Книга несчастной любви

Маленькие районные кинотеатры в Лиме отвратно пахнут мочой и дешевыми дезодорантами. Когда показывают фильм о ковбоях, по залам ползет запах скотного двора, а если повторяют давно забытый фильм о марсианах, то вот что любопытно: запах расползается тот же самый. И только когда фильм обильно сдобрен голыми ляжками, партер кинотеатров наполняется ароматами мускуса, гуммиарабика и жареной рыбы. Нас было не более восьми человек на весь партер «Бродвея», но, как бы то ни было, гнильцой потянуло. Или, быть может, это был запах страха, о котором писал Лавкрафт [118] в своих рассказах?

Каждый эпизод в фильме, каждый пижонский прыжок и каждый головокружительный вираж героев «Роллер-буги» удесятерял мой страх перед неумолимо надвигающимся свиданием, на которое я сам же и напросился; но Роберто оставался неустрашимым и суровым, как сфинкс. На выходе из кинотеатра мы перебросились лишь парой слов, и каждый поспешил в свою сторону, поскольку завтра с самого утра у нас были занятия в университете. Наблюдая за тем, как мое прерывистое дыхание заклинало сотканных из вуали тумана призраков, я приготовился к одной из этих влажных ночей, полных бессонного оцепенения и тревожных предчувствий. Дома не спала только мама, она встретила меня пророческими словами: «Дружок, страх-то какой. Я подумала, что ты ушел на роликах кататься».

На следующий день я не смог сосредоточиться на занятиях по эпистемологии [119], а два часа логики показались мне бесконечными, ведь вместо modus ponendo ponens [120]я только и думал, что как бы роnendo ролики. Вернувшись домой, обедать я не стал – аппетита не было – и предпочел потренироваться на терраццо, каждый раз после падения спрашивая себя, бывают ли удары в жизни более чувствительные, чем те, которые познаю я.

В означенный час – все как на поединке в финальной сцене старинного вестерна – я встретился с Роберто на эстраде-ракушке в Мирафлорес. И как возможно научиться кататься на роликах за два часа, если и я за четыре месяца этого не осилил?

– Ты видел хоть кого-нибудь, кто катается на роликах? – спросил меня Роберто. Хоть кто-нибудь – это был самый распоследний сопляк в «Трене», и я видел, как он катается на переменах по академии. – Ну, если уж этот болван катается, значит, поедем и мы, – категорично заявил Роберто и решительно выдвинулся на площадку. Я выдвинулся, а точнее сказать, забарахтался на площадку вслед за ним.

Должен признать, что для первого раза Роберто был вовсе не плох: он держал равновесие с помощью рук, двигался вперед все телом и упал всего лишь раза три за два часа тренировки. Для него все было вопросом кинетической энергии, координации конечностей и равновесия туловища. Он даже пророчески предсказал, что когда-нибудь две пары колесиков на каждом коньке заменят на колесики, выстроенные в одну линию, по типу лезвия обычных коньков. «Это физика в чистом виде», – настаивал рассудительный Роберто; но кроме горьких уроков силы тяжести, мне не удалось выудить из физики чего-то еще, если не считать огрехов в физике моего собственного тела. Кроме того, несомненно, здесь присутствовала и химия, которая притягивала меня к Алехандре, а она – моя очаровательная Дульсинея – уже подходила сюда вместе с Данте, Паломой, Моникой и Исайей.

– Так ты монстр роликов, и ничего не сказал нам, а? – приветствовал меня Данте.

– Ты и вправду можешь выполнять прыжки? – поинтересовалась Моника.

Я думал, что б такого ответить, как вдруг Роберто словно молния выскочил, катясь спиной вперед.

– Смотрите-ка на Роберто! – воскликнул Исайя как раз в тот момент, когда Роберто развернулся на корточках и артистично завертелся юлой.

– Ух ты, да они пара суперменов! – захлопала в ладоши Палома.

– А теперь ты, ты теперь покажи что-нибудь, – просила меня неотразимая Алехандра.

Я сделал неловкое движение, как будто начиная разбег перед прыжком, но этим все закончилось, потому что Роберто взвился в воздух, очертив пируэт, который все встретили овацией и криком «Робер-буги!».

Кто-то другой, быть может, почувствовал бы себя храбрым тореро, который дразнит быка мулетой, не пуская в ход бандерильи, но я был скорее кротким быком, которому дела нет до мулеты, потому что у него одно желание: чтобы пустили в ход помилование. Мои друзья принялись, чтобы разогреться, кататься, а я смиренно признал, что моя участь – стать камикадзе и других вариантов у меня нет.

Роберто успел исполнить еще парочку изумительных трюков, когда Палома предложила: «А почему бы нам не сделать паровозик?» Мне нравились паровозики на вечеринках, потому что так можно было схватить за талию понравившуюся тебе девчонку, но на роликах такого мне еще не приходилось делать. Роберто стал локомотивом, Алехандра схватилась за него, а я, будто это была наша последняя вечеринка, вцепился что есть силы в ее талию. О последовательности остальных вагонов я узнал лишь позже.

Первые два круга Роберто сделал на небольшой скорости, тормозя на поворотах и давая мне возможность насладиться всем великолепием Алехандры. В моих дрожащих от благоговения руках ее талия превращалась в кувшин моих фантазий, как если бы влюбленный гончар придавал форму самым сокровенным и постыдным своим грезам. Плотная талия Алехандры менялась с каждым поворотом, и вдруг этот изящный кувшин стал мягким хлебом, который благодаря чуду моих мирских прикосновений превращался в плоть – ну прямо евхаристия земная. Роберто был прав: катание на роликах – это чистая физика, потому что скорость изменяла агрегатное состояние тела.

И от любовной кинетической энергии первых двух разворотов мы перешли к кинематической энергии в третьем повороте и к механической в четвертом, и полученная таким образом синергия [121] грозила обрушиться на меня другими энергиями, еще более страшными. И мое тело, которое ранее было твердым, перешло уже из жидкого состояния в газообразное.

Должна ли любовь быть сильнее головокружения? Правда, что любовь придает равновесие нашей жизни? Почему же на меня тогда навалилось столько сомнений и страхов, почему меня терзали тошнота и обмороки? Больше всего в этом мире я хотел сжимать, как я и сжимал, талию Алехандры, но подобная страсть бросила меня в атаку на ветряные мельницы, вовлекла в этот нелепый бег, который не имел ничего общего с химией.

Меланхолия и огорчения, присущие рыцарю печального образа, прикончили бы меня, не отвергни я вовремя фильмы о роликах и всю эту тьму-тьмущую его прославленных потомков [122]. Я был не Дон Кихотом из Ламанчи, а идиотом из Мирафлорес, из раковины-эстрады.

Мы, наверно, пошли на шестой круг, когда я понял, что истинная любовь должна быть исключительно чувством благородным и бескорыстным, и так как бескорыстия всегда во мне было хоть отрывай, я и оторвался, этим бескорыстием полн, от Алехандры… со всем державшимся за меня хвостом паровозика. Луна отражалась в море, а крутые берега вырисовывались черным пятном на фоне усеянного звездами небосвода. В общем, я разбился в лепешку.

Потом, в больнице, я пообещал маме никогда больше не вставать на ролики и подарил злосчастные коньки моему преданному Роберто. Что касается Алехандры, то у меня живы в памяти ощущения ее изменчивой талии, ее благоухающих развевающихся волос, меня захлестывает ностальгия, едва я вспоминаю, как она обнимала меня, когда я целовал ее напудренную щечку. Я мучаюсь только тогда, когда думаю о том, как катился на роликах тот распоследний болван, и спрашиваю себя, почему я так и не смог поехать, как он. Или это не было физикой в чистом виде?

анна лусиа

Молчи, коль тебе и другая мила заодно, -

созданье прелестное может быть оскорблено,

и прахом пойдет многодневный твой труд: все равно

что речку пахал, по волнам рассевая зерно.

Книга благой любви, 564

Поскольку клин клином вышибают, то в 1981 год я возложил все свои надежды на курс в «Трене», который начинался в сентябре, ведь сентябрьские курсистки еще учатся в коллеже, а мне сказали, что учащиеся коллежа просто помирают от любви к преподавателям «Трены». И так как большинство преподавателей уже помирало от любви к учащимся в коллеже девчонкам, то смертность на курсе обещала быть очень высокой.

Зачисленным в сентябре оставалось еще так далеко до мартовских вступительных экзаменов, что первые дни своего пребывания в академии они использовали на то, чтобы заново пройти материал средней школы и усвоить то, что проходили за пять последних лет в коллеже, без нервов, без спешки, без ночных кошмаров. Все эти удовольствия еще дадут о себе знать накануне неизбежных экзаменов, но, по крайней мере, до декабря учащиеся спокойно могли сосредоточиться на учебе и на поиске пары для выпускного вечера.

Одной из подлинно перуанских традиций является бал, которым школьники празднуют окончание средней школы: живой стереофонический оркестр, новые элегантные платья, объяснения в любви с похоронным видом и дрожащие орхидеи, гнездящиеся на кружевах платьев. Как в кино. Правда, гринго придумали выпускные вечера еще раньше, а то мы бы уж дали всем прикурить. Перуанский Выпуск или Выпускной Перу? Как знать.

Быть приглашенным на выпускной было главной честью, которой ты мог удостоиться, и одновременно несомненным признаком победы над женским сердцем, ведь говорят, что перуанка, когда приглашает, целует всерьез. Каждый год я спал и видел, что какая-нибудь красивая ученица попросит меня пойти с ней на ее выпускной, и я, терзаемый любовными мыслями, купался в своих фантазиях. В мою пользу было то, что редкий преподаватель не получал хотя бы одного приглашения, а против – то, что я был, должно быть, редчайшим неудачником из всех преподавателей «Трены».

Кое-кому, например Сантьяго, удавалось сходить на одиннадцать выпускных вечеров в один год, в период между выпускными в коллежах «Гранд Слам» и «Копа Перу», в то время как мне не выпадало счастья попасть даже на один-единственный утренник в детском саду «Перес Аранибар».

Поэтому я направил все свои усилия на то, чтобы меня пригласили до декабря месяца, впрочем, для начала было бы неплохо, чтобы нашлась какая-нибудь девчонка, которая вдруг захотела бы пойти со мной. Хотя, по правде говоря, я был бы рад первой встречной, пусть даже если бы она искала лишь способа поразвлечься за мой счет или просто использовать меня в своих целях. Но, к сожалению, столь утонченные и роковые женщины встречаются разве что в телесериалах и плохих мексиканских фильмах.

В первые недели занятий я встревал во все компании, в которых общались мои ученицы, думая, что таким образом заполучу приглашение на выпускной через какую-нибудь подружку моих подопечных. Было начало октября, и ранние птахи, чтобы никто их не опередил, уже поспешили пригласить преподавателей, которые больше им нравились. Одно из двух: либо я никому не нравился, либо я нравился только самым ленивым. Я предпочитал быть оптимистом.

Мне не составило труда заметить, что учащиеся в «Трене» девушки делились на две большие группы: на тех, кто как угорелый вылетал из коллежа, чтобы принарядиться, сделать макияж и заявиться во всем великолепии в академию, и на тех, кто ходил на занятия в школьной форме со строгим выражением лица и с заплетенными в косичку волосами. И в то время как одни казались мне самонадеянными и неестественными, другие выглядели в моих глазах бесхитростными и намного более уверенными в самих себе. Меня привлекали вторые, потому что я догадывался, что только девочка с яркой индивидуальностью и без грамма заносчивости могла пригласить меня на свой выпускной.

Так что я обратил свой взор на Марию де лас Ньевес [123], очень милую блондиночку, собиравшуюся поступать в университет Лимы, всегда улыбавшуюся мне с первой парты в левом ряду. Мария де лас Ньевес была девушкой изысканной красоты, и я терялся при виде того, как пряди ее челки золотом украшали бархатистые брови. Какой-то лазурный свет переливался в ее глазах, а ее величественный и круглый носик заставлял меня млеть от восхищения. Да все в Марии де лас Ньевес вызывало во мне восторг. Даже ее подружки.

Бегония – вечно трезвонящий бубенчик, чем и нравилась мне, впрочем, шутки у нее были дурные. Ана Лусиа, наоборот, – более хитрая и приземленная, чем Бегония и Мария де лас Ньевес. Ее лицо было не просто зеркалом, а историей души, души, которая застывала тревожной улыбкой на ее лице и которая тем не менее по капелькам сочилась из ее глаз, полируя их грустью. Общего у Аны Лусии, Бегонии и Марии де лас Ньевес было немного: значок коллежа Святой Урсулы, отсутствие пары для выпускного вечера и я, готовый пойти на вечер с любой из них.

Ана Лусиа порвала со своим возлюбленным, Марии де лас Ньевес никто не нравился, а Бегония не знала, кого пригласить. Выпускной застал всех троих в не лучший для них момент, и они должны были без лишних раздумий срочно искать себе пару. Это и был мой шанс, но над подобным вариантом девушки, впрочем, не задумывались всерьез.

– Какой ужас! Меньше двух месяцев до выпускного, а мы не пригласили никого, – отчаивались они.

– Ну, на крайний случай есть друзья, – прозрачно намекал я.

– Есть, но только на крайний случай, – отвечали они.

Ни Бегония, ни Ана Лусиа не были моими ученицами, поэтому я лелеял слабую надежду, что меня пригласит Мария де лас Ньевес. И на занятиях я блистал талантами, проявляя перед ней все свое чувство юмора, но с Марией де лас Ньевес ничего не проходило: ни шутки, ни прибаутки, ни передразнивания, ни каламбуры, ни карикатуры – словом, все то, что составляло непременную часть моего чувства любви. Это было несправедливо: интроверты, трагические личности, жертвы от рождения и меланхолики, к несчастью, толпами привлекали ее, как будто вокруг было мало красавцев, богачей, спортсменов и просто интересных людей той непостижимой категории, которая обычных мужчин так сильно приводит в недоумение, а очаровательных женщин так сильно восхищает.

Но жизнь, как поется в песне, «дает и забирает, забирает и дает» [124], и вот однажды на перемене, приправленной тоской по случаю очередной осечки, ко мне подошла, вся дрожа, Бегония и спросила, не буду ли я так добр пойти с ней на ее выпускной. Тишина. Тишайшая тишина. Ангел пролетел, второй пролетел, и, наконец, третий отвесил мне оплеуху своей гитарой.

– Ты и вправду хочешь, чтобы я пошел с тобой на выпускной? – недоверчиво спросил я.

– Почему ты заставляешь себя упрашивать? – запинаясь, сказала она. – Ты не можешь?

И вот тогда-то меня охватило непередаваемое чувство блаженства, что-то похожее на мистическое озарение в индуизме, на нирвану, обещанную Буддой. На аскезу, на божественное откровение, на enthusiasmцs. Меня пригласили на выпускной – все, можно спокойно умереть! Говорят, на пороге смерти перед каждым мимолетно проносится фильм о прожитой жизни, и по киноэкрану моей памяти рядами прошествовали герои моей жизни и десятки тщательно отобранных актрис. Эвое, эвое! [125] Мария де лас Ньевес еще только созревала, а Бегония уже зацвела.

Выпускной – главное событие в жизни девушек, поэтому они никогда не приглашают никого просто так, наобум. Сначала они примечают кого-то, потом мечтают о нем, и если грезы получаются достойными, то тогда они вновь и вновь наслаждаются ими. Словом, если тебя пригласили на какой-нибудь выпускной, то девчонок ты уже ничем не сможешь удивить, потому что в их грезах все уже давно продумано до мельчайших подробностей. «И почему у женщин исполняются мечты?» – думал я. Приглашение Бегонии – единственная моя сбывшаяся мечта, но онейрические предчувствия Фрейда здесь были совсем ни при чем, потому что эта моя мечта приснилась мне наяву.

Из всех альбомов – крещения, первого причастия (ах, Камила), свадебного и после рождения ребенка – у девчонок всегда есть еще один, самый интимный и личный: альбом выпускного вечера. В нем сначала идут фотографии, где они, жизнерадостные и благоухающие, в новых нарядах, сначала одни в своей комнате, затем на лестнице, в гостиной, на пороге дома перед самым отъездом. Потом идут фото с родителями, с бабушкой, фото братьев и сестер, мамы и папы. И напоследок фото со своим парнем: на лестнице со всей семьей, в гостиной вместе с родителями и на улице у машины. Парень всегда фотографирует папу с дочкой на пороге дома, и отцу всегда приходится снимать свою дочь с ее парнем, когда они садятся в машину. Это обычный ритуал, но он все-таки не может избавить от самых худших патриархальных страхов племени: отец думает, что парень, дай ему волю, залезет к нему в дом, а парень думает, что старикан, дай ему волю, драпанет сейчас на своей машине.

В альбомах выпускного вечера спят белыми снами орхидеи, подаренные на вечерах. Никогда я не понимал, почему надо дарить орхидеи. Возможно, потому что в Соединенных Штатах они дорого стоят и их не достать, но в Перу их за гроши продают на каждом углу. Как в Китае, где орхидеи – символ эротизма и плодородия. Никто не дарит ирисы, туберозы или лилии – цветы, которые не будучи столь красивыми, ранят душу своим нежным ароматом. И вот эти орхидеи скрипят между страницами альбомов выпускного вечера, крошась в мягкую и блеклую осень, которая когда-то была весною в сердце.

Ана Лусиа и Мария де лас Ньевес первыми узнали, что меня пригласила Бегония, и на первой же перемене запорхали вокруг. Ана Лусиа улыбалась мне, сожалея, что уже не может пригласить меня, а Мария де лас Ньевес повторяла снова и снова – она, мол, так и знала, что Бегония меня пригласит. Видно, что они были недовольны, но притворялись, что им весело. Можно быть трагиком и не быть при этом печальным, и в тот день Ана Лусиа и Мария де лас Ньевес только и делали, что смеялись, хотя радости у них не было ни на грош.

Следующие дни прошли в напряженной подготовке: я купил льняные рубашки, шелковые галстуки, туфли из аргентинской кожи, подтяжки и отрез английской материи, чтобы сшить себе серый костюм-тройку. В портновской мастерской у итальянцев с меня сняли мерку, а в японской оранжерее я заказал орхидею. Мама растерянно наблюдала за мной и даже сказала, что неужели я весь такой из себя ради какого-то простого выпускного, а если свадьбой тут пахнет, то с этим давай к своей бабушке. («Крестник, не волнуйся, для этого есть твоя крестная мать. Какая радость, дорогуша!» – подбадривала меня тетушка Нати.) Курс в «Трене» подходил к концу, и нетрудно было понять, что на выпускной в Святой Урсуле приглашены и другие мои друзья и преподаватели академии – Сантьяго, Педро, Исайа, Густаво. Для них речь шла об еще одном выпускном, но для меня же это был ВЫПУСКНОЙ, the expected one [126], долгожданный Аль-Махди [127], о котором говорят арабские предания. У меня было с кем пойти, был костюм, была орхидея. Все у меня было, чтобы чувствовать себя счастливым, но, однако же, мне было невесело.

Когда закончились занятия в «Трене», до выпускного в Святой Урсуле оставалось чуть больше недели, и вот тогда-то Мария де лас Ньевес пригласила меня к себе домой на вечеринку, самую что ни на есть перуанскую, которую она пожелала закатить по случаю окончания курса.

– Ты не пригласила Бегонию? – удивленно спросил я Марию де лас Ньевес, увидев, что на вечеринке нет Бегонии.

– Не вижу смысла приглашать ее,– ответила она. – А почему ты спрашиваешь? Влюбился, что ли, в Бегонию? Если влюбился, то в любви давай-ка признавайся ей на выпускном.

Это прозвучало как приказ и одновременно как издевка, такой тон разговора меня смутил, ведь внешность Марии де лас Ньевес всегда ассоциировалась у меня со скромными и нежными, почти музыкальными чувствами. Ее глаза ярко засветились голубым кобальтом, и я догадался, что это было только началом.

Она стала упрекать меня в бесхребетности, в отсутствии терпения. Неужели мне было непонятно, что она также хотела пригласить меня на выпускной? Она была обижена, раздражена и прямо-таки прекрасна в своей ярости. По-видимому, Мария де лас Ньевес думала, что не должна мне достаться слишком легко, и притворилась безразличной, когда вдруг – бац! – и ей вставили палку в колеса, пригласив меня раньше ее. А я, понятное дело, как кретин, взял и обрадовался, да еще и у всех на глазах. У всех на глазах обрадовался или у всех на глазах кретин? Нет, мне она этого не сказала.

Безжалостная Мария де лас Ньевес выставила в мою сторону свой нос Клеопатры. Она хотела раздавить меня носком своей туфельки, а на самом деле возносила до небес своим царственным носиком. Эта необычайно красивая девчонка выставляла меня тряпкой перед всеми, но никто не понимал того счастья, которое я ощущал, будучи тряпкой в ее руках. Она любила меня, посудное мочало с характером мокрицы. И я любил ее, этого снежного сфинкса с носиком царицы.

Любовь допускает парадоксы и откровения. Откуда мне было знать, что Мария де лас Ньевес хотела пригласить меня на выпускной? Уже ничего не поправишь. Даже дружбы не вернешь. Ситуация была трагической, но я не грустил, ведь по теории выпускных вечеров, связанной с толкованием снов, где-то там в одной из грез на выпускной я шел с Марией де лас Ньевес. Вот такие бредни терзали мою голову, когда рядом со мной прозвучал ласковый голос Аны Лусии:

– Ах, бедненький… вот оно как все разом тебе привалило. Потанцуем, может, все и переменится, а?

Ана Лусиа говорила со мной соблазнительным тоном человека, который все-то знает и все-то понимает, она стала танцевать, не прекращая смотреть мне в глаза. Если Мария де лас Ньевес была невозможной, то Ана Лусиа – немыслимой. Мысль о ней никогда не приходила мне в голову. Но после откровения судьба приготовила мне еще и парадокс: без всякого на то повода Ана Лусиа взяла и поцеловала меня. Это был нежный и робкий поцелуй в губы, который огорошил меня, одарил радостью амебного существования и прогрессирующим параличом. Так как целовали меня впервые, то две мысли обрушились на мою голову: первая – чистый бред во плоти («Неужели я превратился в принца?»), а вторая – сама правда жизни («Теперь я должен буду жениться»).

Есть иные, более подходящие и потайные, места для поцелуев и ласк, но к таковым ни в коем случае не относятся вечеринки накануне выпускного, куда школьницы приглашают своих преподавателей из академии. Ана Лусиа выпила лишнего, и очень скоро я заметил на себе десятки недобрых взглядов, полных изумления и осуждения. Прежде чем я что-либо понял, три девчонки увели Ану Лусию, и Мария де лас Ньевес попросила меня, чтобы я-по-жа-луй-ста-сию-ми-ну-ту-ос-та-вил-ее-дом. Всего за несколько часов я превратился в распутника, подлеца и ничтожную личность. В ловкача, который соблазняет женщин, убаюкивая их своими дурацкими россказнями, в проныру, который пользуется любым случаем, чтобы поразвлечься за их счет, и который подкатывает к выпившим чуть-чуть больше нормы девчонкам. Жаль, что эта незаслуженная, но столь желаемая слава обрушилась на меня в такой неподходящий момент.

На следующий день мне позвонила Бегония и с раздражением в голосе сказала, что она разговаривала с Марией де лас Ньевес, и теперь ни о каком выпускном не может быть и речи, она уже не желает идти со мной и просто в ярости оттого, что потеряла столько времени с такой крысой, как я. В подобных обстоятельствах мне оставалось уповать либо на крысомор, либо на звонок Ане Лусии. (А если она все-таки приглашает меня на выпускной? – подумал я.)

Набирая ее номер, я вспомнил ту тоску, которая нападала на меня всякий раз, когда я слышал о любовных злоключениях моих друзей по коллежу, по «Трене» или по университету, когда они смеялись над девчонками, которые названивали им после какой-нибудь вечеринки, чтобы узнать, «было» ли у них или «не было», вместе они теперь или не вместе, и как быть с бессчетным количеством поцелуев, которыми они одаривали друг друга под музыкальные рулады.

– Ана Лусиа, помнишь?

– Да ничего я не помню.

В тот же вечер в пабе «Лион» в Мирафлорес я спросил Ану Лусию, чувствовала ли она что-нибудь ко мне. Она с улыбкой посмотрела на меня и сказала, что ничего особенного, что все проходит и с ней уже все нормально, что один поцелуй ничего не значит и что сегодня ты, а завтра я. Мне захотелось сказать ей, что для меня это было важно, что с того момента я только и думаю о ней, что сегодня я и завтра тоже я, но мне показалось, что, как ни старайся, все будет впустую. Кто поверит, что менее чем за один час я, уже будучи приглашенным Бегонией, оказался востребованным Марией де лас Ньевес и поцелован Аной Лусией? Я был так робок, что не смел сопротивляться никому.

Целуются без всяких обязательств, а машину водят без прав; однако влюбляешься тоже без всяких прав и обязательств. Я влюбился в Марию де лас Ньевес, когда увидел ее; влюбился в Бегонию, когда она меня пригласила на выпускной, и влюбился в Ану Лусию, когда она меня поцеловала. Если бы меня целовали регулярно, то, возможно, я бы и не влюблялся так скоропостижно.

В день выпускного вечера я как ни в чем не бывало вышел из дому, сфотографировался с родителями, с братьями-сестрами, сфотографировался возле машины. Мама настояла на том, чтобы я – будь любезен, пожалуйста, – сделал побольше всяких разных фотографий с Бегонией, потому что тетя Нати попросила у нее три фото, и я простился, как выходящий на арену матадор, и ушел, вдыхая аромат импортного одеколона и японской оранжереи. Никто не заметил книжку у меня в кармане и никто не заметил, что этой книжки нет на полке. После многих лет, если кто-нибудь возьмет мой распотрошенный экземпляр «Пармской обители» [128], то он найдет среди листьев осени скрипящую орхидею давно минувшей весны.

ребека

Тьму песен, что сложены мной, пели девы испанские,

а также плясуньи еврейские и мавританские,

и чуть ли не все инструменты мне их басурманские

знакомы, равно как привычные нам христианские.

Книга благой любви, 1513

Бежало лето 1982 года, и однажды мягкий женский голос произнес мое имя на перемене в «Трене». «Ты не помнишь меня?» – не голос, а музыка. И так как я за всю свою жизнь не видел девчонки более красивой, пришлось мне с тяжелым сердцем признать, что в своей жизни я ее видел. «Ты помнишь меня?» – настаивала она. Можно было сказать, что нет, и выставить себя последним идиотом, но я предпочел ответить «да» и выставил себя законченным недоумком.

«И как меня зовут?» – игриво упорствовала она, не зная, что играет пока только сама с собой. «М-м-м…» «И даже не помнишь, где мы познакомились?» – нетерпеливо, с явной издевкой понукала она меня. «М-м-м!…» «В махане в Санта-Эулалия!» – уже грубо ответила она. «М-м-м?…» «Летний лагерь, тупица! Ты уже забыл, когда мы были в летнем лагере?» И поскольку в тот момент я едва не умер от желания побывать с ней в летнем лагере, я ответил, убежденный в своем позоре:

– Прости, а ты знаешь, кто я?

– Да. Кретин из «Радио Разинутые Рты». И он еще меня за дуру держит.

И она ушла, оставив меня совсем как радио – с разинутым ртом. И как я мог вычеркнуть из памяти такую очаровательную девчонку? И что это был за лагерь в Санта-Эулалии? Где я раньше слышал слово «махане»? Впервые я влюбился в кого-то, после того как меня послали. И это меня обнадежило, ведь самое худшее уже было позади.

Самым срочным образом надо было узнать, кем была моя божественная спутница по летнему лагерю, и я тут же предложил свои услуги разнести учебные материалы по классам «Трены». Было далеко не просто в единый миг пронзить насквозь одним только взглядом каждый класс, но когда ты влюблен, все пять чувств обостряются, и я встретил ее в эпохе тихоокеанских открытий. У меня уже был ее образ, ее голос, ее запах, и я на крыльях полетел в канцелярию, чтобы добыть ее имя, ее телефон и ее адрес. Если я желал прийтись ей по вкусу, мне следовало иметь чувство такта. И наоборот.

Любовь всей моей жизни звали Ребекой, оказалось, что прежде она училась в «Леон Пинело», коллеже еврейской колонии в Лиме. Возможно ли было такое по прошествии стольких лет? После моего поступления в университет у меня появились хорошие друзья среди евреев – Соня, Ишо, Эвелин, Борис, Лесли и Исидоро, – и я всегда неподдельно восхищался историей еврейского народа, их героями, их артистами и их учеными; но когда я стал преподавать в «Трене», мне представился случай сблизиться с еврейской общиной благодаря Джеки, лидеру молодежи еврейской колонии и одному из моих лучших друзей.

Джеки считал меня человеком талантливым и чрезвычайно искушенным в творческой материи, которой ему явно не хватало, чтобы пошить себе восьмой костюм, так что я превратился в шоумена, чтобы Джеки было в чем ходить. Шутки, песни, пародии были ударной силой нашего репертуара, который мы показывали на сцене Еврейского клуба и который мы повторяли с равным успехом на свадьбах, днях рождения и различных званых обедах. Как раз один из номеров – возможно, самый повторяемый и веселый – и назывался «Радио Разинутые Рты», мы отказались от него, как только моя публика променяла меня на телевизор.

В качестве единственного артиста у Джеки я не раз появлялся с гитарой на ярмарках, в летних лагерях и на экскурсиях в еврейской колонии, и в один из таких дней я, должно быть, и познакомился с Ребекой; но Ребеке тогда было лет тринадцать. Кто бы мне сказал, что одна из этих девочек превратится в столь очаровательную девушку? Да и как мне могло прийти в голову, что я пользовался успехом у женщин столь нежного возраста? И сейчас меня охватил такой восторг, что я уже не понимал, была ли моим идеалом девушка, такая как Ребека, или какое-нибудь тринадцатилетнее дитя. Моя возлюбленная стояла в одном ряду с Тамарой [129], Лолитой, Машенькой и Аннабеллой [130]. Что за унижение для Набокова: быть фурункулом нимфеток.