Всеволод Вячеславович ИВАНОВ
      ПРО ДВУХ АРГАМАКОВ
      Рассказ
      С крутых яров смотрелись в сытые воды Яика ветхие казацкие колоколенки. Орлы на берегах караулили рыбу. Утром, когда у орлов цвели, словно розы, алые клювы, впереди парохода хорек переплывал реку. Пожалел я о ружье, низко склонившись к перилам и разглядывая его злобную рожу. А он, фыркнув на пароход, осторожно стряхивая с лапок капли воды, юркнул в лопушник.
      Великое ли диво - пароход? А в этом году впервые за всю свою жизнь видит славный Яик гремучие лопасти. А тянется этот Яик от Гурьева до Оренбурга - больше чем тысячу верст, и до сего лета не допускали казаки на свою реку парохода: рыбу, говорят, перепугают. И довелось мне видеть, как целые поселки, покинув работу, бежали смотреть на пароход.
      Старуху одну, в зеленом казакине, полной семьей вели на пароход под руки. Надо было старухе ехать в Уральск лечиться. Крепко боялась старуха парохода, истово крестилась при гудках и с великой верой взирала на ветхие колоколенки.
      Долго не хотела говорить со мною старуха. А потом, когда рассказал я ей, какие у нас на Иртыше переметы, стала она меня учить, как правильно рыбачить и какая должна быть "кошка" у перемета. Попутно выбранила сибирских казаков. И к вечеру уже, когда и колоколенки, и яры скрылись в лиловом, пахнущем полынью и богородской травой сумраке, поведала мне Аграфена Петровна семейную свою притчу.
      - Ты ведь, поди, нашего хозяйства не знаешь? А наше хозяйство, по фамилии Железновское, известно по всему Яику. Ильбо от Разина - сказывают, великий он колдун был, - ильбо от чего другого прадед наш, Евграф Железнов, развел аргамаков. Таких аргамаков развел, что из Хивы приезжали и многие тысячи платили за породу. Табуны наши были в скольку сот голов уж не помню. Мать моя, царство небесное, сарафан обшивала по вороту индицким зерном-жемчугом, а дом у нас кирпичный, двухэтажный и под железной крышей.
      Детей? Детей у меня много было, все больше девки, а парня уродилось два - Егор да Митьша. Егор-то русой был, на солнце, бывало, отцветает, что солома, а Митьша - черный, чисто кыргыз кыргызом. Разница меж ними в двух годах была, а учиться довелось им вместе. И по хозяйству все тоже вместе держались. Вот перед тем, как Егорше в лагеря идти, "сам"-то и подарил им по жеребку наилучших ног. Он, царство небесное, в ногах беда как понимал лучше самого хитрого цыгана. Егору дал Серко, а Митьше - Игреньку.
      И выросли те жеребята, как сказ. На войне, говорили, на смотру генерал оглядел наших аргамаков и Егорку спросил: "Каким, дескать, овсом кормлена такая чудесная лошадь?" - "Нашим, грит, яицким". И велел генерал записать адъютанту про тот овес, чтоб кормили им любимого генеральского коня.
      Сколько раз казацкую жизнь спасали кони - я уж и запамятовала, а только раз на том коне Митьша полковую казну вывез из немецкого плена и получил за этот подвиг два "Георгия".
      Осенью пустили их ильбо самовольно приехали - не знаю уж. Подойти к ним тогда было - чисто сердце отрывалось. Ходят по двору: один - вправо, а другой - влево. А как сойдутся, так Митьша крестами на груди трясет и кричит: "Царя, мол, отдаю, а веру мою не тревожь! Имущество, грит, с кыргызами да другими собаками делить не хочу".
      И почнут кричать, будто не братья, а бог знает кто. Я поплачу, поплачу, свечку перед образом зажгу. "Утиши, господи, их сердца", - молю. А самой все-то непонятно, все непонятно: как? из-за чего? Шире - боле. Я уж говорю Митьше: "Разделить вас ильбо что?" А тот: "Не хочу, грит, добра зорить". А Егор, тот кричит: "Все народу отдам!" И в кого он уродился такой заполошный?
      Тут еще одна беда - Егорова молодуха собою красавица была: лицо чисто молоко, сама - высокая, с любою лошадью управлялась лучше мужика. Приглянулись ей Митьшины кресты, что ли, - только начала с ним шушукаться. Я уж ее однаж огрела помелом, а она белки выкатила да на меня. "Ты, грит, старая чертовка, за сыном бы Егором лучше смотрела: несет он разор всему нашему роду, в большевики пошел". Мы тогда большевиков-то не знали.
      Казаки-отпускники ездят из поселка в поселок, кричат, что офицерское добро делить надо, что пришла намеднись воля. Только однажды приходит станичный атаман, говорит Митьше: "Собирайтесь, грит, герои, в станичное правление - по городу ходят, на манер пугачевского бунта, солдаты. Надо, грит, ихних главарей переловить".
      Егор-то в ту пору в городе находился. Надел все кресты Митьша и отправился, на меня не взглянув.
      Только не вышло у них, что ли, - не знаю. Вернулся Митьша - прямо на полати в валенках залез. А тут немного погодя и другой сыночек. С порога прямо кричит: "Митрий Железнов, слазь с полатей! Я тебя за бунт против народной власти арестую!"
      Тот молчком спускается. А на чувале у нас всегда дрова сохнут. Поставил это Митьша ногу на поленницу, а потом как прыгнет, схватит полено и брата-то - господи, родного брата! - по голове, и бежать! Ладно, у того кыргызский треух был. Охнул Егор и пал наземь, а потом через минуту, что ли, поднялся и говорит: "Никуда, грит, от наказанья не уйдешь! Я, грит, на замок коней запер".
      У нас конюшни-то на железных болтах были. Я его было за руки, а он отвел меня и говорит ласково: "Не тревожься, матушка. Буду я народным героем!".
      И за дверь - тихонечко.
      Я, как только очнулась немного, - за ним. А он на дворе, слышу, кричит: "Кто смел открыть ему конюшню, когда один ключ у меня, а другой у моей жены?"
      Посмотрел он на молодуху, покрутил усы. "Выпустила, грит, ты убивца и предателя. Прощай!" А пуще его озлило, полагаю, что отдала молодуха Митрию Егорова Серка. А был этот аргамак из лучших лучший - где было тягаться с ним Игреньке, хоть и получил на нем Митьша два креста! Вывел Егор оставшегося Игреньку, потрепал по шее, оседлал тихонько и уехал, не взглянув на жену.
      Сказывали, что в ту ночь в нашем городе переворот доспелся. Одолела в том деле Егорова сила. Отступили за реку те казачки, что за генералов были. Вот в погоню и отрядили под началом Егора сколько ни на есть народу. Месяц-то ноябрь был, убродный да лютый. По снегу - след, так и видно, куда поскакали казаки. Догнал их Егор под Лужьим логом. "Сдавайтесь, грит, а то всех перепалю из пулеметов". А генеральские казачки-то - шашки наголо, да - на них. Ну, оседать начали Егоровы силы. Хотел было Егор приказ отдать отступить, потому видит - не одолеть ему генеральских казаков.
      Только заржал в ту пору под ним конь, Игренька. А из супротивников другая ему лошадь откликнулась. Узнали, вишь, конь коня, Серко - Игреньку. Закинул Егор голову да и спросил громко: "Брат Митьша, ты?.." - "Я, отвечает тот, - я!"
      Через всех казаков проскакал Егор к брату. "Эх, - грит, - Митьша, прощай, изменник. Стыдно мне за тебя и за все семейство наше казацкое! Помирай от моей руки". И вдарил его шашкой.
      Потом что?.. Ну, напугались генеральские казаки. Уж коли брат своего брата не пожалел, значит, за Егором правда. А с правдой как воевать? Она победит. Генеральские казаки и сдались.
      А Егор револьвер вынул, подходит к коню Серко. У самого слезы на глазах. Ведь конь - тварь бессловесная, ее винить в чем?.. И говорит Егор тому коню: "Конь ты, конь серый! Возил ты меня, возил и брата. И всю жизнь будешь ты напоминать об изменнике. Жалко мне тебя, но стыдно будет всем смотреть на тебя. Прощай!"
      И убил коня.
      ...Сердце-то у меня с того времени будто полынью поросло. Все-то времечко на нем горечь горькая.
      1926