Весь исходив свой лабиринт душевный,
      Увидел я по-прежнему светло
      Плывущий в небе Солнца челн полдневный
      И звездное Урании чело.
      И возжелал я вспомнить лад напевный
      И славить мир. Но сердце берегло
      Свой талисман, мне вверенный царевной, —
      Дар Ариаднин: Имя и Число.
      И как таят невесту под фатою,
      Загадочной сокрыл я красотою
      Под ризой ночи светоносный стих,
      Пока детей играющих не встретил,
      Поющих звонко славу тайн моих;
      С тех пор пою, как дети, прост и светел.

      Как музыка, был сон мой многозвучен,
      И многочувствен, и, как жизнь,— печален.
      Плыл челн души вдоль ведомых излучин;
      У пристаней, у давних, ждал, причален.
      С тобой опять я, мнилось, неразлучен —
      И горькой вновь разлукою ужален;
      Я слезы лил, былой тоской размучен, —
      Твой гаснул взор, умилен и прощален.
      Вторая жизнь, богаче и жесточе
      Старинной яви, прожитой беспечно,
      Мерцала в мути сонного зерцала.
      И, пробудясь, я понял: время стало;
      Ничто не прейдет; все, что было, вечно
      Содержит дух в родимых недрах Ночи.

      Пытливый ум, подобно маяку,
      Пустынное обводит оком море
      Ночной души, поющей в слитном хоре
      Бесплодную разлук своих тоску.
      Непостижим горящему зрачку
      Глухой предел на зыблемом просторе,
      Откуда, сил в междоусобном споре,
      Валы бегут к рубежному песку.
      А с высоты — туманный луч ласкает
      И отмели лоснимую постель,
      И мятежей стихийных колыбель.
      Так свет иной, чем разум, проникает
      За окоем сознанья и в купель
      Безбрежную свой невод опускает.

1

      Осиротела Музыка, И с ней
      Поэзия, сестра, осиротела.
      Потух цветок волшебный у предела
      Их смежных царств, и пала ночь темней
      На взморие, где новозданных дней
      Всплывал ковчег таинственный. Истлела
      От тонких молний духа риза тела,
      Отдав огонь Источнику огней.
      Исторг ли Рок, орлицей зоркой рея,
      У дерзкого святыню Прометея?
      Иль персть опламенил язык небес?
      Кто скажет; побежден иль победитель,
      По ком — немея кладбищем чудес —
      Шептаньем лавров плачет муз обитель?

2

      Он был из тех певцов (таков же был Новалис),
      Что видят в снах себя наследниками лир,
      Которым на заре веков повиновались
      Дух, камень, древо, зверь, вода, огонь, эфир.
      Но, между тем как все потомки признавались,
      Что поздними гостьми вошли на брачный пир,—
      Заклятья древние, казалось, узнавались
      Им, им одним опять — и колебали мир.
      Так! Все мы помнили — но волил он и деял.
      Как зодчий тайн, Хирам, он таинство посеял
      И Море Медное отлил среди двора.
      «Не медли!»— звал он Рок; и зову Рок ответил,
      «Явись!»— молил Сестру — и вот — пришла Сестра.
      Таким свидетельством пророка Дух отметил.

      Мечты ли власть иль тайный строй сердечный,
      Созвучье молчаливое певцов,
      Иль нежный серп над белизной зубцов,
      И встречный звон, и луч заката встречный,
      И рдеющий убор многовенечный
      Церквей и башен, или дух отцов
      Двоих путеводили пришлецов
      На кладбище обители приречной,—
      Но вечер тот в душе запечатлен.
      Плыл, паруса развив, ковчегом новым
      Храм облачный над спящим Соловьевым;
      А за скитом, в ограде внешних стен,
      Как вознесенный жертвенник, молила
      О мире в небе Скрябина могила.

1

      Обуреваемый Париж! Сколь ты священ,
      Тот видит в облаке, чей дух благоговеет
      Пред жертвенниками, на коих пламенеет
      И плавится Адам в горниле перемен.
      То, как иворий, бел, — то черен, как эбен, —
      Над купиной твоей гигантский призрак реет.
      Он числит, борется, святыни, чары деет…
      Людовик, Юлиан, Картезий, Сен-Жермен —
      О, сколько вечных лиц в одном лице блистает
      Мгновенной молнией! — Моле, Паскаль, Бальзак…
      И вдруг Химерою всклубится смольный мрак,
      И демон мыслящий звездой затменной тает:
      Крутится буйственней, чем вавилонский столп,
      Безумный легион, как дым, безликих толп.

2

      Кто б ни был ты в миру — пугливый ли отшельник,
      Ревнивец тайных дум, спесивый ли чудак,
      Алхимик, некромант или иной маньяк,
      Пророк осмеянный, непризнанный свирельник,—
      Перед прыжком с моста в толпе ль снуешь,
                                      бездельник,
      Бежишь ли, нелюдим, на царственный чердак,—
      Мелькнет невдалеке и даст собрату знак
      Такой же, как и ты, Лютеции насельник.
      Всечеловеческий Париж! В тебе я сам
      Таил свою любовь, таил свои созданья,
      Но знал консьерж мой час стыдливого свиданья;
      В мансарде взор стремил сосед мой к небесам;
      Двойник мой в сумерках капеллы, мне заветной,
      Молился пред моей Мадонной неприметной.

      Родная речь певцу земля родная:
      В ней предков неразменный клад лежит,
      И нашептом дубравным ворожит
      Внушенных небом песен мать земная.
      Как было древле,— глубь заповедная
      Зачатий ждет, и дух над ней кружит…
      И сила недр, полна, в лозе бежит,
      Словесных гроздий сладость наливная.
      Прославленная, светится, звеня
      С отгулом сфер, звучащих издалеча,
      Стихия светом умного огня.
      И вещий гимн, их свадебная встреча,
      Как угль, в алмаз замкнувший солнце дня,—
      Творенья духоносного предтеча.

      Скрипят полозья. Светел мертвый снег.
      Волшебно лес торжественный заснежен.
      Лебяжьим пухом свод небес омрежен.
      Быстрей оленя туч подлунных бег.
      Чу, колокол поет про дальний брег…
      А сон полей безвестен и безбрежен…
      Неслежен путь, и жребий неизбежен,
      Святая ночь, где мне сулишь ночлег?
      И вижу я, как в зеркале гадальном,
      Мою семью в убежище недальном,
      В медвяном свете праздничных огней.
      И сердце, тайной близостью томимо,
      Ждет искорки средь бора. Но саней
      Прямой полет стремится мимо, мимо.

      Незримый вождь глухих моих дорог,
      Я подолгу тобою испытуем
      В чистилищах глубоких, чей порог
      Мы жребием распутья именуем.
      И гордости гасимой вот итог:
      В узилищах с немилым я связуем,
      Пока к тому, кого любить не мог,
      Не подойду с прощеным поцелуем.
      Так я бежал суровыя зимы:
      Полуденных лобзаний сладострастник,
      Я праздновал с Природой вечный праздник.
      Но кладбище сугробов, облак тьмы
      И реквием метели ледовитой
      Со мной сроднил наставник мой сердитый.

      Зима души. Косым издалека
      Ее лучом живое солнце греет,
      Она ж в немых сугробах цепенеет,
      И ей поет метелицей тоска.
      Охапку дров свалив у камелька,
      Вари пшено, и час тебе довлеет;
      Потом усни, как все дремой коснеет…
      Ах, вечности могила глубока!
      Оледенел ключ влаги животворной,
      Застыл родник текучего огня,
      О, не ищи под саваном меня!
      Свой гроб влачит двойник мой, раб покорный,
      Я ж истинный, плотскому изменя,
      Творю вдали свой храм нерукотворный,

      Преполовилась темная зима.
      Солнцеворот, что женщины раденьем
      На высотах встречали, долгим бденьем
      Я праздную. Бежит очей дрема.
      В лес лавровый холодная тюрьма
      Преобразилась Музы нисхожденьем;
      Он зыблется меж явью и виденьем,
      И в нем стоит небесная сама.
      «Неверный!— слышу амброзийный шепот.—
      Слагался ль в песнь твой малодушный ропот?
      Ты остовом ветвистым шелестел
      С останками листвы сухой и бурой,
      Как дуб под снегом; ветр в кустах свистел;
      А я в звездах звала твой взгляд понурый».

      Рыскучий волхв, вор лютый, серый волк,
      Тебе во славу стих слагаю зимний!
      Голодный слышу вой. Гостеприимней
      Ко мне земля, людской добрее долг.
      Ты ж ненавидим. Знает рабий долг
      Хозяйский пес. Волшебней и взаимней,
      Дельфийский зверь, пророкам полигимний
      Ты свой, доколь их голос не умолк.
      Близ мест, где челн души с безвестных взморий
      Причалил и судьбам я вверен был,
      Стоит на страже волчий вождь, Егорий.
      Протяжно там твой полк, шаманя, выл;
      И с детства мне понятен зов унылый
      Бездомного огня в степи застылой.

      Ночь новолунья, А мороз, лютей
      Медведицы, певцу надежд ответил,
      Что стуж ущерб он с Музой рано встретил,
      Беспечных легковернее детей.
      Не сиротеет вера без вестей;
      Немолчным дух обетованьем светел.
      И в час ночной, чу, возглашает петел
      Весну, всех весен краше и святей.
      Звук оный трубный, тот, что отворяет
      Последние затворы зимних врат,
      Твой хриплый гимн, вождь утра, предваряет.
      И, полночь пережившее утрат,
      Биеньем тайным сердце ускоряет
      Любимых на лицо земли возврат.

      Как месячно и бело на дорогах,
      Что смертной тенью мерит мой двойник,
      Меж тем как сам я, тайный ученик,
      Дивясь, брожу в Изидиных чертогах.
      И мнится, здешний, я лежу на дрогах,
      Уставя к небу мертвый, острый лик;
      И черных коней водит проводник
      Пустынных гор в оснеженных отрогах.
      И, движась рядом, поезд теневой
      По белизне проходит снеговой;
      Не вычерчен из мрака лишь вожатый,
      Как будто, сквозь него струясь, луна
      Лучи слила с зарею розоватой
      И правит путь Пресветлая Жена.

      Худую кровлю треплет ветр, и гулок
      Железа лязг и стон из полутьмы.
      Пустырь окрест под пеленой зимы,
      И кладбище сугробов — переулок.
      Час неурочный полночь для прогулок
      По городу, где, мнится, дух чумы
      Прошел, и жизнь пустой своей тюрьмы
      В потайный схоронилась закоулок.
      До хижины я ноги доволок,
      Сквозь утлые чьи стены дует вьюга,
      Но где укрыт от стужи уголок.
      Тепло в черте магического круга;
      На очаге клокочет котелок,
      И светит Агни, как улыбка друга.

      Твое именованье — Сиротство,
      Зима, Зима! Твой скорбный строй — унылость.
      Удел — богов глухонемых немилость.
      Твой лик — с устами сжатыми вдовство.
      Там, в вышних ночи, славы торжество,
      Превыспренних бесплотных легкокрылость.
      Безвестье тут, беспамятство, застылость,
      А в недрах — Солнца, Солнца рождество!
      Меж пальцев алавастровых лампада
      Психеи зябкой теплится едва.
      Алмазами играет синева.
      Грозя, висит хрустальная громада.
      Под кров спасайся, где трещат дрова,
      Жизнь темная, от звездных копий клада!

      Бездомных, Боже, приюти! Нора
      Потребна земнородным и берлога
      Глубокая. В тепло глухого лога
      И зверя гонит зимняя пора.
      Не гордых сил привольная игра —
      За огонек востепленный тревога
      В себе и в милом ближнем — столь убога
      Жизнь и любовь. Но все душа бодра,
      Согрето тело пламенем крылатым,
      Руном одето мягким и косматым,
      В зверином лике весел человек,—
      Скользит на лыжах, правит бег олений.
      Кто искру высек — сам себя рассек
      На плоть и дух — два мира вожделений,

      Далече ухнет в поле ветр ночной
      И теплым вихрем, буйный, налетает:
      Не с островов ли гость, где обитает
      На запад солнца взятых сонм родной?
      Довременной бушует он весной,
      Острог зимы в его дыханьи тает,
      И сторожким копытом конь пытает
      На тонкой переправе лед речной.
      Февральские плывут в созвездьях Рыбы,
      Могильные лучом пронзают глыбы,
      Волнуют притяженьем область душ.
      Закон их своенравен, свычай шалый:
      Вчера все стыло в злобе лютых стуж —
      Синеет в пятнах дол наутро талый.

      То жизнь — иль сон предутренний, когда
      Свежеет воздух, остужая ложе,
      Озноб крылатый крадется по коже
      И строит сновиденье царство льда?
      Обманчива явлений череда:
      Где морок, где существенность, о Боже?
      И явь и греза — не одно ль и то же?
      Ты — бытие; но нет к Тебе следа.
      Любовь — не призрак лживый: верю, чаю!…
      Но и в мечтанье сонном я люблю,
      Дрожу за милых, стражду, жду, встречаю…
      В ночь зимнюю пасхальный звон ловлю,
      Стучусь в гроба и мертвых тороплю,
      Пока себя в гробу не примечаю.

      Вновь, арок древних верный пилигрим,
      В мой поздний час вечерним «Ave, Roma»
      Приветствую, как свод родного дома,
      Тебя, скитаний пристань, вечный Рим.
      Мы Трою предков пламени дарим;
      Дробятся оси колесниц меж грома
      И фурий мирового ипподрома:
      Ты, царь путей, глядишь, как мы горим.
      И ты пылал и восставал из пепла,
      И памятливая голубизна
      Твоих небес глубоких не ослепла.
      И помнит, в ласке золотого сна,
      Твой вратарь кипарис, как Троя крепла,
      Когда лежала Троя сожжена.

      Держа коней строптивых под уздцы,
      Могучи пылом солнечной отваги
      И наготою олимпийской наги,
      Вперед ступили братья-близнецы.
      Соратники квиритов и гонцы
      С полей победы, у Ютурнской влаги,
      Неузнаны, явились (помнят саги)
      На стогнах Рима боги-пришлецы
      И в нем остались до скончины мира.
      И юношей огромных два кумира
      Не сдвинулись тысячелетья с мест.
      И там стоят, где стали изначала,—
      Шести холмам, синеющим окрест,
      Светить звездой с вершины Квиринала.

      Пел Пиндар, лебедь: «Нет под солнцем блага
      Воды милей». Бежит по жилам Рима,
      Склоненьем акведуков с гор гонима,
      Издревле родников счастливых влага.
      То плещет звонко в кладезь саркофага;
      То бьет в лазурь столбом и вдаль, дробима,
      Прохладу зыблет; то, неукротима,
      Потоки рушит с мраморного прага.
      Ее журчаньем узкий переулок
      Волшебно оживлен, и хороводы
      Окрест ее ведут морские боги:
      Резец собрал их, Сонные чертоги
      Пустынно внемлют, как играют воды
      И сладостно во мгле их голос гулок.

      Окаменев под чарами журчанья
      Бегущих струй за полные края,
      Лежит, полузатоплена, ладья;
      К ней девушек с цветами шлет Кампанья.
      И лестница, переступая зданья,
      Широкий путь узорами двоя,
      Несет в лазурь двух башен острия
      И обелиск над Площадью ди Спанья.
      Люблю домов оранжевый загар,
      И людные меж старых стен теснины,
      И шорох пальм на ней в полдневный жар;
      А ночью темной вздохи каватины
      И под аккорды бархатных гитар
      Бродячей стрекотанье мандолины.

      Двустворку на хвостах клубок дельфиний
      Разверстой вынес; в ней растет Тритон,
      Трубит в улиту; но не в зычный тон —
      Струя лучом пронзает воздух синий.