— Пойдемте погуляем, — обратилась ко мйе сидевшая рядом Люда.
      Кстати, только сейчас, за столом, я узнал, что она москвичка и фамилия ее Сорокина и что служит она в корпусном медсанэскадроне, а сейчас прикомандирована на помощь в ППО, кладовщицей.
      Мы незаметно, так, по крайней мере, казалось мне, тихонечко вышли из дома.
      Лес, чудный русский лес. Тишина. Словно и войны-то никакой нет, — словно и не было всех" ее ужасов. И — весна…
      Мы шли по тропинке в глубь леса. Люда рассказывала о школе, о том, что добровольно пошла в военкомат, попросилась на фронт, в действующую армию и вот уже год как в нашем корпусе.
      — Поначалу страшно было, особенно там, под Валуй-ками. Как стали раненых привозить, молодые такие, знаете, руки тряслись… Крови я боялась. Теперь привыкла. А как тогда в Рожаествено вас увидела, да еще врачи сказали: «безнадежный*, ну, подумала, никогда не привыкну на такие молодые смерти смотреть…
      — Не надо, Людочка, сейчас об этом. Кто погиб, того не вернешь. Кто выжил — живет. Но о смерти думать не надо. Смотри, какой лес… и хвоей пахнет. Люблю я лес…
      — Вы знаете, я тоже лес люблю. И речку. Особенно когда песочек на берегу и солнышко…
      — Да, речки-то на нашей земле есть, а вот песочек-то на многих кровью полит, да какой кровью…
      — Ну вы же сами сказали — не надо об этом.
      — И правда, не надо. Но ведь не уйдешь от этого… Война, будь она проклята!
      Мы шли все дальше и дальше. Молчали.
      — Товарищ лейтенант, а вы тоже из Москвы? — В ее голосе прозвучала больше надежда, чем вопрос.
      — Да, я из Москвы. Вернее, из Подмосковья. Слышала про такое село — Тайнинское? И станция такая есть по Ярославской железной дороге.
      И я рассказал обо всех тех легендах ли, слухах ли, а может, и древней правде, которые бередили наши мальчишеские души в те уже далекие, но не забытые детские и юношеские годы. Я так увлекся воспоминаниями, что не заметил, как стало смеркаться. Мы остановились. Стояли и смотрели молча друг на друга.
      — Товарищ лейтенант…
      — Не надо «лейтенант», а? Зови меня по имени, ладно? Ведь я тебе не начальник, а ты не подчиненная.
      — Не знаю, получится ли…
      — Должно получиться. Ведь мы еще встретимся? А?
      — А вам… А тебе этого хочется?
      — Конечно.
      — Значит, встретимся. А знаешь, что мне очень хочется? Чтобы ты научил меня верхом ездить. А то все на повозках да на повозках. У нас ведь верховых-то лошадей мало.
      — Во-первых, не лошадей, а коней. В кавалерии так говорить положено.
      — Слушаюсь, товарищ гвардии лейтенант! — рассмеялась она. — Так как насчет занятий, договорились?
      — Когда прикажете начать? Прямо сейчас?
      — Ну не сейчас… Сейчас уже темнеет. Завтра можно?
      — Конечно можно, приходи в конце дня.
      И мы быстро зашагали по тропинке к дому. Как легко и весело было на сердце в тот вечер. Та неожиданная встреча, лес, показавшийся каким-то особенным… И рядом милая, симпатичная девушка… Нам было по двадцать с небольшим…
      На следующее утро я проснулся рано в великолепном настроении. Мне все нравилось! Посмотрел на часы, было что-то около семи. Мысленно повел глазами за предстоящим движением часовой стрелки и отметил в сознании — до вечера еще чуть не полный оборот, 12 часов! Безобразие какое-то, столько часов еще ждать… Чего? Встречи с Людой? Что это со мной? Влюбился? Да как же так может быть, в один день? А Вера? При мысли о Вере всплыло то неприятное, холодное, застрявшее в сердце в тот февральский вечер. А ноябрьский вечер, Зоя? Ничего вразумительного самому себе ответить на вопрос «Что со мной?» я не смог. А кто бы смог?
      — Товарищ начальник… — На пороге стоял Николай.
      — Чего тебе?
      — Где это вы вчера вечером пропадали и когда домой явились?
      — А ты что, родитель мой? Или я обязан тебе отчет давать? Так я совершеннолетний. Не маленький.
      — Маленький не маленький, а сказать, куда пошли, — надо. Не рядовой солдат. Кстати, вчера вечером из штаба полка прибегали, вас к телефону из штаба дивизии Брате нков требовал..
      — Ругался?
      — А я почем знаю. Я с ним не говорил. Посыльному сказал, что лейтенант где-то в подразделениях, как придет, скажу, что звонили.
      — Так что же ты вчера мне не сказал?
      — А что говорить на ночь глядя? Сегодня сами узнаете, что к чему…
      К 12 часам мы с Николаем, верхами, выехали в штаб дивизии. До места, где он располагался, ехать было минут сорок.
      Братенков собрал оперативников всех подразделений дивизии для ознакомления с обстановкой на участке Воронежского фронта, в тылу действующих армий и в нашем районе. Данные контрразведки, о которых он сообщил, как-то не очень соответствовали, прямо скажу, благодушному мирному настроению.
      Дело было в том, что в лес, неподалеку от нашего расположения, противник выбросил парашютистов — то ли разведчиков, то ли диверсантов. Жители соседнего хутора обнаружили в лесу несколько парашютов. Других данных пока не было.
      — Так что вот, дорогие товарищи, отдых отдыхом, но бдительность терять нельзя. А то вчера вечером я хотел поговорить с одним нашим товарищем, а его в полку найти не могли. А полк-то в лесу стоит.
      Говоря это, Братенков не смотрел в мою сторону, но краска, вылезшая у меня на шею и щеки из-под воротника френча, красноречиво свидетельствовала о виновнике.
      — Единственное, что я могу сообщить, — это то, что эти парашютисты могут быть одеты в красноармейскую форму и, конечно, вооружены, и вряд ли это немцы. По линии командования ориентировка командирам полков отдана. Они будут организовывать прочески лесных массивов и усиленную охрану в местах дислокаций. А ваша задача, надеюсь, вам ясна? Не забудьте связаться с местным населением. И повторяю: бдительность и еще раз бдительность!
      Через час мы с Николаем тронулись обратно. Братенков мне так ничего не сказал, видимо, решил, что и намеков достаточно.
      До расположения полка оставалось минут двадцать хорошей рыси. Мой серый Разбой, к счастью оставшийся в живых, отдохнувший, шел легко, поекивая селезенкой. Приподнимаясь в такт в седле, я думал о только что сказанном Братенковым. Как-то не вязалось: десант, враги, диверсанты и… тишина, лес, покой, встреча с Людой…
      Дорога шла вдоль опушки. Размечтавшись, я не заметил стоящей чуть отдельно развесистой сосны, с сучьями над дорогой. Чуть не ударившись головой о толстый сук, резко нагнул голову… Что случилось в тот момент, я понял только через несколько минут. Я лежал на земле и с удивлением смотрел на Николая, стоящего передо мной на коленях.
      — Господи, что такое? Не разбился? — Он тронул меня за плечо. — Как же это? Как ты себя чувствуешь?
      — Коля, ей-богу, не знаю, что случилось. Голова вот кружится, — но боли нет. А почему я упал?
      — А ты головой не ударился?
      — Да нет, не ударился. — Я провел рукой по лбу. — Только резко кивнул…
      Неужели это все еще ранение о себе дает знать?
      — Вот приедем, пусть Аронов посмотрит.
      — А что он посмотрит? Смотреть-то не на что. Потихоньку, опираясь на Николая, я встал. Он помог сесть в седло. Дальше ехали шагом.
      Почему же я слетел с седла? Почему потерял сознание? На все «почему» я, естественно, ответить не мог. Ясно было одно: резко головой кивать не надо… Подумал-подумал и решил ни Ефиму, ни кому другому в полку об этом не говорить. А то запрячут в госпиталь…
      — Николай Григорьевич, Коля! О том, что случилось, никому ни слова! Понял? Это и просьба и… приказ. Вот так.
      Проезжая мимо штаба полка, я соскочил с седла, отдал^ повод Николаю:
      — Давай домой, меня не жди. Обед приготовь, я через часик буду.
      В штабе помощник начальника штаба — ПНШ-2 старший лейтенант Зотов, сидя в уголочке за небольшим столиком, еще пахнувшим свежей сосной, что-то писал, заглядывая в двухверстку — топографическую карту, сложенную гармошкой.
      — О, вот хорошо, что ты пришел! А я уже посылал к тебе. Бумагу вот из штадива нарочный привез, на, посмотри.
      Это было распоряжение об усилении охраны и ориентировка о возможном появлении десантов противника в нашем районе.
      — Я об этом знаю. Я был в штадиве. Давай думать, как задачку эту будем решать.
      В общем, вместо обеда я предстал перед ворчащим Николаем весьма близко к ужину.
      — Вечно вот так… готовь, готовь, разогревай, разогревай… Какой обед был! Ешьте вот теперь. Или у комполка пообедали?
      — Не ворчи, старина, не ворчи. Скажи-ка лучше, Людочка не приходила?
      — Какая еще Людочка? Уж не та ли, с которой вы вчера..; — Николай строго посмотрел на меня, постучал пальцем по столу.
      — Вчера, сегодня, завтра, послезавтра… Я что, маленький? Сегодня мы верхом поедем. Как она придет, подседлай коней.
      — Ничего я седлать не буду. Кони вам не баловство. Нахлопает холку, что потом я буду делать?
      — Холку, холку, что же ты думаешь — сразу рысью или галопом? Шагом поедем.
      — А шагом и так можно, на своих двоих.
      — Слушай, старина, ты мне надоел. Сказано подседлать, значит, седлай, выполняй приказание.
      — Ну, раз приказание… — обиделся Николай, — слушаюсь… — и, что-то ворча, вышел из комнаты.
      В седьмом часу за окном мелькнула черная каракулевая кубаночка. Остановившись в дверях, Люда медленно обвела взглядом наше обиталище, очевидно оценивая мужской холостяцкий уют.
      — Можно?
      — Конечно, конечно! — Я почувствовал, что почему-то краснею и сердчишко в груди запрыгало. — Проходи, проходи, садись. Сейчас дядя Коля подседлает нам коняшек, и поедем.
      — Правда? Прямо сейчас? Ой, а как же?..
      Люда, поджав губки, посмотрела на свои колени, обтянутые юбочкой.
      — Фу-ты, а я и не учел. А у тебя или у девчат разве нет брюк?
      — У меня нет, а у девчат — не знаю, ни разу не видела. ^- Вот тебе и задачка… Слушай, а если мои? Ведь мы почти по росту одинаковые.
      Я подошел к Люде почти вплотную. Она не отстранилась.
      — Вот видишь, мои будут чуть длинноваты, но ничего, не на парад. Коля! Где мои зимние, диагоналевые? У тебя в мешке или в хозвзвод сдал?
      — Зачем в хозвзвод, здесь, они. Зачем брюки-то?
      — Давай доставай, вот девушка их примерит. Николай взглянул исподлобья на гостью.
      — А не маловаты ли будут?
      — А вот сейчас и посмотрим. Мои не подойдут, с тебя сниму. Посидишь пока дома, под одеялом. Понял? Давай быстрей, ворчун старый.
      — Ворчун, ворчун… Что бы вы без нас, ворчунов, делали».
      Через пять минут, покопавшись в своих запасах, Николай принес брюки. Люда растерянно смотрела по сторонам. КоМната-то одна. Где переодеться?
      — Вы не смогли бы…
      — Конечно, Людочка, конечно!
      Через пять минут передо мной стоял симпатичный казачок в гимнастерке, брюках, словно на нее сшитых, так мои подошли, в хромовых сапожках. Только без шпор. Продолжая ворчать, Николай подвел к крыльцу оседланных коней — моего Разбоя и свою Тумбу.
      Люду пришлось подсадить — с первого раза в седло так. просто не заберешься.
      Потихонечку, шажком тронулись по тропинке в лес. Лошадки наши, сдружившиеся за последние месяцы, шагали нога в ногу, ноздря в ноздрю, мирно помахивая головой. Люда достаточно быстро освоилась и поглядывала не только под ноги лошади, но и по сторонам.
      Один раз, правда, когда Тумба чуть споткнулась о какой-то корень, она, ойкнув и бросив повод, схватилась за меня, чуть не потеряв равновесие.
      Должен признаться, что это мне почему-то понравилось, и не так скоро я разжал руки. Да и Люда не стремилась занять в седле вертикальное положение. Естественно, во всем этом были виноваты в первую очередь наши лошадки, привыкшие шагать шаг в шаг, чуть касаясь боками.
      Сколько времени продолжалось такое неустойчивое положение, не помню. Очевидно почувствовав по болтающимся поводьям, что седокам не до них, Разбой и Тумба остановились. Не скажу, что мы это скоро заметили. Глаза-то наши были закрыты, но губы… губы заняты…
      Часа через два мы вернулись к дому. Мне кажется, не надо говорить о том, как не хотелось расставаться. Поужинав, я проводил Люду к палатке, где жили ее подруги. Да и там мы долго-долго стояли, никто из нас не решался первым произнести: «Спокойной ночи».
      Да какое там «спокойной…» Уснуть в ту ночь я не мог. Во мне творилось что-то несусветное» Как хотелось гнать ночные, потом утренние, а затем и дневные часы следующего дня, чтобы скорее пришел вечер.
      — Милый, наконец-то! — чуть слышно выдохнула она, прижимаясь ко мне и закрыв мне рот горячим и долгим поцелуем.
      Опять верхом мы отправились в лес. Говорили и о жизни своей, и о школе, товарищах, о боях, о погибших…
      — Как хорошо мне с тобой, милый, как хорошо! Вот так век бы быть вместе… — Люда замолчала, отшатнулась от меня, на глазах выступили слезы. — Но знаю, этого не будет. Нет! Нет! Не бу-дет! Не может быть.
      — Но почему же, почему?
      — Война, милый, война! И есть причина… Я не могу быть с тобой. — Она опустила голову.
      — Что за причина, скажи… Людочка, милая, да что ты выдумываешь?
      — Нет, не скажу. Не проси. Не надо. Я не хочу об этом. Но знай, я говорю это очень серьезно… Я полюбила тебя…
      — Людочка…
      — Не перебивай. Да, я полюбила тебя. Вот так, сразу. И если бы я не была старше, и если бы… Я никому, слышишь, никому на свете не отдала бы тебя. Никогда!
      Я растерялся, забилось сердце.
      — Людочка, да какое имеет значение, всего-то полтора года. Сейчас мы вместе, нам хорошо, правда?
      Я притянул ее к себе. Она заплакала, а потом вдруг сказала:
      — А хочешь, милый, я сегодня останусь у тебя? Она осталась. Мы были вместе, рядом, совсем рядом.
      Такое было впервые в моей жизни.
 
      Через день, 1 июня 1943 года, полк получил приказ готовиться к передислокации.
      ППО, закончив работу, срочно свернул свое хозяйство и уехал. Люду я больше не видел. В ту ночь она заставила меня поклясться, что я никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не буду ее разыскивать. Что это было — причуда, каприз или желание не испытывать судьбу, такую переменчивую на войне?..
      Нам было по двадцать лет, на нашу долю выпало такое короткое счастье. А что могло быть в дальнейшем, когда военные дороги разводили многих в совсем разные стороны? Возможно, Люда, насмотревшись в госпитале на череду смертей, страшилась привязанности?.. Не знаю. Одно могу сказать: столько лет прошло, а я до сих пор помню лесную тропинку, высоченные сосны и милую девушку в кубанке…
      Война — это, конечно, кровь и смерть. Но она, эта долгая война, была еще и частью нашей жизни, где были не одни пули, бомбы, снаряды, не одни потери, но и обретение верных друзей, преданных товарищей и любимых…
 
      Полк пополнился людьми, материальной частью, лошадьми. В эскадроны, батареи из запасных полков прибыли солдаты, сержанты, офицеры — пополнение! Самыми ценными были те, кто приходил из госпиталей, особенно те, кому удалось вернуться в свой родной полк. Но с людьми-то уж туда-сюда. Их к предстоящим боям можно было подучить, занятия-то велись ежедневно, а вот с конским составом дело обстояло сложнее. Это не материальная часть, не оружие, не машины.
      Производство лошади на конвейер не поставишь. Лошадку растить надобно, не год, не два, пока можно будет под седло или в повозку. А потери лошадей в боях в четыре раза больше людских. Человек под бомбежкой, под обстрелом ляжет, ямку себе, если успеет, выкопает или воронку от бомбы или снаряда найдет. А лошадка? Стоит, бедная, дрожит всей своей лошадиной мишенью. А пополнение-то ни к хомуту, ни к седлу не приученное. Тех лошадок еще приручать и учить, учить. И уж совсем плохо, если в пополнение молодых жеребчиков пригонят. Это такой шумливый народ — не эскадрон, не батарея, а вокальный ансамбль, да и только.
      В штабе дивизии я узнал, что корпус перебрасывается на другой фронт. Но куда и каким маршрутом, узнать не удалось. Через день назначили погрузку на станции Дрязги.
      Погрузка — дело суматошное. Особенно доставалось казакам, получившим новых лошадей из монгольских степей, необъезженных, диковатых. Эти лошадки, небольшие, лохматые, злые, с раннего детства, так сказать, не приученные ни к стойлу, ни к хомуту, ни к седлу. Что такое овес, сено, солома, понятия не имели. Готовы круглый год только пастись. Что говорить — доставляли они своим хозяевам превеликое множество хлопот. А уж о том, чтобы «уговорить» по дощатому настилу в вагон подняться, — и речи нет. Упираются, брыкаются, так и норовят куснуть или лягнуть. Хоть ноги им вяжи и втаскивай в вагон волоком. Горе. Повозки, не говоря уже о пушках-«сорокапятках» и даже более солидных полковушках — «семидесятипятимиллиметровках», куда послушнее друж-ненько занимали свои места на платформах.
      Рядом грузился эшелон тылов корпуса. В одном дверном проеме теплушки показалось на миг знакомое лицо.
      В груди сжалосы… Так и хотелось крикнуть: «Людочка-а!» Но удержался. Не знаю, заметила ли она меня или нет, но почти тут же она скрылась в темном нутре теплушки…
      — По вагонам! — разнеслось по путям. Перезвякнув буферами, наш состав медленно тронулся. Соседний продолжал грузиться.
      Люду я больше не видел. Я не встретил ее ни в боях, ни на отдыхе, ни в военном лихолетье, ни потом. Я ничего не знаю о ее судьбе.

Глава 10
КОМАНДИР ПОЛКА СИМБУХОВСКИЙ