Утро вечера мудренее

Это всегда поражало очевидцев: идет человек по карнизу — и хоть бы что. Объясняется это тем, что в бессознательном состоянии у человека нет ни малейшей скованности, его не пугает, что он может свалиться с крыши, — вот он и не сваливается. Вместе с тем он без труда ориентируется в окружающей обстановке, а значит, хоть и бессознательно, но анализирует поступающие к нему сигналы и извлекает из памяти какие-то сведения, необходимые для его затей. Иногда от него можно получить ответ и добиться выполнения приказа. После своих прогулок сомнамбула спит крепким сном и о них почти ничего не помнит.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧЕТКИ В ФУТБОЛЬНОМ МЯЧЕ

Мы уже говорили, что нет людей, которые бы не видели снов, а есть лишь люди, которые их не помнят. Доказано это было в лаборатории Клейтмана еще в начале пятидесятых годов.

Много ночей подряд Клейтман и его сотрудники будили своих испытуемых в разных фазах сна, и когда глаза у них двигались, и когда были неподвижны. «Вам что-нибудь снилось?» — спрашивали они. «Нет», — следовал ответ, если вопрос задавали посреди медленного сна, и «да», если посреди быстрого. Так было в восьмидесяти процентах случаев. На медленный сон пришлось только семь процентов утвердительных ответов. Были это какие-то отрывочные воспоминания, не очень-то и похожие на сновидения.

В этих опытах, между прочим, обнаружилось, что продолжительность событий сновидения пропорциональна продолжительности быстрых движений глаз. Раньше думали, что сон снится несколько минут или даже несколько секунд. Укоренению этого взгляда способствовала книга доктора Альфреда Мори «Сон и сновидения», появившаяся в середине XIX века. Мори рассказывал в ней, как внешние раздражители вплетаются в сон и с какой быстротой протекают сновидения, которые мы воспринимаем как долгие события. Однажды во сне он увидел, как его ведут на казнь, подводят к гильотине, завязывают ему руки за спиной, ставят на колени, и вот уже страшный нож касается его шеи. Тут Мори закричал и проснулся. Придя в себя, он обнаружил, что ему на затылок свалилась бронзовая стрелка, украшавшая спинку кровати.

Достоверность рассказа Мори сомнению не подлежит. Его сновидение не могло, конечно, длиться больше двух-трех секунд, пока он ощущал удар, интерпретировал его своим спящим мозгом и просыпался. Но когда внешний раздражитель бывает не так силен или его не бывает совсем, сновидение протекает в более медленном темпе и длится ровно столько, сколько и полагается в обычной жизни длиться событиям, составляющим его сюжет. Если человека будили через десять минут после начала быстрого сна и он рассказывал о том, что видел, то обычно эти увиденные им сны могли бы занять в реальной жизни десять минут, а если будили через двадцать — то двадцать.

Но самое главное, что сны видят все, и по нескольку раз за ночь. Видят даже те, кто слеп от рождения, то есть не видят, а воспринимают всеми своими обостренными чувствами, и прежде всего слухом. «Когда я однажды разбудил испытуемого, который всегда был слепым, — пишет Освальд, — он рассказал мне, что во сне он с приятелем был в мастерской для слепых. Там они засунули в футбольный мяч четки и потом ударяли по мячу и слушали, как они там перекатывались и гремели, точно горох».

Существуют люди, которые помнят все свои сны, во всяком случае наутро. Как правило, это натуры артистические, отличающиеся сильным темпераментом и богатым воображением. Такой натурой была, например, сестра В. А. Поссе, литератора и издателя журнала «Жизнь для всех», портрет которой он оставил в своих воспоминаниях; таким был и он сам: «Лидочка была не слишком красивая, но миловидная шатенка с близорукими, но очень наблюдательными глазами. Одной из ее особенностей были необычайно сложные сны; их она обычно рассказывала горничной Ольге, когда та причесывала ее длинные, густые волосы… Эта снотворческая способность в высшей степени присуща и мне. Чем старше я становлюсь, тем больше я вижу снов и тем сложнее они становятся. Это целые повести и даже романы, в которых наряду со мной принимают участие и те, которых я видал и знал, и совершенно незнакомые, нередко исторические личности прежних времен. Все мы, живя, то есть любя, страдая, ненавидя, произнося длинные речи, участвуем в революционных боях и т. п. Эта сонная жизнь несравненно богаче жизни действительной, но она очень утомительна. После наиболее сложных снов я просыпаюсь разбитым».

Полную противоположность таким натурам составляют те, кто обычно утверждает, что сны им не снятся или они их не помнят. Но почему они не помнят? Может быть, их сновидения им просто не интересны? Освальд пишет, что такие люди напоминают ему лейкотомированных больных.

В некоторых странах нейрохирурги, чтобы облегчить страдания безнадежных психических больных, делают им лейкотомию — перерезают связи лобных долей коры с подкорковыми отделами. Лейкотомия спасает от буйного помешательства, но после нее в корне меняется личность. Будучи изолированы от остальных мозговых отделов, лобные доли перестают выполнять свои основные обязанности. А они помогают нам строить планы своих поступков, намечать цели, сличать свои действия с исходными намерениями, обнаруживать ошибки и исправлять их. Человек, у которого повреждены или изолированы лобные доли, начинает жить только сегодняшним днем; он склонен к одним и тем же стереотипным действиям и поступкам, речь его тоже становится стереотипной, он инертен и добродушно-безразличен ко всему на свете, в том числе и к собственным ощущениям, впечатлениям и воспоминаниям.

Все до единого, кто перенес операцию лейкотомии, утверждают, что они перестали видеть сны. Но если их разбудить ночью, во время быстрых движений глаз, они бормочут, что да, действительно, они только что видели сон, пересказывают его «в двух словах», тотчас же отворачиваются к стенке и засыпают вновь. Они просто не желают утруждать себя запоминанием снов. Но ведь это больные, скажете вы, они перенесли операцию на мозге, у них и должны быть отклонения от нормы. Да, конечно, но обратите внимание на черты лейкотомированной личности. Разве не встречаем мы здоровых людей, обладающих подобными чертами? Людей, добродушно-безразличных ко всему, даже словно бы и к себе, людей инертных, склонных к стереотипному поведению, людей-мотыльков, живущих сегодняшним днем. Вечно они забывают все на свете, все путают, хватаются то за одно, то за другое, и все это не от забывчивости, не от «склероза», а от равнодушия, безответственности и беспечности.

Но конечно, люди не помнят своих сновидений не только потому, что они им не интересны, а не интересны они им бывают не только из-за их собственного какого-нибудь душевного изъяна, вроде безразличия ко всему на свете, в том числе и к своей внутренней жизни (или к внутренней жизни — в особенности). Прежде всего, снам вообще свойственно быстро забываться, и человек, если он не придает им преувеличенного значения, сохраняет в памяти надолго только исключительные сны, которые либо сбываются, либо еще чем-нибудь поражают его воображение. Чаще всего от сна остается общее настроение, да и оно длится недолго, тускнея при свете дня. Данте говорит в «Рае»:

Как человек, который видит сон

И после сна хранит его волненье,

А остального самый след сметен,

Таков и я, во мне мое виденье

Чуть теплится, но нега все жива

И сердцу источает наслажденье…

Чуть теплится! Недаром Поссе не удалось записать ни одного своего сна. Он пробовал не однажды сделать это, но каждый раз, как он признается, «творческое настроение почему-то гасило сонные впечатления». Да так и должно быть: они забывались, как только он прикасался к перу. Много ли вы помните своих снов? Ну пять, ну десять, не больше. Если бы мы запоминали все свои сны так же отчетливо, как явь, даже не все, а хотя бы десятую часть, сон и явь мешались бы у нас в голове и мы бы в конце концов перестали их отличать друг от друга. Мы должны забывать сны, и снятся они нам совсем не для того, чтобы мы их помнили. Вот мы их и забываем — почти все и почти сразу же. Писатель А. М. Ремизов, правда, записывал свои красочные, фантастические сны, и, будучи еще талантливым художником, сопровождал их замысловатыми иллюстрациями. Этот факт долго смущал нас, пока мы не прочли в воспоминаниях одного очень близкого ему человека, что большую часть своих снов, если не все, он просто придумывал.

И кроме того, они действительно неинтересны — в подавляющем большинстве случаев. За ними чаще всего не кроется ничего такого, что побуждало бы человека возвращаться к ним. Кто из нас не испытывал тягостного ощущения скуки и неловкости, когда кто-нибудь начинал за завтраком рассказывать нам свой сон? Сам рассказчик еще во власти пережитого, но нам-то ясно видно, что все это не так значительно, как ему кажется, и вовсе не так интересно. Да он и сам уже это чувствует, только не хочет сознаться себе в этом и, несмотря на наши поощрительные кивания, комкает конец рассказа.

ВЕРТИКАЛЬНЫЙ РЯД ПУГОВИЦ

После первых сенсационных сообщений из лаборатории Клейтмана нью-йоркские исследователи проделали такой опыт. Они опросили несколько сот человек и отобрали из них две группы. В первую вошли те, кто утверждал, что часто видит сны, а во вторую — кто не видит их никогда. За каждым неусыпно по ночам вели наблюдения и каждого будили то в одной, то в другой фазе сна. Как заявили члены первой группы, они видели сны в 53 случаях из ста, если их будили в медленном сне, и в 93 случаях из ста, если их будили в быстром. У второй группы получилось соответственно 70 и 46, то есть сны они в медленном сне видели чаще, чем в быстром. Что это означало? Почему те, кто не запоминает своих сновидений, видят их по преимуществу в медленном сне?

Сначала исследователи подумали, что эти люди просто ошибаются. Может быть, они просто обладают способностью помнить в медленном сне о том, что они видели во время предшествовавшего ему быстрого сна? С другой стороны, почему бы и не сниться снам в медленном сне? Может быть, не все они связаны с быстрыми движениями глаз?

Загадку удалось разрешить психологу Дэвиду Фулкесу, когда он слегка изменил форму вопроса, с которым обращались к испытуемым. Обычно их будили и спрашивали, видели ли они сон или нет, а Фулкес стал спрашивать: «Что-нибудь проносилось у вас в голове?» Эта перемена дала поразительные результаты. Почти три четверти всех разбуженных ответили утвердительно. Но то, о чем они рассказывали, было мало похоже на сновидения, поставляемые быстрым сном. В быстром сне почти всегда яркие события, невероятные сцены, приключения, сопровождаемые сильными эмоциями. В медленном — почти чистое размышление, и в основном о минувших событиях, или вялые грезы, мало отличающиеся от яви. Может быть, эти люди вкладывают в понятие сновидения нечто причудливое, фантастическое, чего в жизни не бывает, а такое в медленной фазе им как раз и не снится. Иногда они рассказывают утром, что они думали во сне. Вот этот испытуемый думал, что едет в машине по пустыне. Электроэнцефалограмма показывает, что в это время он спал, но он отказывается называть сновидением то, что он видел во сне, ибо сон его был чересчур реалистичен, неинтересен. Ему кажется, что он просто представлял себе свою поездку, и все.

Спокойные, похожие на мысли сны медленной фазы только подтверждают, что сновидения связаны с движениями глаз. Эти полусны-полумысли снятся лишь в стадиях дремоты и сонных веретен, когда глаза совершают плавные, неторопливые движения — под стать неторопливости и обыденности сюжетов. В глубоком дельта-сне, когда глаза неподвижны, людям не снится ничего и ничто не проносится у них в голове. Это доказано в тысячах опытов. Глаза неподвижны — смотреть нечего.

Зато во время быстрых движений глаз человек смотрит сон — буквально смотрит! В ходе экспериментов Клейтман и его сотрудники научились по рассказам о сновидениях, предшествовавших пробуждению, угадывать, какие движения глаз можно ожидать на электроокулограмме, а по электроокулограмме, насколько «динамичным» было сновидение. Выяснилось даже, что интервалы между движениями глаз соответствуют таким моментам в сновидении, когда человек останавливает взгляд. Во сне, пишет Вейн, «происходит то же, что и во время бодрствования, когда мы сидим, например, закрыв глаза, и представляем себе игру в теннис или в футбол: наши глазные яблоки непроизвольно следуют за полетом воображаемого мяча. В некоторых случаях, правда, быстрые движения глаз случаются не в быстром сне, и сны не сопровождаются глазодвигательной динамикой. Но в целом можно смело говорить, что сны мы смотрим физиологически почти буквально».

Совпадение движений глаз с движениями сюжета сновидения считается почти доказанным. Некоторые исследователи, правда, утверждают, что в каждом периоде быстрого сна сохраняется постоянное, присущее этому периоду соотношение вертикальных, горизонтальных и косых движений глаз. В первом периоде, например, преобладают вертикальные движения. Так что предсказать, какие будут движения глаз у человека, можно, даже не спрашивая, что ему снилось. Но и угадать, что снилось, удается не всегда. Одной женщине приснилось, что она поднимается на пять ступенек. И действительно, глаза ее совершили под веками пять вертикальных движений, словно она следила за своими собственными действиями. У другой глаза двигались из стороны в сторону: ей снилась игра в теннис. Зато у третьей глаза тоже двигались по горизонтали, но снился ей вертикальный ряд пуговиц.

Сновидения связаны не только с движениями глаз, но и с работой сердечно-сосудистой системы. Какие тут закономерности, кажется, догадаться нетрудно, но быстрый сон назвали парадоксальным недаром. Когда человек видит приятный сон, пульс у него частит, а когда неприятный, держится нормы. Непрерывные колебания частоты пульса служат аккомпанементом к спокойному сновидению и отражают, как ни странно, относительное безразличие спящего к тому, что он видит. С дыханием происходит то же самое: если оно колеблется, сон снится спокойный, а если оно ровное, сон может быть бурным и агрессивным.

Однажды доктор Уильям Демент проводил свои обычные опыты: будил испытуемых во время быстрых движений глаз и расспрашивал о сновидениях. На вторую ночь он заметил, что периоды быстрых движений наступают чаще обычного. Организм упорно требовал быстрого сна. А что получится, если человека лишить быстрого сна совсем? Дементу пришлось поработать как следует: не успевал только что разбуженный опять заснуть, как его тут же приходилось будить снова — быстрый сон приходил к нему сразу, как только он закрывал глаза, без предваряющей его медленной фазы. Чтобы подавить у своих испытуемых быстрый сон, Дементу пришлось будить каждого раз тридцать.

Так начались эксперименты по выборочному лишению сна, которые должны были дать ответ, зачем человеку быстрый сон и зачем медленный и что произойдет, если ему будет недоставать того или другого.

ЗЕЛЕНЫЕ КРОЛИКИ

Сколько времени человек может протянуть без еды, известно с глубокой древности. Одним есть было нечего, другим есть не давали, третьи по разным соображениям сами не ели. Выяснилось: здоровый человек без еды протянет месяца полтора-два (без еды, но не без питья!). Без сна — другое дело. Голодом, как мы уже отметили, лечились во все времена, с бессонницей этого не случалось, лечиться ею невозможно, ею можно только пытать. В некоторых варварских империях пытка бессонницей была когда-то в большом ходу. Пытали просто: днем заставляли смотреть на солнце, а ночью били над ухом в барабан. Редко кто выдерживал больше недели.

В конце XIX века лишение сна стало объектом научных экспериментов. Что происходило с бедными собаками, читатель помнит. Собаки держались десять дней и погибали. Крысы оказались выносливее. Юных и пожилых крыс сажали на дощечки и пускали плавать по воде. Пожилые держались за свои дощечки несколько дней, волей-неволей бодрствуя, потом их мышцы слабели, они засыпали и соскальзывали с дощечек в воду. Молодые ухитрялись держаться более двадцати дней. Может, они и спали в эти дни, но урывками, вроде акул.

Опыты над людьми, с научной, разумеется, целью, начались тоже давно, в 1896 году. Тогда американские врачи Патрик и Гильберт исследовали трех добровольцев, не спавших 90 часов. Самое интересное, что выяснилось тогда, это то, что после двенадцатичасового сна силы всех троих восстановились полностью. Через полвека уже пошла погоня за рекордами: один студент Колумбийского университета провел без сна 264 часа — больше десяти суток! Рекорд этот решил недавно побить некий юноша из Питсбурга. Но он совершил роковую ошибку: после 126 часов бдения нечаянно взглянул на телевизор и тут же захрапел. Рекорд остался недостижимым.

Кто на третий, а кто на четвертый день бессонницы, но все начинают ощущать резкий упадок сил. Люди спотыкаются о несуществующие предметы, не говорят, а бормочут, запинаясь на каждом слове, становятся некритичными к себе; задачи, требующие внимания, им не под силу. Количество ошибок в психологических тестах возрастает не по линейному закону, а периодически, словно у человека, который не спит, время от времени падает уровень бодрствования и он опускается в поверхностный сон. Электроэнцефалограмма это подтверждает: человек ходит, разговаривает, а приборы вычерчивают волны дремоты и сонные веретена. Постепенно бодрствующий становится все более суетлив и беспокоен; ему кажется, что под ним колышется пол, что голову его сдавливают обручем, он то и дело протирает глаза, как будто в них попали пылинки, Память отказывает ему. Через девяносто часов бессонницы он начинает галлюцинировать, через сто — не способен решить простейшую психологическую задачку. Еще сто часов, и человек ощущает себя жертвой заговора. Его собственное «я» как бы отделяется от него, воля его подавлена, экспериментатор может внушить ему все что угодно.

Освальд описывает один такой эксперимент. Два студента-добровольца, Артур и Сэнди, не спят уже несколько дней. Освальд и его коллега Бергер, сменяя друг друга, наблюдают за ними. Утром, выпив кофе, оба студента отправляются вместе с Освальдом по магазинам. На улице Артур отстает от Сэнди, вглядывается в его спину, затем догоняет компанию и уверяет Освальда, что у Сэнди на спине что-то написано. Начинаются галлюцинации! Вечером все должны быть в телестудии. Когда об этом заходит речь, Артур говорит, что он видел, как в кофе ему подмешали какое-то снадобье, чтобы вынудить его рассказать телезрителям все его секреты. Вот и мания преследования… За обедом Артур слышит, как Освальд разговаривает о чем-то с Бергером, и ему кажется, что они говорят об этом снадобье. В солонку тоже что-то подсыпали. После обеда Освальд передает Бергеру какие-то записи. Ну, конечно, это записи всех его секретов.

Вот они все в машине и едут в телестудию. Бергер расспрашивает Сэнди о его состоянии, а затем Сэнди по команде Бергера начинает быстро скрещивать и расставлять ноги. Артур воображает, что это Бергер гипнотизирует Сэнди, на самом же деле тот выполняет известное упражнение, чтобы не задремать. Потом они все начинают играть в какую-то словесную игру, но Артур играть отказывается: он боится, что тут-то и разоблачат его скрытые желания. Он убежден, что его привезли не в телестудию, а в психиатрическую лечебницу. Вечером все кончается, он ложится спать, спит беспробудным сном четырнадцать часов и наутро просыпается совершенно нормальным человеком.

Такой же опыт провел на себе нью-йоркский радиокомментатор Питер Трипп. Он не спал двести часов. После третьих суток его стали преследовать кошмары. Чернильные пятна и отблески света на столе он принимал за мерзких насекомых; на полу копошились зеленоватые кролики, жующие бумагу. Из ящиков стола вырывались языки пламени. Вельветовый костюм врача был облеплен шевелящимися гусеницами. После ста часов бессонницы он забыл свое имя, свою профессию и понятия не имел, где находится.

Трипп и все другие добровольцы, вне всякого сомнения, были отчаянные ребята. Не спать даже сутки — пытка. Чтобы не заснуть, человек должен обязательно заниматься какими-нибудь делами и быть в непрестанном движении. Стоит только принять более или менее неподвижную позу, попасть в монотонную обстановку — пиши пропало. С человеком, который не спит третьи сутки, можно разговаривать, но собеседник он неважный. Через каждые полтора-два часа он галлюцинирует. Врачи сразу же предположили, что в форме галлюцинаций к людям прорывается быстрый сон с его сновидениями. Очевидно, поэтому, после того как эксперимент закончен, испытуемые спят в основном глубоким медленным сном, которого им больше всего и не хватало. Впрочем, и медленный сон стремится прорваться в бодрствование. Это обнаружил у себя сам Клейтман, не спавший вместе со своими добровольцами семь с половиной суток подряд и принимавший для бодрости стимулятор бензендрин. После ста двадцати часов на его электроэнцефалограмме начали появляться дельта-волны. Прогнать их Клейтман мог лишь огромным усилием воли. В эти минуты грань между бодрствованием и сном исчезала.

ПАРАДОКСЫ БЫСТРОГО СНА

Лишение быстрого сна действовало на людей не совсем так, как лишение сна вообще. После первой ночи без сновидений, после второй и даже после третьей почти все они были необычайно возбуждены, рассеянны, порой агрессивны, память то и дело изменяла им, временами на них нападал зверский аппетит. Некоторые испытывали беспричинный страх. На пятые сутки все начинали галлюцинировать. В палате, где проводили время испытуемые Демента, было светло, но им казалось, что кругом мрак, а из мрака тянутся к ним растения-людоеды, и ожившие тумбочки хотят их проглотить.

Сначала думали, что, лишая человека быстрого сна, его лишают одних сновидений, а все его реакции вызваны только их нехваткой. Но вскоре Демент заметил, что к его испытуемым, как только они засыпают, возвращаются не только сновидения, но и весь быстрый сон как цельное состояние, со всей своей физиологией и биохимией. К тем же результатам пришел и французский исследователь Мишель Жуве в своих опытах над кошками. Он отделял у кошек зрительную кору, и им вроде бы уже нечего было видеть во сне, да и нечем. Но регулярные перемены в уровне мышечного тонуса, в пульсе и дыхании свидетельствовали о том, что медленный и быстрый сон продолжают у них исправно сменять друг друга. О приходе быстрого сна можно было догадаться по полному расслаблению мышц. В этот миг Жуве подносил к лапке кошки электрод, мышцы напрягались и кошка как бы просыпалась. Как и к испытуемым Демента, быстрый сон возвращался к ним все чаще и чаще.

Удивительно все-таки было то, что физиологическая «отдача» быстрого сна оказалась ничтожной по сравнению с его нехваткой. Люди провели без него пять суток, а когда опыт кончился и их оставили в покое, доля его в «восстановительную» ночь возросла только на 25 процентов, а во вторую ночь вошла в норму. Даже после двухнедельного эксперимента она ни у кого не превысила 60 процентов всего сна. Ясно, что быстрый сон в разных своих формах приходил к людям во время бодрствования; недаром оба эти состояния так друг на друга похожи.

Что же удалось узнать про быстрый сон за те четверть с лишним века, которые прошли со дня его открытия? Как отчетливо выраженная фаза он в эволюционном ряду появляется только у теплокровных: холоднокровные обходятся одними всплесками активности. Млекопитающие проводят в нем от шести до тридцати процентов всего сна. Сон новорожденных котят, как и новорожденных приматов, иногда на три четверти быстрый. Чем лучше развит мозг у вида, тем больше его представители спят быстрым сном; чем старше особь, тем меньше у нее доля быстрого сна. Объясняется это тем, что быстрый и медленный сон формируются в разные сроки. Сначала у нас с вами появляется быстрый сон, потом дельта-сон, года в два или в три — сонные веретена и только в восемь-девять лет — стадия дремоты. До восьми лет мы, оказывается, не умеем по-настоящему дремать: либо бодрствуем, либо спим крепким сном; так, во всяком случае, свидетельствует электроэнцефалограмма. Причина тут может быть только одна: неравномерность развития мозговых структур, ведающих каждой стадией сна. Сначала достигают зрелости древние отделы, включающие быстрый сон, потом отделы, включающие медленный. Но тогда, выходит, не правы те, кто думает, что медленный сон появился в эволюции раньше быстрого? Ведь в первом периоде своего развития особь в общих чертах проходит развитие вида, или, как говорят биологи, онтогенез повторяет филогенез. С другой стороны, почему тогда дельта-сон формируется раньше дремоты? Разве оцепенение, которому были так, привержены наши далекие предки (если, конечно, все эти амфибии и ящеры действительно были вашими предками), — разве оно не ближе к дремоте, чем к дельта-сну? Может быть, филогенез повторяется не во всем и из этого правила есть исключения?

У ребенка и у взрослого электроэнцефалограммы медленного сна разные, а быстрого — одинаковые. Но это совпадение, как замечает в своей книге «Активность спящего мозга» ленинградский физиолог А. Н. Шепавальников, ничего ровным счетом не означает. У больного с опухолью в мозгу, у здорового человека под наркозом и у бодрствующего трехлетнего ребенка — у всех у них на электроэнцефалограмме видны одни и те же высокоамплитудные волны с частотой 3 — 4 герца. Многие исследователи убеждены, что на первых порах жизни быстрый сон выполняет роль особого механизма, способствующего ускоренному развитию центральной нервной системы. Специальными «квазисенсорными» импульсами он тренирует и укрепляет растущий мозг. Вот для чего он появляется раньше всех других стадий сна и надолго захватывает ключевые позиции.

Но недаром его прозвали парадоксальным! Ведь если судить по улыбкам, вскрикиваниям, причмокиваниям, особым движениям, дети видят сны с первых же минут жизни. Что же им снится? Неужели им есть что вспомнить из жизни в материнской утробе? Из какого материала лепятся их сновидения? Скорее всего, они просто потрясены открывшимся перед ними миром. Мир этот не так уж беден на взгляд ребенка, впервые открывшего глаза. А может быть, у него уже есть и то, что мы называем проблемами, и эти проблемы являются к нему во сне?

Противоречия и неясности на каждом шагу. Все как будто уверены, что быстрые движения глаз связаны с образами сновидений непосредственно, и по ним уже угадывают не только характер сна, но и его сюжет. Но тут выясняется, что каждому периоду быстрого сна свойственно определенное соотношение вертикальных, горизонтальных и прочих движений, а сюжет сна как бы не при чем. Для чего же тогда природа изобрела быстрые движения глаз? А для того, полагает доктор Ральф Бергер из Эдинбургского университета, чтобы не ослабевало наше глубинное зрение. Быстрые движения это упражнения для глаз. Не будь их, мир бы двоился у нас в глазах после пробуждения. Вот отчего, говорит Бергер, животные с хорошим глубинным зрением проводят в быстром сне больше времени, чем животные с плохим зрением. Может быть, и наши грудные младенцы не сны смотрят, а упражняют свой окуломоторный аппарат, чтобы, когда они откроют глаза, все в нем было уже скоординировано.

Эволюционисты сразу же решили, что быстрый сон существует затем, чтобы «подбуживать» спящих и не давать им уснуть навеки. Мысль эта пришла им в голову в процессе наблюдений за рыбами, лягушками и черепахами. Может быть, ритмы бодрствования, возникающие время от времени на фоне бесконечного транса, в котором пребывают эти твари, и правда служат для того, чтобы покой № 1 или покой № 2 не превратились в вечный покой. Но быстрый сон млекопитающих вряд ли предназначен для этого. Почему его доля увеличивается к утру, когда медленный сон совсем не глубок? Почему, когда человека лишают быстрого сна, он и не думает погружаться в медленный, а наоборот, возбуждается до крайности? Да, кстати, как мы скоро увидим, медленный сон наш, хоть и глубок в своей дельта-стадии, но от превращения в необратимое коматозное состояние весьма далек. Да и кроме того, земноводные или пресмыкающиеся, которые, может, и нуждаются в подбуживании, спят ведь не медленным сном, а «первичным» или в лучшем случае «промежуточным». Нет, проводить тут аналогии рискованно.

Что тут чему служит, вообще понять нелегко. Когда начинается быстрый сон, тело наше расслабляется, а крупные мышцы буквально парализуются. Если бы этого не было, мы бы во время бурных своих сновидений не лежали в постели, а бегали по комнате. Когда у кошек разрушали в мозгу механизм, подавляющий мышечный тонус, они в течение всего быстрого сна носились по клетке, шипя и фыркая как угорелые. Так что же, сновидения придуманы для того, чтобы сон не переходил в кому, или наш мышечный паралич — для того, чтобы мы не бегали по комнате во время сновидений, а спокойно досматривали их до конца?

Десятка, наверное, полтора гипотез было высказано насчет быстрого сна. Говорили, что во время быстрого сна организм очищается от вредных продуктов обмена веществ, что именно он нейтрализует опасные гипнотоксины, накапливающиеся в период бодрствования, и восстанавливает функции мозговых структур, угнетаемые в процессе медленного сна. У младенцев он стимулирует развитие мозга, а у того, кто постарше, запускает по ночам нейронные механизмы и помогает содержимому кратковременной памяти перейти в долговременную.

Моруцци предположил, что некоторые нервные клетки, непосредственно связанные с высшими психическими функциями, все-таки нуждаются в отдыхе, а восстанавливать свои силы они могут лишь в такой обстановке, когда приток стимулов извне минимален. Чувствительные эти нейроны в быстром сне отдыхают, а активность развивают либо те нейроны, которые в отдыхе не нуждаются, либо те, которые отдыхают во время бодрствования. Нет, возражает доктор Хартман из университета Тафтса, главная функция быстрого сна — восстановление высокого уровня серотонина, запасы которого истощаются за день. Серотонин же помогает нам сосредоточиваться на наших делах и нормально мыслить, без него мы бы жили в мире грез.

Года четыре назад в экспериментах как будто подтвердилось давнишнее предположение, что во время быстрого сна в наших мозговых полушариях происходит синтез белков и нуклеиновых кислот.