Всеволод ИВАНОВ
      Канцлер
      Историческая повесть, преимущественно в диалогах
      ...Не слышу я, бывало, острых слов,
      Политики смешного лепетанья,
      Не вижу я изношенных глупцов,
      Святых невежд, почётных подлецов
      И мистики придворного кривлянья!..
      И ты на миг оставь своих вельмож
      И тесный круг друзей моих умножь,
      О ты, харит любовник своевольный,
      Приятный льстец, язвительный болтун,
      По-прежнему остряк небогомольный,
      По-прежнему философ и шалун.
      А. С. Пушкин "Послание к князю А. М. Горчакову", 1819 г.
      Глава первая
      Жаркий день. Кабинет светлейшего князя Александра Михайловича Горчакова, государст-венного канцлера и министра иностранных дел, первого уполномоченного России на Берлинском конгрессе. Окна в его квартире на Унтер-ден-Линден широко открыты. Хозяин сидел за письменным столом. На Горчакове был лёгкий халат и расшитая ермолка. Шею его обвивал высокий белоснежный воротничок и шёлковый чёрный галстук, отчего серебристые волосы его, крайне редкие на висках, блестели особенно настойчиво-бело. На слегка закруглённом лице восьмидесятилетнего князя, лице с маленьким подбородком, возвышался тонкий нос, украшенный узкими очками в нежной, почти бесцветной, металлической оправе, из-под которой виднелись насмешливые глаза с припухшими веками. Играя ножом для разрезания книг, Александр Михайлович слушал Ахончева.
      Но прежде чем мы воспроизведём слова говоривших, надобно охарактеризовать и второго собеседника. Капитан-лейтенант Аполлоний Андреевич Ахончев, автор нескольких выдающихся статей о Болгарии и о русско-турецкой войне 1877 - 1878 годов, артиллерист, отличившийся 11 июля 1877 года в бою коммерческого парохода "Веста" с турецким броненосцем, сын коннозавод-чика и дисконтёра Андрея Лукича Ахончева, недавно скончавшегося здесь же, в Берлине, ныне прибыл сюда из русской армии и Балканах и был прикомандирован ко второму уполномоченному России на конгрессе графу Шувалову в качестве эксперта по стратегическим вопросам.
      Капитан-лейтенанту 32 года. Ахончев широкоплеч, широколиц и больше могуч, чем строен. Сейчас вся его сила была направлена на то, чтобы точно передать слышанное им. Он говорил отчётливо, по-военному:
      - Русские уполномоченные в отчаянии, ваша светлость. Они умоляют вас приехать на заседание конгресса.
      - А что там происходит, дорогой капитан-лейтенант?
      - Английские уполномоченные во главе с лордом Биконсфильдом покидают конгресс. Если есть возможность задержать их, то она у вас, ваша светлость.
      Горчаков, откинувшись в кресле, спокойно спросил:
      - Покидают? И окончательно? В чём причина?
      - Лондонская газета "Глоб" внезапно опубликовала текст тайного соглашения, заключённого месяц тому назад между русскими и английским министром иностранных дел касательно конгресса, ваша светлость.
      - О, я помню этот текст! Он предусматривал поддержку англичанами нашего требования Бессарабии и Батума. Как же это тайное соглашение могло попасть в прессу? - насмешливо поинтересовался князь.- Ах, лорд Биконсфильд так неосторожен и опрометчив. Ведь теперь влиятельная пресса раздувает скандал, упрекая лорда Биконсфильда в уступках русским? Его министру придется уйти в отставку, а сент-джемскому кабинету взять обратно выраженное им было согласие поддерживать требования русских? Несчастный лорд Биконсфильд!
      Здесь уточним для читателя, не слишком сведущего в тонкостях международной политики почти вековой давности: Бэнджамен Дизраэли Биконсфильд являлся главой совета министров Великобритании, лидером консервативной партии. Семидесятичетырёхлетний лорд также был и писателем, но в Берлине присутствовал как первый уполномоченный Британской империи. Покамест мы давали характеристику лорду, Александр Михайлович проговорил быстро, обращаясь к Ахончеву:
      - А не кажется вам, дорогой капитан-лейтенант, что Царское Село своей верой, что на конгрессе вся Европа против нас, кроме Германии, подтолкнуло Биконсфильда к опубликованию текста тайного соглашения?
      Ахончев молчал.
      - Ведь не могу ж я это сказать на заседании конгресса? - рассуждал Горчаков.- И вообще, голубчик, великие люди предпочитают слушать правду с глазу на глаз, да и то не всегда. Хорошо, если я не найду другого способа переговорить с Биконсфильдом, я поеду на это засе-дание. Спасибо, голубчик. Вы свободны.- Ахончев стоял, не уходя.- Вы недосказали что-то?
      - Да, нечто важное, ваша светлость.
      - Прошу вас, капитан-лейтенант.
      -...Я вернулся в приёмную. Здесь я вспомнил, что не передал графу Шувалову те материалы, над которыми без сна и отдыха работал последние три дня. Дежурного офицера в приёмной не было. Доложить обо мне некому. Я присел в кресло у окна, в глубине комнаты, и задремал. Порыв ветра, видимо, колыхнул длинные шёлковые занавеси и закрыл меня ими. Когда я проснулся, сквозь белый туман шёлка я вдруг услышал слова Бисмарка: "Горчаков нас обманывает - он организует сейчас русско-французский союз..."
      - Вот как! А Горчаков и не знал этого,- сказал Горчаков.
      - Собеседник, граф Андраши, ответил: "Против русско-французского союза единственный ход: союз австро-германский". И добавил: "Но сейчас мы не можем воевать против России вместе с англичанами и турками".
      Граф Андраши, министр иностранных дел и первый уполномоченный Австро-Венгрии, знал, что говорил, а поэтому к его словам стоило прислушаться повнимательнее, но Горчаков оставался спокоен:
      - Они никогда не смогут. Продолжайте.
      - Бисмарк сказал: "И не нужно!" Он заговорил о мечтах пан-Германии и пан-Австро-Венгрии, которые смогут быть осуществлены после того, как Англия, Турция и Россия обессилят себя во взаимной войне.
      - В чём же заключаются мечты этой "золотой молодёжи"?
      - Разгром Франции, Балканы, Суэц, Египет, может быть, даже Индия. Во всяком случае, я слышал, как Бисмарк добавил: "Англия и лорд Биконсфильд, у ног которого мы сейчас ползаем, поползут у наших". После этих слов Бисмарк показал графу Андраши проект союзного трактата и дальнейших общих планов...
      - Любопытно...
      - Оба министра обязались испросить у своих государей надлежащие полномочия, после чего германский канцлер объявил, что он сам приедет через две недели в Вену для окончательных переговоров и подписания союзного трактата.
      - Граф Андраши взял проект Бисмарка?
      - Не могу сказать, ваша светлость. Шёлк, прикрывавший меня, был очень плотен и непроницаем для глаза.
      - Великие произойдут от этого непроницания хлопоты. Но что поделаешь! В государственном деле без хлопот нельзя.
      За окном послышался стук коляски.
      - Экипаж? Не к моему дому?
      Ахончев подошёл к раскрытому окну, придерживая створку, и, стараясь остаться незаметным, посмотрел на улицу.
      - Коляска Бисмарка, ваша светлость! Князь в мундире, эполетах, раззолоченной каске...
      -...непогрешимый папа в кирасирском мундире! О, разумеется, Бисмарк дружит со мной. Но дружба дипломата, клятва женщины и зимнее солнце - три самые непостоянные вещи в мире, молодой человек. Лаврентий, Лаврушка! Слуга вошёл и встал у дверей.- Адъютанту Бисмарка, что передаст опять приглашение князя ехать с ним на заседание конгресса, сказать: канцлер болен.- Слуга ушёл.- Я имел скрытое подозрение на переговоры Бисмарка и Андраши. Но вы, сударь, жирной чертой подчеркнули то подозрение: благодарю.Пока Ахончев кланялся, опять раздался стук коляски.- Бисмарк уехал, а потому вернёмся к Бисмарку. Горчаков, говорите, хлопочет о русско-французском союзе? А вам, сударь, не угодно-с, чтоб он ещё и об англо-русском похлопотал?..- Указал Ахончеву.- На столе секретная депеша из Царского Села. Огласите.
      Ахончев стал читать:
      - "Из Парижа сообщают, что знаменитая дальнобойная винтовка Шасспо усовершенствована и к следующей весне, возможно, французская армия будет вооружена ею".
      Горчаков перебил:
      - Возможно? Нет! Будет вооружена. Лаврентий!
      Слуга вошёл.
      - В саду ждет приёма граф Развозовский. Пригласи.- Слуга ушёл.- Граф болтлив, глуп, но вид у него снаружи многозначительный, а в задуманном предприятии, чем многозначительнее передатчик, тем успешней. - И, чуть подумав:- Я продиктую вам, капитан-лейтенант, секретную депешу, а вы передадите её шифровальщику. Шифр номер восемь.
      - Шифр номер восемь не надёжен, ваша светлость.
      - Тем быстрее дойдет до Биконсфильда. Да и граф небось сболтнёт.
      Тут как раз вошёл и граф Развозовский, грузный и поживший мужчина около 55 лет, с мешками у глаз.
      - А, граф Юлиан Викторович, здравствуйте! - приветствовал Горчаков.Садитесь, садитесь. Можете идти, капитан-лейтенант. Ах, боже мой! Я и забыл о депеше. Граф, разрешите продиктовать при вас телеграмму?
      - Если даже и государственная тайна, вполне положитесь на мою скромность, ваша светлость.
      - Пишите, капитан-лейтенант. "Царское Село. Министру двора. Прошу сообщить Его Величеству, что я согласен с мнением генерала Обручева о необходимости немедленной посылки к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Канцлер, князь Горчаков". Да-с, двести тысяч! На чей-нибудь взгляд число покажется неправдоподобным, но Яго говорил своему генералу более неправдоподобные вещи, а тот, смотри-ка, как успешно задушил Дездемону,
      - Осмелюсь спросить, ваша светлость, фамилию генерала,- осторожно поинтересовался Развозовский.
      - Кляузовиц, граф.
      Развозовский удовлетворённо кивнул:
      - А-а... слышал. Благодарю.
      Ахончев, записав текст депеши и откланявшись, ушёл, а Развозовский, вздыхая тяжело, посмотрел на Горчакова... Канцлер перехватил его взгляд:
      - А ты что-то грустен, Юлиан Викторович? Опять проигрался?
      - Хуже, хуже! Дочь моя уже пришла, ваша светлость?
      - Нет еще,
      - Стремлюсь увидеть дочь, но трепещу! Она, живя в Лондоне, превратилась как бы в мрамор. Обелиск, а не дочь! Через неё унижен, страдаю. Спасите!
      - Что произошло?
      - Горе произошло. Дней десять назад встретили вы меня на Фридрихштрассе. В тот час умер коннозаводчик Ахончев, и его жена известила меня, что я назначен по завещанию душеприказчиком.
      - Не годны вы, граф, душеприказчиком. Ошибся покойный. Я скорбел и тогда и теперь скорблю.
      - И правильно скорбели! Предвидели бездну, ваша светлость! Вы, помните, зашли со мной на квартиру покойного и даже взглянули на его бумаги, которые я увёз к себе.
      - Увозить к себе бумаги я, помнится, вам не советовал, граф.
      - И правильно! А я не послушался, увёз. Векселя, расписки, вексельную книгу, будь она проклята! Ведь вексельная-то книга исчезла, ваша светлость.
      - Плохо.
      - А того хуже, что в той вексельной книге отмечены мои векселя, под которые я брал деньги у покойного Ахончева.
      Горчаков без всякого выражения полюбопытствовал:
      - Векселя вами не оплачены?
      - Наоборот, ваша светлость, оплачены.
      - Всё равно мошенничество. Так? - Развозовский молчал.- Весьма сожалею, что полковник, командир Лубенского гусарского полка, пойман будет в мошенничестве. Да и где? В Берлине, у немцев. Позор, милостивый государь, позор.
      - Ваша светлость, ни духом, ни глазом не виновен. Кроме того офицера Ахончева, что сюда с Балкан к графу Шувалову прикомандирован, приехал ещё наследник. Лютая личность! Делец, коммерсант. Поднимут скандал, пожалуются немцам, поволокут в немецкий суд... а у меня дочь пишет умные книги о славянах, ваше превосходительство, на всю Европу, у Гладстона и лорда Биконсфильда приглашена...
      - Боже мой, да вы ещё вдобавок и пьяный?! В такую жару! Покиньте меня, сударь, покиньте.
      - Ваша светлость, Александр Михайлович, спасите.
      - Покиньте меня. Впрочем, обождите. Не ради вас, ради дочери буду снисходителен последний раз. Похлопочу. Поищем вексельную книгу, раз в ней есть отметки, что ваши векселя оплачены.
      - Всеобщая благодарность, ваша светлость, всего света, всего мира и меня, спасён! - Развозовский уже хотел идти.
      - Но граф, Юлиан Викторович, взамен хочу попросить у вас услуги.
      - Немедленно осуществлю.
      - Вы - охотник?
      - Страстный, ваша светлость!
      - Мне надобно ружьё.
      - На зайца или на волка, ваша светлость?
      - А разве не всё равно? - спросил Горчаков недоуменно.
      - Ружья бывают особые на зайца и особые на волка.
      - Мне, голубчик, надо нечто среднее, скажем... на шакала. И не перебивайте меня! Вы пойдёте во французское посольство и скажете военному атташе, господину Леруа, по возможности без свидетелей: "Князь Горчаков страстный охотник".
      - Впервые слышу, ваша светлость.
      - Но, говорите вы, в России плохие ружья...
      - Верно!
      - И в Берлине я не нашёл хороших...
      - Разрешите рекомендовать мастера, ваша светлость?
      Горчаков продолжал строго:
      - Не нашёл. Вся надежда на Париж. Вы, милостивый государь, вхожи в салон Гамбетты...
      - Гамбетта - могущественный ум, ваша светлость, и метит, и попадёт! В президенты. Но вам налгали. Он не охотник, я это знаю точно.
      - Затем вы скажете господину Леруа. Запомните слова: "Гамбетта! Его выдвинул и возвысил дух патриотизма, который горячо сказался в нём в годину испытаний его отечества. На него пал завет великого прошлого Франции, и это сообщило ему необыкновенное обаяние. Он горячий глашатай государственного величия Франции!" Тут вы передохнёте, а затем пониженным тоном скажете: "Канцлер, князь Горчаков, просит достать ему самое лучшее ружьё Франции",
      Развозовский растерян, вспотел, повторяет:
      - Гамбетту возвысил... необыкновенное обаяние... Глашатай... Ваша светлость, не слишком ли много пафоса по поводу одного охотничьего ружья? Он шевелил губами, стараясь вспомнить слова Горчакова, идя между тем к выходу.
      - Через гостиную, через гостиную, раз вы не желаете встретиться со своей дочерью. Идёмте, граф. Лаврентий! - Вошёл слуга.- Проводи графиню и госпожу Ахончеву в мой кабинет.
      Оба удалились, а в другие двери уже входили графиня Развозовская и Ирина Ахончева. Развозовская одета богато, Ахончева - вдова коннозаводчика Ахончева, женатого на ней вторым браком, напротив, одета скромно, в тёмное, монашеское почти,- кроме того, соблюдала траур. Они сели в разных концах комнаты. Ахончева сидела неподвижно, опустив глаза и глядя на свои руки, сложенные на коленях. Откуда-то - из распахнутого окна или из других комнат дома, что, однако, маловероятно, послышались звуки рояля.
      Преодолевая тягостное и неприличное молчание, Ахончева заговорила:
      - Графиня. Ваша внешность подсказывает мне, что у вас тёплое и ласковое сердце. Я читала книги, вами написанные. Они полны любви к несчастным, любви к нашей родине.
      Развозовская ответила:
      - Сударыня, я польщена. Мне трудно мерить самой силу моего таланта, но я действительно люблю свою родину, хотя и решила никогда не возвращаться туда. В России душновато, мне она больше мила из окна лондонской моей квартиры.
      - Да, я знаю, вы горды...
      Развозовская переменила тон:
      - Сударыня!
      - Не обижайтесь на меня. Я скромная и глупая женщина, случайно попавшая в большой берлинский свет. Господь благословил меня на дела милосердия. Я помогаю раненым, приезжающим в Германию на излечение. Бог приказал мне отказаться от личной жизни, и я подчинялась его приказанию. Вы тоже, сударыня, отказались от вашего личного счастья ради ваших пламенных книг, которые мои бедные раненые читают с таким восторгом.
      - Мне очень лестно это слышать, сударыня.
      - Хотя в тридцать четыре года девушка, не вышедшая замуж, вполне может считать себя старой девой, и ей остается только писать книги...
      - Сударыня! Мне не тридцать четыре года, а всего тридцать, и я не чувствую себя старой девой. Затем, насколько мне известно, ваш пасынок, а мой жених, капитан-лейтенант Ахончев...
      - Простите меня, грешную, графиня, я спутала ваши годы с годами моего пасынка...
      - Аполлонию Андреичу тридцать два, а мне, повторяю, нет тридцати, сударыня. У вас вообще странная манера разговора, хотя надо сказать, Берлин весь чрезвычайно вульгарен, это даже не Вена, не говоря уже о Лондоне. И если говорить о годах...
      - Мне двадцать девять, графиня.
      - А вашему покойному мужу было шестьдесят пять!
      - И вот именно он, покойный Андрей Лукич, царство ему небесное, научил меня снисходительно относиться к людским слабостям: чванству, презрению к ближним...
      - Давая этим ближним деньги под векселя по десять процентов в месяц! Развозовская встала и пошла к дверям.- Лаврентий! - крикнула она.- Где князь? Примет он меня или нет? - Вернулась и села, отвернувшись от Ахончевой.
      Повисла пауза.
      Ахончева первой возобновила разговор:
      - О, господи! Отрекшись от мира, я многое не понимаю в нём, графиня, Только ваши книги связывают меня с миром, в них столько нежности, страсти к детям, к семейному очагу славян. Ах, как я наслаждаюсь ими! Над какой темой вы работаете сейчас, графиня?
      При последних словах Развозовская повернулась к ней, ответила сдержанно:
      - Славяне в Австрии... чехи, поляки, русины... многие вопросы так темны, так не разработаны...
      - Да, да, очень ценная тема. Ваш жених, Аполлоний Андреич, тоже разрабатывает тему Балкан?
      - Он эксперт по Балканам при графе Шувалове. И он, и я так заняты, что мы ещё не встречались, хотя я уже пять дней как приехала.
      - Я тоже не встречаюсь с Аполлонием Андреичем. Сыновья покойного моего мужа предубеждены против меня, бог им простит их грехи. Но я слышала из уважаемых кругов, что Аполлоний Андреич очень хороший эксперт: правда, говорят, материалы по Балканам он берёт преимущественно у дочери сербского общественного деятеля, проживающего в данное время в Берлине. Вы не слышали о Наталии Тайсич, графиня?
      - Нет.
      - Бойкая девушка. Двадцать лет от роду, свежесть, очаровательнейшая болтливость... да и какие тайны могут быть у двадцатилетней девушки? Это преимущество тридцатипятилетних дев, сидящих за сухими книгами и привыкших к хранению тайн неиспытанных блаженств, к которым они и приступить боятся...
      - Довольно, сударыня! Теперь я поняла вас. Сладкозвучный голос и ядовитые мысли. Вы под маской нежности несёте злобу и коварство. Я буду говорить с вами вашим языком. Тайна неиспытанного блаженства? Да! Она есть у меня. И она, во всяком случае, лучше тайны вашего сомнительного замужества...
      Вошедший Горчаков добавил:
      - Которую, кстати сказать, пора открыть вам, Нина Юлиановна! Слушайте же. Андрей Лукич Ахончев в продолжение двадцати с лишним лет торговал русскими конями и кожей в Европе. Когда он вступил во второй брак, ему было шестьдесят три, а вам, Ирина Ивановна?
      - Двадцать пять.
      - Тайны неиспытанного блаженства известны ей в более злостной форме, чем мне, старой деве, ваша светлость. Тайна малопривлекательная, ваша светлость,- попыталась уколоть Ахончеву Развозовская.
      Горчаков посмотрел в её сторону:
      - Вы хотите сказать, Нина Юлиановна, что такой брак отвратителен? И, однако, вы одобрите его. Мало того, восхититесь.
      - Один китайский философ сказал, что человек может быть счастлив в любых положениях, кроме двух: когда его повернут вверх ногами и когда канцлер говорит загадками.
      Горчаков произнес назидательно:
      - Истина канцлеров огромна и способна внушить страх, если её спервоначалу не преподнести в загадочной форме. Истина Андрея Лукича Ахончева заключается в том, что во все времена своего пребывания в Европе Андрей Лукич был моим тайным агентом.
      Развозовская воскликнула изумленно:
      - Скупец, дисконтёр, коннозаводчик, картёжник?
      - Добавьте, игрок на бегах и пьяница.
      - И всё это - притворство?
      - Мало того, жертва, подвиг, геройство.
      Развозовская несколько неприлично указала на Ирину:
      - И она?
      - Так же, как и вы, Нина Юлиановна,- ответила та.
      - Ну, князь, вы меня поразили.
      - Последние годы мой друг Ахончев слабел. Он чересчур много работал это был первоклассный, талантливый и умный агент. Он презирал деньги, вино, великосветскую охоту, кутежи, а ему надо было пить, охотиться, сорить деньгами. Он же мечтал об Афоне, тишине гор, об одиночестве...
      Развозовская всё никак не могла поверить в услышанное:
      - Андрей Ахончев, выпивавший залпом бутылку вина и проигрывавший в десять минут десятки тысяч рублей?..
      - Тому, кому нужно. Словом, Андрей Лукич хотел передать другому агенту свои связи, знания, опыт. В Москве, в славянском пансионе, воспитывалась умная, любящая Россию, красивая девушка. Эта девушка - сестра Райго Николова. Вы слышали о нём? Это болгарский мальчик, переплывший в бурю Дунай с целью известить русских о намерении турок переправиться через реку и напасть на русские войска. Я приказал этой девушке уехать в Софию, стать учительницей русского языка, а кутиле Ахончеву сделать вид, что он влюблён в неё, жениться на ней. Обоим моё приказание было чрезвычайно неприятно. Ахончев знал, что его дети, уже взрослые, не простят ему этого брака. Иринушка, может быть, имела кого-нибудь другого на примете...
      Ирина Ивановна порывисто произнесла:
      - Нет, нет!
      - Они подчинились мне беспрекословно.
      - Я, Ирина Ивановна...- Развозовская не находила слов.- Боже мой, как я ошиблась. Мне хочется расцеловать вас, как ближайшего друга...
      Ирина Ивановна подхватила:
      - Нет, как сестру!
      Они вскочили, подбежали и заключили друг друга в объятия, поцеловались. Горчаков охладил их пыл:
      - Вы представлены, и теперь можно приступить к деловой части нашей беседы. Я получил ещё одно подтверждение, что переговоры между Германией и Австро-Венгрией о союзе против России вступили в фазу весьма реальную. Документ переговоров находится или в имперской канцелярии у Бисмарка, или у австрийского министра иностранных дел графа Андраши. Что вам удалось, Нина Юлиановна, узнать по этому поводу у австрийцев?
      - Вам известно, ваша светлость, что граф Андраши покровительствует полякам, живущим в Австрии...
      -...как заклятым врагам России.
      - Именно. Поляки поэтому пробрались в правительственную партию и мечтают поставить на место министра Андраши своего человека. Я сейчас приготовила для печати книгу о тяжелой унизительной жизни поляков в Австро-Венгрии. Материал яркий, простой, убедительный. Мой голос, смею сказать, слышен в Европе, и если моя книга выйдет, польской партии трудно будет взять портфель министра иностранных дел Австро-Венгрии, их будут считать предателями.
      - И поляки желают?..
      - Уничтожения моей книги и запрета на появление серии моих статей.
      - На тему?
      - О процветании поляков под скипетром Франца Иосифа.
      - Но разве полякам самим не интересно опубликовать текст переговоров? Война с Россией вряд ли популярна среди австрийских славян, а тем более сейчас, после того, как мы освободили Болгарию и Сербию. В случае опубликования текста граф Андраши уйдёт в отставку.
      - Да, Андраши уйдёт, а мои статьи поставят на его место поляка. И выходит, что ради получения текста переговоров я должна изменить не только славянству, но и России. Хотя я никогда не вернусь в Россию...
      - Тем не менее это - прискорбное событие. Я понимаю ваши колебания, Нина Юлиановна. Поляки, как всегда, много запрашивают, а вы, как всегда, щедры. Я уверен, что Ирина Ивановна дешевле купила немцев.
      Ахончева покачала головой печально:
      - Я разговаривала с клерикалами. Они от меня требуют векселя...
      - Ваши векселя?
      - Те векселя, которые мне подарил перед смертью Андрей Лукич. Они выданы ему видным сановным немцем... Их на восемьдесят тысяч... Клерикалам надо его разорить. Они сразу предъявят эти векселя к оплате, и сановный немец разорён.
      - Прекрасно. Отдайте векселя. Что, вы колеблетесь?
      - Нет, я отдам.
      - Однако в вашем голосе я чувствую колебание.
      - Приехали наследники моего мужа. И... пропала вексельная книга... у душеприказчика... а в вексельной книге покойный отметил выдачу мне векселей... нигде больше... Мне не хотелось бы, чтобы обо мне родственники думали дурно... я теперь так одинока! И я предполагала вернуть им векселя...
      - Превосходно. Верните векселя, а клерикалам дайте деньги. Я вам сейчас напишу чек.
      - Клерикалам не нужны деньги, они хотят векселя.
      - Тогда отдайте деньгами родственникам.
      - Получится, что я украла векселя, сбыла их и, испугавшись, возвращаю деньгами.
      - А разве возвращённые вами векселя ваши родственники не будут считать возвращёнными под угрозой суда?
      - Нет, есть возможность...
      - Тяжёлые условия. Я подумаю и скажу вам через полчаса. А пока прошу выполнить следующую работу. Сегодня фельдъегерь привёз от государя карту крайних наших уступок. Вот она. Видите, Петербург совершенно потерял голову. Они уже готовы уступить Бессарабию и Батум! А я... не уступлю. И Россия тоже не уступит! И не могу я показывать эту карту лорду Биконсфильду!
      - Как же быть, ваша светлость? - спросила Развозовская.
      - Вот другой экземпляр карты. Разница в цвете переплёта. И вот мой план уступок.- Принялся чертить на листе бумаги.
      - Бессарабия наша? Батум наш? - спросила уже Ахончева.
      - Не подталкивайте моей руки, дитя. Я знаю, какую я веду линию. И эту мою линию вы переведёте на мой экземпляр карты, а императорский...- Горчаков положил бумагу на стол.- Я бы сам начертил, но руки старческие дрожат.
      - Мы начертим, ваша светлость,- сказала Ахончева.
      - И мгновенно. Я - каллиграф,- дополнила Развозовская.
      - А я - учительница чистописания.
      - Вижу, вы подружились. Признаться, я трепещу за неё, Нина Юлиановна. Немцы жестоки, и, пока был жив мой друг Андрей Лукич, я был спокоен за неё. Я её люблю, как дочь, я надеялся на её изворотливость, смелость, находчивость...
      - О, и ей не занимать стать смелости, Александр Михайлович.Развозовская развернула карту.- Ири- нушка, вы ведите линию с юга, а я - с севера.
      Обе взяли карандаши, линейки. Горчаков, увидя это, произнёс, зевая:
      - Ведите линию, ведите.
      Старик сел в кресло, протянул задумчиво:
      - А сейчас за столом Берлинского конгресса тоже ведётся линия. По этой линии выходит, что русское влияние на Балканах растёт по мере того, как Бисмарк даёт ему расти, и что положение русских в Софии непоколебимо, пока Бисмарк его не поколебал. Если б мне сорок, а не восемьдесят лет... Боже мой, как летят годы! Давно ли вот так, рядом, стоял... Это было во время его ссылки в Михайловском... Пушкин. И читал мне стихи. А давно ли парты, лицей и вот здесь - опять Пушкин... Дельвиг... и этот, с длинной фамилией и длинными ногами, Кюхельбекер. И вот с того времени прошло больше шестидесяти...- Он закрыл глаза.
      Развозовская тихо обратилась к Ахончевой:
      - Заснул? Уйти?
      - Нет, он проснётся от шагов. Будем говорить шёпотом.
      - Я очень рада, что подружилась с вами, Иринушка. Чувствую, старость близка.
      - Ну, какая же старость? Мы с вами однолетки. И вы так прекрасны, Нина. И неужели вы навсегда отказались от любви?
      - Навсегда. Поэтому я не встречаюсь с женихом. Я вся отдалась труду. Это нелегко. Одиночество... словно держишь в руках бурю... но, прекрасно! Нет выше наслаждения, как быть одиноким и могучим творцом!- Обернулась к карте.- Нет, нет, устья Дуная остаются за румынами, куда вы ведёте?
      - Как можно отдать румынам устья Дуная, они туда насадят немцев!
      - Прошу вас,- сказала Нина, отводя руку Ахончевой.- Понятно, что я не могу полюбить, я сухая, чёрствая, но вы - такая красавица?!
      - Я тоже навсегда решила похоронить своё сердце в делах милосердия.
      - Они вам очень к лицу, Иринушка. Только я вам должна заметить, что манеры у вас московские, вам необходимо побывать в Лондоне. Поедемте со мной.
      - Можно мне вас ещё раз поцеловать?
      Опять целуются. А в это время вошёл слуга и провозгласил громко, нарушая торжественность момента:
      - Ваша светлость, если возможно, капитан-лейтенант Ахончев просит принять Наталию Тайсич.
      Горчаков, очнувшись, со сна сказал тёплым, хриплым голосом:
      - Проси.- Слуга ушёл.- Впрочем, что это я? Зачем видеть, как мы меняем планы императора. Берите карту и закончите это дело в столовой, голубушки.
      Развозовская и Ахончева ушли. Горчаков остался один, он размышлял про себя: "Нет, пожалуй, я мало взял к западу. Надо ещё отодвинуть границу". И последовал за ними.
      Наталия влетела, таща за собой Ахончева:
      - Он вам скажет правду. Он прикажет вам, капитан-лейтенант. Он канцлер!
      - Уверяю вас, сударыня, что канцлер не сошёл с ума. Драться на дуэли| Мне? С сыном Бисмарка!
      - Да, вам! С сыном Бисмарка!
      - Я всюду спотыкаюсь об имя Бисмарка,- сказал Горчаков, входя.
      Однако предуведомим читателя. Возможно, слова и поступки Наталии Тайсич, о которых вы прочтёте дальше, могут создать впечатление, что с виду она крупное, тяжеловесное, нахальное и чрезвычайно голосистое существо. Это будет неправильно. Перед вами хрупкая, нежная девушка, почти ребёнок, с пылающими огромными глазами, передающими её внутренний жар и силу. Все её выходки производили на окружающих веяние восхитительного и тёплого ветерка, а отнюдь не вихря, а того более, смерча. Над нею не судачили - её все любили, и, кажется, она понимала это и чуть даже играла этим.
      - Ваша светлость! Я - Наталия Тайсич, дочь сербского общественного деятеля. Мой отец болен. Я помимо его воли приехала к вам! Вы знаете, сербских представителей не пустили на конгресс?
      - Знаю, и весьма сожалею, сударыня.
      - Нас! Мы первыми подняли оружие против турок, нам - я уже не говорю о территории! - нам даже не дали часу, чтобы выслушать наши пожелания. А болгарам дали всё!
      - Если, по-вашему, сейчас много дали Болгарии, а мало Сербии, то придёт время, когда мало дадут Болгарии, а много Сербии. Политика имеет одно драгоценное преимущество - она вознаграждает ожидание и веру в свои силы.
      - Мы ждём справедливости, а её нет и нет!
      Горчаков подошёл к столу и указал на икону, стоявшую там.
      - Эта икона - изображение моего предка, святого Михаила, князя Черниговского. Семьсот лет тому назад в Золотой Орде его поставили перед статуей Чингисхана и сказали: "Поклонись". Его замучили насмерть, но он не поклонился...