- Не будь я Винцентий, скажи нам, пани Юзефа, скажи нам всю правду, что там делается в этом монастыре. Как там бесы куролесят? Ух, так мае любопытно, что до завтра, право, не дотерплю... - И крепко потер руками, чуть искры из них не посыпались.
      - Завтра экзорцизмов не будет, - степенно ответила пани Юзя.
      - О, жаль! А послезавтра?
      - И послезавтра не будет - монахини наши на исповедь идут.
      - На исповедь? Дьявол у них внутри сидит, а они на исповедь ходят?
      - Дьявол дьяволом, а бог богом, - изрек Одрын, даже Казюк поднял задумчивое лицо и внимательно на него посмотрел. Одрын слегка смутился под этим взглядом.
      - Не болтайте такое попусту, - добавил пан Янко.
      - Как попусту, дорогой пан хозяин, как попусту? - трясся от смеха Володкович. - Да ведь это для моего поучения пани должна мне рассказать все - какие они, эти монашки, да как все это получилось. Правда ли, что ксендз Гарнец был колдун? И как там вышло с этим чудаком? Ну, что же вы все молчите?
      Действительно, в эту минуту пани Юзя отошла к стойке и словно бы чем-то там занялась, а остальные опустили головы над столом и даже не смотрели на Володковича. Тот окинул компанию быстрым взглядом своих маленьких, круглых глазок и вдруг захихикал - все вздрогнули.
      - Ах боже, да вы, знать, правду скорбите по покойном ксендзе!
      - Скорбеть не скорбим, - глубоким басом молвил Казюк, - а все равно жаль человека, даже самого дурного.
      - А какой он был? - спросил Володкович.
      - Святым-то не был, - серьезно сказал Янко.
      - А мясо шипело, как у кабана, - с отвращением сказал Одрын.
      - Как это можно вот так жечь человека? - вдруг неожиданно для всех сказал парубок ксендза.
      - Ешь, ешь, - ответил ему на это Володкович.
      - Ешь, ешь, - мягко повторил Казюк.
      Парубок с приязнью взглянул на Казюка и умолк. Вскоре и есть перестал.
      - И как же его сожгли? - спрашивал неугомонный Володкович. - Взяли, потащили да и сожгли? А облачение-то с него сняли?
      - Облачение на огне сгорает, и человек остается голый, - деловито пояснил Одрын.
      - Суд был... епископский, - сказал хозяин.
      - Те-те! - удивлялся Володкович. - Епископы приезжали? Да? И осудили его? Ну, значит, ясно, что он был чернокнижник, раз епископы осудили. Право слово! Уж я-то верю в нашу святую католическую церковь... - И он вдруг разразился бессмысленным смехом. Сивуха заметно на него подействовала.
      Пани Юзя перекрестилась широко, почти по-православному.
      - Упаси нас, боже, - прошептала она, - упаси от дурного слова.
      Хозяин, не расположенный шутить, подвинулся к Володковичу и начал тихо ему втолковывать:
      - Говорю тебе, приятель, замолчи! Здесь теперь не до шуток! Один только новый приходский ксендз, тот еще ничего, знай, молится и больше ни на что внимания не обращает, а все прочие здешние люди - это истинная кара божья. Только и делают, что друг за другом шпионят да ксендзам в монастырь доносят...
      - И много их там?
      - Теперь четверо, пятый вот приехал. А на суд над покойным Гарнецом так двенадцать собралось. Те, что сейчас живут здесь, следят, не скажет ли кто что-либо греховное, и сразу на допрос - где, да что, да как? Господь бог тебя вдохновил или дьявол? А бес его знает, кто меня вдохновил, чтобы я цену за ночлег повысил! Может, и какой-нибудь праведник проезжий! Бедного нашего приходского ксендза вовсе безвинно сожгли - теперь они сами это понимают...
      - А сестры плясать не перестали?
      - Помилуй бог! Они еще похлеще штуки показывают! Что Гарнеца сожгли, ничего это не помогло!
      - Значит, не был-он колдуном! - заключил Володкович, рад-радешенек, будто ему табун в сотню голов подарили, оглядел сидевших за столом и весело заржал. Казюк хмуро посмотрел на него.
      - Понапрасну душу загубили! - заметил Одрын.
      - Ну да, понапрасну, дорогой мой, понапрасну! Вот чепуха-то какая! веселился Володкович. Пани Юзя между тем снова вытерла стаканы полотенцем и, сладко улыбаясь, налила из кружки сивуху.
      - За здоровье покойника! - засмеялся шляхтич.
      - Эй, ваша милость, иди-ка ты, пан, спать, - со злостью сказал Казюк.
      Пани Юзя удивленно посмотрела на него.
      - Казюк, ты чего такой злой?
      - Спать хочу.
      - Ну, так иди. Возьми с собой этого парня.
      Пани Юзя была родом из-под Варшавы и выговаривала слова мягко, нежно, добрые ее глазки, заплывшие жиром, смотрели на всех ласково, особенно на Казюка, который был парнем статным, хоть и неотесанным.
      - Идем, - сказал он, хлопнув парубка по плечу.
      Оба встали из-за стола и перекрестились.
      - Спокойной ночи!
      - Спокойной ночи!
      На дворе было темно и тихо, против корчмы сплошной черной тенью высился монастырский костел, строгий и угрюмый. В монастырских окнах было темно, лишь в одном светился слабый огонек лучины. Парни пошли по хлюпающей грязи двора, было еще не поздно, хотя и темно. И вдруг с колокольни донесся одинокий, прерывистый звон маленького колокола.
      - Звонят, - сказал парубок.
      Они вошли в конюшню и уселись на широкой, покрытой кожухами лежанке. Лошади фыркали, бренчали цепями, в открытые ворота конюшни глядела теплая осенняя ночь, и, когда глаза привыкли к темноте, стали видны те самые звезды, которые ниспослали молитву отцу Сурину.
      - Звонят, - повторил парубок. - Зачем они звонят?
      Казюк лениво перекрестился и залез поглубже на лежанку.
      - Такой здесь обычай, - сказал он. - Звонят за заблудившихся путников.
      - Вот как!
      - Да, так епископ говорил. За заблудившихся в лесу.
      - В лесу заблудиться страшно, - заметил парубок.
      - Ну, залезай и спи, - сказал Казюк. - Как тебя звать?
      - Юрай.
      - Залезай, Юрай. Завтра тебе в обратный путь.
      - Да, надо. Ксендзы велели сразу возвращаться.
      - А далеко до Полоцка?
      - Далеко. Целый день ехали.
      Юрай забрался на лежанку и прикрылся своим кожухом. Но он все глядел на звезды и спать, видно, не собирался. Казюк широко перекрестился. Юрай словно мечтал о чем-то или так задумался. Впрочем, и Казюку не хотелось спать.
      - Казюк, - начал Юрай, - а ты в дьявола веришь?
      - Верю.
      - А ты видел его?
      - Видел.
      - Он с рогами?
      Казюк, весело рассмеявшись, толкнул Юрая в бок.
      - Дурачина!
      - Чего так?
      - Он с крыльями был. А лицом как мать настоятельница.
      В туманном воздухе жалобно неслись одинокие, редкие удары колокола. Вот прорезал воздух один звук, потом он долго угасает, затихает, замирает, как звук задетой струны, - и вдруг раздается следующий и тоже уходит куда-то вдаль. Во всем местечке ни одного огонька, и не слышно иных звуков, только этот призыв к заблудившимся в лесу. Но, наверно, никто его не слышал, кроме этих двух парней на лежанке.
      - А лес такой страшный, - медленно произнес Юрай. - Ой-ой! Едешь и едешь, черный такой, и ни души не видать. Как выехали мы на заре, так до самой Людыни никого не встретили. Только вот цыганку в корчме на перекрестке...
      - Они-то в корчме наелись, - сказал Казюк, - а тебе за целый день ничего не дали...
      - Дело привычное, - сказал Юрай и повернулся на другой бок.
      Колокол умолк, и стали отчетливей слышны звуки конюшни - тяжкие вздохи лошадей, похожие на вздохи людей, молящихся ночью.
      - Ну, и какой же был этот дьявол? - опять спросил Юрай.
      - Больно ты любопытный, - буркнул Казюк.
      - Ну, расскажи, я ж никогда дьявола не видал.
      - И я не видал, - сказал Казюк.
      - А что ж ты говоришь?
      - Самого-то не видал. Только видал, как он сестер мучил. Сестру Терезу от Младенца Иисуса да сестру Марию от Троицы. Одна сестра Малгожата Акручи от этого избавлена... Каждое воскресенье они, бесы эти, такие безобразия творят! Сестры скачут и пляшут по всему костелу, точно канатоходцы на ярмарке. А пуще всех - наша настоятельница, мать Иоанна от Ангелов...
      - Так ее звать?
      - Ну да.
      - Мать Иоанна от Ангелов?
      - Угу.
      - Так ей же надо называться не от ангелов, а от дьяволов.
      - Все они себе такие прозвища понадавали. На самом-то деле ее иначе звать... Отец ее живет под Смоленском, палаты у него, как у воеводы, зовется он князь Бельский...
      - Такой богатый, а дочку в монастырь отдал?
      - Э, у него этих дочек дюжина, а на этой никто бы и не женился горбатая!
      - Горбатая? Что ты болтаешь? Стало быть, уродина?
      - Нет, не уродина - глазищи, как у коровы.
      Колокол зазвучал опять, в стонущем его звоне слышались предостережение и мольба. Казюк еще раз перекрестился.
      - Во имя отца и сына...
      Он посмотрел на Юрая. В темноте он увидел лицо парубка, обращенное ко входу, и расширенные глаза, как два черных провала. Казюк опять его толкнул.
      - Перекрестись и ты, - сказал Казюк, - наговорил ты тут всякого неподобства.
      Юрай зашевелился, придвинулся к Казюку.
      - Слышь, Казюк, - сказал он, - я боюсь.
      - Перекрестись.
      Казюк подложил Юраю под голову длинную свою руку, похожую на крыло птицы. Юрай еще плотнее прижался к нему.
      - Во имя отца и сына, - сказал Юрай, - и духа... - Он размашисто перекрестился. - Страшно человеку одному на свете, все едино что в лесу. Страх меня берет, а ну как и в меня вселится дьявол?
      Казюк усмехнулся.
      - В тебя-то? Простых людей, вроде нас с тобой, дьявол не тронет.
      - Что ты, еще как тронет! У нас в Полоцке был один такой... Да и я иной раз батьку так ненавижу, прямо убил бы его... Пьянчуга он. А как отца убьешь, дьявол такого человека уж не упустит.
      - Это дело другое. Спи, Юрай, что это у тебя такие глупые мысли? Зачем батьку убивать, сам помрет.
      - Помрет, конечно же, помрет. Да сейчас он больно уж злой. Мать лупит, меня лупит.
      - Помолись за него.
      - А ну его!
      - Помолись.
      - Как?
      - Скажи: боже, не оставь своей милостью моего отца.
      - Что ж, могу: боже, не оставь своей милостью моего отца.
      - И спи!
      - Во имя отца и сына... Сплю уже.
      - Спокойной ночи.
      - Спокойной ночи.
      И они мирно заснули под прерывистый звон колокола, звучавший над ними, колокола, который призывал молиться за заблудившихся.
      4
      Утром на рассвете их разбудил ксендз Сурин. В латаной, потертой сутане, высокий и худой, стоял он на пороге и окликал Юрая. Тот живо вскочил.
      - Ну-ка, малый, собирайся в дорогу. Ксендз провинциал наказывал тебе сразу возвращаться. Дорога дальняя, да все лесом. Я сейчас иду в костел, хотел тебя проводить. До свиданья, до свиданья...
      Юрай поцеловал ксендзу руку.
      - Передай поклон ксендзу провинциалу и всем братьям, приветствуй пани Сыруц... До свиданья, Юрай. Помолись за меня. До свиданья.
      Быстрым движением руки ксендз Сурин благословил Юрая и пошел в сторону местечка. Вдруг он остановился, повернул обратно. Казюк стоял на пороге конюшни.
      - Послушай, - сказал ему ксендз Сурин, - я так давно не был у вас здесь, в Людыни, ничего уже не помню. Мне надо пройти к приходскому костелу. Проводи хоть немного.
      Казюк молча зашагал рядом. Они вышли на улицу. Прямо напротив стоял высокий новый костел урсулинок, который днем вовсе не казался таким таинственным. Он был еще заперт, и ксендз Сурин с тревогой посмотрел на двери, сомкнутые, будто упрямые губы. За костелом виднелся приземистый, мрачный монастырь, а дальше - стена, ограждавшая монастырский двор и сад. Стена эта тянулась далеко вниз, к смоленской дороге. Они пошли в противоположную сторону, по щиколотки увязая в грязи. Миновали массивный деревянный шлагбаум - подобие вертушки, со скрипом вращавшейся на толстой дубовой оси. За вертушкой длинная, покрытая грязью улица вела к рынку и к приходскому костелу.
      - Тут уж, вы пан ксендз, сами найдете - все прямо да прямо! - сказал Казюк. - А я вернусь, хочу с Юраем попрощаться.
      - Спасибо, - сказал ксендз Сурин, делая небольшой крест над головой Казюка. - Славный ты парень!
      И, высоко подобрав сутану, быстро пошел по грязной улице к костелу. Мокрые деревянные дома стояли по обе стороны хмурые, сонные, только теперь отворялись двери и ставни, растрепанные бабы выходили с ведрами по воду, а маленький колокол опять зазвонил. У ксендза Сурина было письмо провинциала к новому приходскому ксендзу Брыму. И вообще провинциал велел ему прежде всего повидаться с ксендзом Брымом, еще до того как он переступит порог монастыря. Рынок представлял сплошную черную лужу. Прижимаясь к стенам домов, узкой тропкой, по камням, кое-где разбросанным в грязи, пробираясь меж козами и свиньями, которые нежились в луже, ксендз Сурин подошел к костелу. Поднявшись по четырем каменным ступеням, он вошел в костельный двор, затем в костел, и сразу на него пахнуло знакомыми запахами просторного холодного помещения, горящих восковых свечей. Он направился в ризницу, перекинулся словом с заспанным, дряхлым стариком, там находившимся, и тихо отслужил обедню. Затем сел на скамью и еще прослушал службу, которую правил приходский ксендз, худощавый, румяный старичок. Когда тот закончил и вышел из ризницы, ксендз Сурин с чувством перекрестился, мысленно попросил господа бога благословить их первую, столь важную, беседу и, медленно поднявшись с жесткой скамьи, направился в дом приходского ксендза.
      Он застал старика в большой сводчатой горнице, тот сидел за столом, попивал из кувшина подогретое вино. Ксендз Брым вскочил из-за стола, обнял гостя и поцеловал его в плечо. Затем, усадив за стол, хлопнул в ладоши: при этом хлопке встрепенулся у печки паренек, раздувавший огонь; одежда на нем была рваная, в волосах торчали перья.
      - Чего вам? - спросил он с глуповатой миной. Приходский ксендз добродушно рассмеялся.
      - Алюнь, да у тебя в волосах целая перина! Вытащи перья хоть так, пальцами...
      Малый принялся прочесывать пятерней взлохмаченные волосы и еще раз спросил:
      - Чего вам?
      - Сбегай на кухню, - сказал ксендз, - и принеси еще один кувшинчик вина для ксендза капеллана. Ну, мигом!
      Алюнь направился на кухню, впрочем, не слишком поспешая. Когда он открыл дверь, в горницу вбежала девчушка лет четырех, но очень маленькая; уверенным шагом она подошла к отцу Сурину, стала перед ним, посмотрела испытующе, потом вдруг присела и с важностью сказала:
      - Я - экономка пана ксендза!
      Ксендз Брым опять разразился смехом, схватил девочку и приподнял ее:
      - Гоп-ля, Крыся, а тебе ведь нельзя сюда входить, когда у меня гости.
      - Ксендз - это не гость, - решительно сказала Крыся.
      Оба ксендза улыбнулись. Алюнь возвратился с кувшином вина и большой миской лепешек. Все это он поставил перед гостем. Ксендз Брым отдал девочку Алюню.
      - Ну, теперь оба марш на кухню. В печке горит?
      - Горит, - пробурчал Алюнь и, вскинув девочку на закорки, скрылся за дверью.
      Отец Сурин оглядел горницу, посмотрел на гудевший в печке огонь.
      - Холодно тут и сыро, - сказал ксендз Брым, поежившись, - с сентября топить приходится, чтобы хоть немного согреться. Ноют кости у меня, старость не радость.
      Ксендз Сурин никогда не пил горячего вина, но он придерживался евангельского правила пить и есть все, что подадут, а потому отхлебнул из кувшина и, переломив испеченную на поду лепешку, осторожно поднес кусочек к дрожащим губам. Он был измучен и устрашен первыми часами пребывания в Людыни, чувствовал себя здесь чужим, несчастным. Ксендз Брым бросил на него быстрый, внимательный взгляд. Ксендз Сурин молчал.
      - Вас здесь ждут большие трудности, - вдруг сказал совсем другим, серьезным тоном старый ксендз и глубоко вздохнул.
      - Я отказывался, - скорбно прошептал ксендз Сурин и посмотрел на отца Брыма жалобно и беспомощно, как побитый щенок. Вынув из-за пазухи письмо провинциала, он, неуверенно глядя на старика, пододвинул ему письмо по столу. Тот вытащил очки в проволочной оправе, протер их платком, не спеша прочитал письмо. Потом опять серьезно посмотрел на гостя:
      - Очень приятно, - сказал он, - очень приятно. Провинциал пишет о вас так лестно... Но вот захотят ли бесы покориться твоей святости, дорогой отец, это еще неизвестно. - Тут ксендз Брым, не прикасаясь руками к кувшину, хлебнул раз-другой горячего вина.
      - На то воля божья, - развел руками ксендз Сурин.
      - Видишь ли, любезный отец, - продолжал ксендз Брым, словно настраиваясь на длинную речь, - святость разная бывает. И еще - праведные люди в простоте души своей могут быть более легковерны, чем те, что живут в миру и знают все его западни. Как ты творишь экзорцизмы, любезный отец? - внезапно спросил он опять другим тоном.
      Ксендз Юзеф взглянул на него с беспомощным недоумением и покачал головой:
      - Как же иначе? Согласно rituale Romanum [римскому обряду (лат.)].
      - Ну, разумеется. Да не в этом суть. Впрочем, завтра, в день воздвиженья честного креста, состоится отпущение грехов. Увидишь это необычное зрелище и познакомишься с теми четырьмя ксендзами. Я туда, в монастырь, не заглядываю, - но и вдалеке не чувствую себя в безопасности. Ксендз Гарнец тоже не заглядывал, а вот же бабы... то бишь, монахини, погубили его. О, мне его судьба запомнилась! Правда, не будь он грешником, они бы, может, и не прицепились к нему. Ксендз Гарнец, надобно признать, был человек молодой, красивый, глаза черные, как у итальянца, одним словом, пригожий... А я что? Старый дед. Уж я-то не явлюсь во сне матери Иоанне от Ангелов.
      - А ксендз Гарнец являлся?
      - Да неужто, ты пан ксендз, не знаешь? Являлся, и за ручки брал, и на всякие неподобства склонял. Говорят, он прямо сквозь стены монастырские проходил!
      Ксендз Брым отодвинулся от стола и от кувшина с вином и вперил в ксендза Сурина светло-голубые глазки. Моргнув раз-другой красноватыми веками, он весело рассмеялся. Отец Сурин в ответ и не улыбнулся, только опустил глаза.
      - Все началось якобы с того, что он перебросил им через ограду букет цветов, не виданных никогда в нашем глухом углу. Такие пахучие розы, что когда их несли к настоятельнице, то по пути все залил их аромат, а уж в келье... Э, да что тут долго говорить! Чего только бабы не выдумают!
      Ксендз Сурин поднял глаза.
      - Так вы, пан ксендз, полагаете, что это бабские сплетни? Что Гарнец не был колдуном? Что он не проникал в монастырь?
      Лицо ксендза Брыма вдруг стало серьезным.
      - Я полагаю - но говорю это одному тебе, потому что ты должен знать все, - сказал он, доверительно нагнувшись над столом, - я полагаю, тамошним девицам очень хотелось, чтобы Гарнец к ним приходил, и от этих желаний им в голову и ударило. Мать Иоанна целые дни торчала в монастырской приемной и все говорила, говорила без умолку. Монашки со всей Людыни, шляхтянки со всей округи, из-под Смоленска, даже из-под Вильно съезжались сюда и шушукались с нею... Она говорила, член, мол, у него огромный, черный и холодный, как лед.
      Ксендз Сурин скорбно склонился над столом и осенил себя крестным знамением. Прикрыв глаза руками, он тихо застонал. Ксендз Брым смотрел на него слегка удивленно.
      - Придется тебе, отец, ко многому здесь привыкать, - сказал он наконец. - Сестрицы наши, или, может, бесы, что в них сидят, такое несут, что любой старый рейтар устыдился бы. Да еще выкрикивают громко на весь костел, при сотнях людей... А знаете, где сидят у них бесы? А за что их хватают? А как распаляют? Сестра Виктория от Мук Христовых...
      Ксендз Сурин со стоном перебил его:
      - Какой ужас! Да как это возможно, пан ксендз?
      - Попробуй сказать это отцу Лактанциушу! Он уверяет, что, когда люди видят дьявола, они, дескать, крепче верят в господа бога и в католическую церковь. Вот и показывает народу все, что сумеет, - вроде как фокусник на ярмарке!
      Ксендз Сурин молитвенно сложил руки.
      - Господа бога вселять в душу человеческую с помощью дьявола? - тихо спросил он.
      Ксендз Брым встал и принялся ходить крупными шагами между столом и печкой - только развевались полы широкой сутаны.
      - Кто знает, отец Юзеф, - сказал он, - может быть, этот способ не так уж плох? Дьявол захватывает все тайные уголки нашей души, всюду лезет мерзостным своим естеством, заполняет душу нашу злом по самые края. А потом мы дьявола изгоняем. Могучим усилием воли, взывая к святому духу, взывая к имени наисвятейшего, одним манием ты устраняешь дьявола. И вот, душа человека остается пустой, как порожний кубок, как полая форма... и прежде чем в эту пустоту вольется мир со всей его суетой, бренностью и прахом, в нее может влиться чистейший дух благодати божьей. Может быть, так и создаются святые? Допустить дьявола, призвать его, отдать ему тело и душу, а потом, изгнав его, подставить опустошенный дух под струи росы небесной, как пустую бочку под водосточный желоб, пока не зальет его чистейшее естество божье до краев?..
      - Да, возможно, - промолвил, выходя из глубокой задумчивости, ксендз Сурин, - но ведь душа человека не схожа со стеклянным сосудом. Скорее она подобна грецкому ореху - в ней столько бугорков, частей, закоулков, тайников. И если дьявол, покидая душу человека, оставит в самой ее глубине, в самом дальнем уголке души хоть каплю своего бесовства, эта капля испортит вливающуюся благодать божью, как капля чернил портит кубок вина. Нет, отец Брым, такой способ творить святых кажется мне слишком насильственным, слишком необычным. Благодать божья подобна цветку, который зарождается в виде бутона, развивается и расцветает, постепенно обращаясь к солнцу. Так возникает святость.
      - Но ты подумай сам, отец капеллан, - сказал ксендз Брым, присаживаясь рядом с гостем, - что же это получается? Господь бог позволяет дьяволу опутать христианскую душу? Войти в крещеное тело, завладеть им и показывать такие ужасы? Нет, в этом должен быть какой-то смысл, господь бог ничего не делает такого, в чем не было бы святых его замыслов. Он не отдаст попусту душу человека на погибель, он, наверно, что-то в ней, как лекарь, удаляет... может, и с помощью дьявола, а может, и с помощью чего другого. Для меня одно важно - такое попустительство бога, позволяющее злу торжествовать, должно иметь какой-то смысл. Разве что...
      Тут ксендз Брым, придвинувшись вплотную, взглянул на отца Сурина и приподнял одну бровь. Но отец Сурин продолжал сидеть, потупясь и кроша нервными пальцами кусок лепешки над кувшином, из которого уже не пил. Ксендз Брым с минуту смотрел на его страдальчески наморщенный лоб, словно колебался, стоит ли открывать свои мысли. Наконец решился.
      - А по-моему, никаких бесов там нет!
      Ксендз Сурин отвел глаза от кувшина и поднял их на собеседника. Но только бегло скользнул взором по его лицу и снова уставился на свои беспокойно двигавшиеся пальцы.
      - Неужто вы так думаете? - тихо спросил ксендз Сурин.
      - Пусть бы дьявол в какого-нибудь мужчину вселился - это еще понятно! Но почему-то он всегда с бабами... Да разве не бывает такое и без всякого наваждения? Женщина сама всегда источник зла.
      - Всегда, да не всегда, - смиренно вставил ксендз Сурин.
      - Да, но чаще всего. Даю слово шляхтича, - ксендз Брым был из виленских горожан, а потому всегда ссылался на слово шляхтича, - даю слово шляхтича, что Адам не ел бы яблока, кабы не Ева! На что это ему было нужно? Висело бы это яблоко и висело, хоть сто лет, и он бы к нему не притронулся. Все наделала Ева. В женщине есть прирожденная склонность к падению...
      - Но и к святости...
      - Да, разумеется. Пресвятая дева - самое бесспорное тому доказательство, но как посмотришь получше вокруг, на мир наш...
      - Ничего не берусь утверждать, - уже смелей возразил ксендз Сурин. - Но вот матушка моя - кармелитка в Вильно, весьма благочестивая женщина. Были у меня две сестры монахини, обе уже скончались, и я верю, что они удостоились вечного спасения.
      - Благочестивая семья, - заметил приходский ксендз.
      - А я мирской жизни не знаю. Тринадцати лет решил вступить в монастырь. Было у меня одно виденье... В виленском соборе. А потом, в шестнадцать лет, вступил в братство иезуитов в Вильно. Мира я не знаю. Женщины, которых я видел вокруг себя, были только что не святые...
      При этих словах он поднял глаза, светившиеся тихой нежностью, но и робостью, словно просил ксендза Брыма не говорить обо всех этих вещах, о которых он ничего не знал - и ничего не хотел знать.
      - Хорошо, хорошо, дорогой отец, - как бы в ответ на его просящий взгляд сказал старый ксендз. - Это превосходно, что ты набожен и чуждаешься дурных мыслей, - тут ксендз Брым сделал паузу, - и не знаешь, что такое женщина, - резко оборвал он. - Но как же ты примешься за этих девиц? Провинциал прислал тебя сюда, чтобы ты изгнал нечистого духа из матери Иоанны. Тебе придется не только экзорцизмы творить, но и наставлять ее, руководить ею, учить ее молиться... Как же ты будешь это делать?
      - Бог мне поможет, - опять робко прошептал ксендз Сурин.
      - Да будет воля его! - с легким раздражением молвил старик. Посмотрим. Но я думаю, что тебе предстоит пережить немало тяжелых минут.
      Ксендз Брым снова встал. Поднялся и гость.
      - Да, наверно, - подтвердил он, - немало тяжелых минут. Но жизнь моя, преподобный отец, от этого не станет тяжелей, чем теперь. Очень трудно мне, - прибавил он, глубоко вздыхая, - очень трудно. Бог послал мне тяжкие испытания. Молись за меня, отец.
      И он схватил руку приходского ксендза. Тот смутился, даже как будто был пристыжен.
      - Что могу я, грешный? - сказал он, похлопав ксендза Сурина по плечу. Моя молитва невысоко взлетает. Но я буду молиться, буду. А что с тобою? спросил он.
      Ксендз Сурин, словно бы делая над собой усилие, еще раз с трудом вздохнул.
      - Я постоянно чувствую его.
      - Кого? Что ты? - с беспокойством спросил Брым.
      - Лукавого. Постоянно чувствую его страшное воздействие.
      - О! - протянул старик.
      - Всегда, непрестанно! О, это ужасно! - простонал отец Сурин.
      - Надо молиться, - неискренне и смущенно посоветовал ксендз Брым.
      - Молитва - единственное мое прибежище.
      - Молись, капеллан, молись!
      Эти слова старый ксендз произнес уже уверенней и бодрей, но все же покачал головою, как бы удивляясь или сомневаясь. В дверь вдруг ввалился Алюнь, все еще неся Крысю на закорках.
      - Ой-ой! - закричал он. - Печка тухнет.
      - Подложи, сынок, подложи дровишек, - ласково распорядился ксендз Брым.
      - Ну, благослови меня, отец, - с внезапной решительностью сказал ксендз Сурин. - Пойду в монастырь.
      Он наклонился к руке старика, тот его благословил. Крыся, которую Алюнь опустил на пол, громко визжала у печки.
      - Отчего ребенок кричит, Алексий?
      Алюнь, не обращая внимания на вопрос хозяина, усердно греб кочергой в почернелой от сажи топке.
      - А завтра королевич Якуб приезжает, - сказал он вдруг.
      - Откуда ты знаешь? - спросил ксендз Брым.
      - Первые повозки уже приехали. Будет он жить у пана Ожаровского, за местечком. Да и в корчме у Янко полным-полно.
      Ксендз Брым покачал головой.
      - Это ради вас, пан ксендз, народ собирается.
      Ксендз Сурин не слышал либо не понял. Он стоял между столом и окном прямой, как столб, задумчивый, словно прислушивался к внутреннему голосу. Старик удивленно посмотрел на него и тронул за руку.
      - На отпущение грехов съезжаются, - сказал ксендз Брым.
      Гость все еще как будто не понимал.
      - Ну, так я пойду, - сказал он, с явным усилием отрываясь от своих мыслей. Отвесив поясной поклон, он вышел. Ксендз Брым, оставшись один, все еще качал головой.
      Выйдя на улицу, ксендз Сурин увидел Казюка. Тот, очевидно, поджидал его.
      - Юрай уже уехал, - сказал Казюк, - а я хочу проводить вас, пан ксендз.
      - Благодарю, - ответил ксендз Сурин, - теперь я и сам найду.
      - Но так пристойнее будет вам ходить, не одному, - молвил Казюк.
      Ксендз улыбнулся.
      - Мне все равно.
      - Зато нам не все равно. Я всегда буду вас сопровождать, пан ксендз. Ладно?
      - Ладно, Казюк, - засмеялся ксендз. - Впрочем, я как войду в монастырь, так выходить буду не часто.
      - К нам не зайдете, пан ксендз? Мы люди хорошие.
      - Все?
      - Ох, может, и не все. Но пока не настал вечер, никто не знает, каков был день.
      Они прошли через вертушку и остановились перед монастырской калиткой, рядом с костелом. Казюк указал ксендзу на звонок.
      - Вот здесь, - сказал он. - Отворит вам такая славная сестра, Акручи звать ее. Она тут лучше всех...
      Ксендз Сурин минуту помешкал.
      - Прошу вас, пан ксендз, позвоните, - сказал Казюк.
      - Ах да, - смущенно спохватился ксендз и потянулся к звонку. Осенив себя крестом, он дернул за веревочку.
      - До свиданья, - попрощался Казюк. - Коли я вам понадоблюсь, паи ксендз, я всегда тут, в корчме.
      Ксендз с ласковой улыбкой взглянул на Казюка. Тот стоял в двух шагах, высокий, статный. Растрепанные вихры торчали из-под овчинной шапки, огромные руки свисали полусогнутые, заканчиваясь внизу длинными, разлапистыми кистями. За его спиной виднелось в тумане местечко, через вертушку то и дело проезжали всадники с тюками. Мир суетился, занятый своими хлопотами.
      - До свиданья. Оставайся с богом, - сказал ксендз Казюку.
      Тут медленно, с тихим скрипом отворилась калитка, и перед ним появилась высокая, румяная, улыбающаяся сестра Малгожата a Cruce [от Креста (лат.)].
      5
      - Ждем, ждем, - сказала сестра Акручи и поцеловала руку у ксендза Сурина. - Мать настоятельница еще со вчерашнего вечера ждет. Она уже знала о вашем приезде, отец капеллан, - добавила сестра с грустной улыбкой. - А нынче велела сразу проводить вас в малую трапезную.
      - Благодарю, я уже завтракал, - отказался ксендз Сурин, перекрестив сестру и проходя в калитку.
      - Нет, нет, - сказала сестра, - эта малая трапезная у нас вроде приемной. Там мать настоятельница беседует с особо важными посетителями говорит, там никто ей не мешает. Пожалуйте, я пойду вперед.
      Двигаясь сдержанно и плавно, сестра пошла вперед мелкими шагами, едва колыхавшими сборчатую, тяжелую юбку.
      Внутри монастыря было тихо и светло. Беленые стены, чистые, отдающие деревом полы делали воздух прозрачным и благовонным. Слышались в нем и особые монастырские запахи - легкий аромат ладана и какого-то целебного бальзама. На светлых окнах стояли кое-где горшки с цветами. По коридору сестра и ксендз прошли в приемную, там сестра Малгожата отворила дверцу в решетке, разделявшей приемную на две половины, и ввела отца Сурина в небольшую трапезную, смежную с приемной.