девушек, допущенных к экзаменам для будущих манко. Экзамен должен был состояться следующей осенью, когда мне исполнится шестнадцать. Если я сдам этот экзамен, то начну свою профессиональную карьеру.
      Так что я была смущена, когда старшая учительница вдруг обратилась ко мне:
      – Мине-тян, послезавтра в Нёкоба будет экзамен, и я бы хотела, чтобы ты пришла на него. Он начнется в десять часов, так что постарайся прийти к половине десятого.
      У меня не было иного выхода, кроме как согласиться, несмотря на то, что мне не хотелось отвлекаться на другие вещи во время болезни тетушки Оима. Я вернулась домой, рассказала новости тетушке и не поверила тому, что случилось. Она изменилась, словно стала прежней. На ее лице расцвела улыбка, и она запела суй-суй-суй песню. Впервые я поняла, насколько важно для нее было то, что я стану манко. Начиналась моя профессиональная карьера, а я не обращала на это внимания.
      Старая Меани вернулась домой в самый разгар банкета, и тетушка Оима рассказала ей об экзамене. Та пришла, пожалуй, в еще больший восторг.
      – О господи, – воскликнула она, – у нас так мало времени! Кунико, отмени все мои встречи на сегодняшний день. Хотя, знаешь, и завтрашние тоже и послезавтрашние. Давай, Минеко, нам надо работать. Во-первых, позвони двум девочкам и попроси их прийти к нам. Будет лучше, если ты попрактикуешься в группе. Давай быстрее, нам надо начинать!
      Я постаралась не смеяться над ее поспешностью.
      – Но это же несерьезный экзамен, – сказала я, – настоящий будет только на следующий год. Пройти этот не сложно: я хорошо знаю танцы.
      – Не болтай ерунды, – остановила меня Старая Меани, – нам надо работать, а времени совсем мало. Иди, звони подругам. И побыстрее.
      Я никак не могла понять, отчего все так переполошились, но сделала то, что мне приказали.
      Девочки были счастливы оказанной честью, к тому же они могли дополнительно попрактиковаться.
      Нам было приказано подготовить для исполнения семь фрагментов. Старая Меани вытащила свой шамисэн и начала играть. Мы повторяли каждый фрагмент сотни раз, работали день и ночь, почти не делая перерывов на сон и еду. Через два дня я досконально знала мельчайшее движение каждого фрагмента наизусть. Старая Меани ни на минуту не переставала восхищаться. Она была почти в экстазе.
      Пятнадцатого декабря Старая Меани заранее повела меня в Нёкоба, чтобы не дай бог не опоздать. Во второй студии сидели и ждали тринадцать девочек. Все нервничали. Все, кроме меня. Я все еще не понимала важности события. Для некоторых из них тот день был последним шансом сдать экзамен и стать майко. В случае провала, с мечтой о карьере можно было распрощаться.
      Нас вызывали на экзамен по очереди. Дверь была закрыта, так что мы не видели, что происходит внутри. Это только добавляло напряжения и в без того нервную атмосферу коридора.
      Мы не знали, какой из фрагментов нам придется исполнять, когда нас позовут внутрь и мы будем стоять на сцене. Только после того как мы поднимемся на сцену, старшая учительница скажет нам, что именно нужно исполнить.
      Двух моих подружек пригласили до меня.
      – Что вам пришлось исполнять? – спросила я, когда они вышли из экзаменационной комнаты.
      – Ториой (история игрока на шамисэне), – ответили обе девочки.
      – Ладно, – подумала я, – значит, и мне достанется то же самое.
      И я начала мысленно танцевать ториой, постепенно повторяя каждое его движение. Я и правда не понимала, почему все так волнуются. Подошла моя очередь. Первая часть экзамена заключалась в том, что надо было открыть дверь так, как нас учили. К тому времени движения уже стали механическими, практически второй натурой. Я двигалась очень плавно и грациозно.
      Я открыла дверь, поклонилась и спросила позволения войти. Теперь и я поняла, почему другие девочки так нервничали. Старшая учительница была там не одна. Там присутствовали также все младшие учительницы, мастер Итирикитей, члены Кабукай, представители очая и ассоциации Гейко и еще несколько человек, которых я не знала. Целые ряды людей, сидевших напротив сцены и готовых оценивать экзаменующихся.
      Я постаралась сохранить самообладание и по возможности спокойно подняться на сцену.
      Старшая учительница повернулась ко мне и сказала всего одно слово:
      – Наноха (история о бабочке и цветах). «Ого, – подумала я, – значит, не ториой. Ну и ладно. Давай, Минеко, покажи им, что можешь».
      Я остановилась на минутку, чтобы поблагодарить судей, и начала танцевать. Первую часть фрагмента я исполнила безупречно, а потом, буквально в конце, сделала малюсенькую ошибку. Остановившись прямо в той же позе, я повернулась к аккомпаниатору и сказала:
      – Я сделала ошибку. Пожалуйста, начните все сначала.
      – Мы бы не заметили этой ошибки, если бы ты не сказала о ней, Минеко, – вмешалась старшая учительница. – Прошу прощения, но, поскольку Минеко почти закончила танец, не возражаете ли вы, если она повторит только последнюю часть?
      – Конечно не возражаем, – согласились все.
      – Мине-тян, – обратилась ко мне старшая учительница, – пожалуйста, только последнюю часть.
      – Да, – сказала я и закончила танец. Снова поблагодарив всех, я покинула сцену. Старая Меани металась по коридору, как пантера в клетке.
      – Как прошло? – кинулась она ко мне в ту же секунду, как только я вышла из аудитории.
      – Я сделала ошибку, – ответила я.
      – Ошибку? – заголосила Старая Меани. – Какую ошибку? Серьезную? Думаешь, ты провалилась?
      – Я уверена в этом, – сказала я.
      – О господи! Я надеюсь, что нет!
      – А что в этом страшного? – спросила я, все еще не понимая всей серьезности происходящего.
      – Если так, то тетушка Оима будет крайне расстроена. Она лежит там, дома, и, затаив дыхание, ждет результата. Я очень надеюсь, что мне не придется принести ей плохие новости.
      Вот теперь я почувствовала себя ужасно. Я совершенно забыла о тетушке Оима. Мало того, что я была паршивой танцовщицей, так еще и эгоистичной, беззаботной девчонкой. И чем дольше мы ждали, тем хуже я себя чувствовала. Наконец представитель Кабукай собрал нас всех у входа в Нёкоба.
      – Итак, – провозгласил он, – объявляем результаты сегодняшнего экзамена. Я рад сообщить, что лучше всех его сдала Минеко Ивасаки, получив девяносто семь баллов. Поздравляем, Минеко.
      Остальные итоги, напечатанные на листе, он повесил на стену.
      – Здесь все ваши результаты, – показал он. – Я приношу свои соболезнования тем, кто не сдал экзамен.
      Я не могла поверить в происходящее. Мне казалось, что произошла ошибка. Однако результат был оглашен вслух и даже написан черным по белому.
      – Лучше быть просто не могло! – ликовала Старая Меани. – Тетушка Оима будет просто счастлива! Правда, Минеко, я так горжусь тобой. Какая ты молодец! Давай отпразднуем, а потом пойдем домой. Позови подружек, пусть идут с нами. Куда пойдем? Выбирай, куда хочешь. Все за мой счет, – бормотала она.
      Всей компанией мы отправились в ресторан «Такарабунэ», чтобы заказать стейки. Казалось, мы шли туда целую вечность. Старая Меани сообщала каждому встречному о том, что я заняла первое место. И благодарила всех.
      Она благодарила всех, потому что верила, как и многие японцы, что для того, чтобы вырастить ребенка, нужна целая деревня. Мои успехи были результатом общих усилий, всего Гион Кобу.
      Владельцы ресторана были нашими давними друзьями, они предлагали нам лучшие блюда и поздравляли. Все прекрасно проводили время, и только я не чувствовала себя счастливой.
      – Что случилось? – спросила меня одна из девочек.
      – Просто молчи и ешь свой стейк, – ответила я.
      Я не была в плохом настроении. Просто в моей голове роилось множество мыслей и эмоций. Конечно, я была рада, что сдала экзамен, но очень сочувствовала тем, кто провалился. Я беспокоилась за тетушку Оима, думала о своем отношении к Старой Меани.
      Я жила в Ивасаки окия уже десять лет. Масако удочерила меня приблизительно пять лет назад, но я никогда не позволяла себе называть ее «мама».
      Однажды, после того как бумаги об удочерении уже были готовы, я бегала и играла с водяным пистолетом и обрызгала из него Старую Меани.
      – Если бы ты действительно была моим ребенком, – сказала тогда она, – я дала бы тебе хорошую затрещину.
      Это прозвучало как пощечина, ведь я думала, что я и есть ее ребенок. Разве нет? Я ведь больше не принадлежала своей собственной матери. Но тогда кому?
      Когда Масако была моложе, тетушка Оима предлагала ей завести ребенка. В карюкаи поощряют независимость женщин и против матерей-одиночек не существует предубеждения. Как я уже говорила раньше, в карюкаи легче вырастать девочку, чем мальчика, однако многие женщины прекрасно поднимали и сыновей. Тетушка Оима, конечно, надеялась, что Старая Меани родит девочку, атотори, которая будет носить фамилию семьи.
      Но Масако отказалась даже думать об этом. Она так никогда и не смирилась с тем фактом, что сама была незаконнорожденной, и не хотела подвергать ребенка той же участи. Кроме того, она плохо себя чувствовала после туберкулеза и не была уверена, что окажется достаточно сильна, чтобы его выносить.
      Когда меня удочерили, я решила, что никогда не назову Старую Меани мамой. Теперь я уже не была так уверена. Как же тогда реагировать на то, что происходило в последние два дня? На то, как упорно и много она занималась со мной? На то, как страстно она желала мне успеха? Даже родная мать не могла бы сделать для меня большего. «Возможно, настало время что-то изменить», – подумала я.
      Когда мы закончили трапезу, я приняла решение. Посмотрев прямо на нее, я сказала:
      – Мама, пойдем домой.
      Удивление мелькнуло на ее лице всего лишь на мгновение, но я никогда не забуду выражения ее лица.
      – Да, конечно, – улыбнулась она. – Спасибо всем, что пришли. Я рада, что вы смогли присоединиться к нам.
      Мы пошли обратно в Ивасаки окия.
      – Это был один из самых счастливых дней в моей жизни, – сказала Старая Меани.
      Мы ворвались в комнату тетушки Оима, чтобы рассказать ей хорошие новости. Мне хотелось поблагодарить ее за все, что она для меня сделала.
      Тетушка была взбудоражена, но старалась выглядеть спокойной.
      – Я никогда не сомневалась в тебе, Минеко, – сказала она. – Никогда. А теперь мы должны обновить твой гардероб. Начнем завтра. Масако, надо позвонить Эриману, и Сато, и другим. Давай составим список. У нас очень много работы.
      Тетушка Оима умирала, но не упускала ни малейшей детали происходящего. Ведь ради этого она жила. Она старалась сделать все, чтобы мой дебют прошел без помех. Я была рада, что она довольна, но не могла разобраться в собственных ощущениях, в своем отношении к тому, что стала майко. Мои мысли путались, и я все еще не была уверена, чего хочу. Я действительно хотела продолжать танцевать. Но я также хотела и продолжать учиться.
      После экзамена все завершилось так быстро, что у меня не оставалось ни одной свободной минуты. Наступило пятнадцатое декабря. Мама Сакагучи, тетушка Оима и мама Масако решили, что я стану минараи – ученицей майко – пятнадцатого февраля, а мой формальный дебют – мисэдаши – решили назначить на двадцать шестое марта.
      Тот факт, что я становилась майко на год раньше задуманного, означал, что я начну брать уроки в Нёкоба еще до окончания средней школы, которое состоится пятнадцатого марта. Если же я буду участвовать в весеннем Мияко Одори, то, значит, должна стать свободной для встреч уже со следующего месяца.
      Ивасаки окия гудел, подготовка моего дебюта взбудоражила всех приблизительно так же, как Новый год. Наши возможности были довольно большие. Хотя тетушка Оима была прикована к постели, но продолжала за всем следить. Окия был вычищен до блеска сверху донизу. В дом постоянно приходили те или иные поставщики, чтобы проконсультироваться о различных деталях моего гардероба. Кунико, Аба и мама Масако тоже были полностью заняты делами, но каждую свободную секунду проводили с тетушкой Оима. Часто приходила Томико, чтобы помочь разобраться в воцарившемся в доме хаосе. Она была тогда беременна первым из двух своих сыновей, но все равно помогла мне в подготовке дебюта.
      Я понимала, что время, проводимое с тетушкой Оима, бесценно. Она сказала, что очень рада, что я решила называть Масако мамой.
      – Минеко, – сказала она, – я знаю, что у Масако довольно тяжелый характер, но она хороший человек. У нее доброе сердце, хотя иногда она слишком прямолинейна и серьезна. Ты всегда можешь доверять ей. Постарайся ладить с Масако, в ней нет даже и капли злобы. Она не такая, как Яэко.
      – Я понимаю, тетушка Оима, – старалась уверить ее я, – не беспокойтесь о нас. У нас все будет хорошо. Давайте я сделаю вам массаж.
 
      Минараи становятся ненадолго – на месяц или два. «Минараи» означает «учиться, наблюдая». Это шанс для будущих майко получить опыт из первых рук в очая. Девушка надевает профессиональную одежду и посещает ночные банкеты. Наблюдает за сложными нюансами поведения и этикета, учится умению поддерживать беседу, ведь вскоре ей придется демонстрировать все это самой.
      Минараи спонсируется очая (ее минараидзяя), однако она может посещать и другие банкеты. Девушка каждый день сообщает своему очая о готовности к работе на текущий вечер, а владельцы организовывают ее встречи. Это удобно, потому что владельцы, выступая наставниками, должны отвечать на все возникающие вопросы. Довольно часто между владельцами и минараи возникают отношения, длящиеся потом годами.
      Первым делом членам моей семьи, в случае если я сдам экзамен, следовало найти очая, которому можно доверить заботу обо мне. У них было несколько вариантов. Женщины семьи Сакагучи обычно учились в Томиё, женщины Ивасаки – в Манкику, а Яэко была минараи в Мино-матцу. По каким-то причинам для меня был выбран Фусаноя. Я уверена, что причина эта как-то связана с политикой Гион Кобу, проводимой в те времена.
      Девятого января Кабукай огласили список гейко, которые будут принимать участие в следующем Мияко Одори. Мое имя оказалось среди них. Теперь все было официально.
      Мне сообщили, что я должна сфотографироваться для рекламной брошюры и двадцать шестого января явиться к фотографу. Это означало, что Ивасаки окия должен подготовить мне соответствующую одежду, которую я надену в этот день. И снова все в доме закружилось в вихре приготовлений.
      Двадцать первого января я вернулась с уроков танцев и пришла посидеть к тетушке Оима. Она как будто ждала меня, чтобы умереть, и отошла, как только я присела на постель рядом с ней. Кунико тоже была в комнате. Мы были так потрясены, что даже не плакали. Я отказывалась верить, что тетушки Оима больше нет.
      Я помню ее похороны, словно это какой-то старый черно-белый фильм. Выдалось очень холодное утро, шел снег, и вся земля была им покрыта. Сотни провожающих собрались в Ивасаки окия. Все они были одеты в мрачные траурные кимоно.
      Из гэнкана в алтарную комнату была постелена дорожка, засыпанная трехдюймовым слоем соли. Это был путь соли, просто белой соли.
      Мама Масако сидела во главе комнаты, я и Кунико рядом. Напротив алтаря стоял гроб. Буддийские монахи, читая сутры, сидели напротив гроба.
      После церемонии мы сопровождали гроб до крематория. Мы ждали два часа, пока тело кремируют, а потом прах специальными палочками положили в урну. Прах был белым. Мы увезли Урну обратно в окия и поставили на алтарь. Снова пришли монахи, чтобы провести для семьи отдельную церемонию.
      Мама Масако стала теперь владелицей Ивасаки окия.
      Несмотря на горе, мы продолжали подготовку к моему дебюту. Я должна была быть готова сфотографироваться двадцать шестого января, через семь дней после смерти тетушки Оима, в день ее первых поминок.
      В то утро я пошла к парикмахеру, чтобы он уложил мне волосы. Затем в окия пришла мама Сакагучи, чтобы помочь мне наложить косметику на лицо и шею. Я сидела перед ней, чувствуя себя очень взрослой с этой новой прической и прекрасной, как королева. Сакагучи посмотрела на меня с нескрываемой гордостью. И только в этот момент я осознала, что тетушка Оима умерла, что ее больше нет. Я разрыдалась. Наконец-то исцеление началось. Заставляя всех ждать, я плакала два часа, и только после этого мама Сакагучи смогла наложить косметику на мое лицо.
      Через сорок девять дней после смерти тетушки Оима мы похоронили урну с ее прахом в склепе Ивасаки на кладбище Отани.

      Эстетика очая возникла из традиционной японской чайной церемонии, она требует особого артистизма и в более правильном переводе звучит как «путь чая».
      Чайная церемония – это сложный и запутанный ритуал, используемый, чтобы насладиться чашечкой чая в небольшой компании друзей, позволив себе отвлечься от ежедневных забот внешнего мира. Для этого требуется огромное количество атрибутов, создающих идеальную простоту чайной церемонии. Сам чайный домик и все подручные предметы, используемые в нем, – это произведения искусства, созданные с предельной заботой. Хозяин заваривает чай для своих гостей, применяя целую серию кратких хореографических и без конца выполняемых движений. Здесь важна каждая деталь.
      Точно так же и в очая. Для того, чтобы гости хорошо провели время, делается все возможное. Встречи в очая называются озашики. Обычно это переводится как «банкет» или «праздничный ужин» и одновременно является названием комнаты, где происходит встреча.
      Озашики – это возможность для хозяина и гостей попробовать лучшие кушанья, отдохнуть, насладиться беседой и развлечениями, которые предоставляет очая. Озашики может длиться несколько часов и проходит исключительно приватно в отдельном помещении и, как и чайная церемония, дает прекрасную возможность отдохнуть от дневных забот. Очая предоставляет гейко и манко, однако тон вечера должны задавать гости.
      Человек может стать клиентом очая только по персональной рекомендации. Просто так прийти с «улицы» невозможно. Новых клиентов могут представить старые, находящиеся на хорошем счету. Это ведет к избирательности процесса, благодаря чему можно быть уверенным, что любой гость, пришедший на банкет в очая в Гион Кобу, почти по определению уже заслуживает доверия, образован и культурен. Довольно часто родители, в качестве обучения, приводят на банкеты своих детей. Так что семьи могут иметь отношения с определенным очая на протяжении нескольких поколений.
      Как правило, посетители Гион Кобу поддерживают с очая постоянные отношения. В некоторых случаях клиент может быть патроном нескольких организаций, однако деловые и личные отношения пересекаются в одном очая.
      Между постоянными клиентами, посещающими озашики по крайне мере раз в неделю, если не больше, и очая складываются крепкие и доверительные отношения. Точно такие же могут сложиться между клиентом и гейко, которая ему больше всех нравится. Нам положено очень хорошо знать всех постоянных клиентов. Некоторые из самых дорогих мне отношений начались именно с озашики. Моими любимыми клиентами были профессионалы, эксперты в каких-либо областях знаний. Самыми приятными озашики были те, на которых я могла чему-нибудь научиться.
      Были клиенты, которых я очень любила, и я всегда находила время, чтобы посетить их «банкет», вне зависимости от плотности своего графика. Некоторых я старалась избегать. Самым главным было то, что гейко нанимают для развлечения хозяина озашики и его или ее гостей. Ее работа заключается в том, чтобы люди чувствовали себя хорошо. Гейко приходит на озашики, и от нее требуется подойти к тому, кто сидит на почетном месте, и завести с ним разговор. Не важно, как и что она чувствует, выражение ее лица должно говорить: «Я не могла дождаться, когда я приду сюда поговорить с вами». Если ее лицо выражает: «Я вас терпеть не могу», девушка недостойна быть гейко. Ее исскуство заключается в том, чтобы найти что-нибудь хорошее в любом человеке.
      Иногда мне приходилось быть любезной с людьми, которых я находила отталкивающими. Это оказалось тяжело, потому что негативные чувства довольно трудно скрывать, но клиенты платили за то, чтоб провести время в моей компании. Скрывать свои симпатии и антипатии и относиться ко всем одинаково – одно из фундаментальных требований нашей профессии.
      В старые времена клиенты часто были поклонниками искусства, игры на шамисэне и японского традиционного танца. Они понимали то, что видят, и часто разговаривали об этом с гейко, которые, по понятным причинам, во всем их превосходили. К сожалению, в наши дни у обеспеченных людей нет ни времени, ни интереса увлекаться такими вещами. Однако красота и мастерство майко и гейко само по себе очень уважаемы.
      Разговоры на банкетах могут быть самыми разными, и гейко обязана находиться в курсе современных событий и новинок литературы, а также того, на чем основывается чайная церемония, – искусстве икебаны, поэзии, каллиграфии и рисования. Как правило, первые сорок-пятьдесят минут банкет проходит за приятной беседой.
      Помощница (найкай) обслуживает банкет, ей помогают служанки, хотя гейко разливает сакэ. Нет надобности упоминать, что пища должна быть великолепной. Очая не готовит собственную пищу, но приобретает ее в хороших ресторанах и кейтерингах (шидаши) района, чтобы провести достойный банкет, учитывая вкусы клиента и состояние его кошелька.
      Цена банкета в очая достаточно высока. Озашики стоит приблизительно пятьсот долларов в час Это включает в себя аренду комнаты и услуги, предоставляемые очая. Сюда не входят еда и напитки, а также плата за заказ гейко. Двухчасовой банкет с полным обедом для нескольких гостей и три часа присутствия гейко вполне может стоить до двух тысяч долларов.
      Очая должен соблюдать стандарты по отношению к клиентам из разных слоев общества, учитывая иерархию. Исторически основываясь на эстетике чайной церемонии, очая представляют собой лучшие примеры японской архитектуры и внутреннего дизайна. В каждой комнате полы должны быть застелены татами, должна иметься токонома (альков), украшенная соответствующим сеитком и подходящей икебаной в соответствующей вазе. Набор предметов полностью меняют для каждого клиента.
      В какой-то момент появляется гейко.
      На самом деле существует только два вида гейко – тачиката и джиката. Тачиката – главная исполнительница. Ее обучают танцам и игре на музыкальных инструментах, не на шамисэне, а, например, на флейте или барабане. Джиката – аккомпаниаторша, умеющая играть на шамисэне и петь. Тачиката рано начинает обучение и дебютирует в качестве майко еще подростком. Джиката, которые затем становятся обычными гейко, учатся меньше и дебютируют в более старшем возрасте (как, например, моя сестра Томико).
      Физическая красота – обязательное требования для тачиката, для джиката же это не является необходимым. Тачиката, которые не становятся хорошими танцовщицами, стараются стать хорошими музыкантами.
      Ивасаки окия славился своими барабанщицами, и я училась играть на цуцуми, небольшом барабане, еще в детстве. Я успешно танцевала, и меня почти не просили играть на цуцуми на озашики, но я всегда делала это на сцене, каждый год во время Мияко Одори.
      На банкете тачиката танцует, джиката гейко играет на шамисэне и поет. После выступления разговор обычно переходит на артистические темы. Гейко должна уметь рассказывать забавные истории или же быть заводилой в играх.
      Зарплата гейко измеряется единицами времени, равными тридцати минутам и известными как ханадаи, или «цена цветка». Кроме ханадаи, клиенты всегда дают гейко чаевые наличными Деньгами (госуги), в маленьком белом конверте, который могут положить девушке ей в рукав или оби. Эти деньги она оставляет себе.
      В конце вечера очая подсчитывает ханадаи для каждой манко и гейко, присутствовавших на банкете в тот вечер. Они записывают все цифры на листке бумаги и кладут его в специальный ящик у входа в очая. На следующее утро представитель кэнбан (что-то вроде бухгалтерии) обходит все очая и собирает записки. Обо всех цифрах докладывают в Кабукай. Кэнбан – независимая организация, выступающая на стороне гейко.
      Кэнбан проверяет окия, чтобы убедиться, что суммы согласованы, что не вкралась ошибка, и подсчитывает доходы. Они сообщают очая, какой процент налога нужно заплатить, и осуществляют взаиморасчеты очая с окия. Очая также ведет собственные счета, регулярно предъявляемые своим клиентам. Раньше все это проделывалось раз в год, теперь же – раз в месяц. Получив деньги, очая рассчитывается с окия.
      Окасан окия записывает полученную сумму в бухгалтерские книги гейко, выплачивает налоги и долги и переводит остаток суммы на счет гейко.
      Такая система оплаты означает, что мы знаем точно, какая из гейко заработала больше всех. Всегда известно, кто стоит на первом месте.
      Пятнадцатого февраля я начала подготовку к Мияко Одори: стала посещать уроки в Нёкоба (бросив школу на последнем месяце) и начала свою стажировку в качестве минараи в Фусаноя очая, продолжавшуюся около месяца.
      Мама Сакагучи пришла в окия, чтобы посмотреть за процессом одевания и лично накрасить меня.
      Это была сложная процедура.
      Майко в полном облачении почти соответствует японскому идеалу женской красоты.
      Она выглядит как классическая принцесса Хейян, как ту изображают на рисунках семнадцатого века. Лицо овальное, кожа белая и без веснушек, волосы черные, как вороново крыло. Брови – полумесяцы, рот – бутон розы, шея – длинная и чувственная, а фигура – восхитительно округлая.
      Я сходила к своему парикмахеру, и он уложил мне волосы в стиле варешинобу, первую прическу майко. Волосы стягивают сверху, укладывают в пучок на макушке и обвязывают красной шелковой лентой (каноко) спереди и сзади, украшают казанзаши, декоративной булавкой, так, как делается в карюкаи. Этот простой элегантный стиль открывает взору девичью шею и освежает ее.
      После укладки я пошла к брадобрею, чтобы побрить лицо (так заведено у японских женщин). Когда мне исполнился год, мой отец впервые подстриг мои волосы и побрил мне лицо. С тех пор я делала это раз в месяц.
      После того как я стала майко, я ходила к парикмахеру раз в пять дней. Чтобы сохранить прическу, я спала на лакированной прямоугольной деревянной подушке с тонкой наволочкой. Поначалу я не могла спать вообще, но вскоре привыкла. В окия существовал прием, предотвращающий передвижение подушки на протяжении ночи. Служанки рассыпали рис вокруг подушки и, если девушка двигалась, рис застревал в волосах, и наутро ей снова приходилось идти к парикмахеру.
      Я носила в волосах две булавки, отделанные шелком цвета сливы (потому что был февраль) по бокам, пару серебряных украшений (бира) спереди, оранжевую заколку (тачибана) сверху и длинную заколку, украшенную красными кораллами (акадама) и нефритом, вкрапленным горизонтально.
      Мама Сакагучи нанесла обычную для майко белую пудру мне на лицо и шею. У этой пудры интересная история. Ею пользовались аристократы, когда им нужно было присутствовать на аудиенции у императора. Когда-то давно император, считающийся священной персоной, сидел отдельно от всех, скрываясь за тонким холстом. Комната для аудиенций освещалась свечами. Белая пудра реагировала на свет, и императору было легче рассмотреть, кто есть кто.
      Впоследствии этот опыт переняли танцовщики и актеры. Дело не только в том, что белая пудра хорошо смотрится со сцены, это также увеличивает ценность светлой кожи. Когда-то пудра содержала цинк и была страшно вредна для кожи, однако в наше время она опасности не представляет.
      Мама Сакагучи нарумянила мне щеки и брови. Красной помадой накрасила мне нижнюю губу (год спустя я начала красить и верхнюю губу тоже). Затем пришло время одеваться.
      Кимоно, которое носит майко, называется хикизури. Оно отличается от обычного кимоно тем, что имеет длинные рукава и длинный шлейф, закрепляющийся на шее. Низ шлейфа утяжелен и выгибается сзади симпатичной дугой. Хикизу-ри защищен длинным оби (более двадцати футов длиной), прикрепляемым сзади. Концы оби свисают вниз. Костюм минараи идентичен костюму майко, только оби и шлейф не такие длинные – свисающие концы оби вполовину короче, чем у майко.
      Мое кимоно было сделано из сатина разнообразных бирюзовых оттенков. Оби был из дамаска, украшенного бабочками с раздвоенными крылышками и стянут узлом, с такими же бабочками, расшитыми серебром.
      Я держала в руках традиционную сумочку, называемую кого, сделанную как корзиночка и украшенную цветным куском шелка (шибори). Он делается так связываются тысячи мельчайших узелков еще до того, как материал будет покрашен. Результат работ просто ошеломляет. Киото очень славится этой техникой. Я училась этому искусству у мамы.
      Шибори моей сумочки был бледно-персикового цвета и украшен рисунками с изображением бабочек-капустниц. В сумочке лежали веер (украшенный тремя красными бриллиантами семьи Каноэ – близких советников императора), красно-белая салфетка для рук, самшитовый гребешок и многие другие аксессуары. На всех них стояла моя монограмма.
      Наконец я была одета и готова к выходу. Я надела свои окобо и открыла дверь. Я уже почти собралась выйти наружу, как вдруг остановилась от удивления. Улица была забита людьми, стоящими буквально плечом к плечу. Я боялась выйти и в растерянности позвала:
      – Кунико, – я не знаю, что происходит, но на улице огромнейшая толпа. Нельзя ли подождать, пока они разойдутся?
      – Не будь глупенькой, Минеко, они пришли, чтобы увидеть тебя.
      Я знала, что эти люди ждали моего дебюта, но не имела представления, что все так серьезно.
      – Выходи, Минеко, – раздались голоса снаружи, – покажи нам, какая ты красивая.
      – Я не могу встретиться со всеми этими людьми. Я хочу подождать, пока они уйдут.
      – Минеко, – сказала Кунико, – эти люди никуда не уйдут. Не смотри на них, если тебе так легче, но нам пора идти. Ты не можешь опоздать в первый же день.
      Я все еще отказывалась. Я не хотела, чтобы все эти люди смотрели на меня. Кунико рассердилась. Представительница Фусаноя ждала снаружи, чтобы проводить меня. Она уже откровенно скучала. Кунико постаралась успокоить ее и в то же время отправить меня в школу.
      В конце концов она заявила:
      – Ты обязана сделать это ради тетушки Оима. Она всегда этого хотела. Не смей ее разочаровывать.
      Я знала, что Кунико права. У меня не было выбора.
      Я снова повернулась к двери, набрала в легкие воздух и подумала: «Ну и ладно. Раз, два, три! Вперед!» И переступила через порог.
      Еще один мост. Новый переход.
      Толпа разразилась бурными аплодисментами. Люди поздравляли и хвалили меня, но я не могла ответить. Я смотрела на землю, пряча глаза, всю дорогу до Фусаноя. Пока мы проходили сквозь толпу, многие говорили мне что-то ободряющее, но у нас не было времени вникать. Я не видела лиц, но уверена, что мои родители были там.
      Хозяин (отосан, или отец) очая немедленно сделал мне выговор за опоздание.
      – Нет оправданий вашему опозданию, молодая леди, особенно в первый день. Это указывает на недостаток собранности и добросовестности. Ты теперь минараи. Так что и веди себя соответственно, – сказал он.
      Я поняла? что теперь на меня возложена большая ответственность.
      – Да, сэр, – решительно ответила я.
      – И прекрати использовать стандартный японский. Говори на нашем языке. Говори «хей» вместо «хае» .
      – Хае, извините меня.
      – Опять за свое? Привыкай к нашему языку, если хочешь стать настоящей гейко.
      – Хае.
      Если вы помните, так же критиковала меня старшая учительница, когда мне было пять лет. Прошло несколько лет, прежде чем я более-менее усвоила, как надо говорить.
      Окасан Фусаноя ободрила меня:
      – Не волнуйся, дорогая. Это может занять время, но я уверена, что ты научишься. Просто постарайся.
      Я впоследствии отплатила ей за ее доброту, а эта женщина стала путеводным светом моей жизни, капитаном, учившим меня лавировать в водах жизни, которые лежали впереди.

      В тот вечер я присутствовала на своем первом озашики. Почетным гостем был некий джентльмен с Запада. Переводчик объяснил ему, что я майко-ученица и впервые присутствую на публичном банкете.
      Гость принялся задавать мне вопросы, а я постаралась использовать все свои школьные знания английского, чтобы побеседовать с ним на его языке.
      – Вы когда-нибудь видели американские фильмы? – поинтересовался гость.
      – Да, конечно, – ответила я.
      – Имена каких-нибудь американских актеров знаете?
      – Да, Джеймса Дина.
      – А как насчет режиссеров?
      – Я знаю только одного. Его зовут Элия Казан.
      – Большое вам спасибо. Это как раз я. Меня зовут Элия Казан, – довольно кивнул гость.
      – Не может быть, вы шутите! – воскликнула я по-японски. – Правда? Я и не знала!
      В те времена песня из фильма «К востоку от Эдема» была очень популярной, все только и делали, что напевали ее себе под нос. Казалось, моя карьера началась благоприятно.
      Однако вскоре на горизонте замаячила туча. Переводчик сказал мистеру Казану, что я собираюсь стать танцовщицей, и тот спросил, не могу ли я станцевать что-нибудь для него. Вообще-то, я не должна была этого делать (поскольку еще формально не дебютировала), но согласилась и послала за аккомпаниаторшей.
      Для того чтобы подготовиться, мы встретились с ней у входа в другую комнату.
      – Что ты хочешь, чтобы я сыграла? – прошептала она.
      – У меня не было ни малейшего представления.
      – Э-э-э... У-у-у... – промычала я в ответ.
      – Как насчет Гионкоута (баллада о Гион)?
      – Этот танец я не знаю.
      – Хорошо. А Времена года в Киото?
      – Я его еще не изучала.
      – Акебоно (рассвет)?
      – Тоже не знаю.
      – Ты же ученица Фумичиё, не так ли? – недоуменно спросила аккомпаниаторша. – Ты должна знать хоть какой-нибудь танец.
      Нам нужно было говорить тихо, но ее голос становился все громче и громче, и я все больше опасалась, что нас услышат гости.
      – Это мой первый банкет, – тихонько сказала я, – так что я не знаю, что делать. Пожалуйста, реши за меня.
      – Ты имеешь в виду, что еще не начала изучать танцы майко? – удивилась аккомпаниаторша.
      Я опустила голову.
      – Ладно, в таком случае надо поработать с тем, что есть. Какой танец ты сейчас изучаешь?
      Я огласила список. Шаккьёу (история о львице и ее детенышах), Матцузукуши (история о сосне), Шиша (история о четырех компаньонах императора, скачущих на быках), Наноха (история о бабочке и цветах), но ни один из этих танцев не входил в стандартный репертуар майко.
      – У меня сегодня нет с собой нот, – покачала головой аккомпаниаторша, – и я не уверена, что помню хоть один из этих танцев наизусть. Ты знаешь танец «Карета императора»?
      – Да, знаю, – выдохнула я с облегчением, – давай попробуем исполнить его.
      Я была не слишком уверена в том, что и этот танец аккомпаниаторша помнит наизусть и в конце концов она все-таки допустила несколько ошибок. Я волновалась, но, казалось, что гости ничего не заметили. Они выглядели довольными и восторженным, а я была совсем разбитой.
      На второй день мое путешествие в мир, в качестве гейко, оказалось не таким сложным, как накануне. Я смогла держать голову чуть выше и прибыла в Фусаноя вовремя.
      Очая принял для меня заказ присутствовать на ужине в ресторане «Тцуруя» в Оказаки. Гейко работают не только в очая, но также на частных банкетах в шикарных ресторанах, танцзалах rocтиниц и так далее. Меня сопровождала туда Окасан Фусаноя.
      Традиционно большинство гейко– подрост-ков входят на банкет первыми.
      Окасан Фусаноя объяснила мне, что я должна делать:
      – Открой дверь, занеси бутылку сакэ и поклонись гостям.
      Но как только я открыла дверь, мое внимание тут же оказалось прикованным к очаровательной коллекции кукол, выставленной на полочке у дальней стены: «Императорский двор на празднике Женского дня», который проходит весной. Я направилась к куклам, остановившись прямо напротив десяти гостей.
      – Они так прекрасны, – завороженно произнесла я.
      – Минеко, – сердито прошипела мне перепуганная и моментально охрипшая окасан Фусаноя, – обслужи гостей!
      – Ой! Да, конечно.
      Но фляги в моей руке не было. Я огляделась и увидела ее сиротливо стоящей у дверей. К счастью, гости сочли мою выходку очаровательной, а не оскорбительной. Знаю, что несколько человек из тех, кто был там в тот день, хихикают над этим до сих пор.
      Я одевалась и шла в Фусаноя каждый день. Если у меня не было встреч, я обедала с окасан и отосан и их дочерью Ти-тян в гостиной очая. Мы играли в карты до тех пор, пока не наступало время возвращаться в окия.
      Однажды вечером нам позвонила окасан очая Томиё и попросила меня прийти туда. Когда я прибыла, окасан проводила меня в банкетный зал, где находилась сцена, а на сцене в ряд, одна за другой, стояло по крайней мере пятнадцать майко. Меня попросили присоединиться к ним. Я стеснялась и попыталась спрятаться в тени какого-то столба.
      В середине зала сидели десять незнакомых человек.
      – Извините, – сказал один из них, обращаясь ко мне, – вы, там за столбом, выйдите вперед. Сядьте. Теперь встаньте. Повернитесь.
      Я не понимала, зачем нужно проделывать все это, но, тем не менее, сделала то, что просили.
      – Отлично, – сказал незнакомец, – она великолепна. Я собираюсь пригласить ее в качестве модели для рекламного щита в этом году.
      Незнакомец оказался президентом Ассоциации дилеров кимоно. Он имел право решать, кого выбрать моделью для ежегодного рекламного плаката. Эти огромные плакаты, три на девять футов, выставляются во всех магазинах галантереи и кимоно по всей Японии. Быть избранной для этого – большая честь и мечта каждой майко.
      Но я не понимала, о чем он говорит, так как знала, что модель для рекламного щита того года была уже выбрана.
      Я вернулась в Фусаноя.
      – Мама, мне нужно позировать для какого-то фотографа.
      – Какого именно?
      – Я не знаю.
      – Мине-тян, я думаю, нам надо поговорить. Отец сказал мне, что тебя выбрали центральной фигурой в программе Мияко Одори. Знаешь, это большое дело. Теперь тебя выбрали для чего-то еще. Не хочу испортить тебе настроение, но я беспокоюсь о том, что люди станут тебе завидовать. Мне бы хотелось, чтобы ты была осторожна. Девушки могут быть очень мстительны.
      – Так пускай кто-нибудь из них пойдет вместо меня. Мне это неважно. Я могу уступить свое место.
      – Боюсь, так сделать нельзя. Каждый должен добиваться признания сам.
      – Но я не хочу, чтобы они завидовали мне.
      – Знаю, Минеко, но ты ничего не можешь сделать, чтобы предотвратить это. Я хочу предупредить о сложностях, которые будут тебя окружать. Мне не хотелось бы, чтобы это застало тебя врасплох.
      – Не понимаю, почему все должно быть так трудно?
      – К сожалению, я не знаю, как можно это объяснить.
      – Я ненавижу сложности. Мне нравится, когда все просто и понятно.
      Как же мама была тогда права! Я не раз вспоминала ее слова среди множества мучений, которые мне пришлось пережить в течение следующих пяти лет.
      Все началось уже на следующее утро, когда я пришла в класс. Меня все игнорировали. Абсолютно все.
      То, что президент Ассоциации дилеров кимоно отклонил кандидатуру выбранной ранее майко в мою пользу, стало известно всем. Люди пришли в бешенство из-за того, что я преждевременно была вознесена на вершину. Я еще не была майко, я все еще оставалась минараи. Даже те девочки, которых я считала подругами, не разговаривали со мной. Я была обижена и рассержена. Я не сделала ничего плохого!
      Но, как я поняла вскоре, это не имело значения. Как и многие чисто женские общины, Гион Кобу погряз в интригах, сплетнях и жестокой конкуренции. Жесткость системы доставляла мне беспокойство годами, но годы конкуренции поистине сделали меня несчастной и вечно грустной.
      Я все еще не понимала, почему люди могут хотеть причинить боль кому-то другому. Особенно, если человек не сделал ничего такого, что заставляло бы других чувствовать себя плохо. Я старалась быть прагматичной и придумала план действий, на случай, если мне попытаются навредить. Работая над ним целыми днями, я старалась учесть любую мелочь.
      Что могут сделать завистливые девицы? Как я буду реагировать на это? Если кто-то захочет схватить меня за ногу, надо ли мне поднять ее так высоко, чтобы никто не мог достать?
      У меня появилось несколько идей. Вместо того чтобы сдаться на милость их зависти и приуменьшать свои способности, я решила стать лучшей танцовщицей, превратить зависть соперниц в восхищение. Они будут стремиться стать такими же, как я, захотят стать моими друзьями. Я поклялась еще больше заниматься и учиться! Репетировать еще больше и не сдаваться до тех пор, пока не стану Танцовщицей Номер Один.
      Мне хотелось заставить всех любить меня.
      Для выполнения этого первым делом мне надо было определить свои слабости и недостатки и исправить их.
      Я была настроена настолько серьезно, насколько только может быть настроен подросток.
      Дни и ночи у меня были заполнены делами, но каждую свободную минуту я посвящала интеллектуальным занятиям. Я сидела в одиночестве в темном шкафу или в тишине алтарной комнаты и думала. Я разговаривала с тетушкой Оима.
      Тогда я обнаружила у себя множество недостатков. Вот некоторые из них:
      У меня слабый характер.
      Когда мне нужно принять трудное решение, обычно я делаю противоположное тому, что и правда хотела бы сделать.
      Я слишком спешу. Я хочу побыстрее закончить любое дело.
      Я нетерпелива.
      Затем выработала и план, как избавиться от этих недостатков.
      Я должна оставаться спокойной.
      Я должна быть стойкой.
      Мое лицо всегда должно выражать доброту и нежность, как у тетушки Оима.
      Я должна больше улыбаться.
      Я должна быть профессионалом, а значит, посещать больше озашики, чем все остальные. Я не могу отказываться от заказов. Следует серьезно относиться к работе и делать ее хорошо.
      Я должна стать лучшей.
      В общем-то, все это и стало впоследствии моим кредо.
      Мне было тогда пятнадцать лет.

      Мама Масако полностью пришла в себя, когда начала руководить окия. Ежедневная кропотливая работа приносила ей огромное удовлетворение: Масако нравилось заполнять бухгалтерские книги, составлять расписания, подсчитывать деньги. Она была очень организованна и вела дела окия, как хорошо отлаженный автомат.
      Мама Масако была прирожденным банкиром, блестяще планирующим каждую иену предстоящих затрат. Единственным ее пунктиком была любовь к бытовой технике. У нас всегда имелись пылесос последней модели, лучший холодильник, самый большой цветной телевизор. Мы стали первыми людьми в Гион Кобу, установившими кондиционер.
      К сожалению, трезвость ее ума, распространяющаяся на дела, испарялась, когда дело касалось мужчин. Дело было не только в том, что она умудрялась находить самых уродливых. Она всегда влюблялась в неподходящих, они никогда не отвечали ей взаимностью, снова и снова разбивая Масако сердце.
      Когда мама Масако влюблялась, она вся пылала. Когда же любовь угасала, она не думала даже о том, чтобы причесаться, и много плакала, а я гладила ее по плечу.
      – Я уверена, что ты встретишь Его. Все будет хорошо, – успокаивала я маму.
      Она никогда не прекращала надеяться, но так и не встретила Того Самого Мужчину.
      Одной из первых задач мамы Масако, ставшей владелицей Ивасаки окия, была подготовка моего выхода в свет.
      Мисэдаши – термин, обозначающий дебют майко, – переводится как «открыта для дела» и указывает на то, что майко готова приступать к профессиональной работе. Мой мисэдаши должен был состояться двадцать шестого марта 1965 года. Вместе со мной должны были дебютировать еще шестьдесят три майко. Я была шестьдесят четвертой.
      Я проснулась в шесть утра, приняла ванну и пошла к парикмахеру, чтобы уложить волосы в стиле варешинобу. На завтрак были рис и морской лещ. Я пила по возможности мало жидкости, потому что ходить в туалет, когда на тебе надет полный костюм, очень затруднительно.
      В девять часов прибыла мама Сакагучи и помогла мне наложить косметику. Правила требуют, чтобы косметикой занималась онесан, но, по правде говоря, мама Сакагучи не хотела видеть Яэко рядом со мной и делала это сама. Сначала она подготовила шею, верхнюю часть спины и лицо, покрыв их бинсукэ (масляная краска, похожая на помаду, используемая как основа). Потом она присыпала эти участки тела белой пудрой, оставив на шее ненакрашенными три вертикальные полосы, чтобы подчеркнуть ее длину и грациозность. Майко и гейко оставляют две полосы на шее, когда надевают «обычные» костюмы и три полосы, когда одеты в традиционные кимоно.
      Потом мама Сакагучи накрасила мой подбородок, нос и верхнюю часть груди. На щеки и вокруг глаз она нанесла розовые румяна и снова все запудрила. Брови она сначала подвела красным, а потом закрасила черным карандашом, на нижнюю губу положила немного розовой помады.
      Затем мама принялась за украшения для волос. В моем шиньоне были красные шелковые ленты, называемые аримачиканоко, а сверху – каноко-домэ (ленты и булавки, сделанные из кораллов, нефрита и серебра), серебряные украшения, увенчанные фамильными гербами окия, и черепаховые украшения, называемые чирикал. Чирикай – особенные украшения, их используют лишь один раз за всю жизнь майко – только в первые три дня ее дебюта.
      Далее я была одета в обычное нижнее белье. Сначала – прямоугольные куски белого хлопка, один из которых обворачивается вокруг бедер, другой – вокруг груди. Они сглаживают линии кимоно. Затем – хлопковая набедренная повязка, а потом пара длинных нижних юбок, чтобы предотвратить распахивание кимоно.
      Следующим идет хададзюбан – что-то вроде блузки, повторяющей линии кимоно. Хададзюбан майко имеет красный воротник. Поверх этого я надевала длинную комбинацию, нагаджубан, она была сшита из шелка и украшена веерообразным рисунком и вышитыми цветами.
      Костюм майко украшает особенный воротник (эри), пришиваемый вручную к нагаджубан при каждом одевании. Эти воротники рассказывают историю майко. Они сделаны из шелка, расшитого белыми, серебряными и золотыми нитками. Чем младше майко, тем меньше у нее на воротнике вышивки и тем более заметен красный шелк. По мере взросления майко, вышивок становится больше, и так до тех пор, пока красный цвет (символ детства) не скрывается под ними почти полностью. Продолжается это до тех пор, пока не приходит пора «сменить воротник» майко на гейко и начать носить белый вместо красного.
      Ежегодно мне требовалось пять воротников – два из шелка для лета и три креповых для зимы. Каждый из них стоил около двух тысяч долларов. Я сохранила их и создала у себя дома коллекцию. Первый воротник, который я надевала на мисэдаши, был украшен «каретой принца Гэндзи», вышитой золотыми и серебряными нитками.
      После нагадзюбана одевальщик натягивал на меня соответствующее хикизури – кимоно на плечи. Оно было сшито из черного шелка, с цветочным орнаментом императорского дворца. Кимоно украшалось пятью гербами: один на спине, два на отвороте и два на рукавах. Каждая семья в Японии имеет мон, или герб, используемый для формальных случаев. Герб Ивасаки был стилизован под колокольчик с пятью лепестками.
      Мой оби был произведением искусства, который создавали три года. Он был более двадцати футов в длину и сделан из парчи, расшитой светлыми золотыми кленовыми листьями. Он стоил десятки тысяч долларов. Оби был прикреплен так, что оба его конца свисали почти до земли, и поддерживался обиягэ, шелковой лентой, закрепленной снаружи. Обычно моя лента была сделана из красного шелка и на ней были вышиты гребни окия (зажим оби не носится с повседневным кимоно).
      Я держала сумочку, такую же как и тогда, когда была минараи. В ней были мой веер, салфетка для рук, помада, расческа и маленькая подушечка. Каждый предмет был украшен белой монограммой Минеко и имел в сумочке свое отделение, сделанное из красного шелка Эримана.
      Некоторые из вещей, которые я носила, хранились в Ивасаки окия на протяжении поколений, но большинство из них, по крайней мере двадцать, были сделаны специально для меня. Не знаю точных цифр, но уверена, что стоимость всего костюма равнялась стоимости дома. Думаю, что сумма равнялась приблизительно ста тысячам долларов.
      Когда я была готова, делегация из окия присоединилась ко мне, дабы нанести обычные традиционные визиты. Одевальщик, как часто случается в таких случаях, пошел с нами в качестве церемониймейстера. Моей первой обязанностью было отдать дань уважения иэмото. Когда мы прибыли в Шимонзен, одевальщик громким голосом объявил:
      – Могу ли я представить вам Минеко, младшую сестру Яэчиё, по случаю ее мисэдаши? Мы просим принять ее.
      – Я адресую ей мои сердечные поздравления, – проговорила из фойе старшая учительница. К ней присоединились все сотрудники и хором поздравили меня.
      – Мы желаем тебе успешной работы и больших достижений!
      – Да, спасибо, – сказала я на японском, к которому привыкла с детства, – я постараюсь.
      – Ты опять за свое, – внезапно поймала меня старшая учительница, – гейко должна говорить хей и оокини.
      После того как меня отчитали, я продолжила обход. Мы засвидетельствовали свое почтение владельцам очая, старшим гейко и важным клиентам. Я кланялась и просила всех о поддержке. В этот первый день мы посетили тридцать семь разных мест.
      На каком-то этапе мы остановились у зала, чтобы выполнить осаказуки – ритуал, по которому я и Яэко должны были оформить свои обязательства. Церемонию организовал Суэхироя. Когда мы вошли внутрь, одевальщик попросил маму Сакагучи занять почетное место напротив токонома. Он усадил меня рядом с ней, а маму Масако возле меня, потом рассадил глав других филиалов. Яэко, которая теоретически должна была сидеть рядом со мной, была усажена на низшую позицию. Уверена, что присутствующие были удивлены. Они не понимали, что для Яэко вообще было привилегией находиться там.
      Я носила традиционный костюм мисэдаши три дня, а потом сменила его на другой, обозначающий вторую фазу моего дебюта. Он не был черным и не был украшен гребнями. Кимоно, сшитое из голубого шелка, называлось «Сосновый ветер». Низ кимоно был песочного цвета и украшен вышитыми соснами и морскими волнами, а оби – сделан из оранжевой парчи с золотыми полосками.
      Моя память всегда была острой, но первые шесть дней своего дебюта я помню как в тумане. Мне кажется, я нанесла более ста визитов. Мияко Одори открылся семь дней спустя после моего выхода. Мне нужно было выступать на сцене в своей первой профессиональной роли, а я чувствовала себя совершенно разбитой.
      – Кунико, когда у меня будет хотя бы несколько выходных? – жалобно спрашивала я.
      – Не знаю, – отвечала та.
      – Но когда же у меня будет время на учебу? Ведь я все еще слишком мало знаю и даже не выучила Гионкоута (баллада о Гионе). Мне так и придется всегда повторять за другими? Как же я буду работать самостоятельно? Все происходит слишком быстро.
      Но было невозможно остановить движение. События быстро сменяли друг друга, а я просто плыла по течению. Теперь, когда я официально стала манко, то больше не ходила в Фусаноя – заявки на встречи приходили прямо в окия, и мама Масако организовывала мою работу.
      Первое приглашение на посещение озашики в качестве манко я получила от Итирикитей, самого известного очая в Г ион Кобу. В частных кабинетах Итирикитей происходило огромное количество важных исторических встреч и событий, так что очая приобрел легендарную славу. Итирикитей часто упоминался во многих новеллах и пьесах.
      Однако это не всегда приносило пользу Гион Кобу. Иногда в литературе упоминалось, что гейко – это те же куртизанки, проводящие ночь со своими клиентами. Это одна из тех идей, которая, возникнув, начинает жить собственной жизнью. Из-за этого некоторые туристы, исследователи Японии, да и просто жители других стран, считают это недоразумение правдой.
      Ничего этого я не знала, когда впервые вошла в банкетный зал тем вечером. Хозяином озашики был известный магнат Сазо Идемитцу. Он развлекал кинорежиссера Зензо Матсуяма и его жену, актрису Хидеко Такамине. Яэко уже была там, когда я пришла.
      – Это твоя младшая сестра? – спросила мисс Такамине. – Разве она не хорошенькая?
      Яэко сложила губы в свою обычную ухмылку.
      – Правда? Вы думаете, что она хорошенькая? И какая ее часть вам больше нравится?
      – Что ты имеешь в виду? В ней все прекрасно.
      – Ох, не знаю. Думаю, это только потому, что она так молода. Но, сказать по правде, она не очень хороший человек. Не дайте себя обмануть.
      Я не могла поверить тому, что услышала. Я никогда не подозревала о том, что «старшая сестра» может так дискредитировать «младшую» Перед клиентами. Я испытала огромное сожаление от того, что моей «старшей сестрой» не стала Сатохару, она никогда бы так не поступила.
      У меня сработала привычка, я извинилась и вышла. Уже слишком взрослая, чтобы прятаться в шкафу, я пошла в дамскую комнату. Я не могла избавиться от неприятного чувства, возникающего перед чужими людьми. Как только я осталась одна, то заплакала, но сразу же заставила себя остановиться. Я взяла себя в руки, вернулась в банкетный зал и вела себя так, будто ничего не случилось.
      Через несколько минут Яэко атаковала снова:
      – Минеко здесь только потому, – заявила она, – что за ней стоят несколько влиятельных человек. Она не сделала ничего, чтобы заслужить это, так что я не думаю, что девчонка долго продержится. Не удивлюсь, если сестричка плохо кончит.
      – Значит, ты должна ее защищать, – сказала мисс Такамине.
      – Вот еще, – ответила Яэко.
      В этот момент главная найкай очая, хорошая женщина по имени Бу-тян, позвала меня:
      – Извините, Минеко-сан, настало время вашей следующей встречи.
      Как только я вышла из комнаты, она внимательно посмотрела на меня и спросила:
      – Что, во имя всего святого, произошло с Яэко? Она же твоя онесан, правильно? Почему она тебе так завидует?
      – Если бы я знала, – ответила я. Как я могла ей все объяснить?
      – Как бы там ни было, следующий гость – просто обычный спонсор, так что тебе будет легче.
      – Спасибо, – сказала я и тут же исправилась, – то есть оокини.
      Бу-тян проводила меня в другую комнату:
      – Могу я представить вам Минеко-тян? Она только что стала майко.
      – Что ж, Минеко-тян, добро пожаловать. Дайка нам хорошо разглядеть тебя. Просто красавица! Не хочешь ли выпить немного сакэ?
      – Нет, спасибо. Это противозаконно – пить до двадцати лет.
      – Ни глотка?
      – Нет, я не могу. Но я буду рада его подать вам. Пожалуйста, не дадите ли вы мне чашку?
      Я чувствовала себя маленьким ребенком на чайной вечеринке.
      – Вот, пожалуйста, – протянул мне чашку гость.
      – Спасибо. Ой... ооокини.
      Я почувствовала, что расслабилась. Напряжение вылилось в слезы.
      – О, дорогая, что случилось? Я тебя чем-то расстроил?
      – Нет, извините. Все хорошо, правда.
      Я не могла сказать гостю, что меня довела собственная сестра.
      Он попытался успокоить меня тем, что сменил тему разговора.
      – Что ты больше всего любишь делать, Мине-тян?
      – Я люблю танцевать.
      – Как хорошо. А откуда ты здесь взялась?
      – Оттуда.
      – Оттуда?
      – Да, из другой комнаты.
      Гость нашел мой ответ очень забавным.
      – Нет, я имел в виду, где ты родилась?
      – В Киото.
      – Но ты разговариваешь совсем иначе.
      – Я никак не могу избавиться от акцента.
      – Я знаю, что диалект Киото очень трудный, – улыбнулся гость, – можешь разговаривать со мной, как хочешь.
      Я путала два диалекта и разговаривала с ним, используя комбинации слов из обоих, а он продолжал улыбаться:
      – Мине-тян, мне кажется, ты совершила сегодня первое завоевание. Надеюсь, ты подумаешь над тем, чтобы назвать меня другом и поклонником!
      Какой приятный человек. Позже я узнала, что это был Джиро Ушио, исполнительный директор компании «Ушио Электрик». Ушио-сан поднял мне настроение, и моя вера в этот вечер возродилась, но я не могла забыть слов Яэко, которые бросали на меня тень. Наш союз в качестве майко и онесан оказался крайне неудачным, но я должна была подчиняться правилам приличия.
      Одной из обязанностей майко было регулярно наводить порядок на туалетном столике онесан.
      Поэтому вскоре после мисэдаши я остановилась у дома сестры на улице Нишиханамикоджи по дороге из школы домой. Я никогда раньше там не была.
      Я вошла в дом и увидела служанку, которая что-то чистила. Она выглядела очень знакомой. Это была моя мать!
      – Ма-тян! – закричала она, но в этот момент в комнату вошла Яэко.
      – Это сука, продавшая нас и убившая Масаюки! – закричала она.
      Я почувствовала острую боль в щеке. Я пришла в ярость, даже крикнула, что убью ее, и приготовилась вернуть оплеуху, но поймала взгляд матери и остановилась, прежде чем успела сделать что-то ужасное. Я расплакалась и выбежала из дома.
      Больше я туда не возвращалась. Есть обязанности, которые невозможно исполнять.

      Уже несколько лет я считала себя занятым человеком, но теперь ситуация становилась просто угрожающей и выходила из-под контроля. Казалось, что даже успевать дышать мне удавалось с трудом в коротких промежутках между занятиями в Нёкоба, репетициями танцев для публичных представлений и ежевечерними озашики.
      Мой день начинался на рассвете и не заканчивался до двух или трех часов ночи.
      В шесть утра я включала на стерео какую-нибудь классическую музыку и слушала несколько минут, прежде чем встать. Первым делом я повторяла какой-нибудь из танцев, над которыми работала, чтобы настроиться на занятия. Это была необычная жизнь для пятнадцатилетней девочки. Я не интересовалась мальчиками. Мамору разрушил для меня эту часть жизни, и у меня не было друзей, кроме Бит Джона. Я не слишком доверяла другим девочкам, чтобы подпускать их к себе близко. По правде говоря, все, о чем я тогда думала, была моя карьера.
      Я никогда не завтракала, потому что пища плохо влияла на мою способность концентрироваться. В восемь тридцать утра я уходила в Нёкоба. Позвольте мне рассказать вам, что такое Нёкоба.
      В 1872 году перуанский корабль «Мария Луз» пришвартовался в порту Иокогамы. Он привез несколько китайских рабов, бежавших от своих владельцев и надеявшихся попросить убежища у правительства Мэйдзи. Правительственные чиновники, однако, заявили, что Япония против рабства, и отправили людей обратно в Китай. Это решение вызвало массу протестов со стороны перуанского правительства, которое возразило, что в Японии фактически существует собственная система рабства, распространяющаяся на женщин, работающих в сфере развлечений.
      Правительство Мэйдзи, пытавшееся создать на мировой арене представление о Японии как о современном государстве, очень чутко реагировало на мнения глав иностранных держав. Чтобы умиротворить перуанцев, оно выпустило Акт об эмансипации, упраздняющий обязательные сроки службы (ненки-боко), которые были установлены для работающих женщин. В процессе принятия Акта, понятия ойран (куртизанка) и гейша (артистка) переплелись и перепутались. Их путают до сих пор.
      Три года спустя, в 1875 году, дело было формально представлено Международному трибуналу, под председательством русского царя. Тогда впервые Япония оказалась втянутой в тяжбу по правам человека и выиграла процесс. Но было уже поздно исправлять всеобщее заблуждение о том, что гейко были рабынями.
      В ответ на Акт об эмансипации, Джироэмон Сугиура – девятый в поколении очая Итирики-тей, Иноуэ Ячиё III, иэмото школы Иноуэ, Нобу-натцу Хасэ, губернатор Киото и Масанао Уэмура, советник, основали организацию, известную как Компания профессионального обучения женщин Гион Кобу. Название было сокращено до Кабу-кай (Ассоциация исполнителей). Задачей организации было защищать независимость и социальный статус женщин, работающих артистками. То есть гейш. Девизом организации было: «Мы продаем искусство, а не тело».
      Гион Кобу управлялся консорциумом из трех групп: Кабукай, ассоциацией очая и ассоциацией гейко.
      Этот же консорциум основал школу для обучения гейко. Перед войной девочки, вступающие на профессиональный путь в шесть лет (в пять по старому летосчислению), имели право поступать в эту школу после четвертого класса. В наши дни девушка может стать майко или гейко не раньше одиннадцати-двенадцати лет. После войны, в 1952 году, школа приобрела статус образовательного учреждения и получила название Ясака Нёкоба Академия. Согласно реформе образования, девочки должны были получить аттестат неполной средней школы, прежде чем поступать в Нёкоба, и не могли стать манко, пока им не исполнится пятнадцать лет.
      В Нёкоба изучались все требующиеся гейко дисциплины – танец, музыка, манеры, каллиграфия, чайная церемония, искусство икебаны; еще ученицы занимались в театре Кабурэндзё. Преподаватели Нёкоба считались лучшими в Японии. Многие из них были названы «Здравствующими Сокровищами Нации» (иэмото). К сожалению, там не преподавались академические дисциплины.
      Я выходила из дому в 8:10, чтобы успеть в Нёкоба к 8:20 и быть там раньше старшей учительницы, которая приходила в 8:30, это давало мне десять минут, чтобы осмотреться вокруг и приготовить чашечку чая к ее приходу. Я не просто пыталась быть вежливой или расположить ее к себе, мне хотелось все подготовить, чтобы первой и как можно быстрее начать урок.
      Мне нужно было брать два урока танцев в день – один у старшей учительницы, и один у младшей. Если я не могла получить первый урок, появлялось «окно», и потом сложно было назначить время второго. Кроме этого, мне нужно было брать уроки музыки, чайной церемонии и танца Но. И еще, у меня должно было остаться время на обязательные звонки до возвращения в окия на обед.
      Визиты были частью моей работы. В то время в Г ион Кобу существовало приблизительно сто пятьдесят очая и, несмотря на то что постоянно посещать мне доводилось не более десяти, я регулярно вела дела с сорока или пятьюдесятью. Каждый день я старалась посетить столько мест, сколько могла. Я благодарила владельцев очая, где была предыдущим вечером, и перепроверяла заявки на предстоящий. Мне не хотелось иметь перерывы во время работы, и если я находила несколько свободных минут, то старалась заполнить их сама.
      В 12:30 было время ленча. Пока мы ели, мама Масако и тетя Таджи просматривали расписание вечерних встреч и рассказывали нам все, что знали о клиентах, которых нам предстояло развлекать.
      Каждый день отличался от предыдущего. Иногда мне нужно было готовиться к выходу уже к трем часам, в другие дни – не раньше пяти или шести. Иногда по утрам мне приходилось одеваться для фотосессий (я шла в школу в костюме) или уезжать по делам в другой город. В таких случаях я всегда старалась вернуться в Киото к вечеру.
      Я чувствовала себя обязанной работать столько, сколько позволяют силы. Только так я могла стать лучшей. Я так часто выходила из дому, что домашние прозвали меня почтовым голубем. Каждый вечер я посещала столько озашики, сколько позволяло время, и не возвращалась домой раньше часа или двух ночи. Мой график был абсолютным нарушением законов о правах ребенка, но я хотела работать, и законы меня не тревожили.
      Я приходила домой, переодевалась, снимала косметику и репетировала танец, который утром изучала на уроке, чтобы не забыть его. Потом я принимала горячую ванну и немного читала, чтобы расслабиться. Я редко ложилась спать раньше трех ночи.
      Довольно тяжело было держаться. Я спала по три часа в сутки, но как-то справлялась. Считала, что манко просто непристойно дремать на публике, так что я никогда не спала, когда была одета в костюм, даже если летела в самолете или ехала в поезде. Это было довольно сложно.
      Однажды я пришла на показ мод кимоно в универмаге. Я не была одета в костюм майко и позволила себе немного расслабиться. Я уснула на ходу, но не закрыла глаза – они оставались широко открыты.

      Когда мне исполнилось пятнадцать, я начала сожалеть о том, что не изучала общеобразовательные предметы. Я не понимала, почему они не изучаются в Нёкоба. Больше всего меня волновало то, что нас не учили английскому и французскому языкам. Мы были подготовлены к тому, чтобы развлекать мировых лидеров, однако нам не давали главного, что помогало бы нам общаться с ними. Это казалось совершенно необъяснимым.
      Вскоре после того как я стала майко, я пошла в Кабукай и пожаловалась на то, что мне не хватает изучения иностранных языков. Мне ответили, что я могу брать частные уроки, что я и сделала. Однако я все равно не могла понять, почему иностранные языки не изучаются официально. Будучи новичком в Кабукай, я действительно получила необычное образование, которое невозможно получить в каком-либо другом месте. Я встречалась с огромным количеством прекрасных и образованных людей, некоторые из которых стали моими настоящими друзьями.
      Интеллектуально я развивалась очень быстро, а вот мои географические познания оставались довольно скудными. Я редко выходила за пределы соседних улиц. Мама Масако защищала меня так, как защищала бы тетушка Оима. Гион Кобу лежит к востоку от реки Камо, центральной артерии Киото. Центр Киото, по совместительству и коммерческий центр города, располагается на другом берегу реки. Мне не позволено было пересекать реку самой до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать. Я имела право выходить туда только с компаньонкой.
      Мои клиенты были своего рода билетами во внешний мир. Они стали моими настоящими учителями. Однажды меня вызвали на озашики в очая Томиё к одному из постоянных патронов, дизайнеру костюмов для театра Но, Каё Вакаматцу. Господин Вакаматцу был известен как поклонник гейко.
      Я приготовилась войти, поставила на поднос флягу с сакэ, открыла дверь и сказала: «Оокини», что вообще-то означает «спасибо», но мы используем это слово в качестве «прошу прощения».
      Внутри уже вовсю началась вечеринка. Семь или восемь моих онесан уже сидели в комнате.
      – Ты неправильно открыла дверь, – сказала мне одна из них.
      – Извините, – ответила я.
      Я закрыла дверь и попробовала еще раз. Никто не пожаловался. Я снова сказала: «Оокини» – и вошла в комнату.
      – Ты неправильно вошла в комнату, – снова сказали мне.
      – Ты неправильно держишь поднос.
      – Ты неправильно держишь флягу с сакэ. Я растерялась, с трудом стараясь сохранить самообладание, снова вышла в коридор и попыталась начать все сначала.
      Окасан Томиё поманила меня в сторону.
      – Мине-тян, – спросила она, – что происходит?
      – Мои онесан дают мне инструкции, как правильно себя вести, – ответила я.
      Я знала, что они обходились со мной жестоко. Мне хотелось увидеть, насколько далеко они зайдут, прежде чем вмешается окасан или сам гость.
      – Послушай, они же просто издеваются над тобой. Иди в комнату и не обращай на них внимания.
      В этот раз никто не произнес ни слова.
      Господин Вакаматцу вежливо попросил меня принести ему кисточку и чернильный камень. Я так и сделала. Он попросил меня приготовить чернила, и я осторожно размешала кусочек чернильного камня с водой. Когда чернила были готовы, я обмакнула в них кисточку и протянула господину Вакаматцу.
      Тогда он попросил главную в группе гейко, назовем ее С, встать напротив него.
      На С. было надето белое кимоно, украшенное рисунком сосен. Мистер Вакаматцу поднял кисточку, посмотрел на девушку и сказал:
      – Вы все позорно издевались над Минеко, и на тебя я возлагаю за это личную ответственность.
      Он водил кисточкой по ее кимоно, оставляя на белой ткани черные разводы.
      – А теперь уходите отсюда все. Ни одну из вас я больше не хочу видеть.
      Все гейко покинули комнату. Окасан услышала взволнованные голоса и сразу же прибежала в комнату.
      – Ва-сан, – обратилась она к гостю, – во имя всего святого, что случилось?
      – Я не собираюсь мириться с такой ненавистью, – ответил он, – пожалуйста, больше никогда не присылайте мне ни одну из этих девушек.
      – Конечно, Ва-сан, как пожелаете.
      Этот случай произвел на меня большое впечатление. Я чувствовала одновременно и грусть, и радость. Грустила, потому что мои онесан так издевались надо мной, и опасалась, что в будущем мне еще не раз предстоит пройти через такое. Но я была поражена добротой Ва-сан, и это заставляло меня не чувствовать себя одинокой. Он не только заметил то, что я оказалась в неудобном положении, но и по-своему защитил меня. Ва-сан был прекрасным человеком. На следующий день он прислал С. три кимоно и парчовый оби. Этот поступок покорил мое сердце навсегда. Он стал одним из самых любимых моих клиентов (гохиики), а я – одной из самых любимых его манко.
      Какое-то время спустя я разговаривала с двумя другими девушками, которые тоже часто проводили с ним время:
      – Ва-сан так хорошо к нам относится, – сказала я. – Может, и мы сделаем что-нибудь для него? Может, купим ему подарок?
      – Хорошая идея, – согласились девочки, – но что мы ему купим?
      – Хм-м-м...
      Мы все задумались, но тут мне в голову пришла одна мысль.
      – Я знаю, – заявила я.
      – Что ты придумала?
      – Увидите. Просто доверьтесь мне, хорошо? На следующий день после уроков мы втроем поймали такси и попросили отвезти нас в магазин на углу Хигашиодзи Нидзё. Как только мы вошли в магазин, мои подружки захихикали: это был магазин париков. Ва-сан был абсолютно лысым, и я думала, что парик в качестве подарка будет для него как раз кстати. Мы долго, все время смеясь, перебирали товар, пока наконец не выбрали светлый, но мы не могли представить, куда Ва-сан будет втыкать булавки, удерживающие парик.
      Вскоре он пригласил нас на озашики. Мы торжественно внесли подарок и положили перед ним, затем традиционно поклонились, и одна из моих подруг произнесла маленькую речь.
      – Ва-сан, большое спасибо за вашу доброту. Мы принесли кое-что, чтобы выразить нашу благодарность. Пожалуйста, примите подарок в знак уважения к нам.
      – Ну что вы. Не стоило этого делать!
      Он развернул упаковку и достал большую массу волос. Он не понял, что это, но когда поднял подарок в руке, то догадался и нацепил парик. Улыбаясь, он спросил:
      – Ну как?
      – Вы прекрасно выглядите, – хором ответили мы. – Просто замечательно!
      Мы принесли ему зеркало. Посреди этого гвалта в комнату заглянул один из гостей Ва-сан.
      – Что происходит? – спросил он. – Сегодня тут просто необычно оживленно.
      – Добро пожаловать, господин О., – сказал Ва-сан, – проходите и присоединяйтесь к вечеринке. Ну, как я выгляжу?
      Мы посмотрели на господина О. Его парик исчез! Никто из нас не мог отвести глаз от его головы. Он положил руку на голову, инстинктивно прикрыв макушку газетой, которая была у него в руке, и быстренько побежал вниз по ступенькам. Вернулся он двадцать минут спустя.
      – Это был сюрприз, – сказал гость, – я потерял его на выходе из гостиницы «Мияко».
      Его парик вернулся на место, но был изрядно помят.
      На следующий вечер Ва-сан заказал меня снова. С ним пришли его жена и дети. Его жена оказалась довольно экспансивной женщиной.
      – Большое спасибо за роскошный подарок, который вы сделали моему мужу, – сказала она. – Он давно уже не был в таком хорошем настроении.
      – Я бы хотел подарить тебе что-нибудь взамен, – бодро сказал Ва-сан. – Не хочешь ли ты прийти к нам как-нибудь вечером?
      Я была удивлена тому, что маленький подарок вызвал столько эмоций.
      Что касается карюкаи, то одним из заблуждений является мнение, что там обслуживаются исключительно мужчины. Это не так. Женщины тоже организовывают озашики и приходят в качестве гостей.
      Конечно, большинство посетителей – мужчины, но мы нередко знакомимся с их семьями. Мои клиенты часто приводили с собой жен и детей, чтобы посетить очая или посмотреть мое выступление на сцене. Как правило, женам нравится Мияко Одори и они часто приглашали меня к себе домой по торжественным случаям или на Новый год. Так, муж может находиться на озашики по делам бизнеса в одной комнате, в то время как его жена с подругами может смеяться в другой. Обычно я заканчивала обслуживать джентльменов так быстро, как только позволял этикет, и радостно спешила в другую комнату, чтобы присоединиться к женщинам.
      Часто я знала всю семью клиента. Иногда они заказывали озашики для воссоединения семьи, особенно ближе к Новому году. Дедушка мог заказать озашики для новорожденного внука, и, пока гордые родители наслаждались друг другом, мы – гейко – соперничали между собой, кто будет держать ребенка. Иногда мы шутили, что очая был похож на семейный ресторан высокого класса.
      Как я уже говорила раньше, культура карюкаи способствует длительным отношениям и основывается на конфиденциальности и доверии. Отношения, которые складываются между очая, постоянными клиентами и их любимыми гейко могут быть очень прочными.
      То, что происходит на озашики, может быть оторвано от реального мира, но отношения, которые развиваются внутри него, очень реальны. Я была очень молода, когда начала работать, и с годами у меня появились очень близкие отношения со многими постоянными клиентами и их семьями.
      Я хорошо запоминала даты и приобрела известность благодаря тому, что помнила все дни рождения своих клиентов, дни рождения их жен и годовщины свадеб. На каком-то этапе я помнила все торжественные даты почти сотни своих лучших гостей и всегда дарила им маленькие подарочки или передавала подарки для их жен, если они сами забывали о важной дате.

      Прежде чем упомянуть о некоторых трудностях, с которыми я столкнулась, будучи майко, я хочу рассказать о хорошем. На своем пути я встречала много прекрасных людей, но двое из них особенно мне дороги.
      Прежде всего я хочу поведать вам о выдающемся философе и эстете докторе Тетцузо Танигава. Вскоре после моего дебюта мне посчастливилось попасть на озашики, где доктор Танигава был гостем.
      – Я не был в Гион Кобу уже пятьдесят лет, – странным образом поприветствовал меня он.
      Я думала, гость шутит. Он не выглядел настолько старым, чтобы это могло оказаться правдой, но когда я поговорила с ним и хозяином вечеринки, то поняла, что доктору Танигаве далеко за семьдесят.
      Когда я впервые встретилась с ним, то не знала, насколько важной персоной он является. Было ясно, что доктор очень эрудированный человек, но он не был снобом. Кроме того, у него были прекрасные манеры, располагающие к беседе. Я что-то спросила у гостя. Он выслушал мой вопрос с неподдельным интересом и несколько минут раздумывал, прежде чем ответить. Его ответ был понятным и исчерпывающим. Тут же я задала новый вопрос и снова получила серьезный, разумный ответ. Мне это понравилось.
      Уже пора было идти на другую встречу, но мне не хотелось. Я выскользнула из комнаты на минуту и попросила окасан сказать всем, что я плохо себя чувствую и отменить следующую встречу. Я никогда раньше так не поступала.
      Я вернулась на озашики, и мы продолжили разговаривать. Когда доктор Танигава собрался уходить, я сказала ему, что получила огромное удовольствие от знакомства и надеюсь снова его увидеть.
      – Мне очень понравилась наша беседа, – ответил он, – я думаю, что вы – восхитительная молодая женщина. Можете считать меня своим поклонником, фаном. Мне нужно присутствовать на нескольких симпозиумах здесь, в городе, но я постараюсь нанести вам визит еще раз. Подумайте над вопросами, которые хотите мне задать.
      – Это будет легко, – сказала я, – пожалуйста, возвращайтесь как только сможете.
      – Я надеюсь, а пока позвольте откланяться.
      Доктор Танигава использовал английское слово «фан», очень модное в то время. Вообще-то у меня было довольно много фан-клубов, даже среди майко и гейко в других карюкаи в Киото и среди гейш по всей стране. (Майко существуют только в Киото).
      Доктор Танигава оказался верен своему слову и немного позже вернулся в очая.
      Во время следующего разговора я задала ему несколько вопросов о нем самом. Он откровенно отвечал на них, и я много узнала о его солидной карьере.
      Оказалось, что доктор Танигава был на год старше моего отца. Долгие годы он изучал философию и эстетику в университетах Японии, включая и Институт искусств в Киото, где также учился мой отец. Вдобавок доктор Танигава был директором Национальных музеев в Нара, в Киото и в Токио. Неудивительно, что он знал так много обо всем! Танигава был членом элиты Японской академии искусств и отцом поэта Шунтаро Танигавы, настолько знаменитого, что даже я знала, кто он такой.
      Я спросила у доктора Танигавы о его академическом образовании. Он рассказал мне, что решил учиться в Киото вместо Токио, т. к. хотел заниматься у великого философа Китаро Нишида. Он любил Киото и Гион Кобу и хорошо знал их, благодаря проведенным здесь студенческим годам.
      Когда бы я ни узнавала о предстоящем визите доктора Танигавы, я отменяла все другие встречи, чтобы иметь возможность побыть в его компании. Мы подружились, и наша дружба продолжалась до самой его смерти в начале девяностых годов. Я не воспринимала свои встречи с ним как «работу», мне казалось, я просто беру уроки у своего любимого профессора.
      Я беспощадно засыпала его вопросами, а он продолжал серьезно отвечать на них, всегда понятно и всегда очень четко. Доктор Танигава научил меня думать. Он никогда не навязывал мне свое мнение, однако приводил доводы, чтобы я сама могла задуматься над тем или иным вопросом. Мы бесконечно разговаривали об искусстве и эстетике. Будучи человеком искусства, я хотела научиться узнавать красоту во всех ее проявлениях.
      – Как надо смотреть на произведение искусства? – спрашивала я.
      – Тебе нужно видеть то, что ты видишь, и чувствовать то, что ты чувствуешь, – последовал лаконичный ответ.
      – Значит, красота только в глазах наблюдателя?
      – Нет, Минеко, красота универсальна. Существует абсолютный принцип, который объясняет возникновение и исчезновение любого феномена. Это то, что мы называем кармой. Оно неизменно и дает рост универсальным ценностям, таким как мораль или красота.
      Это учение стало основной концепцией моей личной философии.
      Однажды доктор Танигава ужинал с руководителем издательства, и этот джентльмен завел разговор об эстетике, используя множество сложных слов.
      – Как я могу оценить произведение искусства так, чтобы люди думали, что я профессионал? – спросил он у доктора Танигавы.
      – Вы должны только видеть то, что вы видите, и чувствовать то, что чувствуете, – удивил меня доктор Танигава, дав точно такой же ответ, как когда-то и мне.
      Я не могла поверить в это. Я, пятнадцатилетняя девчонка-недоучка, получила от доктора Танигавы тот же ответ, что и руководитель большого издательства.
      Я была растрогана.
      «Он действительно очень хороший человек», – подумала я.
      Доктор Танигава научил меня находить правду, заглядывая внутрь себя. Думаю, это самый Ценный подарок, который я когда-либо получала. Я очень его любила.
      В марте 1987 года доктор Танигава издал новую книгу, под названием «Сомнения в девяносто лет». Я поехала в гостиницу «Окура» в Токио, чтобы вместе с сотней его друзей присутствовать на праздновании выхода в свет книги. Я была польщена, оказавшись включенной в этот список.
      – У вас действительно до сих пор есть сомнения? – спросила я. – Даже в таком возрасте?
      – Есть вещи, в которых мы никогда не можем быть уверены, – ответил он, – даже если проживем сто лет. Это доказывает, что мы люди.
      В последние годы его жизни я часто навещала доктора дома, если появлялась возможность. Однажды у меня было веселое настроение и я сделала вид, что хочу украсть древнеегипетскую золотую мушку из его коллекции.
      – Каждый экспонат моей коллекции, – сказал он, – уже обещан музею. Все это должно быть выставлено, чтобы любой мог увидеть. Может, они смогут научить нас, что нужно говорить об искусстве и культуре, так что, пожалуйста, верни на место немедленно.
      Чтобы как-то загладить свою оплошность, я купила шкатулку для амулета, который сделала своими руками. Снаружи шкатулка была из китайской айвы, а внутри – выстелена аметистовым шелком. Доктор Танигава был очень доволен подарком и с тех пор хранил амулет только в шкатулке.
      Другим человеком, который произвел на меня сильное впечатление, стал доктор Хидеки Юкава. Доктор Юкава был профессором физики в университете Киото. В 1949 году он стал лауреатом Нобелевской премии в области физики. Этот человек тоже серьезно отвечал на все мои вопросы.
      После употребления сакэ доктор Юкава впадал в сонливое состояние. Однажды он уснул, и мне пришлось его разбудить.
      – Проснитесь, доктор Юкава, сейчас не время для сна.
      Взгляд его был мутным, лицо скривилось.
      – Чего ты хочешь? Дай мне поспать.
      – Я хочу, чтобы вы рассказали мне о физике. Что это такое? Расскажите, пожалуйста, что вы должны были сделать, чтобы выиграть этот большой приз. Я имею в виду Нобелевскую премию.
      Профессор не смеялся надо мной. Усевшись, он терпеливо и детально отвечал на мои вопросы (правда, я не уверена, что многое поняла).

      К сожалению, не все первые встречи в очая были приятными или поучительными. Однажды меня пригласили на очередной озашики. Мне сказали, что хозяин вечеринки очень интересовался моим присутствием, у меня появилось нехорошее предчувствие. И конечно же, меня ждали неприятности. Гейко, некая К., уже была на месте и, как всегда, была пьяна.
      В Гион Кобу было принято, что после входа на озашики гейко первым делом должна поклониться своим старшим сестрам и только потом – клиенту. Я поклонилась мисс К. и вежливо ее поприветствовала.
      – Добрый вечер, онесан, – сказала я и повернулась поклониться клиенту.
      – Очень приятно снова тебя видеть, – ответил он.
      Я подняла глаза и узнала в нем одного из тех мужчин, которые присутствовали на том позорном банкете, когда я побежала смотреть на кукол.
      Это случилось всего несколько недель назад, но с тех пор произошло так много событий, что, казалось, минула вечность.
      – Мне кажется, прошло много времени с тех пор, как мы виделись в последний раз. Большое спасибо за приглашение.
      – Давно? Что давно? О чем ты говоришь, – нечленораздельно выговаривая слова, вмешалась мисс К.
      – Извините? – я не понимала, чего она от меня хочет.
      – Кстати, раз уж заговорили, что там с твоей онесан? В чем дело? Она даже и танцовщица-то не особо хорошая. Почему она всегда ведет себя так, будто лучше всех остальных?
      – Прошу прощения, если она чем-то оскорбила вас.
      Мисс К. выдохнула сигаретный дым, и вокруг нее поплыло облако.
      – Ты извиняешься? И что это значит? Твои извинения ничего не меняют.
      – Может, мне зайти поговорить с вами завтра?
      Мне было неудобно, и я заметила, что клиент выглядит очень недовольным, а нам платят не за это.
      – Так-так, мисс К., – он попытался взять ситуацию под контроль, – я пришел сюда развлекаться. Давайте сменим тему.
      Но девушка отказалась.
      – Нет, – сказала она, – извините. Я хочу помочь Минеко. Я не хочу, чтобы она стала такой, как ее ужасная онесан.
      – Я уверен, этого никогда не случится, – снова попытался урезонить ее клиент.
      – Да что вам об этом известно? Почему бы вам просто не заткнуться?
      Клиент был оскорблен. Он повысил голос.
      – Мисс К., – грозно произнес он, – как вы смеете со мной так разговаривать?
      Единственное, что казалось мне действенным в этой ужасной ситуации, это продолжать извиняться за Яэко.
      – Онесан, я обещаю немедленно поговорить об этом с Яэко и сказать ей, как вы сердитесь. Мы очень сожалеем, что оскорбили вас.
      Девушка посмотрела на меня так, будто видела впервые.
      – Что с тобой такое? Разве ты не видишь, что я курю?
      – Да, конечно. Извините, я принесу вам пепельницу.
      Я собиралась встать, но мисс К. положила руку мне на плечо.
      – Нет, не надо. Здесь уже есть одна. Дай мне на минуту руку.
      Я думала, что она стряхнет мне туда пепел. Вместо этого она взяла меня за левую руку и затушила сигарету о мою ладонь. Она крепко держала меня за руку, так что я не могла отдернуть ее. Клиент пришел в ужас и позвал окасан. Мисс К. отказывалась выпустить мою руку.
      Я помнила, как тетушка Оима много раз говорила мне, что настоящая гейко должна оставаться спокойной в любой ситуации.
      «Это похоже на испытание духа, – подумала я, – если я стану думать, что пепел горячий, он и будет горячим. Если же я подумаю, что ничего не случилось, то, значит, ничего не случилось. Сосредоточься».
      Пока окасан суетилась около дверей, мисс К. раздавила окурок о мою ладонь и выпустила руку. Возможно, это покажется преувеличением, но так оно и было.
      – Спасибо, – сказала я, не зная, как еще можно отреагировать, – завтра я зайду к вам.
      – Хорошо, – ответила она, – а сейчас, думаю, мне пора.
      Она была слишком пьяна, чтобы устоять на ногах. Окасан наполовину вывела ее, наполовину выволокла ее из комнаты. Извинившись, я пошла на кухню за кусочком льда. Сильно прижав его к руке, я вернулась в комнату и снова поприветствовала клиента, словно ничего не произошло.
      – Я прошу прощения за тот случай с куклами, – поклонилась я.
      Гость был очень мил, но атмосфера в комнате стала слегка мрачноватой. К счастью, чуть позже окасан привела несколько опытных гейко, и они умело принялись оживлять вечеринку.
      А я вынесла для себя два важных решения: 1) Всегда проявляй уважение к старшим сестрам; 2) Никогда не конфликтуй и не веди себя грубо при клиентах.
      Мне необходимо было показать мисс К., что меня не испугал ее ужасный поступок. На следующий день, проявив инициативу, я отправилась нанести ей визит. Моя рука была перевязана и сильно болела, но я сделала вид, что ее вины в этом не было.
      – Онесан, – сказала я, – я прошу прощения за вчерашнее.
      – Хорошо. Что у тебя с рукой?
      – О, я такая неуклюжая. Я не смотрела, куда иду, и упала. Это не страшно. Мне хочется поблагодарить вас за все советы, которые вы дали мне вчера вечером. Я обязательно прислушаюсь к ним и постараюсь поступать так в будущем.
      – Да, конечно, – она была просто убита и поражена тем, что я сознательно веду себя так, будто ничего не случилось. – Не хочешь ли чашечку чая?
      – Это очень мило с вашей стороны, но мне действительно надо идти. Я еще не закончила занятия. До свидания.
      Я одержала верх. Она больше никогда меня не трогала.
      Среди превратностей начала карьеры, кроме постоянного общения с трудными людьми, я должна еще особо отметить жесткие требования графика, который включал дневные уроки, вечерние озашики и регулярные публичные выступления.
      Возьмем мои первые полгода. Пятнадцатого февраля я начала подготовку к Мияко Одори. Двадцать шестого марта – стала майко. Мияко Одори открылся первого апреля, семь дней спустя, и проходил целый месяц. Затем я танцевала на нескольких специализированных представлениях в Новом театре Кабукиза в Осаке весь май. После чего я сразу же приступала к репетициям для представлений Роккагай в июне.
      Я не могла дождаться этого. Роккагай обозначает «пять карюкаи», это единственное время в году, когда все карюкаи Киото объединяются и делают совместное представление, показывающее различные стили наших танцев. (Раньше в Киото существовало шесть карюкаи, теперь осталось только пять, так как Шимабара больше не действует.
      Я ждала встречи с другими девушками и хотела пережить чувство сопричастности, но вскоре была разочарована. Во всем этом чувствовалась плохо замаскированная конкуренция. Порядок, по которому карюкаи появляются в программе, фактически определен. Гион Кобу сохранял ежегодную привилегию выступать первым, так что это сокращало борьбу, но все равно было неприятно смотреть на бесчисленные конфликты. Они навсегда уничтожили мои фантазии о «большой счастливой семье».
      Я быстро становилась самой популярной майко в Киото, что означало множество приглашений на озашики в очая в других карюкаи, вне Гион Кобу. Их владельцы очень хотели видеть меня, и, если приглашение было достаточно важным, мама Масако принимала его. Посещения других карюкаи не казались мне странными: я наивно полагала, что все, что хорошо для бизнеса, хорошо для тех, кто принимает в этом участие.
      Однако в Гион Кобу не все разделяли мое мнение. Другие майко и гейко думали, что я внедряюсь в чужие карюкаи, и одна из них даже вкрадчиво спросила:
      – Так ты из какого карюкаи? Фотографировать майко – любимое занятие туристов и папарацци в Киото. Я была часто окружена фотографами, когда переходила от одной работы к другой. Однажды я поехала на вокзал, чтобы сесть на поезд в Токио. Мое лицо было везде. В киосках продавались сумки, рекламирующие Киото, с моей фотографией на них. Никогда раньше я не видела этот снимок и не давала разрешения использовать его в коммерческих целях. Я разозлилась, на следующий день я ворвалась в Кабукаи.
      – Как смеет кто-то использовать мою фотографию без моего разрешения? – я требовала ответа.
      Мне исполнилось пятнадцать, но человек за столом разговаривал со мной так, будто мне было четыре года.
      – Так-так, Мине-тян, – не волнуйся, твоя хорошенькая головка помогает в наших взрослых делах. Считай, что это – цена за известность.
      Не стоит говорить, что я не была удовлетворена его ответом. Я вернулась обратно после уроков и до тех пор приставала к кому-то, пока мне не позволили поговорить с директором, но это оказалось ненамного лучше. Тот только повторил мне, что ничего страшного не случилось.
      Так продолжалось годами.
 
      Я никогда не позволяла своему растущему недовольству вмешиваться в то, что мне было нужно сделать. В середине июня закончились представления Роккагай, и к тому времени я оказалась совершенно разбита. Мне нужно было приступать к репетициям для Юкатакай, летних танцев, устраиваемых школой Иноуэ, но мое тело не справлялось с такими нагрузками, и в конце концов я слегла.
      У меня был острый приступ аппендицита, и меня должны были прооперировать. Пришлось оставаться в больнице десять дней. Кунико неотлучно сидела при мне, хотя первые четыре дня я все время спала и совсем ничего о них не помню.
      Позже Кунико рассказывала мне, что и во сне я отрабатывала свой график. «Мне нужно в шесть быть в Итирикитей, а потом в семь отправиться к Томиё», – повторяла я во сне.
      Наконец я проснулась.
      Меня пришел проведать главный врач и поинтересовался, как обстоит дело с газами.
      – Газами?
      – Да. Они пока еще не выходили?
      – Выходили? Откуда?
      – Я имею в виду пускать ветры. Вы пукали?
      – Извините, – с негодованием сказала я, – я такими вещами не занимаюсь.
      Затем я спросила у Кунико, не заметила ля она чего-нибудь, но та сказала, что ничего не слышала. Доктор в любом случае решил все записывать.
      Мама Масако так же пришла навестить меня.
      – Как ты себя чувствуешь? – добродушно спросила она. А потом с ехидной ухмылочкой добавила: – Знаешь, тебе нельзя сейчас смеяться, потому что у тебя швы и будет очень больно.
      Она положила руку на голову и состроила смешную рожу.
      – Нравится? – спросила она. – А вот эта?
      Вся эта демонстрация была настолько ей несвойственна, что я рассмеялась так, что не могла остановиться. Мне было больно, и по лицу катились слезы.
      – Пожалуйста, перестань, – просила я.
      – Обычно ты спишь, когда я прихожу, и мне скучно, а сейчас весело. Я обязательно приду еще.
      – Вовсе не обязательно, – сказала я, – и передай всем, чтобы перестали посылать мне столько цветов.
      В комнате было так много букетов, что трудно стало дышать. Мне это очень надоело. Мама убедила моих друзей принести мне мангу – толстую книгу комиксов, которую японские подростки обычно проглатывают, как печенье.
      Самым лучшим в больнице было то, что я могла проводить целые дни, читая мангу: дома у меня никогда и ни на что не хватало времени. Я просто расслабилась: читала, смеялась, болела.
      Все десять дней, которые я пробыла в больнице, я надеялась, что смогу выписаться на день раньше положенного. Мне уже много лет хотелось почувствовать, что такое очаохику, и вот теперь у меня была возможность. Окия уже распространил объявления о том, что эти десять Дней я недоступна и никакие заказы приниматься не будут. Это давало мне шанс попробовать очаохику.
      К вечеру гейко всегда одевается в традиционную для работы одежду, даже если по графику у нее нет встреч. Благодаря этому она может немедленно собраться, если поступит срочный вызов. Термин «очаохику» используется тогда, когда гейко должна одеться, но ей некуда пойти. Другими словами, магазин открыт, а покупателей нет.
      У меня были заполнены все вечера, с тех пор как я начала работу, и ни разу не было возможности испытать очаохику. Я думала, что хотя бы раз это тоже нужно попробовать. Для начала я приняла ванну.
      Я чувствовала себя великолепно в нашей прекрасной ванной, после больничной.
      Заклеив шрам, чтобы он не промок, я спокойно блаженствовала.
      Члены семьи и Кунико были единственными людьми, которым позволялось принимать ванну в окия. Все остальные ходили в городские общественные ванны, что было нормой в те времена. Мало кто в Японии имел собственную. Насладившись купанием, я отправилась к парикмахеру.
      – Я думал, вы не работаете до завтра, – сказал он.
      – Это правда, – но мне хочется попробовать, что такое очаохику.
      Он с любопытством посмотрел на меня, но сделал то, что я просила. Потом я попросила прийти Суэхирою. Тот не понял, в чем дело, но сделал все, как я просила. Когда все было готово, я села и принялась ждать. Но ничего не произошло, конечно, ведь все думали, что я была в больнице. Зато я узнала кое-что очень важное. Мне не понравилось быть праздной. Просто сидеть оказалось ужасным. «Намного легче быть занятой», – подумала я.

      На следующий день я пошла на репетицию Юкатакай, летних танцев, и жизнь вернулась в свою колею.
      Вечером, все еще чувствуя себя слабой и уязвимой, я пошла на запланированную озашики. Когда я поклонилась в знак приветствия, один из гостей, притворяясь пьяным, толкнул меня на пол. Я упала на спину и уже собиралась вскочить, когда он дернул за полы моего кимоно и задрал мне юбку, обнажая ноги и нижнее белье. Затем схватил меня за ногу и потащил по полу, как тряпичную куклу. Все смеялись, даже другие майко и гейко, присутствовавшие в комнате.
      Я была ошарашена, но в душе росла ярость. Я мертвенно побледнела. Найдя в себе силы высвободиться, я вскочила на ноги, одернула юбку и побежала прямо в кухню. Выхватив у одной из служанок нож для сашими, я положила его на поднос и вернулась в банкетную комнату.
      – Значит так, слушайте меня все, – сказала я. – Никому не двигаться!
      – Успокойся, Мине-тян! Я же пошутил. Я не хотел сделать ничего плохого.
      Вслед за мной прибежала окасан.
      – Остановись, Мине-тян, не делай этого! – закричала она.
      Я не обратила на нее внимания. Я была страшно зла и говорила медленно и спокойно.
      – Оставайтесь там, где сидите. Я хочу, чтобы вы очень внимательно меня выслушали. Я собираюсь ранить этого джентльмена, могу даже убить. Я хочу, чтобы вы все поняли, как глубоко я оскорблена.
      Подойдя к своему противнику, я приставила нож к его горлу.
      – Нанеси удар – и он заживет, но потревожь сердце, и рана останется на всю жизнь. Ты ранил мое достоинство, я никогда не испытывала большего позора. Я не забуду того, что здесь сегодня произошло никогда. Ты не заслуживаешь того, чтобы из-за тебя я села в тюрьму, поэтому отпущу тебя. На этот раз. Не вздумай никогда делать что-то подобное.
      С этими словами я бросила нож на татами рядом с тем, на котором сидел гость, и, держа, голову прямо, вышла из комнаты.
      На следующий день я обедала в школьном кафетерии, когда одна из майко, присутствовавшая прошлым вечером в комнате, подсела ко мне. Она была ненамного старше меня. Девушка рассказала мне, как гейко спланировали все то, что случилось, и подбили на это клиента. Рассказала, как все смеялись, предвкушая, мое унижение. Бедная девочка чувствовала себя ужасно, ей не хотелось участвовать в заговоре, но она не знала, что делать.
      Моя холодная ярость не положила конец преследованиям. На самом деле стало только хуже. Враждебность принимала различные формы, весьма жестокие. Так, например, у меня пропадали вещи – веера, зонтики, разные мелочи. Некоторые гейко либо игнорировали меня, либо были грубы со мной. Бывало, что звонившие в окия преднамеренно оставляли мне неправильные адреса для встреч.
      Полы кимоно майко подбиты ватином, чтобы оно лучше сидело. Однажды кто-то напихал в этот ватин иголки. После вечеринки, на которой мне искололо все ноги, я грустно вытащила из своего прекрасного кимоно двадцать две иглы. Чем чаще случались такие инциденты, тем сложнее мне становилось доверять кому-нибудь или брать какие-либо подарки. Если я действительно делала ошибку, то наказание всегда оказывалось страшнее преступления. Однажды вечером, когда я пришла в очая, там было темно, и я не видела, кто проходил по коридору мимо меня. Это оказалась окасан, и она рассердилась на меня за то, что я не поприветствовала ее, как положено, запретив мне посещать ее очая на протяжении года.
      Я старалась справляться с преследованиями и в конце концов, как мне кажется, даже стала сильнее.
      У меня не было ни одного друга моего возраста. Некоторые из старших гейко, сами пользующиеся большим успехом, были добры со мной. Некоторые из них даже хвалили меня.
 
      Бухгалтерская система Гион Кобу сразу же показывает популярность той или иной гейко в конкретных цифрах. Общая сумма заработанных денег всегда оглашается публично. Я очень быстро попала на вершину списка и занимала первое место в течение шести лет: пять лет, когда я была майко и один год – в качестве гейко. После этого я стала постепенно сокращать свой график работы.
      Слово, которое мы использовали для названия общей суммы заработка, – это мизуагэ (не путать с церемонией взросления). Гейко, у которой был самый высокий мизуагэ за предыдущий год, удостаивалась всеобщего признания, а ее имя называли в ежегодной церемонии, проходящей седьмого января в Нёкоба.
      С самого начала я старалась посещать огромное количество озашики. В среднем я посещала десять очая за вечер и присутствовала еще на стольких, на скольких было возможно, иногда проводя в доме не более получаса. Для меня не было чем-то необычным зайти на вечеринку на пять, или даже меньше, минут, а потом бежать на следующую встречу.
      Поскольку я была популярной, клиенты оплачивали полный час моего времени, даже если я уделяла им всего несколько минут. Таким образом, я собирала намного больше денег, чем действительно зарабатывала. Каждый вечер. Не могу сказать точно, но думаю, что зарабатывала около полумиллиона долларов в год. В шестидесятые годы в Японии это были огромнейшие деньги, намного больше, чем зарабатывали президенты большинства компаний. (Кстати, это еще одна причина, по которой нелепо считать гейко женщиной, оказывающей сексуальные услуги. С таким заработком ей это просто не нужно.)
      Однако я долго не воспринимала всерьез свою работу на озашики. Я видела в этом только возможность танцевать и не слишком задумывалась о необходимости заботиться о клиентах. Я считала, что, если сама наслаждаюсь танцем, значит, и другие скорее всего чувствуют себя хорошо, и не делала ничего особого, чтобы развлечь их. Гейко – это другое дело. Мне хотелось добиться их уважения и дружбы, и я старалась ублажить их. Мне хотелось нравиться им, но ничего не срабатывало. Чем популярнее я становилась, тем более враждебным было ко мне отношение других гейко. Большинство из них все время издевались надо мной – от молодых майко до гейко-ветеранов. У меня началась депрессия, а потом меня вдруг осенило.
      Поскольку на каждом банкете я проводила буквально несколько минут, оставалось еще много времени, которое должно было быть заполнено другой гейко. Я хотела попытаться организовать компанию сама и решила попросить окасан пригласить конкретную гейко прийти на озашики, для которого я была заказана. Я придумала это по дороге домой из Нёкоба.
      – Окасан, – я начала приводить свой план в действие, – сегодня вечером у меня встреча с таким-то и таким-то, я тут подумала, не могли бы вы попросить такую-то и такую-то гейко помочь мне?
      Окасан позвонила в нужный окия и передала мою просьбу. Для банкета я заказывала от трех до пяти гейко. Умножьте это на количество банкетов, которые я посещала, и быстренько сложите. Такую работу эти гейко могли вообще не получить, и их благодарность в конечном счете немного уменьшила зависть.
      Когда кошельки девушек начали наполняться в результате того, что я вызывала их, они не могли не начать относиться ко мне чуть лучше. Преследований стало меньше. Но это только вдохновляло меня на то, чтобы остаться на вершине. Моя стратегия была безупречна лишь в том случае, если я была лучшей.
      Это срабатывало с женщинами, но не с мужчинами. Я должна была научиться защищать себя от них. С женщинами я старалась быть дружелюбной и любезной, с мужчинами я была жесткой.
      Однажды я возвращалась от святыни Шимо-гамо, где выступала с новогодними танцами. Было пятое января. Я несла «стрелу демона», талисман, который продают у Синтоистских святынь, чтобы отгонять злых духов. Джентльмен средних лет шел прямо на меня. Проходя рядом со мной, он вдруг повернулся, схватил меня и начал лапать.
      Я вытащила бамбуковую стрелу и вонзила ее в запястье мужчины. Я воткнула ее так сильно, как только могла. Нахал попытался высвободить руку, но я держала ее изо всех сил, вгоняя стрелу все глубже. Я холодно посмотрела на него и сказала:
      – Вот что, уважаемый, у нас есть два выхода. Мы можем пойти в полицию, или прямо здесь вы поклянетесь, что никогда в жизни ни с кем вы так не поступите. Это зависит от вас. Ну, так что будем делать?
      Он ответил немедленно, голос его звучал плаксиво.
      – Я обещаю: больше никогда так не сделаю. Пожалуйста, отпустите меня.
      – Я хочу, чтобы вы смотрели на шрам каждый раз, когда захотите причинить кому-нибудь вред, и останавливались.
      В другой раз мы с Юрико прогуливались по улице Ханамикоджи. Краем глаза я заметила троих мужчин, приближающихся к нам. Они выглядели пьяными. У меня появилось плохое предчувствие, но прежде чем я что-либо предприняла, один из них схватил меня и закрутил мне руки за спину. Двое других стали приближаться к Юрико, и я крикнула ей, чтобы та убегала. Подруга увернулась и скрылась за поворотом.
      В это время парень, который держал меня, наклонился и стал лизать мне шею. Это было отвратительно.
      – Что за глупости! Разве не знаешь, какие теперь женщины? Ты бы поостерегся, – сказала я и приготовилась бежать. Он расслабился, а я схватила его левую руку и впилась в нее зубами. Насильник закричал и отскочил от меня. Из руки сочилась кровь. Двое других смотрели на меня полными удивления глазами. Наглецы сбежали.
      Мои губы были покрыты кровью. Я была в двух шагах от окия, когда группа самодовольных молодых людей, явно пытающихся произвести впечатление на своих спутниц, обступила меня. Они искоса смотрели на меня и хихикали. А потом начали прикасаться ко мне. Один из прутьев корзинки, которую я несла, был сломан, и я выломала его до конца. Держа его перед собой в свободной руке, я направила его на атакующих.
      – Думаете, вы крутые, да? – закричала я. – Грязные недоноски!
      Потом я стала тыкать острым концом прута, целясь в лицо самому агрессивному. Они отступили и забежали в какой-то дом.
      В другой раз ко мне пристал какой-то мужчина на углу улиц Шинбаши и Ханамикоджи. Я достала один из своих окобо и бросила в него. Я попала прямо в цель.
      Однажды, когда я шла из одного очая в другой, какой-то пьяный бросил мне за воротник зажженую сигарету. Я не могла достать ее, и заставила его самого ее вытащить. Это было действительно больно. Я поторопилась домой и сняла кимоно. Посмотрев в зеркало, я увидела огромный вздувшийся пузырь у себя на шее. Я взяла иголку и проколола его, чтобы вытекла подкожная жидкость, потом загримировала ожог косметикой, чтобы не было видно. Я успела на свою следующую встречу вовремя. Но с меня было достаточно, и я стала передвигаться исключительно на такси, даже если встреча происходила в двух шагах от дома.
      Однако я сталкивалась с проблемами и внутри очая, не только вне их. Большая часть наших клиентов – действительно джентльмены, но в корзинке всегда найдется хотя бы одно гнилое яблоко.
      Был один человек, приходивший в Гион Кобу почти каждый вечер и заказывавший озашики. У него была плохая репутация, и я старалась по возможности избегать его. Как-то я стояла рядом с кухней и ждала, когда разогреют сакэ, когда ко мне подошел этот человек и стал лапать меня за грудь.
      – Ну, где там ваши сосочки, Мине-тян? Вот здесь?
      Я не знаю, как другие девочки выходили из ситуации, если он проделывал с ними такое, но я точно не собиралась с этим мириться.
      Прямо рядом с кухней была алтарная комната, и я увидела там набор деревянных дощечек, лежащих на подушечке. Эти дощечки используются для отбивания ритма во время чтения сутр и сами по себе довольно тяжелые. Я вошла в комнату, взяла одну дощечку и повернулась к этому мерзкому мужчине. Наверное, я выглядела угрожающе, потому что он вдруг побежал по коридору, а я за ним. Он выскочил в садик, и я, босиком, следом.
      Я гоняла его вверх и вниз по ступенькам очая, совершенно не заботясь о том, что могут подумать другие гости. В конце концов я поймала его опять возле кухни.
      – Получай! – закричала я и со всей силы опустила дощечку ему на голову.
      Самое интересное, что вскоре этот человек полностью облысел.

      Мне не нужны были цифры, чтобы утверждать, что я стала самой успешной и популярной майко в Гион Кобу. Достаточно было только посмотреть на мой график. Он был заполнен на полтора года вперед.
      График был настолько плотным, что любой потенциальный клиент должен был предварительно сообщить о заказе за месяц до встречи, и, несмотря на то что я всегда оставляла немного свободного времени для экстренных случаев, чаще всего и оно оказывалось занятым на неделю вперед. Если у меня действительно появлялось несколько свободных минут в вечернем графике, то я сама заполняла их по дороге из Нёкоба, обещая пять минут одному, пять – другому. Пока я обедала, Кунико записывала время всех этих встреч в мою бухгалтерскую книгу.
      Вообще-то все мое время было куплено на целых пять лет, на протяжении которых я была майко. Я работала семь дней в неделю, триста шестьдесят пять дней в году, с пятнадцати лет и до двадцати одного года. Я ни разу не брала выходной. И работала даже по субботам и воскресеньям. В предновогоднюю ночь, в новогоднюю ночь и в следующую тоже.
      Я была единственным человеком в Ивасаки окия и, насколько мне известно, во всем Гион Кобу, кто ни разу не взял выходной. По крайней мере, это было лучше, чем вообще не работать.
      Я не очень хорошо понимала, что в действительности означает «веселиться». Иногда, когда у меня появлялись несколько свободных часов, я ходила гулять с друзьями, но терпеть не могла находиться на публике.
      Как только я переступала порог помещения, то становилась «Минеко из Гион Кобу». Куда бы я ни шла, меня осаждали поклонники, и я вынуждена была вести себя соответственно. Я всегда была «на работе». Если кто-то хотел меня сфотографировать, я разрешала, если кто-то просил автограф – давала. И так до бесконечности.
      Я боялась, что если не буду вести себя все время как профессиональная майко, то просто развалюсь. По правде говоря, мне было гораздо уютнее дома, наедине с собой, можно было думать о своем, читать книги или слушать музыку. Только так я могла действительно расслабиться. Трудно представить себе жизнь в мире, где все – друзья, сестры и даже мать – твои конкуренты. Меня это выбивало из колеи. Я не умела отличать друга от противника, я не знала, кому можно доверять, а кому – нет. Естественно, что психологическое давление и постоянное напряжение грозили рано или поздно сказаться на моем здоровье. Так оно и случилось. Периодически я страдала от приступов бессонницы, раздражительности и замкнутости.
      У меня появились опасения, что, если ничего не изменится, я могу серьезно заболеть. Так что я решила побольше веселиться. Я купила кучу записей юморесок и каждый день слушала их. Я придумала собственные маленькие игры и играла в них на озашики. Я представляла, что банкетный зал был игровой площадкой, а я прихожу туда, чтобы повеселиться.
      Это и в самом деле помогло. Мое самочувствие стало лучше и я смогла наконец уделять больше внимания тому, что в действительности происходило в комнате. Танцам и другим видам искусства можно научиться, но это не научит тебя проводить озашики. Для этого тоже требуются способности и опыт, приобретаемый годами.
      Каждый озашики отличается от всех прочих, даже если он проходит в одном и том же очая. О статусе гостя может рассказать даже то, как убрана комната. Насколько ценный свиток висит в токонома. Какие тарелки расставлены на столе. И откуда доставлена пища. Опытная гейко схватывает эти нюансы на лету, сразу, как только переступает порог комнаты, и соответственно выстраивает свое поведение. Эстетическое воспитание, полученное мной от родителей, помогло мне изначально сделать шаг в правильном направлении.
      Мы обязаны уметь управлять встречей и развлечениями. Нравится гостю смотреть на танцы или участвовать в остроумной беседе – мы должны это знать и запоминать все его личные предпочтения, чтобы обслужить каждого подобающим образом.
      Очая используются не только для развлечений. Их также используют для политических и деловых встреч. Озашики предоставляет изолированные помещения, в которых беседовать удобно и, как всем известно, будет сохранена секретность.
      Тетушка Оима рассказывала мне, что в нашей прическе много предметов с острыми концами, чтобы мы могли использовать их для защиты своих клиентов от нападения. А кораллы, которые мы носим, предназначаются для того, чтобы проверять безопасность сакэ: они разрушаются, если соприкасаются с ядом.
      Иногда лучшим, что может предоставить гейко, будет слиться со стеной и стать невидимой. Если нужно, гейко сядет у дверей и даст гостю знак, если кто-то станет приближаться к комнате. Или, если попросят, будет сообщать всем пришедшим, что гость просил не беспокоить его.
      Одна из специфических должностей в чайных домах – это разогреватель сакэ, или оканбан. Оканбан наполняет флягу сакэ и кладет ее в горшок с кипящей водой, чтобы подогреть. Казалось бы, что сложного? Дело в том, что каждый гость любит сакэ разной температуры. Оканбан умеет высчитать, до скольких градусов нужно нагреть сакэ, чтобы оно остыло до нужной температуры, пока его несут из кухни в комнату. Это настоящий подвиг. Мне нравилось ходить разогревать сакэ, потому что я любила оканбан. Они всегда знали много интересного.
      Как я уже упоминала ранее, чайные дома часто поддерживают отношения с лучшими клиентами на протяжении поколений. Иногда, дабы укрепить дружественные отношения, в качестве временных работников нанимают детей этих клиентов. Одной из популярнейших должностей являйся оканбан.
      Например, молодой человек, начинающий учиться в колледже в Киото, может наняться на эту работу по рекомендации отца, поддерживающего чайный дом финансово. В таком случае выигрывают все. Молодой человек изучает структуру очая изнутри и видит, сколько усилий вкладывается даже в самый простой озашики, а также знакомится с местными майко и гейко. Отец помогает сыну научиться жить по сложным законам мира взрослых, а очая приобретает потенциального клиента.
      Я продолжала посвящать много времени урокам танцев. Теперь, когда я была профессиональной танцовщицей, то чувствовала наконец какой-то прогресс. Так что я испытала шок, получив свое второе отомэ.
      Это произошло во время репетиций для Юка-такай, летних танцев, в которых принимают участие гейко Гион Кобу. Мне было семнадцать лет. Мы репетировали групповой эпизод. Внезапно старшая учительница остановила всех, назвала мое имя и приказала покинуть сцену. Я не могла в это поверить. Ошиблась девушка, танцевавшая рядом со мной, а я не допускала ошибок.
      Я нашла маму Масако.
      – Все, хватит, – закричала я, – я ухожу! Я опять получила отомэ, и на этот раз я не делала никаких ошибок!
      – Хорошо, – не меняясь в лице, ответила мама Масако, – давай. Я имею в виду, что раз ты все делала правильно, то какое они имеют право унижать тебя перед другими? Бедняжка.
      Она смутила меня, словно видела меня насквозь. Она знала, что я всегда делаю все наперекор ее словам.
      – Я действительно так считаю, мама, – сказала я, – и хочу уйти.
      – Что ж, на это есть основания. Я бы тоже так поступила на твоем месте.
      – Да, но если я уйду, то «потеряю лицо». Может, надо не обращать внимания и продолжать? Я не знаю...
      – Ну, есть и другая альтернатива... – начала мама Масако, но тут в комнату вошла Яэко.
      Она явно подслушивала наш разговор.
      – Ну, Минеко, на этот раз все. Ты всех нас опозорила.
      Сестра имела в виду, что мой позор запятнает всех гейко в этом окия.
      – Это не твое дело, Яэко, – грубо оборвала ее мама Масако, – выйди отсюда.
      Губы Яэко сложились в некое подобие ухмылки.
      – Очень даже мое. Ее плохое поведение позорит и меня.
      – Яэко, не будь смешной, – категорично сказала мама, – не могла бы ты выйти отсюда?
      – Вы меня выгоняете?
      – Это касается только Минеко и меня. Я хочу, чтобы ты не лезла не в свое дело.
      – Хорошо, будь по-твоему. Мне очень жаль, что я вас потревожила. Извини, что тронула твою Драгоценную Минеко.
      Яэко вылетела из комнаты, но ее слова запали мне в душу. Может, я и правда была такой плохой, что мне стоило уйти?
      – Извини, мама, мне правда жаль, – сказала я, – но, может быть, лучше уйти?
      – Что бы ты ни решила, я приму это, – ответила она.
      – А что, если Яэко права? И это бросит тень на весь окия?
      – Ну, это не такая уж важная причина. Ты сама сказала это несколько минут назад. Ты можешь полностью «утратить лицо», если уйдешь. На твоем месте, я бы поговорила со старшей учительницей. Может быть, ей есть что сказать. Думаю, она не хочет твоего ухода.
      – Ты так думаешь? – спросила я. – Спасибо, мама. Так я и поступлю.
      Мама Масако позвонила маме Сакагучи, и та сразу же приехала на машине.
      Как всегда, наша делегация села напротив их делегации. Все поклонились.
      Я ожидала, что мама Сакагучи докажет мою невиновность.
      – Госпожа Айко, – начала она, – должна признаться, что очень благодарна вам за то, что вы поругали Минеко. Это то, что ей требуется, чтобы стать настоящей танцовщицей. От ее имени я смиренно прошу вас позволить Минеко продолжать учиться под вашим руководством.
      И делегация семьи Ивасаки снова поклонилась. Мое сердце колотилось в груди, и я никак не могла понять, что же происходит. Потом меня осенило. Старшая учительница снова испытала меня. Использовала отомэ, чтобы подтолкнуть меня вперед. Она хотела, чтобы я осознала, что самым важным было продолжать танцевать.
      Один выговор ничего не значил в свете того, что можно было достичь или того, что я могла потерять. Мое высокомерие и чувство превосходства не имели права на существование. В этот момент что-то изменилось, и я увидела картину целиком. Я почувствовала ответственность за то, что делала. Я стала танцовщицей.
      Не знаю, что сказала мама Масако маме Сакагучи, когда позвонила ей, но своим красноречивым смирением мама Сакагучи также преподала мне урок. Она показывала мне, как действуют в различных ситуациях профессионалы – не импульсивно, а с выгодой для обеих сторон. Конечно, я видела множество примеров и раньше, но только тогда действительно все поняла. Я была горда тем, как профессионально мама Сакагучи разрешила ситуацию. Старшая учительница сделала мне выговор, но настоящий урок я получила у мамы Сакагучи.
      Мне еще предстояло пройти долгий путь, прежде чем я повзрослею, но я знала, что, когда это случится, я хочу быть такой же, как эти женщины. Старшая учительница поблагодарила маму за приезд и, в сопровождении остальных, проводила ее к выходу, чтобы попрощаться.
      Перед тем как сесть в машину, мама Сакагучи наклонилась ко мне и прошептала на ухо:
      – Мине-тян, работай прилежно.
      – Да, я обещаю.
      Вернувшись домой, я собрала у себя в комнате все зеркала, которые нашла в окия, и расставила их около стен так, чтобы видеть себя со всех сторон. И начала танцевать. С того момента я занималась, как сумасшедшая. Я переодевалась в одежду для танцев, как только возвращалась в окия по ночам, и занималась до тех пор, пока глаза не начинали слипаться. Иногда я спала всего по часу в сутки.
      Я относилась к себе настолько критично, насколько могла. Старалась проанализировать каждый аспект своих движений, усовершенствовать каждый жест. Но чего-то не хватало. Элемента экспрессивности. Я долго думала об этом. В чем же дело? И поняла: проблема была эмоциональной, а не физической.
      Вся беда была в том, что я никогда не влюблялась. В моем танце не хватало глубоких чувств, которые могут прийти только после получения романтического опыта. Как я могу изобразить настоящую любовь, если я ее сама никогда не испытывала?
      Осознание проблемы меня напугало, потому что, когда бы я ни думала о физической любви, я всегда вспоминала своего племянника, пытавшегося меня изнасиловать, и меня охватывал холод. Я боялась, что со мной что-то не так. Что я настолько уничтожена, что никогда уже не смогу завести нормальные отношения. Однако это было не единственным препятствием, стоящим между мной и интимной жизнью. Было что-то еще. Более глубокое и коварное.
      Я не любила людей. Не любила ни тогда, когда была маленькой, ни сейчас. Мое отвращение к людям мешало мне как в профессиональной, так и личной жизни. Это было самым большим моим недостатком, учитывая, что я стала манко. У меня не было выбора – я должна была делать вид, что мне нравятся все.
      Я сама себе казалась странной – молодая женщина, так много работавшая, чтобы доставить всем удовольствие, и совершенно не желавшая подпускать кого-либо слишком близко.
      Отношения полов – это всегда немного мистика, это смущает многих подростков, но у меня возникла настоящая проблема. Я так мало знала о мужчинах и мальчиках, что даже не представляла, как изображать любовь и теплоту. Мне необходимо было демонстрировать всем дружелюбие, но, если я оказывалась слишком любезной, клиент мог ошибочно предположить, что я в нем заинтересована. Мне это было не нужно. С годами я научилась держаться золотой середины: доставить мужчине удовольствие и в то же время не подпустить его близко. Но вначале, когда я еще не знала как себя вести, я наделала много ошибок.
      Однажды клиент, очень богатый молодой человек, сказал мне следующее:
      – Я уезжаю учиться за границу. И хочу, чтобы ты поехала со мной. Возражения есть?
      Я была в шоке. Он объявил о своих планах так, будто все уже было решено. Я не знала, что сказать.
      Мужчины, знакомые с Гион Кобу, понимают неписаные правила и редко их нарушают. Но иногда некоторые наивные клиенты, как тот паренек, неправильно истолковывали мою доброту. У меня не оставалось выбора, кроме как говорить с ним начистоту. Объяснять, что я всего лишь выполняла свою работу и, несмотря на то, что он мне нравится, я не хотела создать впечатление, что хочу поддерживать с ним иные отношения.
      В другой раз молодой клиент принес мне дорогую куклу со своей родины. Он так хотел сделать мне подарок, что не мог дождаться следующего озашики, принес ее в окия и постучался в дверь.
      Это было абсолютным нарушением этикета, но мне стало жаль его. Я была поражена тем, что он оказался настолько наивным, решив, что имеет право прийти ко мне домой. Однако я постаралась быть вежливой.
      – Большое спасибо, – сказала я, – но я не очень люблю кукол. Пожалуйста, подарите ее кому-нибудь другому, кто обрадуется этому подарку.
      Вскоре среди моих постоянных клиентов распространилась сплетня, что я терпеть не могу кукол.
      Однажды я была в Токио по делам, когда мой клиент привел меня в очень дорогой фирменный магазин.
      – Заказывай все, что захочешь, – сказал он. Я редко принимала подарки от клиентов, так что отказалась и сказала, что мне нравится просто смотреть вокруг. Увидев часы, которые мне понравились, я нечаянно пробормотала себе под нос: «Красивые часы». На следующий день он передал эти часы мне в гостиницу. Я немедленно вернула их. Это стало мне хорошим уроком: никогда нельзя терять самоконтроль.
      Все эти инциденты случились, когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет, и являются доказательством моей незрелости и неопытности. Они показывали, сколькому еще мне надо было учиться.
      Иногда моя наивность приводила к настоящим трагедиям.
      В первый Новый год после того, как я стала манко, меня пригласили на Хатцугама (первая чайная церемония года) в Чайной школе Урасен-ке, главном оплоте традиций в Японии. Считалось честью быть приглашенной туда, и я прекрасно держалась перед группой посетителей, в составе которой оказалось много видных людей.
      Гейко изучает чайную церемонию, чтобы постичь грациозность и изящество, но мы также должны быть готовы проводить церемонию на публике, в период Мияко Одори.
      В театре Кабурэндзё есть огромная чайная комната, вмещающая до трехсот человек. В назначенный день гейко проводит церемонию пять раз (перед каждым представлением пятнадцатиминутный перерыв) и обслуживает до полутора тысяч гостей. Сама она готовит чай только для двух человек, приглашенных в качестве почетных гостей. Остальные двести девяносто восемь человек обслуживаются служанками, готовящими чай в приемной. Каждая гейко должна изучать чайную церемонию, поэтому и существуют тесные связи между Чайной школой Урасенке и Гион Кобу.
      На хатцугама мы сидели длинным рядом по периметру большой комнаты, и один из посетителей начал от гостя к гостю передавать весьма оригинальную чашку, похожую на шарик для гольфа или на гриб. Ни в коем случае нельзя было пропустить чашку, следовало выпить все, что в ней было. «Как весело!» – подумала я и, когда чашка дошла до меня, одним глотком осушила ее.
      Это оказалось ужасно. Я никогда не пробовала ничего столь отвратительного. Казалось, меня сейчас вырвет. Наверное, мое лицо отразило мои чувства, потому что госпожа Кайоко Сен, жена предыдущего директора Чайной школы Урасенке, всегда хорошо ко мне относившаяся, рассмеялась и сказала:
      – Что случилось, Мине-тян? Тебе не нравится сакэ?
      САКЭ? Поначалу я скривилась, а потом запаниковала. Я нарушила закон! О господи, а что, если меня арестуют? Отец внушил мне такой страх перед законом, что я была в ужасе от совершенного преступления. Но что было делать? Чашка снова вернулась ко мне, и, казалось, никто и не думает о том, что это неправильно. Мне не хотелось устраивать сцену перед этими важными людьми, так что я задержала дыхание и снова проглотила все, что в ней было. До конца вечеринки я выпила еще очень много сакэ.
      Почувствовав себя странно, я постаралась как следует протанцевать свои танцы. Вечером я посетила обычное количество банкетов и прошла через все нормально. Но как только я вернулась домой и вошла в вестибюль окия, я упала. Все обитатели окия засуетились, помогли мне раздеться и уложили на футон.
      На следующий день я проснулась в шесть утра, как всегда, и меня тут же окутало невообразимое чувство стыда и ненависти к себе. «Что я наделала прошлой ночью?» – подумала я, ибо не помнила ничего, что происходило после того, как ушла из чайной школы, не помнила ничего об озашики, на которых была вечером.
      Мне захотелось уползти куда-нибудь и умереть, но мне нужно было вставать и идти на урок. Я не только нарушила закон, но и позорно себя вела. Для меня этого оказалось многовато. Мне не хотелось никого видеть.
      Я заставила себя пойти на урок. Я занималась со старшей учительницей, но была уверена, что все смотрят на меня и хихикают. Я чувствовала себя не в своей тарелке, попросила освобождения от остальных занятий и вернулась в окия. Пройдя в свою комнату, я сразу же залезла в шкаф. Там я повторяла, как мантру: «Мне так жаль. Простите меня. Я больше так не буду».
      Я уже очень давно не приближалась к шкафу, но тогда просидела в нем целый день. В конце концов я вылезла оттуда, когда пришло время одеваться на работу.
      Тогда я последний раз позволила себе побыть в убежище своего детства. Больше я никогда так не поступала.
      Я часто думаю о том, почему я тогда так жестко к себе относилась. Наверное, это было связано с моим отцом. С постоянным ощущением собственного одиночества. Я свято верила в то, что самодисциплина дает ответы на все вопросы и подсказывает выход из любой ситуации.
      Я верила, что самодисциплина была ключом и к красоте тоже.

      После того как я больше двух лет пробыла майко, пришло время для моего мизуагэ – церемонии, отмечающей повышение этого статуса. Майко пять раз меняет свою прическу, символизирующую каждый шаг, ведущий к становлению гейко. На церемонии мизуагэ пучок волос на макушке символически стригут, чтобы более взрослой прической обозначить переход от девочки к молодой женщине.
      Я спросила маму Масако, надо ли мне просить своих клиентов оплатить стоимость мизуагэ.
      – О чем ты говоришь? – рассмеялась она. – Я растила тебя независимой женщиной. Нам не нужна в этом помощь мужчин. Окия прекрасно может обо всем позаботиться.
      Мама Масако была очень осторожна с деньгами. И я, несмотря на то что совершенно ничего не понимала в этом, хотела внести свой вклад.
      – А что мне тогда делать? – спросила я.
      – Не так уж много. Тебе нужно сделать новую прическу. После я проведу церемонию саказуки, чтобы отметить это событие и подарить подарки всем, кому следует, включая и те маленькие сладости, которые так расстроили тебя в четырнадцать лет.
      Моя церемония мизуагэ состоялась в октябре 1967 года, когда мне исполнилось семнадцать лет. Мы нанесли традиционные визиты, чтобы сообщить об этом и подарить подарки всем, с кем имели связи в Гион Кобу.
      Я распрощалась с прической варешинобу, которую носила последние два года и стала носить прическу в стиле офуку, как положено взрослой майко. Существовало еще два стиля прически, которые мне нужно было носить в некоторых особых случаях: якко – когда я была в традиционном кимоно, и катцуяма – месяц до и месяц после фестиваля Гион, проводящегося в июле.
      Смена прически говорила о том, что я вошла в последний период своего пребывания майко. Мои постоянные клиенты восприняли это как сигнал того, что я становлюсь невестой, и начали заваливать меня предложениями (конечно, не от себя), сватая меня для своих сыновей и внуков.
      Гейко Гион Кобу считаются завидными невестами для богатых и влиятельных мужчин. Для них нет более красивых и умных хозяек, особенно если глава дома дипломат или бизнесмен. Кроме того, гейко приносит с собой огромные связи, которые складываются на протяжении всей ее карьеры, что может быть очень полезно для молодого человека.
      С точки зрения гейко, ей нужен партнер, который так же интересен, как и те мужчины, которых она встречает каждый вечер. Большинство гейко не испытывают желания покидать привычную атмосферу блеска и свободы ради существования с мужем – представителем среднего класса. Кроме того, они привыкают иметь много денег. Я знаю случаи, когда работающая гейко выходила замуж по любви и фактически содержала мужа. Семейные отношения редко складывались у них удачно.
      Вы спросите: а как насчет женщин, которые были любовницами женатых мужчин? Как вам сказать... Существует старинная, классическая сказка, повествующая о жене, лежащей на смертном одре и призывающей к себе гейко, чтобы со слезами на глазах поблагодарить за заботу о муже. Потом, когда жена умирает, гейко становится второй женой. И они с мужем живут долго и счастливо.
      Однако в реальной жизни такое происходит крайне редко.
      Я помню одну особенно волнующую историю. Две гейко были любовницами одного муж– чины – богатого торговца сакэ. Обе они решили однажды нанести визит его жене, чтобы убедить ту дать мужу развод. Поставленный перед неразрешимой дилеммой, мужчина покончил жизнь самоубийством.
      Я получила больше десятка серьезных предложений от клиентов, просивших, чтобы я оценила их сына или внука в качестве потенциального мужа, но без раздумий всем им отказала. Мне только что исполнилось восемнадцать, и я не могла всерьез думать о замужестве. Прежде всего, потому, что не могла представить себе жизнь, в которой я не смогу танцевать.
      На протяжении последующих лет я встречалась со многими молодыми мужчинами. Я привыкла к мужской компании, но подходящие мне по возрасту юноши казались скучными и занудными. После кино и чашки чаю я не могла дождаться, когда же вернусь домой.
      После обряда мизуагэ следующий важный поворот в жизни манко – это церемония эрикае, или «превращение воротника». Это происходит, когда майко меняет красный вышитый воротник «ребенка» на белый воротник взрослой гейко. Как правило, все случается приблизительно в двадцатилетнем возрасте. После этого гейко обязана сама справляться со всеми своими проблемами.
      Я хотела провести эрикае на свой двадцатый день рождения (в 1969 году). Но в Осаке на следующий год была запланирована Международная выставка, и власти запросили так много майко, как только возможно, чтобы развлекать огромное количество собирающихся приехать сановников. Соответственно, они попросили Кабукай о поддержке, а Кабукай обратился к нам с просьбой подождать со становлением гейко еще один год.
      В тот год я развлекала много важных персон. В апреле 1970 года меня пригласили на банкет, устраиваемый для принца Чарльза. Вечеринка проходила в ресторане «Китчо» в Сагано, он считается лучшим рестораном в Японии.
      Был прекрасный солнечный день, и, казалось, принц Чарльз прекрасно проводит время. Он ел и хвалил все, что ему подавали. Мы сидели в саду. Хозяин ресторана готовил крошечную сладкую рыбку, местное лакомство. Я обмахивала себя одним из самых любимых моих вееров. Принц улыбнулся мне и попросил дать ему возможность получше его рассмотреть. Я протянула ему веер. Прежде чем я поняла, что происходит, принц Чарльз вытащил ручку и поставил мне на моем веере свой автограф. «Только не это», – ужаснувшись, подумала я. Я любила этот веер и не могла поверить, что принц расписался на нем, не спросив меня. Мне было не важно, кто он такой. Я считала такой поступок неприличным. Он протянул мне веер обратно, конечно же думая, что я буду польщена.
      – Пожалуйста, примите этот веер в подарок от меня, – сказала я на своем лучшем английском, – это один из моих самых любимых.
      Гость выглядел озадаченным.
      – Вы не хотите мой автограф? – спросил он.
      – Нет, спасибо.
      – Я никогда еще не слышал таких слов.
      – В таком случае, сэр, возьмите этот веер и подарите кому-нибудь, кому нужен ваш автограф. Когда я уйду отсюда, мне нужно посетить другой банкет, и будет неприлично, если я появлюсь перед гостем с веером, на котором расписался кто-то другой. Если вы не хотите забрать его, я сама позабочусь о нем.
      – Хорошо, – ответил принц Чарльз.
      Он все еще выглядел растерянным, а я продолжала держать в руках испорченный веер.
      У меня не было времени бежать домой и брать другой веер, так что я позвонила и попросила служанку принести мне его. Отдавая ей испорченный Чарльзом веер, я приказала избавиться от него. Позже я столкнулась с майко, которая тоже была на банкете в саду.
      – Мине-тян, – окликнула она меня, – а что случилось с тем веером?
      – Не знаю. А что?
      – Если ты не возражаешь, я бы хотела забрать его себе.
      – Надо было сказать мне раньше, – ответила я. – Думаю, его уже выбросили.
      Она немедленно позвонила, чтобы проверить это. К сожалению, было слишком поздно. Служанка сделала так, как я просила, и уничтожила вещицу. Моя подруга оплакивала потерю сувенира, но у меня не было подобных чувств. Мне по-прежнему казалось, что принц Чарльз испортил ценную вещь.

      Я еще никогда не была так занята, как в год Осакской Международной выставки. У меня было столько встреч с иностранными гостями, что я чувствовала себя сотрудницей Министерства иностранных дел или приближенной императорского двора. Потом заболела одна из моих подруг, и я согласилась заменить ее на Мияко Одори. Мой график стал еще напряженнее, достигнув наивысшей точки. Кроме того, одна из майко окия, по имени Чиёэ, тайно сбежала. Нам нужно было справиться с проблемами, возникшими из-за ее побега.
      И наконец, была еще одна гейко, доставляющая много хлопот. Ее звали Яэмару, и она оказалась совершенно невозможным человеком. Она являлась одной из «младших сестер» Яэко (несмотря на то, что была старше меня). Они обе друг друга стоили. Яэмару сильно пила и напивалась почти каждую ночь. Служанкам все время приходилось почти притаскивать ее домой, где бы с ней это ни случалось. Когда ее приводили, девушка выглядела ужасно: волосы были растрепаны, а кимоно измято. И характер у нее оказался тяжелый.
      Сколько бы тетушка Оима или мама Масако ни ругали ее, Яэмару всегда просила прощения и обещала стать лучше. Она держалась неделю, а потом все начиналось сначала. Так продолжалось годами.
      Вы, наверное, недоумеваете, почему все мирились с таким поведением. Причина проста. Яэмару была лучшей тайко – барабанщицей – в Гион Кобу, одной из лучших в Японии. Она играла важную роль в Мияко Одори, и все зависели от нее, но никогда не были уверены, что она справится. Она опаздывала в театр и страдала от похмелья, но в тот момент, когда она брала в руки палочки, девушка преображалась. Она была чудесна. Никто не мог ее заменить.
      Несмотря на то что Яэмару была нашей непреходящей головной болью, мама Масако закрывала глаза на ее выкрутасы и заботилась о ней. Но той весной Яэмару создала еще большее количество проблем, чем обычно. Потом убежала Чиёэ. В один прекрасный день она исчезла вместе со своим любовником, оставив только своя неоплаченные долги. Так же, как и Яэко много лет назад.
      Как атотори я ощущала большую ответственность за финансовое состояние окия. Я чувствовала необходимость работать еще больше, особенно когда Яэмару была слишком пьяной, чтобы выступать, или после побега Чиёэ. Несмотря на то, что я почти ничего не знала о деньгах, все равно понимала: я – основная поддержка окия. Я выступала на Мияко Одори тридцать восемь дней из сорока и так устала, что едва держалась на ногах. Как-то я прилегла в комнате для служанок, за чайной комнатой. Ко мне сразу же зашла старшая учительница.
      – Мине-тян, с тобой все в порядке? – обеспокоенно спросила она. – Ты не слишком хорошо выглядишь. Думаю, тебе надо сходить к врачу.
      – Спасибо за заботу, – ответила я, – но со мной все в порядке. Правда. Я немного устала. Скоро мне станет лучше.
      Но, честно говоря, я чувствовала себя ужасно. Я стонала, пока шла к сцене, но, стоило мне только ступить на нее, как мое самочувствие мистическим образом улучшалось.
      «У меня все в порядке, – думала я, – скорее всего я просто устала. Представление скоро закончится, я пойду домой и отдохну. Все будет хорошо».
      Я делала все, чтобы подбодрить себя. В конце дня пошла домой. Я полежала немного, а потом встала, оделась и пошла на свои вечерние встречи.
      Я как раз собиралась войти на озашики, как вдруг почувствовала, что куда-то плыву, а затем услышала какой-то громкий звук, будто упало что-то большое.
      Очнулась я на кровати. На меня смотрел доктор Янаи. Я знала, что по расписанию у него должен быть озашики.
      – Что вы тут делаете? – спросила я. – Почему вы не на вечеринке?
      – Потому что ты потеряла сознание и я привез тебя в свою клинику.
      – Потеряла сознание? Не может быть!
      – Очень даже может. Боюсь, Минеко, у тебя проблема. Твое давление больше ста шестидесяти.
      – Правда?
      Я и представления не имела, что это значит.
      – Я бы хотел, чтобы ты завтра обратилась в больницу университета Киото и сдала анализы.
      – Нет, со мной все в порядке. Я только очень много работала и переутомилась. Думаю, что сейчас я могу вернуться на озашики. Хотите, пойдем вместе?
      – Мине-тян, послушайся старого шарлатана. Тебе надо позаботиться о себе, пойти домой и лечь в кровать. Обещай мне, что завтра же пойдешь в больницу.
      – Но у меня все хорошо.
      – Не спорь с доктором.
      – Но у меня все в порядке.
      – Нет, не в порядке. Ты можешь умереть, если так будет продолжаться.
      – Умереть молодым всегда хорошо. Теперь он выглядел раздраженным.
      – Это не тема для шуток.
      – Извините, доктор, я ценю вашу доброту. Не могли бы вы вызвать мне машину?
      – И куда это ты, интересно, собралась?
      – Мне нужно вернуться на озашики хотя бы на пару минут и извиниться перед всеми.
      – Не беспокойся об этом, Мине-тян. Езжай домой. Я вернусь на озашики и извинюсь от твоего имени.
      Я поехала ненадолго домой, но вскоре наступило время другого озашики. Почувствовав себя нормально, я решила пойти, но как только я прибыла на место, я снова ощутила слабость и пошатнулась. Я засомневалась. Может, и правда со мной было не все в порядке и стоило провериться? Но я не знала, когда найду время для этого.
      На следующий день я поговорила с мамой Масако.
      – Мама, я не уверена, но думаю, что со мной что-то не так. Мне не хочется доставлять проблемы окия, но как ты думаешь: если я возьму несколько выходных, это будет нормально?
      – Конечно, Мине-тян. Не волнуйся о работе. Нет ничего важнее твоего здоровья. Первое, что мы сделаем завтра утром, – пойдем в больницу и узнаем, в чем дело. Посмотрим что и как.
      – Но я не хочу брать много выходных. Ведь если я перестану посещать озашики, кто-нибудь другой станет «номером один».
      – Знаешь, это будет даже хорошо – дать кому-то из других девочек побыть первой.
      – Ты не будешь расстраиваться?
      – Конечно нет.
      Так и закончился наш разговор.
      На следующее утро Кунико пошла со мной в больницу университета. Главного врача звали Доктор Накачо. Он заставил меня выпить целый кувшин воды, чтобы сделать анализ мочи, но я смогла сходить в туалет только через три часа.
      Доктор проверил ее полоской какой-то бумаги. Бумага стала полностью зеленого цвета. Я запомнила это, потому что зеленый был одним из любимых моих цветов.
      Они отправили меня на дополнительное обследование. Кроме доктора Накано пришло еще почти десять человек.
      – Разденьтесь до пояса, – приказал он.
      До сих пор единственным мужчиной, который видел меня обнаженной, был мой отец, и это было много лет назад. Я не собиралась раздеваться перед всеми этими практикантами. Доктор Накано заметил мои сомнения и закричал:
      – Делайте как я говорю, молодая леди. Все эти люди будут врачами и находятся здесь, чтобы наблюдать за процедурами. Теперь представьте, что я тут один, и разденьтесь.
      – Я бы не разделась, даже если бы вы были тут один, – ответила я.
      – Прекратите зря тратить мое время, – рассердился он, – делайте как я говорю.
      Я опустила голову и начала выполнять его приказ. Ничего не случилось. Не знаю, чего я ожидала, но доктор и студенты продолжали заниматься своим делом.
      Когда я поняла, что они не интересуются моим телом, я забыла про них и стала разглядывать комнату. Там стоял странного вида аппарат с кучей проводков, торчащих во все стороны. Пришла медсестра и стала пластырем закреплять датчики на моем теле. Затем меня поместили в аппарат.
      Доктор включил машину, и из нее полезла длинная лента, на ней были нарисованы две линии. Одна из них была прямая, а вторая прыгала вверх и вниз.
      – Какая симпатичная линия, – сказала я, – вот эта, прямая.
      – Боюсь, что это не слишком хорошая для вас линия. Зигзаги означают, что у вас не работает левая почка.
      – Почему?
      – В этом надо будет разобраться. И возможно, потребуется операция. Мне нужно сделать еще несколько анализов.
      Какое ужасное слово – «операция».
      – Извините меня, – сказала я, – но мне, наверное, лучше поехать домой и обсудить это с матерью.
      – Вы можете вернуться завтра?
      – Я не уверена, еще не знаю своих планов на завтра.
      – Мисс Ивасаки, вам нужно немедленно о себе позаботиться. Иначе может возникнуть серьезная проблема.
      – Какая?
      – Возможно, нам придется удалить вам почку. Я все еще не понимала всей серьезности ситуации.
      – Я даже и не знала, что у меня две почки. А что, одной недостаточно? Мне и правда нужны обе?
      – Да, нужны. Жить с одной почкой нелегко. Это означает диализ и вероятность нанесения вреда внутренним органам. Это очень серьезно.
      Мне нужно сделать дополнительные анализы как можно скорее.
      – Вы можете сделать их сейчас?
      – Да, если вы готовы остаться в больнице.
      – Остаться? Вы имеете в виду переночевать?
      – Да, конечно. Вам придется пробыть здесь около недели.
      Я почувствовала себя так, будто меня ударили в живот.
      – Доктор, боюсь, у меня нет столько времени. Я, возможно, смогу выделить дня три, но будет лучше, если вы уложитесь в два.
      – Это займет столько времени, сколько нужно. А теперь идите и регистрируйтесь в больнице. Чем раньше вы это сделаете, тем лучше.
      Я чувствовала себя бессильной, как карп на дощечке, которого вот-вот порежут для сашими.
      Доктор сделал целую кучу анализов. Врачи нашли какую-то инфекцию у меня в горле, она-то и послужила причиной ослабления почек. Прежде чем делать что-либо другое, мне решили удалить гланды и посмотреть, не устранит ли это проблему. Назначили операцию.
      Первым, кого я увидела, когда меня привезли в операционную, был человек в белом халате, направляющий на меня фотоаппарат. Не задумываясь, я послала ему очаровательную улыбку.
      – Пожалуйста, не обращайте внимания на фотографа, – сказал врач. – Мне нужны фотографии этой операции для хирургической конференции. А теперь откройте широко...
      Медсестра, стоявшая рядом со мной, тихонько хихикала. В силу характера своей работы, я не могла отвести взгляд от фотоаппарата. Это было забавно. По крайней мере целую минуту. Затем они дали мне местный наркоз и сразу после того, как доктор начал оперировать, у меня вдруг началась аллергическая реакция. Все мое тело покрылось сыпью, все чесалось, и мне было ужасно неловко. Мои мысли были только о том, как бы поскорее выбраться оттуда и пойти домой.
      Я отказалась оставаться в больнице после операции.
      – С моими ногами все в порядке, – настаивала я на амбулаторном режиме.
      Я ушла домой, но все еще была серьезно больна. Горло подводило меня. Я не могла глотать, не могла говорить. Боль так мучила меня, что я три дня пролежала без движения на кровати. Когда же я наконец немного окрепла, чтобы встать на ноги, Кунико повела меня на осмотр в больницу. По дороге домой мы шли мимо кофейни, откуда доносился вкуснейший аромат пирожных. Я сидела на диете больше недели и почувствовала острый приступ голода. Мне показалось, это означает, что мне стало лучше. К сожалению, я все еще не могла говорить, так что написала на бумажке: «Я голодна» – и показала ее Кунико.
      – Отлично, – ответила она, – пойдем домой и расскажем всем хорошие новости.
      Мой нос следовал за ароматом пирожных, но я позволила отвести себя домой. Кунико рассказала обо всем маме Масако.
      – Думаю, это хороший признак, – кивнула мама, – сегодня вечером мы будем кушать сукияки.
      По ее лицу пробежала недобрая ухмылка. К вечеру аромат говядины проник в мою комнату из кухни. Я пошла туда и написала на бумажке: «Что-то воняет».
      – Воняет? – рассмеялась мама. – Ну, не знаю. Мне кажется, что это хорошо пахнет.
      «Ты все та же Старая Меани, – написала я. – Зачем ты готовишь что-то вкусное, когда знаешь, что я ничего не могу есть?!»
      Она так разволновалась, что схватила бумажку и собралась написать мне ответ. Я вырвала лист у нее из рук.
      «Тебе не нужна бумага, – написала я, – мои уши прекрасно слышат».
      – Да, ты права, – она рассмеялась над своей собственной глупостью.
      Я попросила стакан молока, но сделала один глоток и ужасная боль охватила меня, казалось, до корней волос. Я пошла спать голодной. Мои подруги были очень добры и навещали меня, но я расстраивалась, что не могу поговорить с ними. Я не слишком хорошо проводила время. Один из друзей пришел с огромным букетом космоса, для которого явно был не сезон.
      «Спасибо, – написала я, – но мне бы хотелось поесть».
      – Это не слишком вежливо с твоей стороны, особенно учитывая, с каким трудом я нашел эти цветы.
      «Нет, ты тут ни при чем. Не обижайся, просто меня мучит голод».
      – А почему ты не ешь?
      «Если бы я могла есть, я бы не голодала».
      – Бедная... Но, думаю, у этого букета есть сила, чтобы заставить тебя чувствовать себя лучше, – загадочно произнес он. – Это не я купил цветы. КОЕ-КТО попросил меня принести их тебе. Так что сконцентрируйся на космосе, и увидишь, что произойдет.
      Я серьезно поговорила с цветами, и они рассказали мне о своем появлении. Я догадалась: они были от человека, занимавшего место в моем сердце.
      Я очень по нему скучала, не могла дождаться, когда вновь увижу его. Но в тоже самое время – я боялась его. Когда бы я ни думала о нем, мое сердце громко стучало, и я чувствовала, как к горлу подступают рыдания. Я не знала, что происходит. «Неужели мой племянник разрушил мне жизнь? Была ли я так напугана, что теперь не смогу пойти на физический контакт с мужчиной?» Стоило мне подумать о том, чтобы сблизиться с кем-то, как я вспоминала ужасного Мамору, и мое тело содрогалось от страха. «Моя настоящая проблема – это не горло и не почки, – думала я, – доктор должен был прооперировать мне сердце».
      Я не знала никого, с кем могла бы поговорить о своих чувствах и ощущениях.

      Его сценическое имя было Шинтаро Катцу. Мне было пятнадцать, когда я встретила его. На одном из своих первых озашики после того, как стала майко. Он попросил одну из майко остановить меня, чтобы познакомиться.
      Она представила мне его под обычным именем – Тошё. Тошё был самой яркой звездой японского кинематографа. Мне было известно его имя, но я мало ходила в кинотеатры и не знала его в лицо. Во всяком случае, я не была поражена. Парень был одет как нищий: юката (хлопчатобумажное кимоно), которое было слишком нетрадиционным для озашики и, кроме того, еще было мятым. На шее у него все еще были остатки косметики.
      Я была всего несколько минут на озашики и непосредственно с ним не разговаривала. «Сомнительная личность», – помнится, подумала я тогда. Я надеялась, что он больше не будет приглашать меня.
      Несколько дней спустя, по дороге домой меня остановила окасан очая, и я столкнулась с Тошё и его женой. Она была известной актрисой, так что мне было приятно с ней познакомиться.
      Тошё имел привычку почти каждый вечер являться в Гион Кобу. Вообще-то он часто заказывал меня, но я отказывалась, как только могла. Однако правила приличия карюкаи гласили, что хоть иногда я должна появляться. Я специально просила окасан очая держать меня подальше от него, но та не могла делать это постоянно. В конце концов, это бизнес и окасан должна выполнять пожелания своих клиентов.
      Однажды Тошё спросил у аккомпаниаторши, не одолжит ли она ему на минуту шамисэн. Та протянула инструмент, и парень начал наигрывать балладу под названием Нагарэ (цветение). Я не могла поверить! Без сомнения, он был очень талантлив. По моему телу побежали мурашки.
      – Где вы научились так играть? – спросила я, и это были первые слова, адресованные лично ему.
      – Мой отец – иэмото Школы баллад шамисэна Кинея, так что я научился играть еще в детстве.
      – Я поражена. Какие еще секреты вы храните?
      Как будто пелена упала с моих глаз, и я увидела его в совершенно другом свете. В нем было много такого, что не увидишь глазами.
      В шутку, я заявила, что стану приходить на его озашики только в том случае, если Тошё будет играть на шамисэне. Это было бесцеремонно с моей стороны, однако с тех пор, когда бы я ни приходила на озашики, рядом с ним всегда стоял шамисэн. Так продолжалось три года. Тошё заказывал меня все время, но я приходила изредка, да и то в основном потому, что хотела послушать, как он играет.
      Мне было восемнадцать. Однажды вечером, когда я несла сакэ из кухни на озашики и уже собралась подниматься по лестнице, я заметила его. Это было ужасно. Как раз в этот вечер я отказалась прийти на его вечеринку. Тошё спустился вниз и взял поднос из моих рук.
      – Минеко, иди сюда на минуту, – сказал он и толкнул меня в одну из комнат для прислуги.
      Прежде чем я что-то сообразила, Тошё обнял меня и поцеловал в губы.
      – Э-эй, стоп, – я вырвалась, – единственный, кому я позволяю это делать, – это Бит Джон, моя собака.
      Это был мой первый поцелуй. Я не находила его ни капли притягательным. Думаю, у меня возникла даже аллергическая реакция, так как по телу пробежали мурашки, волосы встали дыбом, и меня заколотило от холода. После такого потрясения я быстро перешла в состояние неистового гнева.
      – Как ты смеешь, – прошипела я, – не смей ко мне больше прикасаться! Никогда!
      – О, Мине-тян, разве я вам совсем не нравлюсь? Ну, хоть чуть-чуть?
      – Нравитесь? О чем вы? Нравиться – это еще ничего не значит!
      Стыдно признаться, но в восемнадцать лет я все еще верила в то, что от поцелуя можно забеременеть. Я была до смерти напугана.
      Я влетела в офис и все рассказала окасан.
      – Я не хочу его больше видеть. И не важно, сколько раз он будет меня заказывать. Тошё омерзителен, и у него плохие манеры.
      Окасан сказала мне, что я слишком бурно реагирую.
      – Мине-тян, ты должна уже немного повзрослеть. Это был невинный поцелуй. В этом нет ничего страшного. Тошё – важный клиент. Я бы хотела, чтобы ты была с ним чуточку помягче.
      Она объяснила мне беспочвенность всех моих страхов и на протяжении последующих нескольких недель убеждала меня, что посетить озашики Тошё совершенно безопасно.
      Я пришла на прием немного настороженной, но Тошё явно раскаивался. Он пообещал мне, что не тронет меня и пальцем. А я, в качестве ответной услуги, стала посещать одно из пяти его озашики.
      Однажды вечером Тошё игриво спросил меня: – Я знаю, что мне нельзя касаться тебя, но, может быть, тогда ты положишь мне на плечо палец? Взамен я буду играть на шамисэне.
      Представив себе, что трогаю что-то грязное, я положила кончик указательного пальца ему на плечо. Это было похоже на игру.
      Через три месяца после этого он попросил класть на плечо уже три пальца. Потом пять.
      А еще позже – всю ладонь. В один из вечеров он был очень серьезен.
      – Минеко, кажется я влюблен в тебя.
      Я была слишком неопытна, чтобы отличить флирт от настоящих чувств. Я думала, что гость продолжает шутить.
      – О, пожалуйста, Тошё-сан, зачем вы такое говорите? Разве вы не женаты? Меня не интересуют женатые мужчины. Кроме того, раз вы женаты, значит, вы уже влюблены!
      – Это необязательно так, Минеко. Любовь и семейная жизнь не всегда идут по одному пути.
      – Ладно, допустим. Все равно нельзя так шутить. Вашей жене будет очень неприятно, если она узнает об этом, а я уверена, что вы не хотите причинять ей боль. Или вашим детям. Ваша первая обязанность – сделать их счастливыми.
      Единственным взрослым мужчиной, которого я знала, был мой отец. Все мои представления о любви и долге были почерпнуты из семьи.
      – Минеко, я не хотел, чтобы так случилось, но это произошло.
      – Ладно, мы ничего не можем сделать, поэтому об этом надо забыть прямо сейчас.
      – И как ты предлагаешь это сделать?
      – Не знаю. Это не моя проблема. Я уверена, что у вас все будет в порядке, – сказала я. – В любом случае, вы – не тот, кого я ищу. Я хочу страсти, хочу встретить кого-то, кто научит меня любить. И я стану великой танцовщицей.
      – И как он выглядит, эта твоя большая страсть?
      – Не знаю, потому что я еще не нашла его, но зато знаю о нем несколько вещей. Этот человек не женат. Он много знает об искусстве, и я смогу разговаривать с ним о том, что делаю. Он очень умный, потому что у меня есть много вопросов. Думаю, он должен быть специалистом в какой-то области.
      Я выболтала весь свой список требований. Я была уверена, что мне нужен кто-то вроде моего отца или доктора Танигавы.
      Тошё выглядел удрученно.
      – А как же я? – спросил он.
      – В смысле? – не поняла я.
      – У меня есть шанс?
      – Думаю, нет.
      – Значит, я тебе не слишком нравлюсь?
      – Конечно, вы мне нравитесь. Но я говорю о чем-то другом. Я говорю о любви моей жизни.
      – А если я разведусь?
      – Это не выход. Я не хочу причинять кому-нибудь боль.
      – Но мы с женой не любим друг друга.
      – Тогда зачем вы поженились?
      – Она была влюблена в кого-то другого, а я видел в этом вызов и решил украсть ее у того парня.
      Я почувствовала раздражение.
      – Это самая глупая вещь, которую я когда-либо слышала! – заявила я.
      – Знаю. Поэтому я и хочу развестись.
      – А как насчет ваших детей? Я никогда не смогу любить кого-то, кто вот так бросает детей.
      Тошё был вдвое старше меня, но чем больше мы разговаривали, тем больше я чувствовала, что старшая тут – я.
      – Не думаю, что нам стоит об этом говорить. Мы ходим по кругу. Дискуссия окончена.
      – Извини, Минеко, но я не собираюсь сдаваться. Я собираюсь продолжать.
      Тогда я решила сама бросить ему вызов. Я представила себе, что могу играть по очень жестким правилам и что он, не выдержав моих условий, выйдет из игры и забудет меня.
      – Если вы действительно любите меня, тогда докажите это. Помните поэтессу Ононо Комачи? Как она заставила офицера Фукакуса посещать ее сто ночей подряд, прежде чем она согласится выйти за него замуж? Хорошо. Я хочу, чтобы вы приходили в Гион Кобу каждый вечер в течение следующих трех лет. Каждый вечер, без исключений. Большую часть времени я не буду проводить с вами, но я всегда стану проверять, приходили вы или нет. Если вы выполните это условие, мы сможем снова поговорить.
      Я не думала, что Тошё действительно на это согласится.
      Но он согласился. Он приходил в Гион Кобу каждый вечер три года подряд, даже на праздники, на Новый год. И он всегда заказывал меня на свои озашики. Я приходила к нему раз или два в неделю. На протяжении этих лет мы подружились. Я танцевала. Он играл на шамисэне. Но в основном мы говорили об искусстве.
      Тошё оказался очень талантливым человеком. Те эстетические принципы, которым я пыталась научиться, были привиты ему еще в детстве. Он был внимательным и добрым учителем и, как только начал воспринимать меня всерьез, стал настоящим джентльменом. Тошё больше ни разу не переступил границу, и я никогда не чувствовала опасности сексуальных домогательств с его стороны. Честно говоря, он стал одним из любимых моих клиентов.
      В то же время я медленно, но верно попадала под его очарование. Внезапно я поняла, что испытываю к Тошё то, чего раньше никогда ни к кому не испытывала. Я не знала, как это произошло, но подозревала, что дело тут в сексуальной привлекательности. Меня тянуло к нему. Это было то, о чем рассказывают люди.
      Вот на этом этапе отношений мы и находились, когда Тошё попросил моего друга передать мне цветы. Этим он показывал, что продолжает держать обещание навещать меня каждый день. Убедившись, что цветы были от Тошё, я ощутила подъем. Я не знала, любовь ли это, но это точно было сильное чувство. У меня болела грудь каждый раз, когда я думала о Тошё, а думала я о нем постоянно. Это заставляло меня стесняться. Я хотела поговорить с ним о том, что происходит, но не знала как. Мне казалось, что маленькая дверца моего сердца начала открываться. И я боролась за каждый шаг, чтобы не сойти с пути.
      Через десять дней я уже чувствовала себя достаточно хорошо, чтобы снова танцевать. Я все еще не могла говорить, но мама Масако завила, что я могу работать, и вызвала одевальщика.
      Я нарезала стопку бумаги и написала на каждом листочке: «Я рада вас видеть», «Спасибо, со мной все в порядке», «Я буду рада танцевать для вас», «Все хорошо, кроме моего голоса» и так далее. Десять дней на озашики я проходила с карточками. Это было даже весело. Карточки и мои пантомимы добавляли элемент веселья, и гости казались довольными.
      Через десять дней боли в горле прекратились, наконец-то я могла спокойно глотать. Моя почка «вернулась из отпуска» и снова начала нормально работать.
      Самым неприятным оказалось то, что я сильно похудела. Я весила 86 фунтов. Как уже говорилось, костюм майко весил 30-40 фунтов, так что можете себе представить, как тяжело мне было двигаться и танцевать в костюме. Но я была так счастлива вернуться к занятиям и всему остальному, что упорно продолжала заниматься и много ела. Если бы я не смогла носить кимоно, я не смогла бы работать.
      Несмотря на то что я оставалась слабой, я постаралась завершить многие дела, потому что происходило очень многое. Несколько раз я выступала на сцене Плазы. Я работала в кино, у режиссера Кона Ичикавы (а сценаристом был Зензо Матсуяма, один из первых моих клиентов).
      Кинотеатр в Киото находился около здания офиса директоров Театральной монополии, но я была так занята, что просто не успевала ничего смотреть.

      В начале семидесятых Япония стала на мировой арене одним из экономических лидеров. Это изменение повлияло и на мою работу. Как представительнице национальной японской культуры мне пришлось общаться и работать с лидерами разных стран. Никогда не забуду один случай, который развеял мои заблуждения о том, что Япония изолирована от остального мира.
      Я присутствовала на озашики в ресторане «Кьёямато». Хозяевами были японский консул в Саудовской Аравии с женой, а почетные гости – нефтяной министр этой страны, господин Ямани, и его четвертая жена. У госпожи Ямани на пальце красовалось кольцо с самым большим бриллиантом, какие я только видела. Он был огромным. Гостья сказала, что он весит 30 карат. Никто из присутствовавших в комнате не мог отвести взгляд от кольца. У нашей хозяйки на пальце было колечко с маленьким бриллиантом, и я заметила, как она повернула его, спрятав камень, будто стыдилась его размера. Это задело меня. Я заговорила с ней по-японски.
      – Мадам, вы так гостеприимны и радушны, это соответствует скромным эстетическим идеалам чайной церемонии. Пожалуйста, не прячьте красоту вашего бриллианта. Нет ни одной причины прятать его от вашей гостьи, разбогатевшей на нефти. И кстати, ее камень может оказаться куском стекла. В любом случае, он не блестит так, как ваш.
      – Как мудро с вашей стороны распознавать стекло, когда оно попадается вам на глаза, – рассмеялся господин Ямани.
      Араб говорил по-японски! Я была потрясена. Он парировал удар, и это означало, что он понял весь смысл того, что я говорила (многие японцы считали, что иностранцы не могут выучить японский язык), но у него хватило знаний и здравого смысла, чтобы быстро и остроумно что-нибудь ответить. Какой острый ум! Я чувствовала себя так, будто скрестила меч с мастером.
      Я так никогда и не узнала, был ли тот бриллиант настоящим.
      Осакская выставка закончилась тридцатого сентября 1970 года. Теперь я могла отпраздновать следующий обряд перехода и сменить воротник майко на воротник гейко. Пришло время становиться взрослой.
      – Мне говорили, что нужно очень много денег, чтобы подготовить эрикае. Ну, кимоно и остальные вещи. Чем я могу помочь? – спросила я у мамы Масако.
      – Ты? Ничего не надо. Бизнес у нас идет хорошо, так что предоставь это мне.
      – Но все мои клиенты спрашивали меня, сколько я хочу, чтобы они дали мне на эрикае, и я сказала, что надо по крайней мере три тысячи долларов. Я сделала что-то не так? Извини.
      – Нет, Минеко, все в порядке. Твои постоянные клиенты все равно вложат деньги. Это часть традиции, она даст им чувство удовлетворения и сопричастности. Плюс – они смогут похвастаться перед друзьями. Так что не беспокойся. Тетушка Оима обычно говорила, что «нельзя съесть слишком много денег», однако, должна заметить, ты не даешь им отделаться ерундой.
      Я не знаю, как это случилось, но неожиданно я сказала:
      – Тогда, думаю, оставим все, как есть, а дальше будет видно.
      Если верить маме, мои клиенты пожертвовали на мой эрикае не так много. Я никогда не интересовалась деталями.
      Первого октября я сменила свою прическу на сакко, которую майко носят только один месяц. Первого ноября в полночь я, мама Масако и Кунико опять отрезали немного волос от моего пучка на голове. Мое пребывание майко было закончено.
      Большинство девочек проходит обряд обстригания с чувством ностальгии, но я прошла абсолютно безучастно. Я закончила свою карьеру майко с таким же двойственным к ней отношением, с каким начинала, но только на этот раз по другим причинам. Мне все еще нравилось быть танцовщицей. Но меня выбивали из колеи старые и консервативные способы, по которым была организована вся система института гейко. Я говорила о своих взглядах, когда была подростком, я постоянно ходила жаловаться в Кабукай. Но до сих пор никто ничем не занимался всерьез. Может, теперь, когда я стала взрослой, они прислушаются ко мне.
      Я взяла выходной, чтобы подготовиться к своему эрикае. День был холодный. Мама Масако и я сидели у камина и занимались моим новым костюмом.
      – Мама, – позвала я.
      – Да, Минеко?
      – М-м-м-м... Да нет, ничего.
      – Что «ничего»? Что ты хотела сказать?
      – Не важно, забудь об этом. Я просто думаю.
      – О чем? Ну, не интригуй меня. Я уже нервничаю.
      Нет я не пыталась ее разозлить. Я просто никак не могла сказать.
      – Но я не уверена, что ты тот человек, с которым мне надо говорить на эту тему.
      – Но я твоя мать.
      – Я знаю и очень уважаю тебя и твою работу. Речь не об этом. Не знаю, стоит ли.
      – Минеко, я Фумичиё Ивасаки. Ты можешь просить меня обо всем, что хочешь.
      – Но все мужчины, с которыми ты встречалась, были похожи на старых высушенных кальмаров, а потом они рвали с тобой отношения и ты плакала, прислонившись к фонарному столбу около бакалейного магазина. Это так ужасно. И все соседи видят тебя и говорят: «Бедная Фумичиё, опять ее бросили».
      Все это было правдой. Маме Масако исполнилось сорок семь лет, и она так и не имела серьезных отношений. Ничего не изменилось. Она все еще влюблялась, и сама настраивала против себя своих партнеров своим язвительным языком. И она правда цеплялась за фонарный столб и плакала.
      – Не слишком вежливо так говорить, – сказала мама, – думаю, не только одна я такая на свете. Но хватит обо мне. Что происходит с тобой?
      – Я просто думаю: что чувствует человек, когда влюблен?
      Ее руки бросили работу и остановились, а тело напряглось в ожидании.
      – Почему ты заинтересовалась, Минеко? У тебя кто-то есть?
      – Возможно.
      – Правда? Кто он?
      – Мне слишком больно об этом говорить.
      – Если скажешь вслух, то станет легче.
      – Мне больно даже думать об этом.
      – Звучит серьезно.
      – Ты так думаешь?
      – Я бы хотела встретиться с ним. Почему бы тебе нас не познакомить?
      – Ни за что. Во-первых, ты совсем не разбираешься в мужчинах, а во-вторых, ты можешь попытаться увести его у меня.
      – Минеко, я не Яэко. Я тебе обещаю. Я никогда не свяжусь ни с одним из твоих парней.
      – Но ты всегда стараешься сделать себя такой красивой, когда встречаешься с мужчинами. Если я вас познакомлю, ты обещаешь мне встретиться с ним без косметики и в обычной одежде?
      – Да, дорогая, если ты так хочешь, я согласна.
      – В таком случае я посмотрю, что можно сделать.
      Мы закончили подготовку к обряду моего перехода от майко к гейко.
      Второго ноября 1970 года, в мой двадцать первый день рождения, состоялся мой эрикае.
      Первое кимоно, которое я надела уже будучи гейко, было сшито из черного шелка с традиционными гербами и украшенного рисунками и вышитыми морскими волнами. Мой оби был из белой парчи с геометрическим рисунком в красных, синих и золотистых цветах.
      Мы купили еще два кимоно на церемонию эрикае. Одно кимоно было из желтого шелка с вышитыми на нем фениксами и золотыми листьями, второе – из зеленого шелка с вышитыми соснами и императорскими каретами.
      Воротник, видневшийся на моем нагаджубане, теперь был белым, сообщая о том, что я оставила позади детство. Я стала взрослой. Пришло время отвечать за себя.
      Приблизительно во время моего эрикае доктор Танигава сделал мне прекрасное предложение. Он познакомил меня с Кунихито Шимонакой, президентом издательства «Хейбон». В своем журнале «Сан» тот хотел открыть раздел, посвященный истории и традициям Гион Кобу. Доктор Танигава рассказал ему обо мне, и Шимонака предложил мне поучаствовать в проекте. Я сразу же согласилась, как и еще несколько моих подруг.
      Мы работали под руководством издателя Такеши Ясуда, и я почувствовала себя большим журналистом. Мы все встречались раз в месяц, однако закончить требуемый проект удалось только через год. Проект принес мне огромное чувство удовлетворения. Я начинала понимать, что для меня, пожалуй, может существовать жизнь и за пределами Гион Кобу. Но я работала так же много, как и раньше, заполняя ночными озашики и регулярными выступлениями все расписание, ставя их превыше всего остального.
      Однажды меня пригласили в Томиё очая. Мистер Мотояма, президент модного концерна «Сан Мотояма», принимал на озашики Альдо Гуччи, итальянского кутюрье.
      В тот вечер я одевалась особенно тщательно. Мое кимоно было из черного крепа и шелка. Подол обшит цветами, а оби красного цвета украшен кленовыми листьями.
      Я сидела рядом с мистером Гуччи, как вдруг случайно он вылил мне на кимоно соевый соус. Понятно, что он чувствовал себя ужасно, так что мне надо было срочно придумать, как побыстрее его отвлечь. Я повернулась к нему и сказала:
      – Мистер Гуччи, для меня такая честь встретиться с вами. Могу я попросить ваш автограф?
      Он согласился и достал ручку.
      – Вы не распишетесь мне на кимоно? Вот здесь, на рукаве.
      Мистер Гуччи расписался черными чернилами на красном рукаве. Поскольку кимоно в любом случае было испорчено, чернила роли не играли. Главное, что гость почувствовал себя лучше.
      У меня до сих пор хранится это кимоно. Я всегда надеялась, что когда-нибудь отдам его Гуччи, но, к сожалению, больше никогда с ним не встречалась.
      Кимоно гейко – это произведение искусства, и я никогда не надела бы кимоно, которое не было бы совершенным. Все кимоно, надеваемые манко или гейко, единственны в своем роде. Некоторым из них дают названия, и это такие же драгоценности, как, например, картины. Именно поэтому я так отчетливо помню все, что я надевала.
      Когда я активно работала, то заказывала новое кимоно каждую неделю и редко надевала одно более четырех раз. Я не знала, сколько кимоно у меня было, но думаю, что больше трех сотен. И каждое из них – не включая очень дорогие уборы, заказываемые к особым случаям, – стоило от пяти до семи тысяч долларов.
      Кимоно были моей страстью, и я принимала активное участие в их концепции и дизайне. Мне было очень приятно встречаться с мистером Иида из Такашияма или мистером Сайто из Го-фукуя, или профессионалами Эримана и Ичизо, чтобы поговорить о своих идеях, о новых узорах или сочетаниях цветов.
      Стоило мне один раз появиться в новом наряде, как его тут же копировала какая-нибудь другая гейко или даже несколько. Я моментально его снимала и отдавала какой-нибудь «младшей сестре», если меня просили. С детства нас учили запоминать кимоно так, как и любое другое произведение искусства. Так что мы всегда знаем, если кто-то носит кимоно, у которого до этого была другая хозяйка. Это важный символ, говорящий о статусе внутри иерархии.
      Все это может показаться экстравагантным, но на самом деле это основа для гораздо более сложной структуры.
      Я никогда не думала о кимоно в денежном эквиваленте. Они были основным элементом моего ремесла, и чем красивее кимоно было на мне надето, тем лучше я выполняла свою работу. Клиенты приходят в Гион Кобу, чтобы насладиться внешностью манко и гейко так же, как и их артистическими данными. Бывает даже не важно, насколько кто-то из них профессионален, одна только работа пользы не принесет, если нет соответствующей одежды, производящей впечатление на публику.
      В любом случае, я все еще не разбиралась ни в чем, что касалось денег. Редко их видела, редко трогала и никогда сама ни за что не платила. Я получала много конвертов с наличными деньгами. Сейчас я понимаю, что там могли быть тысячи долларов каждую ночь, но я не обращала на это внимания. Я вытряхивала конверты из рукавов, а один из них вообще могла отдать сапожнику или работнику кухни.
      Деньги не кончались. Когда я возвращалась домой и снимала кимоно, отовсюду сыпались белые конвертики. Я никогда не открывала их, чтобы посмотреть, сколько денег внутри. Часто я раздавала по конверту работникам окия. Без них я бы не стала Минеко Ивасаки.
      Я знала, что сумма в сто тысяч иен (тысяча долларов) часто упоминалась моими клиентами, когда они обсуждали вопросы бизнеса. Мне стало интересно, и как-то я попросила маму Масако показать мне, как выглядят сто тысяч иен. Она вытащила из оби банкноты и показала мне десять тысяч иен (около ста долларов).
      – Это не похоже на «много», – сказала я, – надо мне побольше работать.

      Многие могли бы сказать, что я была не от мира сего, но сама-то я чувствовала себя настолько взрослой, что решила покинуть окия и попробовать жить собственной жизнью. Я сообщила о своем решении матери. Она отнеслась к моим словам скептически, но не пыталась остановить.
      – Это интересная идея, Минеко, – сказала она, – ты можешь попробовать. Правда, я не уверена, что ты сможешь жить самостоятельно.
      В феврале 1971 года, когда мне исполнился двадцать один год, я сняла большую квартиру на Киташирава-авеню. Квартира стоила тысячу сто долларов в месяц, что было по тем временам непомерно большой суммой. Я наняла специалистов, чтобы они перевезли мои вещи и обставили квартиру.
      Как только я переехала, ко мне зашла одна из подруг.
      – Минеко, это невероятно! – восхитилась она. – Поздравляю!
      – Спасибо, Мари, – ответила я, – могу я предложить тебе чашечку чаю?
      – Было бы чудесно. Спасибо.
      Я почувствовала себя такой взрослой и пошла на кухню, чтобы приготовить чай. Налив воду в чайник, я поставила его на плиту, но ничего не случилось. Огонь не загорался. Я не знала, что нужно делать, и поняла, что в общем-то никогда раньше не пользовалась плитой.
      – Что случилось? Почему так долго? – Мари просунула голову в кухню.
      – О, извини, – сказала я, – газ не идет и конфорка не горит.
      – Это потому, что ты должна зажечь газ, – сказала она и, чиркнув спичкой, повернула выключатель конфорки.
      Я была поражена. Это было похоже на магию.
      Моя подруга любит рассказывать эту историю до сих пор. И ее рассказ все еще вызывает здоровый смех.
      Однажды я собралась убрать квартиру и вытащила из шкафа пылесос. Я толкнула его, но он отказывался работать. Подумав, что он сломался, я решила позвонить в окия. Один из наших слуг-мужчин буквально примчался ко мне, чтобы проверить, все ли с ним в порядке. Он очень быстро оценил ситуацию.
      – Мине-тян, – спокойно сказал слуга, – искусство обращения с электрическими приборами заключается в том, что тебе надо взять вилку и воткнуть ее в розетку. Иначе ничего не будет работать.
      – Ты имеешь в виду, что пылесос не сломан? – я была расстроена и не спрашивала его, а скорее уточняла.
      Следующим моим подвигом была попытка приготовить еду. Во-первых, рис. Я уже заходила в магазин и сделала заказ, так что просто прошла к буфету, вытащила оттуда новый блестящий контейнер для риса и заглянула внутрь. Там было пусто! Я позвонила домой.
      – Мой заказ не пришел. Мы забыли оплатить счет? – поинтересовалась я.
      Мама позвонила в магазин, и его владелец, постоянный поставщик окия на протяжении многих лет, сразу же явился ко мне.
      Я начала жаловаться, как только его увидела.
      – Дедушка, как же так? Не нужно так издеваться надо мной, мне очень нужен рис, – говорила я.
      – Так вот же он, – показал владелец магазина, – стоит прямо у входа, вон в том мешке. На мешке написано: «рис».
      – Но почему он не в контейнере? – продолжала причитать я. – Я сняла крышку, а там ничего не было.
      – Мине-тян, моя работа заключается в том, чтобы доставить рис к вашим дверям. В контейнер вы должны положить его сами, – объяснил мне он.
      Прежде чем переехать, я отправилась в большой универмаг и за счет окия купила все, что мне было нужно: мебель, постельное белье и кухонную утварь. Я даже не смотрела на цены. Мама пришла в ужас, когда получила счета, но все же оплатила их.
      В те времена (до появления кредитных карт) небольшие покупки мы оплачивали наличными.
 
      По безналичному расчету я не могла купить, например, бакалейные товары. Однако купить их было совершенно необходимо. Соответственно, мама выдала мне деньги на всякий случай.
      – Тебе понадобятся деньги на еду, – сказала она и вручила мне пять тысяч долларов. Я положила деньги в кошелек и пошла прогуляться по близлежащим магазинам. Нашла мясной магазин, и бакалею, и рыбный. Не имея представления о том, что и сколько стоит, я была уверена, что у меня достаточно денег, чтобы купить все, что я захочу.
      Первый магазин, в который я зашла, оказался овощным. Я купила картошку, морковку и дайкон (редьку). Вытащила банкноту в десять тысяч иен (приблизительно сто долларов) и протянула ее продавцу. Мое сердце заколотилось. Это был первый раз в моей жизни, когда я давала кому-то настоящие деньги и совершала покупку.
      Отдав деньги, я подхватила свои пакеты и гордо покинула магазин. И вдруг услышала, как меня догоняет продавец, что-то крича на бегу. Я была уверена, что совершила что-то ужасное, какую-нибудь грубую ошибку, и начала шумно извиняться:
      – Извините меня, – голосила я, – я еще к этому не привыкла. Я не хотела сделать ошибку. Пожалуйста, простите меня.
      Наверное, продавец подумал, что я ненормальная.
      – Я не знаю, о чем вы говорите, мисс, но вы забыли вашу сдачу, – сказал он.
      – Сдачу? Какую сдачу?
      – Вашу сдачу, мисс. Извините, но возьмите ее побыстрее, я очень занят. У меня нет времени на эти игры.
      Вот так я узнала про существование сдачи.
      Теперь я действительно умела делать покупки!
      Я вернулась домой совершенно довольная собой и решила приготовить еду. Первым делом я сварила огромную кастрюлю никуджага – тушеной картошки с мясом. Я приготовила ее столько, что хватило бы на десять человек. Это заняло массу времени – с полудня до четырех часов. Когда мне показалось, что все готово, я завернула кастрюлю в материю, вызвала такси и осторожно повезла в окия.
      – Я вам что-то приготовила! – гордо заявила я, едва переступив порог, – идите все сюда. Ешьте и наслаждайтесь!
      Родные покорно расселись вокруг стола и попробовали мою стряпню. Все сидели с полными ртами и обменивались странными взглядами. Никто ничего не говорил и никто не жевал.
      – Это не так уж плохо для первого раза, – наконец заговорила Кунико.
      Мама и тетушка Таджи смотрели на свои тарелки. Они все еще ничего не сказали, но я настаивала.
      – Принимайте и будьте благодарны за все, что вам дают. Разве не так нас учит Будда? – заявила я.
      – Да, это так, – ответила мама, – но все имеет свои границы.
      – Что ты имеешь в виду? – заинтересовалась я.
      – Минеко, а ты сама не хотела бы попробовать то, что приготовила, прежде чем угощать нас?
      – Это не обязательно. Я знаю, что это вкусно, потому что оно вкусно пахло.
      Да уж, много я знала о приготовлении пищи.
      – Вот, – сказала мама, – попробуй кусочек. Это была самая странная вещь, которую мне доводилось пробовать. Я удивлялась себе, что смогла приготовить что-то, что было столь ужасно на вкус.
      Мне захотелось выплюнуть все обратно, но я остановилась. Если остальные смогли проглотить несколько кусочков, значит, должна и я. Я помнила изречение моего отца: «Самурай не показывает слабости, когда голоден». В тот момент я поменяла слова на: «Самурай не показывает слабости, когда ест» – и с трудом проглотила все, что было во рту.
      Встав на ноги, я заявила, что мне надо еще поучиться, и двинулась к выходу.
      – Что нам делать с этой едой? – окликнула меня Кунико.
      – Выбросьте ее, – ответила я и поторопилась уйти.
      Что-то не ладилось у меня с самостоятельной жизнью.
      Каждый день я приходила в окия одеваться на работу. Мама продолжала спрашивать, когда же она увидит моего кавалера. Я еще не проводила с Тошё много времени, кроме встреч в очая, но наш трехлетний контракт заканчивался в мае. Решив, что мне все-таки нужно знать ее мнение, я организовала встречу, чтобы их познакомить.
      Я напоминала ей сотни раз, что она обещала мне быть одетой до крайности просто.
      Но когда мама Масако вышла из дому, то она была одета так, будто идет на свадьбу. На ней красовалось традиционное черное кимоно.
      – Мама! – воскликнула я, – зачем этот костюм? Ты же обещала! Пожалуйста, вернись в комнату и переоденься во что-нибудь более простое.
      – Но почему? – удивилась она. – Разве ты не хочешь, чтобы я хорошо выглядела, когда увижу твоего друга?
      – Просто переоденься. Пожалуйста.
      – Во что?
      – Во что-нибудь старое.
      – Я не понимаю тебя, Минеко, – она покачала головой, – большинство девушек хотят, чтобы их матери выглядели красиво.
      – Хорошо. Но я не хочу. Особенно, если ты выглядишь лучше меня.
      Мы ругались все время, пока не вышли из дому.
      Мы встретились с Тошё в очая.
      Встреча прошла не слишком удачно. Я полностью потеряла самообладание. Думать о Тошё как о клиенте – было одно. Воспринимать его в качестве кавалера – совсем другое. Я очень смущалась. Почти не могла говорить. Я покраснела от макушки до пят, в горле было пусто, как на чистом листе бумаги. Это было ужасно.
      У меня дрожали руки, когда я наливала сакэ. Все мои профессиональные навыки бесследно исчезли. Когда мы вернулись домой, мама жестко отчитала меня.
      – Мине-тян, я никогда не видела тебя такой. Ну и дела! Наша холодная принцесса пылала до корней волос. Она так дрожала, что с трудом разливала сакэ. И ничего не говорила. Прекрасно. Думаю, мы наконец узнали твою главную слабость.
      Я всегда чувствовала, что было ошибкой знакомить маму с Тошё.

      Двадцать третьего мая 1971 года, спустя три года после того, как я бросила вызов, я получила записку от Тошё. Ее передала мне окасан его очая. В записке Тошё просил меня о встрече в гостинице «Ишибейкоджи». Еще он писал, что мне нет нужды надевать костюм. Это означало, что встреча будет частной, не озашики. Об этом же свидетельствовало время встречи – она была назначена в полдень.
      Так что я надела простое черное кимоно от Ошима, украшенное красными розами, и красно-белый оби с вышитыми на нем кленовыми листьями.
      Когда я прибыла в гостиницу, Тошё играл в махджёнг с несколькими товарищами. Вскоре игра закончилась, и все разошлись.
      После единственного поцелуя украдкой, я впервые была наедине с Тошё.
      Он сразу же перешел к делу.
      – Я приходил к тебе каждый вечер на протяжении последних трех лет, – сказал он, – в точности так, как ты просила. Теперь я хочу поговорить о нас. Как ты думаешь, я достоин того, чтобы дать мне шанс? Что ты думаешь об этом? Я не думала. Я чувствовала. Я знала, что у него есть жена и дети, но в тот момент это не имело значения. Я не могла справиться с собой.
      – Я не уверена, – честно ответила я, – вообще-то, раньше со мной ничего такого не случалось. Но я думаю, что люблю тебя.
      – В этом случае, – сказал он, – думаю, нам нужно устроить соответствующую встречу. Чтобы мы могли побыть вместе.
      Я скромно опустила глаза и тихонько пробормотала «да». Мы поднялись и пошли прямо к окасан очая, чтобы поговорить. Она внимательно слушала, пока Тошё объяснял ей ситуацию. Вряд ли она была так уж удивлена тому, что услышала.
      – Тошё-сан, – наконец сказала она, – вы один из самых лучших моих клиентов, и вы с Минеко, кажется, действительно неравнодушны друг к другу. По этим причинам я соглашусь участвовать в переговорах. Однако все должно идти по принятым правилам. Если вы хотите быть с Минеко, то для начала вы должны получить разрешение ее семьи.
      Я знала эти правила. И очень смутилась, когда поняла, что совсем забыла о них.
      «Мир цветов и ив» – это отдельная община, полная собственных правил и законов, обрядов и ритуалов. Она допускает сексуальные отношения вне брака, но только если эти отношения держатся в строго определенных рамках и строятся по строго определенным принципам.
      Большинство продолжительных отношений в Японии, как, например, между мужем и женой, учителем и учеником, устраиваются с помощью третьих лиц, которые выступают посредниками даже после того, как эти двое встретились. Так, например, мама Сакагучи устроила меня в школу Иэмото и осталась готовой к вмешательству в любое время, в случае если возникнут какие-либо проблемы. Окасан очая совершала серьезный поступок, когда согласилась стать «частью дискуссий». Это означало, что она берет на себя роль нашего посредника. По ее совету мы немедленно отправились в окия, чтобы заручиться согласием мамы Масако.
      – Я верю, что люди, любящие друг друга, должны быть вместе, – сказала она.
      Масако всегда была романтичной.
      Тошё пообещал маме Масако, что разведется со своей женой.
      Мама Масако дала нам свое благословение.
      Сославшись на болезнь, я отменила все свои встречи на оставшуюся часть дня и вернулась с Тошё в гостиницу. Мы пошли в его комнату. Мы почти не разговаривали – просто сидели, наслаждаясь тем, что можем быть вместе. В конце концов мы заговорили, но как-то отрывисто и странно. Видимо по привычке, разговор постепенно свелся к эстетике. День плавно перетек в вечер.
      Служанка принесла ужин в комнату. Я почти не могла глотать. Вернувшись, девушка сообщила, что готова ванная. Я уже дважды за день принимала ванну, когда проснулась и перед тем, как одеваться на встречу с Тошё, и поэтому отказалась.
      Я не собиралась проводить ночь в гостинице, так что была удивлена, когда все та же служанка постелила на полу два комплекта футонов, один возле другого. Я не знала, что именно нужно делать, так что продолжала говорить. Зная, о его бесконечном интересе к искусству, я переходила от одной темы к другой – музыка, танцы, театр. Я не предполагала, что уже перевалило за полночь.
      – Минеко, – раздался голос Тошё, – ты не хочешь немного отдохнуть? Может, ляжем спать?
      – Спасибо, – ответила я, заставляя свой голос звучать как можно более энергично, – но я обычно много не сплю. Мне еще совсем не хочется. А вот тебе – почему бы не прилечь и не отдохнуть?
      Я старалась держать глаза открытыми и надеялась, что Тошё просто уснет, – так мне не придется принимать никаких решений. Но он растянулся на одном из футонов, не застилая его постельным бельем, и продолжил разговаривать. А я осталась, где и была, – за маленьким столиком. Ни один из нас не сменил позу, пока горизонт не окрасился первыми лучами солнца и небо не начало светлеть.
      Я больше не могла держать голову прямо и решила немного наклонить ее, пообещав себе, что не засну. Но не выдержала и осторожно легла на второй футон. Я думала, что это неприлично лежать спиной к Тошё, так что повернулась к нему лицом. Он попросил меня придвинуться ближе.
      – Извини, – сказала я, – но думаю, что не смогу этого сделать.
      Тогда Тошё сделал первый шаг и сам придвинулся ближе. Потом он обнял меня и осторожно прижал к себе. Я лежала выпрямившись, как палка, несмотря на то, что внутри у меня все дрожало, и пыталась не расплакаться. Мы почти не двигались и так и лежали в этой позе, пока не взошло солнце.
      – Мне нужно идти на урок, – сказала я. Встав на ноги, я собралась и быстро ушла.
      Так закончилась наша первая ночь.
      Теперь, когда я была занятой гейко, мне можно было взять небольшой отпуск – неделю в феврале после праздника Сэтцубун и неделю летом. В тот год я планировала взять отпуск, когда закончится Гион Матцури. Тошё нужно было уехать по делам в Бразилию, и мы решили воспользоваться случаем – устроить рандеву в Нью-Йорке, когда он закончит свои дела.
      Тошё прилетел в аэропорт Кеннеди из Бразилии, а я на самолете «Пан-Америкэн» прилетела встретиться с ним в аэропорту. Ему нужно было ждать меня шесть часов. Тошё не привык ждать, несмотря на то, что постоянно заставлял людей ждать себя. Я не была абсолютно уверена, что он окажется на месте, когда я прилечу, но он меня ждал. Я была очень счастлива видеть его, когда сошла с самолета на землю.
      Мы поехали в гостиницу «Уолдорф Астория». В холле мы столкнулись с Элизабет Тейлор и поболтали с ней несколько минут. Мы спешили подняться наверх, в свой номер, и поговорили с ней ровно столько, сколько того требовали правила приличия.
      Я не могла дождаться, когда останусь наедине с ним. Коридорный закрыл дверь, и я повернулась к Тошё. И вдруг он заплакал. Я никогда не видела плачущим взрослого мужчину.
      – О, дорогой, – растерянно сказала я, – что случилось? Что не так?
      – Я испробовал все, что мог, – сквозь слезы сказал он, – но моя жена категорически отказывается дать мне развод. Я не знаю, что еще можно сделать. Кажется, ей не важно, что я делаю или что говорю.
      Тошё был на грани отчаяния. Он проговорил со мной несколько часов: рассказывал про жену, про детей, про свои мучения из-за сложившейся ситуации. Я была слишком поглощена его проблемами, чтобы думать о себе. Я не могла видеть его боль и прикоснулась к нему. Впервые. Я положила руки ему на плечи и нежно обняла. «Это и есть близость, – подумала я, – это любовь. Да, это она».
      Я поставила только два условия.
      – Я останусь с тобой столько, сколько нужно, пока ты не убедишь жену, – сказала я. – Но ты должен пообещать мне две вещи: во-первых, у тебя никогда не будет от меня секретов, а во-вторых, ты никогда не будешь врать мне. Если ты сделаешь это, все закончится. Без вопросов, без объяснений. Ты пойдешь своим путем, а я – своим.
      Он обещал, и я осталась с ним. Я была поражена животной страстью, которая охватила нас. Без малейшего стеснения или стыда, я отдалась ему, как голодная львица. Случившееся в далеком прошлом нападение моего племянника было забыто.
      Мое сердце радостно запрыгало, когда после всего я посмотрела вниз и увидела кровь на простыне. Я отдала Тошё самое драгоценное, что у меня имелось, и сделала это по любви. В какой-то мере для нас обоих это оказался первый раз. Тошё сказал мне, что никогда раньше не был с девственницей. Я была счастлива.
      В тот вечер некоторые фанаты Тошё приготовили для него прием. Он был готов к выходу раньше меня, так что я предложила ему идти первым, пока я принимаю ванну. Мне нужно было одеться и накраситься, я пообещала присоединиться к нему через полчаса.
      Выйдя из ванны, я попыталась открыть дверь, но ручка не поворачивалась. Она была сломана. Я крутила ее и так и сяк, но она не двигалась. Я начала стучать в дверь. Но Тошё уже ушел, а больше никто не мог меня услышать. Я огляделась вокруг и рядом с зеркалом заметила телефон. Я подняла трубку. Гудка не было. Я несколько раз нажала на рычаг, но ничего не изменилось. Я не могла поверить, что в гостинице ранга «Уол-дорф Астории» могут одновременно сломаться и телефон, и дверная ручка.
      Я просидела в ванной три часа, замерзла и чувствовала себя совсем несчастной. Наконец я услышала в комнате какой-то шум. В дверь постучал Тошё.
      – Минеко, что ты там делаешь?
      Хоть кто-то из нас был спокоен!
      Он быстро среагировал на истерику в моем голосе и нашел кого-то, кто помог открыть дверь. Я была невероятно рада выбраться из ванной, но чувствовала страшную усталость. Бедный Тошё! Он был так растерян на вечеринке, что совершенно потерял счет времени. Он чувствовал себя ужасно. Это было забавно. Он действительно был очень внимательным человеком. Невзирая на этот маленький инцидент, мы провели в Нью-Йорке четыре чудесных дня.
      Я нашла то, что искала. Я была безумно влюблена, и сила нашей страсти глубоко изменила мою жизнь. Больше всего она повлияла на мой танец; он наконец обрел ту экспрессивность, которую я так долго пыталась внести в него. Эмоции рвались из моего сердца, это проявлялось в каждом движении, каждом жесте, делая их глубже и обворожительнее.
      Тошё сознательно принимал участие в этом процессе. Он был серьезным критиком. Наша страсть переплеталась с нашей преданностью искусству, и так было до самого конца. У нас были не те отношения, при которых парочкам достаточно просто сидеть рядышком и шептать на ушко всякие сладкие глупости.
      Как актер Тошё учился самовыражаться гораздо дольше, чем я танцевала. В этом деле он был опытнее меня. Несмотря на то что предметы, которые мы изучали, были разными, он мог давать мне и давал профессиональные советы.
      Стиль Иноуэ отличается потрясающей способностью свободно выражать любые эмоции с помощью точных, деликатных жестов. Это наиболее сложная деталь во всей форме танца, и Тоше понимал, как можно научиться этому. Если старшая учительница обучала меня с точки зрения парадигмы, то Тошё мог научить меня чему-то помимо этого.
      Иногда, проходя мимо зеркала, я подсознательно делала какие-то едва заметные движения. Тошё ловил меня на этом и предлагал попробовать сделать то же самое немного иначе. Его предложения часто бывали очень обоснованными. Я останавливалась и, следуя его идее, повторяла движение по-новому снова и снова.
      Мы жили вместе как пара, однако должны были держать наши отношения в тайне от всех, кроме самых близких людей. Тошё все еще был женат. Мы никогда не выказывали никаких чувств на публике. Это было тяжело, так что мы иногда ездили куда-нибудь отдохнуть. Мы никогда не фотографировались вместе, даже если отдыхали на каком-нибудь экзотическом курорте. (У меня осталась только одна фотография.)
      В 1973 году мы снова поехали в Нью-Йорк. В этот раз мы остановились в гостинице «Хилтон». Мистер Р. А. устроил для нас вечеринку, и Тошё представил меня в качестве невесты. Я ликовала. Я была уверена, что наша свадьба – это всего лишь вопрос времени. Представители прессы догадались по моему сияющему лицу, что у меня какое-то радостное событие, и несколько недель за мной охотились папарацци. Но самым смешным было то, что они считали, что я встречаюсь с другим мужчиной. Как они ошибались! У Тошё был большой дом в пригороде Киото и еще один в Токио, но почти каждую ночь он проводил со мной. Моя квартира стала нашим любовным гнездышком.
      Он вел себя как дома, и вскоре я открыла те черты его характера, о которых никогда бы не узнала, если бы мы не жили вместе. У него была самая натуральная мания чистоты. Учитывая полное отсутствие у меня навыков домохозяйки, это было счастьем для нас обоих. Когда Тошё бывал у меня, он брал на себя все заботы по дому: вычищал его сверху донизу, подметал внутри и на крыльце, мыл кухню и ванную, вытирал пыль сухой тряпкой так, как учила меня моя мать. И все у него получалось очень быстро и ловко, в то время как мои попытки навести порядок в доме обычно заканчивались тем, что я пылесосила гостиную, размазывала пыль по столу и считала дом убранным.
      Моим оправданием служило то, что я была очень занята. Мой график был забит до отказа – так, будто я продолжала жить в окия, но теперь я еще должна была самостоятельно о себе заботиться. Каждый день я шла в окия, чтобы подготовиться к работе, но у меня не было служанок, которые бы все делали.
      Большую часть времени мы старались проводить вместе. А потом мои чувства подверглись серьезной проверке, когда Тошё стал сниматься в фильме, в одной из студий Киото. Он стал возвращаться домой поздно ночью, и не один, а с друзьями. Я приходила домой после долгого рабочего дня, а Тошё мог запросто спросить, чем мы будем кормить его гостей.
      Я засовывала все имеющиеся в доме продукты в кастрюлю и варила их. Мои первые попытки не увенчались особым успехом, однако со временем я стала готовить немного лучше. Тошё всегда следил за тем, чтобы ни у кого не было пустого стакана или тарелки. Никто не уходил от нас голодным. Со временем я полюбила такие импровизированные вечеринки.
      Тошё был привлекательный и очень общительный. Он с любовью говорил о своих детях, и я не понимала, почему ему было плохо дома.

      В начале мая в городе Хаката на Кюсю проводится ежегодный фестиваль, известный как Дон-таку. Меня приглашали туда каждый год. В тот раз я отправилась в компании еще нескольких гейко. Обычно я останавливалась в одной и той же гостинице, ела в одних и тех же ресторанах и встречалась со своими знакомыми гейко из местной общины. Я всегда делила комнату с моей ближайшей подругой Юрико.
      Как-то мы разговаривали о том, откуда появилось молчаливое паломничество. Это случается во время фестиваля Гион, однако знают о нем очень немногие. Я слышала разговор, что Юрико принимала в нем участие, и хотела узнать правду.
      Фестиваль Гион проводится в Киото уже более тысячи лет и считается одним из трех самых значимых в Японии. Он начинается в конце июня и продолжается до двадцать четвертого июля.
      Фестиваль Гион включает в себя несколько синтоистских церемоний и ритуалов. Семнадцатого июля местных богов приглашают войти в их священный паланкин, известный как омикоши. В этом паланкине их относят в общину на всю последнюю неделю фестиваля. Паланкин с богами несут на плечах представители главной резиденции святыни Ясака, что на улице Синдзё, к временным святыням на Шинкёгоку-авеню. Это молчаливое паломничество проходит всю оставшуюся неделю.
      – Я тоже хотела бы принять участие в молчаливом паломничестве, – сказала я и тут же спросила: – Что нужно сделать, чтобы меня включили в список?
      – Это не совсем то, к чему надо присоединяться. Это то, что каждый должен решить для себя сам. Но все равно, если хочешь, чтобы твои желания исполнились, это надо делать три года подряд, – ответила Юрико. – И тебе нельзя рассказывать никому о том, что ты делаешь. От этого зависит успех этого паломничества. Ты должна совершить его в тишине. Опустить глаза, ни на кого не смотреть, полностью сконцентрироваться на том, что скрыто в твоем сердце. Подумай над тем, является ли твое желание достойным паломничества.
      Меня очень тронуло ее объяснение. У Юрико были своеобразные черты лица в отличие от стандартных японских лиц. Ее глаза выглядели необыкновенно красивыми – большие, нежно-карие. Она не рассказала мне того, что я хотела знать в деталях, но в качестве извинения подарила мне улыбку.
      Я не могла не строить догадки, почему Юрико все-таки совершает паломничество. Чего она так неистово желает? При малейшей возможности я заводила разговоры на эту тему, но она всегда уходила от ответа и умело меняла тему разговора. В конце концов моя настойчивость дала результат, и Юрико рассказала свою историю.
      Это было впервые, когда я слышала что-то о ее детстве.
      Юрико родилась в январе 1943 года в городке под названием Сузуши, расположенном на побережье Японского моря. Семья ее отца занималась рыболовным бизнесом из поколения в поколение. Ее отец основал весьма успешную компанию по производству и поставкам морских продуктов. В молодости ее отец часто посещал Гион Кобу.
      Мать Юрико умерла вскоре после рождения дочери, и девочку отправили жить к дальним родственникам. Во время войны компания ее отца была реквизирована военными и перестроена в оружейную фабрику. Но отец продолжал ловить рыбу. После войны он сумел возродить свой бизнес, и дела его шли вполне успешно. Однако он не забрал к себе дочь. Она продолжала переезжать от родственников к родственникам.
      Когда финансовое положение ее отца более менее устоялось, он снова стал посещать Гион Кобу и влюбился в одну из гейко. Они поженились, и у Юрико появилась мачеха. Юрико позволили вернуться к отцу, только когда на свет появилась ее младшая сестра. Думаю, это было единственное время в ее жизни, когда она чувствовала себя защищенной и согретой теплом любящей семьи. Однако счастье ее продолжалось недолго. Компания отца обанкротилась. Отец впал в депрессию, запил и пил до тех пор, пока однажды не повесился прямо на глазах у младшей дочери.
      Мачеха Юрико была растеряна и не знала, что делать, поэтому отправила Юрико к родственникам умершего мужа. Те же видели в девочке лишь ненужную обузу, жалели на нее денег, и в итоге у Юрико не было даже обуви. В конце концов они продали ее работорговцу (зеген, человек, который путешествовал по стране и покупал девушек для работы проститутками). (Позже, в 1959 году, такая практика была признана незаконной.) Юрико продали в Шимабара, называемую также «район удовольствий» в Киото.
      Шимабара был тем районом, где продавались женщины, известные как ойран и тайю (лучшие куртизанки и проститутки), и это несмотря на то, что они были прекрасно обучены современному искусству. Молодая ойран также подвергалась ритуалу, называемому «мизуагэ», при котором ее церемониально дефлорировал хозяин, который платил за эту привилегию довольно крупную сумму. (Слухи о «мизуагэ» и поверхностное знакомство с терминами явилось причиной того, что многие иностранцы не понимали разницу между проституткой и гейшей.) Тайю и ойран тоже работали по контракту, но были ограничены в передвижении и привязаны к району до тех пор, пока не заканчивался срок.
      Когда мачеха Юрико узнала о случившемся, она немедленно обратилась к окасан Уай окия в Гион Кобу и попросила о помощи. Владелица связалась с отокоши, и тот умело перевел Юрико из Шимабара в окия. Юрико не хотела возвращаться к мачехе, и окия решил взять на себя всю заботу о девочке.
      Это случилось, когда ей было двенадцать лет.
      Юрико была очень прилежным ребенком, она всецело отдалась урокам и впоследствии стала одной из лучших гейко Гион Кобу. Когда она рассказывала о том, насколько лучше стала ее жизнь в Гион Кобу по сравнению с теми двенадцатью годами лишений, ее большие красивые глаза наполнялись слезами.
      Через два года мы снова были вместе в Хаката, и Юрико рассказала мне свою историю. Объяснила мне и причину, по которой совершает молчаливое паломничество. Уже много лет она была влюблена в одного человека и очень хотела выйти за него замуж. Это было причиной. Об этом она молилась каждое лето на молчаливом паломничестве. Она любила только его и, несмотря на то что многие предлагали ей руку и сердце, она отвергала все предложения.
      Однако, по политическим причинам, ее любимый женился на другой, но их отношения продолжались. В мае 1980 года ей поставили страшный диагноз: рак. Не знаю, из-за чего она заболела, но ее любовь только усилилась во время болезни. Словно услышав ее молитвы, любимый нежно нянчился с ней все время, пока она умирала. К сожалению, его попытки вылечить ее ни к чему не привели, она скончалась двадцать второго сентября 1981 года. Совсем молодой, в тридцать семь лет. Я верю, что ее любовь к нему все еще живет, и так будет продолжаться тысячелетия. Или целую вечность.
      Сетцубун пришелся на середину февраля. Этот праздник знаменует начало весны по старому лунному календарю. Празднуя это событие, мы разбрасываем вокруг дома бобы, дабы отогнать злых демонов и привлечь удачу.
      В Гион Кобу на Сетцубун устраивается что-то вроде карнавала, мы надеваем яркие костюмы и веселимся. Мы с подругами всегда выбирали костюмы, изображающие какие-то события минувшего года. В 1972 году Соединенные Штаты вернули Японии Окинаву, так что в тот год мы были одеты в народные костюмы Окинавы.
      Я и мои подруги любили использовать чаевые, заработанные на вечеринках в Сетцубун, чтобы отдохнуть на Гавайях. Мы посещали почти сорок озашики, проводя на каждом из них менее трех минут, чтобы собрать побольше чаевых. В тот вечер мы заработали больше тридцати тысяч долларов.
      Организовывать поездку была моя очередь. Я должна была заказать места. Кроме того, я отвечала за деньги и паспорта, находившиеся в моем кошельке, когда мы покидали Киото. Мы собирались провести ночь в Токио и на следующий день улететь в Гонолулу.
      Обидно, но я забыла свой кошелек в такси по дороге в гостиницу. Мои спутницы были очень недовольны.
      – Ох, Минеко, – сказали они, – как это на тебя похоже.
      Я всегда старалась быть ответственной и была уязвлена их реакцией.
      Мне необходимо было достать нам деньги и паспорта до следующего дня. Я позвонила одному из своих клиентов, объяснила ситуацию, и он любезно согласился одолжить мне тридцать тысяч долларов наличными. Я попросила его принести деньги в гостиницу на следующее утро. В тот момент, когда я раздумывала над тем, кому из моих знакомых в правительстве можно позвонить, чтобы срочно заказать паспорта, мне сообщили, что найден мой кошелек: водитель такси отвез его в полицию, куда я и явилась на следующее утро. В суматохе я забыла сообщить своему клиенту, что тридцать тысяч мне больше не нужны, а он пришел вскоре после того, как я ушла. Наверное, я все-таки была не очень ответственной.
      Несмотря на такое зловещее начало, мы прекрасно провели время. В конце мои подруги поблагодарили меня за то, что я была прекрасным организатором тура. Однажды, прямо на солнечном берегу, мы взяли урок местных танцев, и учительница сразу распознала в нас танцовщиц. Она попросила нас станцевать что-нибудь для нее. Это было так весело, что мы давали уроки танцев в стиле Иноуэ следующие три дня. Многие из наших клиентов имели связи на Гавайях и организовывали нам прекрасные обеды в Куай и Оаху.
      Однажды легкий ветерок растрепал волосы мисс М. и я увидела то, чего не замечала никогда раньше: лысинку на ее голове. Затем я пристально оглядела двух других своих подруг и себя. У всех нас прямо на макушке была довольно большая лысина. Это общая проблема майко, и причиной является прическа, так как сначала волосы закрепляются на макушке. Пучок удерживается на месте бамбуковой палочкой, которая явно наносит вред. Наши волосы остаются поднятыми по пять дней в неделю, и это очень раздражает кожу на голове. Кроме того, мы используем шиньоны и различные украшения для волос, которые еще больше давят на голову. Через несколько лет эта точка, постоянно находящаяся под нажимом, начинает лысеть.
      – Знаете что, – предложила я, – думаю, что, после того как мы вернемся в Японию и закончится Мияко Одори, нам всем надо пойти в больницу и убрать эти лысины. Что вы думаете? Может, заключим договор?
      Они согласились подумать об этом.
      Мы приступили к репетициям, как только вернулись в Киото. Мне нужно было приготовить сольный фрагмент, а также участвовать в групповых репетициях. У нас не было возможности поговорить об операции до тех пор, пока не начался Мияко Одори. Мисс Я. сказала, что очень боится, но три другие девушки согласились. Как только закончился Мияко Одори, мы уехали в Токио и обратились в больницу около моста Бэнкея.
      Операция представляла собой подтяжку кожи так, чтобы закрыть плешь. Похоже на подтяжку лица. Мой шрам был скреплен двенадцатью скобами. В скальпе много капилляров, и операция оказалась на удивление кровавой, но удачной. Единственное, какое-то время было больно смеяться.
      Самым неприятным было то, что мы застряли в больнице на несколько дней. Наши клиенты из Токио делали все, чтобы развлечь нас. Они навещали и присылали еду из лучших ресторанов города. Была весна, и у нас было игривое настроение. Мы устали и уже начинали ссориться, так что я придумала для нас приключение, которое могло помочь развлечься. Однажды днем мы сбежали из больницы и пошли по магазинам. Потом мы стали сбегать по вечерам и ходить в наши любимые рестораны. Мы возвращались в больницу поздно ночью. Как-то раз мы танцевали на крыше. Старшая медсестра была сердита на нас.
      – Это не психиатрическая лечебница, – говорила она, – прекратите вести себя, как ненормальные. И перестаньте, ради бога, занимать все наши телефонные линии.
      Через десять дней доктор снял нам швы, и мы могли уехать домой. Предполагаю, что медсестры были просто счастливы, когда мы уехали. Иногда я думаю, осталась ли у мисс Я. ее лысина? Скорее всего, да.
      Вернувшись в Киото, я продолжила встречаться с Тошё. Я соскучилась по нему, но самостоятельная жизнь все не налаживалась. Я не могла пренебречь работой ради приготовления пищи, уборки, стирки, подготовки ванны и так далее. У меня никогда не было на это времени, я все так же спала по несколько часов в сутки. Я не могла сократить свое рабочее время, единственное – сократить время занятий. В моей душе зрел конфликт между стремлениями «стать великой танцовщицей» и «стать хорошей домохозяйкой». Для меня выбор был очевиден.
      Я решила поговорить с мамой.
      – Мама, я не стала готовить лучше. И у меня нет времени, чтобы заниматься столько, сколько мне нужно. Как ты думаешь, что делать? – спросила я.
      – Ты думала о том, чтобы вернуться домой? – задала она встречный вопрос.
      – Не знаю. Что скажешь ты?
      – Думаю, это хорошая мысль.
      Вот так. Я вернулась в окия в июне 1972 года, поняв, что способна быть независимой и что мне не обязательно быть ею. Что касается Тошё, то мы могли всегда снять номер в гостинице и часто это делали. Я была взрослой и полноправной гейко. Знала, что представляет этот мир. Как держать деньги и делать покупки. И я была влюблена.
      Хорошо, что я переехала тогда домой, потому что это были последние месяцы жизни Биг Джона. Он умер в октябре 1972 года.

      Шестого мая 1973 года я была в гостях у своих родителей. Всего лишь третий раз после того, как восемнадцать лет назад я покинула дом своего детства.
      Я знала, что отец умирает, и хотела увидеть его. Посмотрев в его глаза, я поняла, что конец уже близко и он знает об этом. Вместо бессмысленных слов утешения, я говорила с ним свободно и открыто.
      – Папа, я хочу поблагодарить тебя за все, что ты дал мне в жизни. Я сильная и свободная и всегда буду помнить то, чему ты учил меня. Иди с миром. Тебе не о чем беспокоиться. Я позабочусь обо всем.
      По его лицу потекли слезы.
      – Масако, – сказал он, – ты единственная из всех моих детей, кто действительно слушал меня. Я счастлив, что ты никогда не поступилась своей гордостью. Знаю, как тяжело ты работаешь и чего это стоит, и хочу дать тебе кое-что. Открой третий ящик моего бюро. Возьми оттуда шибори оби. Да, вот это. Я сам сделал его, и он мой любимый. Когда ты найдешь мужчину своей мечты, я хочу, чтобы ты подарила ему.
      – Да, папа, – ответила я, – обещаю.
      Я взяла оби моего отца, бережно сложила и хранила до тех пор, пока не встретила своего мужа. Он до сих пор носит его.
      Отец умер три дня спустя, девятого мая. Ему было семьдесят шесть лет. Я сидела рядом с гробом и держала его холодную руку в своих руках.
      «Я обещаю тебе, папа. Я никогда не забуду того, что ты говорил мне. „Самурай не должен показывать сбою слабость, даже если голоден. Гордость – прежде всего».
      Мы жили вместе всего несколько лет, но я любила отца, и мое сердце всегда было рядом с ним. Его смерть была для меня настоящим горем.
      Мама Масако дала мне немного денег. Взяв фиолетовую шелковую материю из своего оби и завернув в нее деньги, я отдала их своей овдовевшей матери. Я не знала сколько, но думала, что довольно много.
      – Не знаю, достаточно этого или нет, – сказала я, – но я бы хотела, чтобы ты похоронила его так, как он сам желал. Если будут нужны еще деньги, пожалуйста, спроси Кунико или меня.
      – О, Ма-тян, большое тебе спасибо. Я сделаю все, что смогу. К сожалению, не все слушают то, что я говорю.
      Она посмотрела в сторону другой комнаты. Оттуда доносился приглушенный смех Яэко. Мне было плохо, но я уже больше ничего не могла сделать.
      Как дочь семьи Ивасаки я не имела права помогать матери во всех официальных процедурах. Я грустно посмотрела на нее и сказала:
      – Мама, хочу, чтобы ты знала, я никогда не переставала любить тебя и папу. И никогда не перестану. Спасибо вам за то, что дали мне жизнь.
      Я поклонилась и ушла.
      – Ты дала матери деньги на похороны? – спросила меня мама Масако, когда я вернулась домой.
      – Да, я завернула деньги в фиолетовую шелковую материю и отдала ей все.
      – Хорошо, – сказала мама Масако, – важно научиться правильно тратить деньги или использовать их при необходимости. Дарить подарки или поздравлять позже – это нормально, но нельзя задерживать деньги, если у кого-то тяжелая утрата. Они должны быть предложены вовремя. Это как раз тот случай, когда важно быть щедрым. Мы не должны потерять лицо. Ты должна убедиться, что твоей матери хватит этих денег. Если же нет, я дам еще.
      Это было очень щедро с ее стороны. Я была рада, что наконец-то она учит меня разумно расходовать деньги.
      Однако, если задуматься, то деньги, которые она давала моей матери, были заработаны мной.
      В тот же год произошло еще одно – я получила аккредитацию (натори) от школы Иноуэ и стала мастером танца. Главное достоинство этой аккредитации заключается в том, что она позволяет дальше изучать танцы, а также исполнять определенные роли, которые распределяются исключительно между мастерами – натори. Осенью на Оншукай я получила роль принцессы Тачибана.
      Старшая учительница стояла рядом со мной за занавеской, когда собиралась войти в зал и ступить на ханамичи (длинный путь, по которому актер выходит на сцену). Она наклонилась и прошептала мне на ухо: «Все, что я могу, это научить тебя форме. А танец на сцене – только твой».
      Передача была завершена. Я была свободна. Танец был моим.
      Однако, получив сертификат, я все равно не имела права преподавать: это разрешено только тем, кто изначально готовится именно к этой профессии. Это не позволяло мне также выступать где-то, кроме строго контролируемого Кабукай или школы Иноуэ. Так что, несмотря на то что такой диплом был достаточно хорош для моей карьеры, фактически он был ни на что не годен. Он не давал мне права изменить профессию и не сделал меня более независимой финансово. В середине лета Киото празднует Обон (день всех душ). На склонах гор зажигаются огромные костры, чтобы проводить души предков туда, где они обитают. Костры видны со всех концов города.
      В Гион Кобу мы наполняем водой лакированные подносы и выставляем на веранды очая, чтобы избавиться от влияния злых духов. Люди, приходящие на озашики, отпивают глоток воды и читают молитву за здравие. Эта церемония является неофициальным поводом начала летних каникул.
      Каждый год я привыкла проводить несколько недель августа в Карюизава, лучшем японском курорте. Я не считала это отпуском, так как отдых больше напоминал поездку по делам. Многие политики, бизнесмены и даже аристократы строили в Карюизава летние домики. Все они проводили в Карюизава жаркий сезон. Нынешний император Японии, Акихито, встретился с императрицей Мичико на теннисном корте в этом городе, в 1950 году.
      Я проводила вечера, переходя из одного дома в другой, развлекая влиятельных брокеров и их гостей. Иногда я натыкалась на старшую учительницу, она также наносила визиты. Находясь в провинции, она выглядела совсем по-другому, как-то добрее и менее мрачно. Мы могли даже посидеть рядом и поговорить.
      Она рассказала мне, как пережила войну.
      – Было так мало еды, – говорила она, – мы все голодали. Я ходила из дома в дом, бросала на пол циновку и танцевала. Люди давали рис и овощи, и я кормила своих студентов. Тяжелая была жизнь, казалось, она никогда не закончится.
      Мне нравилось слушать ее истории. Они помогали увидеть в ней женщину, которой она была в молодости.
      Утро в Карюизава было моим, и я блаженствовала. Вставала в шесть утра и долго гуляла. Затем читала до десяти утра, пока не приходило время встретить Танигава-сэнсея в кафе «Аканея». Доктор Танигава и я проводили вместе много часов, они казались мне драгоценными. Я могла спросить у него все, что хотела, а он никогда не уклонялся от хорошо продуманного и четкого ответа.
      Он любил выпить чашечку хорошего кофе, и каждый день заказывал разные сорта и виды. Он рассказал мне о той части мира, откуда к нам привозят кофе. Один рассказ сменялся другим, время летело незаметно, и быстро наступал час ленча. Напротив кафе располагался ресторан. Мы часто заказывали там еду.
      Многие мои подруги приезжали в Карюизава в то же время, что и я. Большинство из них путешествовали по округе на велосипедах, но я не умела кататься. Стесняясь в этом признаться, я ходила, толкая рядом с собой велосипед. Не знаю, кого я пыталась обмануть?
      Однажды я встретила свою знакомую.
      – Привет, Минеко, – поздоровалась она, – как дела? Что нового? Что ты делаешь?
      – Как тебе кажется, чем я занимаюсь? Я толкаю велосипед.
      – Правда? Только подумайте, а я всегда считала, что на велосипеде нужно сидеть и крутить педали. Не знала, что его надо толкать.
      – Очень смешно, – скривилась я, – если бы я умела, то покаталась.
      – Ты не умеешь ездить на велосипеде? -Нет.
      – Так почему бы тебе не нанять коляску и не покататься на лошадях?
      – Прекрасная идея!
      – Тогда пойдем со мной.
      Она повела меня в ближайшую гостиницу и заказала коляску с лошадьми. Я оставила велосипед и провела день, катаясь по всему городу. Надо признаться, я чувствовала себя королевой и прекрасно провела время.
      Проезжая рядом с одной из моих подруг, я услышала:
      – Минеко, что ты делаешь одна в целой коляске?
      – Следи за языком, – ответила я, – пожалуйста, разговаривай со мной вежливо, если хочешь покататься.
      – Не будь ослицей, – рассмеялась та.
      – Могу ли я сделать вывод, что ты не хочешь присоединиться ко мне?
      – Ты же знаешь, хочу.
      – В таком случае смени тон и говори нормально. Начнем сначала.
      – Здравствуй, сестра Минеко. Не будешь ли ты так добра и не разрешишь ли мне присоединиться к тебе?
      – Конечно, дорогая. Буду очень рада.

      Гион Кобу – единственный район карюкаи в Японии, имеющий право принимать официальных лиц. Нам сообщают о дипломатических миссиях за несколько месяцев до их посещения для того, чтобы все было подготовлено на высшем уровне. Мы читаем книги об их родине и интересуемся их личными интересами и хобби, чтобы быть на высоте и суметь поддержать светский разговор.
      За годы работы я встретилась со многими главами государств. Каждый из них был особенным. Один вечер я помню особенно четко. Мы принимали президента Форда и Генри Киссинджера. Президент Форд был на озашики в одном банкетном зале, а доктор Киссинджер – в другом, на этаж выше. Меня попросили развлекать обоих. Я подумала, что контраст между ними просто очевиден.
      Президент Форд был очень приятным, но не выглядел действительно заинтересованным японской культурой. Его озашики был спокойным и унылым. С другой стороны, секретарь Киссинджер всем интересовался и задавал массу вопросов, среди них и много рискованных. Он был забавным. Вечеринка становилась все веселее и в конце концов закончилась тем, что мы вместе танцевали и пели песни.
      Чудесная вещь, касающаяся всей атмосферы озашики, та, что гость вполне мог проникнуться ее духом, как сделал Генри Киссинджер, тогда различия между сословиями и положениями в обществе испарялись, все могли свободно отдыхать и прекрасно проводить время.
      Бывали случаи, как, например, озашики в честь королевы Елизаветы, когда любой свободный жест или неформальная фраза были строго запрещены. В мае 1975 года королева и ее муж нанесли официальный визит в Японию. Я была приглашена на банкет, устраиваемый в их честь в ресторане «Тсуруя».
      Несмотря на то, что ужин был неофициальным, он должен был сохранять все атрибуты дипломатического приема. Я показала удостоверение личности охране, оцепившей всю территорию, и поняла, что ступаю в запретную зону.
      Когда прибыла королева, мы все уже были на местах. Она гордой походкой вошла в комнату, сопровождаемая герцогом Эдинбургским, и мы встали, чтобы поприветствовать ее. Она была прекрасно одета: в длинное до пола платье бледно-желтого цвета, украшенное цветочным узором.
      Точнее, розами – английским национальным цветком.
      Все расселись на места, и начался банкет. Несмотря на то что гости были из Британии, стол был сервирован изысканными французскими блюдами. Ножи, вилки, палочки были сделаны из золота, на середине стояла композиция из пионов (вся обстановка заставляла меня чувствовать себя нуворишем).
      Я сидела рядом с королевой. В таком случае нам не позволено начинать разговор до тех пор, пока к нам не обратятся. Если гость задает вопрос, то мы должны попросить разрешения ответить. Даже получив разрешение, мы обязаны разговаривать с гостем через переводчика. Все это выглядит слишком неестественно.
      Королева Елизавета не притронулась ни к чему из того, что лежало у нее на тарелке.
      – Не желает ли Ее Величество что-нибудь съесть?
      – Ее Величество чувствует себя плохо? Мне хотелось что-то сделать, и я попыталась завести разговор, сначала через переводчика, затем через других спутников, но королева не отвечала. В моем случае можно было только смотреть на шикарные яства, не имея права их пробовать. Я заскучала. Потом, пряча взгляд, восхищенно изучила украшения королевы – серьги, ожерелье, браслеты.
      Хозяйка банкета вдруг попросила меня выйти. Вообще-то, манко и гейко обычно выходят во время банкета, чтобы поприветствовать новых гостей, так что мой уход не был неприличным.
      Она повела меня в вестибюль у входа. Камердинер, прекрасный старик, которого я знала много лет, поманил меня пальцем. Глаза его горели.
      – Минеко, хочу тебе что-то показать, я знаю, тебе понравится.
      Он вынул пару сатиновых черных туфель из кедровой коробки. Это были туфли королевы. Каждая была украшена семью бриллиантами.
      – Могу я оставить себе один бриллиант? – взмолилась я. – Что, если ты оторвешь один и дашь мне? Уверена, она ничего не заметит.
      – Не болтай чепухи, – упрекнул он, – я хотел только показать их.
      Я не смогла скрыть разочарование.
      – Дедушка, королева Елизавета не съела ни кусочка из того, что ей подавали. Это же ужасно. Все так старались, чтобы приготовить эту прекрасную еду!
      – Тебе нельзя относиться к ним неуважительно, Минеко. Люди из других стран едят другую пищу. Может, она просто не может есть то, что ей подали.
      – Но это же ничего не меняет. Ты же знаешь, как это делается. Они обо всем договариваются. Неважно, королева это или нет, я думаю, она ведет себя крайне некрасиво.
      Я имела в виду, что шеф-повар «Тсуруя» не просто встал утром и сказал себе: «О, сегодня приедет королева, что же мне приготовить?» Я уверена, он месяцами планировал меню, и каждая его часть была одобрена людьми королевы. Как она может отказываться даже попробовать то, что готовилось специально по случаю ее визита? Я не понимала этого.
      Дедушка попытался меня рассмешить. – Минеко, я понимаю, о чем ты говоришь, но, пожалуйста, не делай из этого трагедию. Ведь мы не хотим спровоцировать международный конфликт, не правда ли?
      Он настоял на том, чтобы я вернулась к гостям. Я продолжала там тихо сидеть и молчать, потому что никто не давал мне разрешения говорить, и ждать, когда же все это закончится.
      – Мисс, герцог хочет поговорить с вами, – оживился вдруг переводчик.
      Становилось немного интереснее. Я прошла и села за ним. Герцог разрешил мне говорить с ним напрямую и внимательно прислушивался ко всем моим ответам. Казалось, что его очень интересуют танцы Гион Кобу. Он спросил у меня о школе Иноуэ, разнице между майко и гейко и многих других вещах, касающихся нашей жизни. В этот момент я случайно встретилась глазами с королевой. Ее глаза были абсолютно холодны, и это разбудило во мне дьявола.
      Королева все еще не попробовала ни кусочка и не притронулась к тарелке. Продолжая разговаривать с ее мужем, я придвинулась немного ближе и искусственно создала видимость интимности, незаметной большинству, но обязательно замеченной одним человеком. Я снова взглянула на нее. Она выглядела растерянной. Было интересно узнать, что королева тоже человек.
      На следующий день мне позвонил Тадаши Ишикава, глава Императорского Двора.
      – Мине-тян, – начал он, – что, во имя всех святых, вы вчера сделали? На озашики?
      – О чем вы говорите?
      – Все, что мне известно, это то, что королевская чета вдруг решила спать в отдельных комнатах вчера ночью, и мне пришлось вызывать дополнительную охрану.
      – Каким образом это может быть связано со мной?
      – Я не уверен, но вы были единственной, кто напрямую разговаривал с герцогом. Вот я и решил, что...
      – Но ведь это герцог был инициатором разговора и позволил говорить с ним напрямую. Мне показалось, что ему понравился наш тет-а-тет.
      – Все ясно. Наверное, из-за этого они и поругались.
      – Но я не понимаю почему. Я только выполняла свою работу...
      – Конечно, конечно, но...
      – Мистер Ишикава, можно задать вам вопрос? Я посещала довольно много разных стран и всегда старалась есть то, что мои хозяева мне подавали. Отказываться от их доброты было бы невоспитанно. Если бы я была официальным гостем, тем более не смогла бы так себя повести. Ничего не сказать людям, которые так старались приготовить еду. Что вы думаете? Вы со мной не согласны?
      – Так, Мине-тян, я понимаю. Теперь я все понял. Вы маленькая мошенница.
      До сих пор я продолжаю считать, что нет никаких оправданий плохому поведению.

      Целых пять лет я верила, что Тошё действительно разведется с женой и женится на мне. За это время он лгал мне дважды. Оба раза ложь касалась его семьи. Первый раз он сказал, что должен уехать по делам, в то время как провел ночь в Киото со своей женой, приехавшей навестить его из Токио. Второй раз – когда мы вернулись в Токио из Сан-Франциско. Он попросил выйти из самолета порознь, поскольку слышал, что у выхода собрались репортеры. Как всегда, во избежание скандала я согласилась. Репортеров не было. Когда я вышла из здания аэропорта, то увидела, что Тошё встречают жена и дети.
      Я хорошо помнила, как в самом начале наших отношений говорила о том, что никогда не приму ложь. Жизнь была сложнее. Раз мы оказались в такой ситуации, я считала, что должна дать Тошё время подумать, прежде чем сделать решительный шаг.
      Только через пять лет я осознала, что он вряд ли вообще собирается что-то менять. Мы уже не были той парой, которая когда-то провела ночь в «Уолдорф Астории». Я решила порвать с ним и стала дожидаться подходящего момента. Он был достаточно беспечен и не заставил меня долго ждать.
      В марте 1976 года Тошё солгал мне в третий, и последний, раз.
      Довольно часто я бывала по делам в Токио. Если я ездила туда одна, то останавливалась на женском этаже в гостинице «Новая Отани», но если с Тошё, то мы всегда останавливались в одном и том же люксе на пятом этаже в гостинице «Принц Токио». Я до сих пор помню номер нашей комнаты.
      Мы собирались встретиться в Токио вечером, так что, приехав в город, я фазу проверила, не занят ли наш люкс. Я сняла его и тешила свое тщеславие, вертясь перед зеркалом в ванной и накладывая косметику, когда зазвонил телефон. Это был Тошё.
      – Я на встрече по работе, – сказал он, – кажется, это надолго. Не могла бы ты чем-нибудь заняться, а то я явно не успею на ужин и буду позже.
      Я позвонила хорошей подруге, живущей неподалеку. Она была свободна, и мы отправились ужинать. Затем мы решили пойти куда-нибудь повеселиться и обошли все клубы и дискотеки в Роппонджи. Я прекрасно провела время и чудесно отдохнула.
      Вернулась в гостиницу я приблизительно в три часа ночи. В вестибюле меня встретил один из ассистентов Тошё. Мы поздоровались.
      – Вы ждете меня? – спросила я.
      – Да, мисс, я...
      – С Тошё все в порядке? – заволновалась я.
      – Да-да, с ним все хорошо, но он все еще на встрече. Он дал мне ключ и попросил проводить вас в комнату.
      Я не совсем поняла, к чему это все, но была слишком уставшей, чтобы о чем-то беспокоиться.
      Мы вошли в лифт, и он нажал на кнопку восьмого этажа.
      – Извините, но вы ошиблись этажом, – сказала я, – я живу на пятом.
      – Нет, не думаю, что ошибся. Мне сказали, что я должен отвести вас на восьмой.
      «Странно», – думала я, пока ассистент Тошё открывал дверь в какую-то незнакомую комнату. Это был не люкс. Я повернулась, чтобы что-то сказать, но он быстренько поклонился и вышел из комнаты. Пожелав мне спокойной ночи, он закрыл за собой дверь.
      Я огляделась вокруг. В комнате стояли мои сумки, косметика лежала на зеркале в том же порядке, как я оставила ее в люксе. Мне показалось, что я стала свидетельницей проделок какого-то джина. Слишком усталая, чтобы о чем-либо беспокоиться, я приняла ванну и отправилась спать.
      Тошё позвонил в четыре часа утра.
      – Встреча уже почти закончилась, но я все еще занят, – сообщил он.
      Другими словами, мы не могли увидеться в ближайшее время.
      – Почему мне сменили комнату?
      – А, это... Знаешь, я тебе позже все объясню. Сейчас тут люди.
      Это прозвучало так, будто он не может говорить об этом в присутствии других людей. Все это не было похоже на правду, скорее на то, что он пытается что-то скрыть от меня. На следующее утро я решила узнать, что все-таки происходит. Я сказала портье, который прекрасно знал меня, что забыла ключи. Он позвал коридорного, и тот проводил меня в люкс и открыл дверь.
      Комната была пуста, но совершенно очевидно, что в ней кто-то жил. Постель была смята. На полу и в ванной лежали использованные полотенца. На вешалке висело меховое пальто, а на полу стояла дамская сумочка. Стоит ли говорить о том, что вещи были не мои.
      Поскольку это должна была быть моя комната, я без малейших угрызений совести открыла сумочку. Заглянув внутрь, я увидела лежащую сверху фотографию жены Тошё. На фотографии был и его автограф. Мне стало понятно, что, когда вечером я ушла из гостиницы, Тошё перенес мои вещи, чтобы жена могла поселиться вместе с ним. Я взорвалась. Как он мог?! Мне было не так важно, что он проводил время с женой, как то, что это была наша комната! Я была тут первой!
      Позже я узнала: в последнюю минуту выяснилось, что Тошё с женой должен был появиться на телевизионном шоу. Тем не менее я считаю, что даже тогда, когда он узнал о ее приезде, он должен был снять другую комнату, а не переносить мои вещи из люкса.
      От осознания настоящего положения вещей меня била дрожь. Вот где была правда. Его жена была первой, для него она была важнее, чем я. Иначе зачем бы он зашел так далеко? Если бы он сказал о ее приезде, я бы переехала в гостиницу «Новая Отани», но не переехала в комнату на восьмом этаже «Принца Токио», тем более, что в этом случае я рисковала столкнуться с ней.
      Это было слишком. Я позвала горничную и попросила большие ножницы. Сорвав с вешалки пальто, я изрезала его ножницами на мелкие кусочки. Потом перевернула сумку, вытряхнула ее содержимое на кровать и в клочья искромсала ее фотографию, а затем воткнула ножницы в кучу бумаги.
      Что ж, Тошё. Ты сделал свой выбор. Так и живи с этим.
      Я пошла в комнату на восьмом этаже, упаковала вещи, выехала из гостиницы и поклялась никогда больше не возвращаться ни в этот номер, ни в гостиницу. Тошё никак не прореагировал на то, что я сделала. Он продолжал звонить мне, будто ничего не случилось, и никогда не упоминал об этом инциденте.
      Я ждала, что он выскажется по поводу моего экстравагантного поступка. В своих фантазиях я возвращала ему его обязательства и провозглашала свою независимость. Его отказ говорить об этом означал, что мы зашли в тупик, и я стала убеждать себя, что пришла пора рвать отношения окончательно.
      В мае Тоще пригласил меня на семейный отдых, на весенний курорт Югавара. Мы поехали вместе с его родителями, его братом (также известным актером) и подругой брата, актрисой. Мое появление было воспринято спокойно. Его родители знали, что я гейко, и радовались, что я присоединилась к их компании. Они одобряли отношения своего сына со мной и относились ко мне очень тепло.
      На курорте были подготовлены сезонные «ирисовые ванны», традиционное средство для улучшения тонуса тела и работы мозга. Мне хотелось уединиться, я пошла в бассейн одна, раздумывая над тем, что же мне делать. Что говорить? Как с честью выйти из этой ситуации? В конце концов я приняла решение. Я не буду ничего говорить. Теперь я буду все время занята и таким образом разорву наши отношения.
      Тошё любил водить машину. У него был золотистый «линкольн континенталь» и зеленый «ягуар». Он обожал быструю езду. На следующее утро он отвез меня обратно в Токио и высадил у гостиницы, где я собиралась остановиться. Как только машина исчезла из виду, я вызвала такси и поехала в «Новую Отани». Тошё заподозрил, что что-то не так и, объехав квартал, вернулся за мной. Но меня уже не было.
      Я зарегистрировалась в гостинице, зашла в свой номер и упала на кровать. Так я пролежала несколько часов, едва не выплакав глаз, пытаясь думать о наших отношениях. Почему я не могу оставить все, как есть? Какая разница, женат он или нет? Но именно это имело большое значение. Я больше не хотела быть второй.
      Когда слез больше не было, я позвонила близкой подруге. В то время я была так известна, что могла бесплатно посещать матчи сумо. Как говорили тогда, мое лицо было моим билетом. Я пригласила подругу присоединиться ко мне, и она сразу же согласилась.
      Мы сидели в первом ряду, на местах под названием «брызги песка». Название это возникло из-за того, что из-под ног двигающихся по сцене борцов на эти кресла летит песок. Только мы уселись, как появился Тошё, собственной персоной. Я разволновалась и поторопилась уйти, было невозможно находиться рядом с ним. Вернувшись в Киото, я позвонила окасан очая, которая была нашим посредником, и сообщила, что рассталась с Тошё.
      Он отказался принять разрыв и старался повидаться со мной, но я не принимала приглашений. Даже его мать пыталась вмешаться. Она несколько раз приходила в окия, чтобы поговорить с мамой Масако и со мной. Она умоляла меня передумать.
      – У него разбито сердце, Минеко, – говорила она, – пожалуйста, измени решение.
      Но чем больше она просила, тем больше я убеждалась, что поступила правильно.
      В конце концов они сдались, и все закончилось. Да, именно так все и закончилось. Так я убила любовь своей жизни. В моем сердце Тошё был мертв. Он стал Шинтаро Катцу – актер. Теперь, когда я осталась одна, то стала всерьез задумываться о настоящей независимости.
      Я всегда подчинялась системе. Все эти годы я следовала правилам, однако не могла оставаться внутри системы и заниматься тем, чем хочу. Причина, по которой в Гион Кобу все было систематизировано, просто это обеспечивало работающих женщин финансово и поддерживало чувство собственного достоинства. Однако структура школы Иноуэ держала нас полностью в своей власти. Места для какой-либо самостоятельности не существовало.
      Мало того, что мы не имели права преподавать, мы даже не могли выступать там, где считали нужным. На все нужно было получать разрешение, от выбора репертуара до аксессуаров. Такая была система, существовавшая сотни лет без малейших изменений. Отказы или жалобы были запрещены. С тех самых пор, как мне исполнилось пятнадцать лет, я пыталась ее изменить, но безрезультатно.
      Другой немаловажной проблемой было то, что исполнителям почти ничего не платили за публичные выступления, даже за Мияко Одори, несмотря на его размах и популярность. Некоторым учителям иногда удавалось что-то заработать, но те из нас, кто выступал на сцене, получали крайне мало денег. Это после того, как мы репетировали месяцами, да еще и продавали билеты. (Продажа билетов была частью нашей работы. Обычно я просила своих клиентов купить пачку билетов и раздать их бесплатно работникам. Как правило, я продавала две с половиной тысячи билетов за сезон.)
      Мы поддерживали танцы, в то время как они не поддерживали нас. Но мы не были горными мудрецами, питающимися святым духом.
      Мне было двадцать шесть лет, и я была ответственна за ведение окия. Я стала понимать, почему тетушка Оима была так подавлена в то время, когда нашла меня. Это было очень тяжело, и я не хотела этим заниматься. Из-за моего положения, меня осаждали младшие майко и просили стать их официальной онесан. Я давала всем один и тот же ответ:
      – Хотя Нёкоба и признан Министерством просвещения специальной школой, она не дает вам аттестата о среднем образовании. Неважно, насколько много вы занимаетесь. Вы закончите там же, где начали: школа для подростков, но для того, чтобы жить за пределами Гион Кобу, нужно образование. Даже если вы будете очень хорошо учиться и получите сертификат мастера, это не даст вам возможности обеспечить себя. Я годами пыталась что-то изменить, но меня никто не слушал. Извините, но, поскольку ничего не меняется, мне не хотелось бы брать ни одной «младшей сестры». Однако, если хотите, я буду рада познакомить вас с другими гейко, кто-то из них, возможно, сможет стать вашим руководителем.
      Без «младших сестер» нельзя вести бизнес в окия. Гейко, живущие с нами, старели, а доходы падали. Я не хотела просить кого-либо о дополнительных средствах, несмотря на то, что многие предлагали сами. Мне не хотелось попадать в такую зависимость, потому что это нарушало те представления об идеале независимой бизнес-леди, которые внушали мне все мои наставники. Альтернатив почти не было. Мне необходимо было найти другой путь.
      Приблизительно в это время одна из моих подруг, работающая гейко, открыла собственный ночной клуб вне Гион Кобу. Для Гион Кобу такое двойственное положение гейко было странным и встретило серьезное порицание, но я считала, что идея была прекрасной.
      Я решила попробовать сделать то же самое. Я отремонтирую окия и часть его превращу в ночной клуб! Как только клуб будет открыт, я смогу использовать доходы от него для поддержки своей семьи и буду свободна делать то, что хочу. Мама Масако могла бы помогать мне с клубом, по необходимости.
      Однако меня ждал большой сюрприз. Оказалось, мы не являемся владельцами окия! Мне никто никогда не говорил, что все эти годы мы его просто снимали и не можем перестраивать то, чем не владеем. Я попробовала поговорить с мамой Масако о том, чтобы купить дом, но мои доводы не возымели действия: она полагала, что деньги нужно запасать, а не тратить. Идея вкладов на будущее была ей чужда: она считала, что снимать дом – это вполне нормально.
      Я так не думала и начала действовать за ее спиной. Позвонив в банк, я под залог своих драгоценностей смогла купить дом. Тут я столкнулась с еще одной трудностью. Дому было больше ста лет, и он по закону не подлежал реконструкции. Закон требовал, чтобы старое здание было снесено, а на его месте можно было строить новое. Я была готова и на это, но мама Масако была категорически против.
      Я не сдавалась, но моя ноша была слишком тяжела. Я выступала на одиннадцати разных представлениях каждый год. Я любила танцевать, но за это не платили столько, сколько требовалось для содержания окия. Единственный путь заработать побольше денег – брать побольше озашики, но больше, чем я брала, было уже невозможно. И так тянулось годами.
      Я все еще хотела построить новое здание на месте окия и понимала, что понадобится время, чтобы уговорить маму Масако согласиться с моим планом. Но, как всегда, я не могла ждать.
      Найдя покровителей, которые согласились вложить деньги в клуб, я сняла подходящее место. Я открыла свой собственный бизнес в июне 1977 года и назвала его «Холлихок Клаб». У меня был партнер, который следил за всем, когда меня не было. Каждый день, прежде чем идти на работу, я приходила убедиться, что все в порядке, и каждую ночь, когда мои озашики заканчивались, я шла в клуб и оставалась там до закрытия.

      Я готовилась к отставке на протяжении последующих трех лет. Ночной клуб был временным делом. Я мечтала о бизнесе, делающем женщин красивее. Мне хотелось открыть собственный салон красоты, и я прорабатывала стратегию для воплощения замысла в жизнь.
      Во-первых, требовалось место и я должна была убедить маму Масако разрешить мне построить здание. Предполагалось, что оно должно быть пятиэтажным. Клуб можно было поместить на первом этаже, салон красоты и салон причесок – на втором, а остальные этажи распределить между арендаторами и нашей семьей. Это должно было принести доход.
      Также я хотела позаботиться о будущем гейко и всех тех, за кого окия нес ответственность. Я собиралась устраивать встречи для женщин, мечтающих выйти замуж, или найти новое место работы, или же начать собственный бизнес.
      Позже я решила, как и когда уйду в отставку. По утверждению прессы, я была самая успешная гейко за последние сто лет. Мне хотелось использовать это в своих целях. Отставка должна была послужить большим ударом для системы. Я надеялась, что мой уход и все последствия, с ним связанные, послужат звонком для консервативного руководства и заставят его задуматься об изменениях. Мне хотелось дать им понять, что Гион Кобу безнадежно отстал от времени и, если не проведут реформы, у него не будет будущего.
      С моей точки зрения, такая судьба карюкаи была неизбежной. Организация умирала, несмотря на то, что была крайне богата (имела ценности) и фактически была заповедником. На деле же уже тогда количество окия и очая в Гион Кобу уменьшалось. Владельцы окия и очая думали только о существующей выгоде, но не умели заботиться о будущем.
      Мне было невыносимо сидеть и наблюдать, как Гион Кобу исчезает в никуда. Возможно, у меня еще было время, чтобы что-то изменить, и я приняла радикальное решение. Я подам в отставку прежде, чем мне исполнится тридцать. Необходимо было срочно искать пути получения доходов.
      К счастью, мне позвонил Кейсо Саджи, президент «Сантори».
      – Минеко, – сказал он, – мы собираемся снимать кое-что для «Сантори Олд», и я подумал, не смогла бы ты порепетировать с майко? Если ты свободна, мы могли бы встретиться завтра в ресторане «Кьёямото» в четыре часа и все обсудить.
      Мистер Саджи был прекрасным клиентом, и я с радостью согласилась.
      Я надела летнее светло-голубое шелковое кимоно с нарисованной белой цаплей и пятицветный оби в золотистых разводах.
      Когда я приехала, две майко уже готовились к выходу. Он должен был состояться в одной из отдельных комнат с татами в ресторане национального стиля. На низеньком столике у окна стояла бутылка виски «Сантори Олд», ведерко со льдом и стакан. Я показывала молодым женщинам, шаг за шагом, всю последовательность смешивания напитка, и они повторяли каждое мое движение. Режиссер поинтересовался, не возражаю ли я сняться в пробном рекламном ролике.
      Он провел меня по длинному коридору ресторана и попросил замедлить шаг перед камерой. Солнце было на востоке, и горизонт пылал ярким цветом. Мы повторили эту сцену несколько раз, а затем они попросили меня открыть фусума в отдельную комнату. Они так точно рассчитали время, что звон колокола на башне Чионин раздался тогда, когда я открывала дверь.
      Присев у столика, я начала готовить напиток. Импровизируя, полушутя, я спросила у одного из актеров:
      – Не хотите ли немного покрепче?
      Когда пробы закончились и они начали снимать, я извинилась и ушла.
      Несколько дней спустя я сидела в комнате, готовясь одеваться на работу. Работал телевизор, и я услышала звук колокола и слова: «Не хотите ли немного покрепче?»
      «Где-то я уже это слышала», – подумала я, но не обратила внимания.
      Тем же вечером, придя на озашики, один из моих клиентов поинтересовался:
      – Вижу, ты изменила свою позицию?
      – В каком смысле? – не поняла я.
      – Не участвовать в коммерции.
      – Я и не участвовала. Только помогла мистеру Саджи – дала пару советов его моделям. Было забавно.
      – Думаю, он остановился на тебе.
      И тут меня осенила догадка – это была я!
      «Старый мошенник, – мысленно рассмеялась я, – так меня обмануть! Не зря мне показалось странным, что он тогда не пришел...»
      Мне не было обидно и действительно было все равно. «Не хотите ли немного покрепче?» – стала фразой дня, а вся ситуация – шагом к освобождению. Решив, что нет ничего плохого в том, чтобы принимать коммерческие предложения, я стала появляться в качестве фотомодели в телевизионных передачах, рекламе, журналах и ток-шоу. Кроме того, что я была рада дополнительным доходам, я всегда, когда была возможность, делилась своими мыслями о системе гейко.
      Я внесла коммерческую работу в свой график и остановилась на этом до восемнадцатого марта 1980 года, дня, в который умерла мама Сакагучи. Ее смерть была переломным моментом в моей жизни. Я чувствовала себя так, будто самый яркий свет Гион Кобу погас навсегда. К сожалению, она была последним мастером музыкальной традиции. Традиция умерла вместе с ней.
      На следующее утро, в 8:20, я пришла на уроки в Нёкоба. Старшая учительница работала со мной над танцем «Остров Яшима», одним из тех, который позволено танцевать только тем, у кого есть сертификат. Урок затянулся надолго. Когда я сошла со сцены, она посмотрела мне в глаза и вздохнула.
      Все было уже сказано.
      Придя в себя, я низко поклонилась. «Это все, – подумала я, – нет пути назад. Все кончено».
      Я взяла второй урок танцев у одной из младших учительниц, затем урок танцев Но и урок чайной церемонии. В конце концов я поклонилась всем на прощание в гэнкане и вышла через дверь Нёкоба в последний раз. Мне было двадцать девять лет и восемь месяцев, карьера гейко была окончена.
      Как я и ожидала, моя отставка отразилась на всей системе. Но, к сожалению, не совсем так, как я ожидала. Спустя три месяца после моего ухода, работу оставили еще семьдесят других гейко. Я оценила их жест, однако на этом этапе было уже поздно показывать солидарность со мной. И ничего не изменилось.

      Утром двадцать пятого июля я проснулась свободной, как птица. Блаженствуя, я растянулась на кровати и взяла книгу. Мне больше не надо было ходить на уроки. Я позаботилась обо всех женщинах, живущих в доме, и теперь нужно было заботиться исключительно о тех, кто по-настоящему от меня зависел, – Кунико и маме Масако.
      Кунико мечтала открыть ресторан, и я обещала поддерживать ее в течение трех лет, пока идет организация нового предприятия. Если бы бизнес получился успешным, она могла продолжать самостоятельно. Если же нет – просто закрыть. Она решила назвать ресторан «Офукуро но Аджи», или «Мамина домашняя стряпня».
      Единственным человеком, кто не хотел идти своей дорогой, была мама Масако. Я терпеливо объясняла ей свои планы снова и снова, но она ничего не понимала. Привыкнув зависеть от других, она не хотела иной жизни. Ей в общем-то нравилось, как обстоят дела. Что мне было делать? Я не могла выгнать ее на улицу. Некогда провозгласив себя членом семьи Ивасаки, я взяла на себя серьезную ответственность. Дело чести – ее выдержать.
      Мы с мамой имели диаметрально противоположные мнения о том, что значит быть атотори. Я понимала так, что тетушка Оима имела в виду то, что я буду носить фамилию Ивасаки дальше и сохранять непрерывность династии. Я не считала, что должна вести окия. Мама Масако хотела вести окия дальше.
      – Мине-тян, ты не становишься моложе. Ты начала уже думать, кто будет твоей атотори? – как-то спросила она.
      Пришло время поговорить откровенно:
      – Мама, пожалуйста, пойми. Мне не хочется руководить окия. Я устала от этого бизнеса и хочу уйти. Если бы это зависело только от меня, я бы закрыла его уже завтра. Однако есть альтернатива. Если ты хочешь, чтобы окия продолжал работать, я откажусь от наследства, и ты сможешь найти другую атотори. Я дам тебе денег, и вы сможете продолжать заниматься этим, а я снова стану Танака.
      – О чем ты говоришь? Ты моя дочь. Как я могу заменить тебя? Если ты хочешь закрыть окия, значит, так и будет.
      Это было не совсем то, что я хотела услышать. Наполовину я надеялась, что она примет предложение и снимет с меня ответственность за нее и за окия. Однако жизнь никогда не бывает легкой.
      – Хорошо, мама, – сказала я, – я понимаю. Давай договоримся. Ты можешь остаться со мной, но при одном условии. Мне хочется, чтобы ты пообещала никогда не вмешиваться в мои дела. Даже если ты считаешь, что я совершаю ошибку. Ты должна позволить мне делать так, как я считаю нужным. Если ты пообещаешь это, я буду заботиться о тебе всю жизнь.
      Она согласилась и наконец дала разрешение снести окия и построить дом моей мечты. У меня не было чувства вины, когда я закрывала окия. Я отдала Гион Кобу все, что имела, но он уже не давал ничего того, что мне было нужно. У меня не было никаких сомнений.
      Купив большую квартиру, мы жили в ней, пока строился новый дом. Упаковав все драгоценные костюмы и предметы, бывшие собственностью окия, я бережно хранила их в новом доме. Пятнадцатого октября 1980 года здание было построено. По совету мамы Масако мне пришлось изменить первоначальные планы, и дом получился трехэтажным вместо пятиэтажного. Хотя это было намного лучше, чем ничего.
      На первом этаже я открыла новый «Холлихок Клаб», а Кунико – свой ресторан. Мы переехали в квартиру на втором этаже. Я все еще надеялась открыть на третьем этаже салон красоты, но пока мы использовали его частично для гостей и в качестве хранилища.
      Я наслаждалась непринужденностью своей новой жизни. От одного из своих бывших клиентов я узнала о гольфе. Несколько недель я брала частные уроки и вскоре набрала до 80-90 очков. Никто не мог поверить, но я думаю, что, как и баскетбол, гольф не был для меня сложным, поскольку танцы отточили мое чувство равновесия и дали удивительную способность чувствовать собственное тело.
      Начав серьезно изучать бизнес салонов красоты, я составляла собственные планы. Мне удалось протестировать огромное количество товаров и встретиться с различными экспертами в этой области. Один из моих клиентов предложил представить меня первоклассному стилисту в Токио, который мог оказаться полезным. Его жена организовала встречу и согласилась провести знакомство. Приехав в Токио, я позвонила миссис С, чтобы окончательно обговорить детали. Она предложила зайти поболтать, и, чтобы убить время, я приняла приглашение. Миссис С. встретила меня очень радушно и проводила в гостиную. Там на стене висел самый прекрасный из всех виденных мной ранее рисунков. На картине была изображена девятихвостая лисица.
      – Кто рисовал это? – поинтересовалась я, интуитивно чувствуя важность происходящего.
      – Не правда ли она хороша? Она принадлежит художнику. Его зовут Джиничиро Сато. Я учусь вместе с ним. Его карьера только начинается, но он очень и очень талантлив.
      Я покачнулась от неожиданной мысли: «Я должна представить миру этого художника». Я точно знала, что именно это я и собираюсь сделать. Будто кто-то назначил меня.
      Я засыпала миссис С. вопросами о художнике, но вскоре наступило время встречи с Тошё, пригласившим меня на ужин. К счастью, на протяжении последних пяти лет мы сумели сохранить свою дружбу. Миссис Сия встречались со стилистом позже в этот же вечер.
      – Встретимся в пабе «Кардинал» в Роппонджи в десять тридцать, – сказала я, поблагодарила ее за гостеприимство и ушла.
      Тошё и я хорошо поужинали, и он привез меня в свой офис. Ему хотелось знать мое мнение о том, над чем он работал в настоящий момент. Мы смотрели запись на видео и обсуждали ее. Затем он настоял на том, чтобы самому отвезти меня в Роппонджи. Я опоздала всего на несколько минут. Мне показалось, что я ошиблась, что вижу миссис С. (как и Кунико, я близорука), так как женщина сидела с двумя мужчинами, а не с одним, как я ожидала. Они стали махать мне, и, улыбнувшись, я пошла к ним. Один из молодых людей был очень молод и красив.
      Миссис С. представила меня стилисту. Это был первый незнакомец. Затем она повернулась ко второму мужчине.
      – А это Джиничиро Сато, художник, чья картина вам так понравилась, – сказала она.
      – Но вы так молоды! – вырвалось у меня.
      – Я не так сильно уверен в этом, – усмехнулся он. (Ему было двадцать девять.)
      – Мне очень понравилась картина, – без колебаний, заявила я, – можно ли купить ее у вас?
      – О, можете просто взять ее, – ответил он. – Берите. Она ваша.
      Я была ошеломлена.
      – Нет-нет, я не могу принять такой подарок, – сказала я, – он слишком дорогой. Кроме того, если я не заплачу, то не почувствую картину своей.
      Он даже слышать об этом не хотел.
      – Если вам нравится картина, я хочу, чтобы она была вашей, – его голос звучал абсолютно искренне.
      Миссис С. была с ним согласна. – Дорогая, думаю, вам стоит принять его предложение, – сказала она.
      – Хорошо, – решилась я, – в таком случае, я с благодарностью принимаю картину, но обязательно отблагодарю вас в будущем.
      Я не представляла, насколько пророческими оказались мои слова. Однако я так мало поговорила со стилистом, что нам пришлось назначать еще одну встречу на следующий вечер.
      На протяжении нескольких следующих недель, я еще несколько раз встречалась с Джином.
      Казалось, он появляется везде, где я встречаюсь с миссис С. В начале ноября меня пригласили на домашнюю вечеринку, и он был там. Он долго смотрел на меня, но я не слишком над этим задумывалась. Он был очень остроумным и веселым. Шестого ноября мне позвонила миссис С.
      – Минеко-сан, – проговорила она, – мне надо побеседовать с вами о важном деле. Мистер Сато попросил меня поговорить от его имени. Он просит вас стать его женой.
      Я думала, она шутит, и что-то саркастично ответила. Но она настаивала, что говорит совершенно серьезно.
      – В таком случае, – ответила я, – передайте ему, что я даже не буду думать о его предложении.
      Но она продолжала мне звонить каждое утро ровно в десять часов, чтобы повторить его предложение. Это начинало надоедать. Однако она делала то же самое и с ним! Она была умной женщиной. В конце концов Джин позвонил мне и прокричал, чтобы я оставила его в покое. Я проорала, что ничего не делала и что это он должен оставить меня в покое. Наконец мы разобрались, что это дело рук миссис С. Мы расстроились. Джин попросил о встрече, чтобы извиниться.
      Вместо того чтобы извиниться, он сделал мне предложение. Я отказалась. Он вернулся через несколько дней, приведя с собой миссис С, и снова сделал предложение. Я снова отказалась. Должна признаться, я была заинтригована его дерзостью. Но мои отказы, кажется, не смущали его. Он пришел снова. И снова сделал предложение.
      Вопреки самой себе, я стала задумываться. Я почти не знала этого человека, но у него было то, что я искала. Мне хотелось удержать эстетический блеск угасающей фамилии Ивасаки. Введение в семью великого художника было одним из путей, а Джин был невероятно талантлив. В этом я не сомневалась ни минуты. Я верила тогда и верю сейчас, что однажды Джин будет удостоен звания «Здравствующего Сокровища Нации». Дело не только в том, что он талантлив. У него есть степень магистра по истории искусств одной из лучших школ Японии, школы Гэйдай в Токио, и он обладает обширными знаниями в своей области.
      Я не становилась моложе. Мне хотелось иметь детей и узнать, что значит быть замужем. Джин был таким милым. В нем не было ничего, что вызывало бы протест.
      Я решила взять новый старт.
      На его четвертое предложение я дала согласие, но при одном условии. Я заставила его пообещать мне, что он даст мне развод через три месяца, если я не буду счастлива.
      Мы поженились второго декабря, через двадцать три дня после знакомства.

      Что случилось дальше?
      Я должна была стать главой семьи, и мама Масако усыновила Джина, он взял имя Ивасаки.
      Я не остановилась на достигнутом и получила лицензию художественного эксперта. Я поговорила со своими финансистами в клубе и объяснила свою позицию. Все они дали мне свое благословение. Я встретила на удивление небольшое сопротивление со стороны мамы Масако. Поскольку Джин был человеком обаятельным и симпатичным, мама Масако быстро нашла ему место в своем сердце. Впрочем, как и всегда.
      Я так никогда и не открыла салон красоты. Как только я увидела картины Джина, мой план испарился и на его месте возник другой. Та картина полностью изменила мою жизнь.
      Продав новое здание и закрыв клуб, мы с Джином переехали жить в Ямашина. Я забеременела.
      Мама продолжала жить в Гион Кобу и работать гейко. Кунико оказалась не слишком успешной в своем деле и не добилась успеха. Покорно приняв действительность, она переехала в мой дом. Она была безмерно рада предстоящему появлению ребенка.
      Моя красавица дочь Косукэ родилась в сентябре.
      Мама продолжала работать, но каждую неделю приходила к нам и была частью нашей семьи.
      Джин не просто хороший художник. Он также эксперт по реставрации картин. Меня восхищал этот аспект его работы, глубокие познания в искусстве и его техника. Я попросила научить меня, и он взял меня в ученицы. Кунико тоже хотела учиться и присоединялась к урокам после того, как укладывала ребенка спать. Мы обе получили сертификаты.
      В 1988 году мы построили великолепный дом в Ивакура, северном пригороде Киото, с большими мастерскими для всех нас. Моя дочь расцветала и доросла до элегантной и грациозной танцовщицы.
      Думаю, это было самое счастливое время в жизни Кунико. К сожалению, оно было недолгим для нее. В 1996 году она умерла, когда ей было шестьдесят три года.
      В конце восьмидесятых у мамы Масако совсем испортилось зрение, и мы решили, что пора ей оставить работу. Она достаточно долго проработала, и ей было уже за шестьдесят. Прожив с нами отпущенное ей время, она умерла в 1998 году в возрасте семидесяти пяти лет.
      Двадцать первого июня 1997 года я проснулась без пятнадцати шесть утра от ужасной боли в горле. Немного позже зазвонил телефон.
      Звонивший был одним из ассистентов Тошё, он сообщил мне, что Тошё умер этим утром от рака горла. Его последние годы не были счастливыми. Он погряз в банкротстве, болезни и наркотиках.
      Я пыталась помочь ему, но у меня тоже были серьезные проблемы. Близкие друзья посоветовали мне не вмешиваться, и я прислушалась к их совету.
      Тремя месяцами раньше Тошё сам пригласил меня к себе. Так что у меня была, по крайней мере, возможность с ним попрощаться. Сейчас он говорил мне «до свидания».
      Яэко оставила работу на два или три года позже меня. Она продала свой дом в Киото и отдала деньги своему сыну Мамору, чтобы тот построил другой, в Кобэ. Она тоже собиралась там жить. Вместо этого на постройку дома Мамору потратил деньги жены, а свои спустил на женщин. Когда Яэко переехала в новый дом, она на собственной шкуре почувствовала, что значит не быть хозяйкой. Ее невестка выделила ей комнату размером со шкаф, а позже выселила вообще.
      В последние годы у Яэко развилась болезнь Альцгеймера и она стала еще более невыносимой. Никто из шести моих братьев и сестер не поддерживает с ней отношений. Даже я точно не знаю, где она живет. Это грустно, но мне кажется, что Яэко получила то, что заслужила.
      Мои собственные дни свободны и неорганизованны. Я больше не подчиняюсь диктату школы Иноуэ. Я танцую когда хочу, что хочу и где хочу.
      Я благодарна за все хорошее, что было в моей в жизни. Это незабываемо. Я в долгу перед своим отцом за гордость и цельность характера, они провели меня через бушующую жизнь к твердому берегу. И маме Сакагучи, и тетушке Оима, и маме Масако за то, что научили меня быть свободной и независимой.
      Я часто навещаю Гион Кобу. Теперь меня встречают как гостью, а не исполнительницу. Молодые майко и гейко не узнают меня, и это вызывает ностальгию. Но они точно слышали обо мне. Узнав, что меня зовут Минеко, они впадают в транс и переспрашивают: «Вы правда Минеко? Та самая? Легенда?» Мне нравится проводить с ними время.
      Карюкаи изменился. Когда я уходила, в экспансивных и щедрых покровителях, хорошо знающих нашу запутанную систему, не было недостатка. К сожалению, теперь это не так. Непонятно, что происходит с японским обществом, но можно сказать, что сейчас тяжело найти столько же обеспеченных людей, как много лет назад. Людей, желавших бы поддержать «мир цветов и ив». Боюсь, что в ближайшем будущем традиционная культура Гион Кобу и других карюкаи прекратит свое существование. Мысль об этом доставляет мне немалое горе.
       15 апреля 2002 года Киото, Япония

      Эта работа никогда не была бы закончена, если бы не неизменное терпение и поддержка моего мужа Джина. Начиная с первого удивленного взгляда, когда я впервые много лет назад сказала ему о том, что хочу написать книгу о своем опыте гейко, и по сей день он убеждал меня писать именно то, что я думала. Сквозь смех и слезы, несмотря на ссоры, я ценю его совет и доброту.
      Хочу также поблагодарить свою дочь Коко за помощь в вопросах, в которых я разбиралась десятилетиями. Именно она дала мне ключи к их пониманию, за что я очень ей благодарна.
      Также я выражаю свою благодарность Ранде Браун за ее изумительный перевод особенностей японского языка и культуры на английский. Мне было очень приятно с ней работать.
      И наконец, моя глубокая признательность Эмили Вестлер из «Атрия бук» за ее профессиональный подход в редактировании текста. Ее проницательные вопросы, связанные с традиционной японской культурой, наделили эту книгу чувствами и придали ей большую ясность и выразительность.