Всеволод Вячеславович ИВАНОВ
      ПОДКОВА
      Рассказ
      I
      Перемеченные огнем снарядов - красные, кроваво-красные и тяжелые, низко обламывались облака над городом. Невнятные гулы шли по деревянным тротуарам, между досок их - мокрая, седая осенняя трава. Люди в узких деревянных щелях домов; слышен шепот:
      - Через Сусловицу перешли...
      - Сначала коммуну бить... начнут...
      - Говорят, всех прощают, только масштабы их признавай...
      - Какие масштабы?
      - Господи, а мы-то при чем?..
      В этот вечер, когда калечили облака желтые - пахнущие углем и серой снаряды, когда солнце в маслянистой крови - как незарубцованная рана, уездный кузнец Василий в горне варил картошку. Был он подслеповат - не от кузнечной, а от портняжной работы; от болезни глаз и в кузнецы пошел.
      Кузница была под горой - "на подоле"; ниже - город; выше, на горе кладбище. Почему кладбище на горе, а не город - неизвестно. Живым и так весело, а мертвецу с горы лучше видно: может быть, так думали?
      Подручный Ерошка - кузнец всех подручных Ерошками звал - качал мехи. Голосенко у него какой-то подтянутый, словно пищали мехи или скрипела сухая кожа. Грызя полусырую картошку, махал он тонкой, как ремень, рукой и спрашивал:
      - А обозы белу муку скоро повезут? Утикают...
      - Муки белой не полагается, муку белую едят белые, а нам надо исть муку черную.
      Кузнец погнул в пальцах изржавевший жестяной обручишко, изорвал его в куски и бросил в угол. Обошел вдоль сен, выглянул, вдохнул сладковатой сырости и захлопнул торопливо дверь.
      - В городе-то - тьма, даже в тюрьме огня нету. Ты картошку не проследи, уплывет... Белые поди сегодня придут, надо б домой идти. Пущай здесь убивают, одна могила, да и та хоть своя, а?.. Всех трудящихся чересчур, говорят, убивают. Возьмут нас, Ерошка, да и повесят вот тут, в станке на перекладинах, где коней куем.
      - А за ноги вешают? У которых шея поди тонкая, не выдержит, дяденька?
      - Проси - повесят за ноги.
      - А на том свете в рай попадем?
      Василий оттянул котелок, щеточкой попробовал картошку. Седоватая бороденка отсырела и запахла табаком. Ему захотелось курить, он поскоблил в карманах.
      - А на этом свете в рай хочешь?
      - Хочу.
      - Давай табаку, дорогу расскажу.
      Ерошка выпустил ремень меха и сказал медленно:
      - Я некурящий.
      Подумал и, подхватывая ремень, кашлянул тихонько:
      - У нас, дяденька, парнишки порешили в бога не верить.
      - Ишь!
      - Большевики в бога не верют... Кипит!..
      - Кипит. Доставай.
      В крестах, на горе, ухнуло и посыпало мелким треском.
      - Бонба, - сказал боязливо Ерошка.
      - Ешь, пока картофель горяч.
      А сам кузнец не стал есть. Разломил, понюхал: пахнуло сыростью. Отложил. Поднялся и вдруг, ссутулясь, накрыл корчагой угли в горне. Ерошка зачавкал медленнее:
      - Темно, дяденька.
      Василий стоял у дверей. Ржала где-то далеко лошадь; по дороге неустанно шел ветер. У станка для ковки, подле кузницы, свистела, как бич, веревка... Кузнецу стало холодно, он вспомнил, что у воротника рубахи нет пуговиц. Тоненько пискнул в углу Ерошка:
      - Дяденька, темно... Пойдем в город... тут крысы...
      Обстрел, должно быть, кончился. Щели дверей расширились.
      Запах угля отяжелел.
      Здесь, от станка для ковки, глухо и медленно позвал голос:
      - Хозяин!
      II
      Ерошка для чего-то задергал ремень мехов; метнулась зола в очаге. Василий хотел было промолчать, но туго потер загривок и хрипло крикнул:
      - Чего ты-ы?..
      - Хозя-яин... - протяжно и густо позвал голос.
      В распахнутую дверь сразу, под бороду и на потную грудь, хлестнуло холодом.
      У станка, фыркая и звеня уздой, - лошадь. Выше ее - темный, широкий голос:
      - Подковы есть?
      Звякнуло стремя, мягко осела земля под пятой.
      - Кузнец?
      Василий порылся в карманах, сплюнул и, ленью голоса стараясь преодолеть дрожь, сказал:
      - Покурить нету?
      - Огня давай. - Потом, расстегивая одежду должно быть, медленнее добавил: - Коня куй.
      - Откуда ты?
      - Куй.
      Человек стоял поодаль; дыханье у него было медленное. Тонко, прерывисто запахло кислым хлебом.
      "Крестьянин", - подумал радостно Василий и, стукнув кулаком по бревну станка, твердо выговорил:
      - Ерошка, дуй уголь.
      Василий подошел к станку.
      - За ночную работу берем вчетверо. От ночной работы у меня глаз сочится, оттого ремесло переменил. Опять, кто ночью кует? Лошади спать надо. Каков размер копыта?
      Так же, словно роняя грузный мешок, повторил тот:
      - Куй.
      Огонь в горне поднялся, и отблеск переломился в синей луже за дверью. Огромное и теплое, лежало копыто перед Василием, как темное блюдо. Волос от копыта шел длинный, жесткий и седоватый, пахнущий прелой соломой. Ерошка, стукая пяткой по ящику, тащил подковы. И вот, перекидывая железо, набивая ладонь едкой ржавчиной, стал выбирать Василий подкову. Одна за другой, в связках, в одиночку, старые, стертые, блестящие, и совсем шершавые, и новые, еще пахнущие огнем, ложились подковы на кочковатую ладонь и звякали, падая обратно в ящик. Не то! От старых битюгов, давно, еще до войны, возивших барские клади, уцелело шесть пар, валялись они в углу. Ерошка вытащил их, свистнул и подкинул угля в горн - чтобы было светло. И эти - не то! Лежали они, словно кольца, на ладони.
      Человек, сошедший с лошади, звякнул чем-то позади станка. Василий обернулся и поглядел на него.
      Тоненькой ниточкой на огромном куске солдатского сукна блеснула винтовка. Ушастая островерхая шапка с пятиконечной звездой оседала на широкий лоб.
      Василий поспешно спросил:
      - Какой губернии?
      - Я-то?.. Муромской.
      Василий обежал кузницу; запнулся за подвернувшийся обруч, откинул его в угол. Подбросил для чего-то угля в горн, махая над углем куском железа, крикнул:
      - Нету подходящих подков! Нету!
      Звякнула тяжелыми кольцами узда.
      - По коню куй.
      Человек, сошедший с коня, огромным грузным шагом отошел куда-то в темень, и оттуда раздалось:
      - Куй.
      Раскаляя железо, Василий над искрами его хотел было охнуть, пожаловаться, а засвистел, заскрежетал молотом:
      - И-их!.. И-их!.. Ирошка-а!..
      И Ерошка вился худеньким телом: тоже под искрами, под молотом рвал мехи, в горн надавливал воздух, потел, попискивал:
      - Их, дяденька-а! Их...
      И только тогда, когда подкова лежала, как темновато-алая ржаная булка, крикнул Василий:
      - Туда, что ль, на них?..
      - Прямо! Куй.
      - Кую! И-их!.. Пря-ямо?
      - Прямо.
      - И-их!..
      Лошадь дышала тепло, прямо в затылок Василию. Человек в островерхой шапке так и не показывал лица.
      Шлепая, разрезая грязь, прошел в гору обоз.
      Хотел Василий пожаловаться, рассказывать долго и правильно, чего он, кузнец Василий, хочет. Конь, словно лопатами, откидывал подкованными копытами звонкую пахучую грязь. Седло под рукой Василия - теплое, ласковое.
      Он сказал, указывая на гору:
      - Город-то надо сюда перенести.
      Из тьмы опять, как грузные пласты земли, последний раз упало:
      - Перенесем. Обожди.
      1922