Увлекшись, Вадим не сразу заметил, что единственный выход из его замечательной берложки перекрыт грузным телом. Перед ним стоял Толян, душка-лабуправ, и беззвучно шлепал мягкими губами. Некоторое время Вадим с неудовольствием созерцал его, затем все-таки снял наушники. Но и тогда смысл слов, слетавших с энергично шевелящихся губ, дошел до него не сразу: быстро переключаться Вадим не умел. И чем глубже бывало погружение, тем дольше приходилось всплывать. Наконец он разобрал:
      – … чего со мной делаешь, а? Сидел бы тихо, как все, – неужто так трудно? Сколько раз тебя прикрывал, помнишь?
      – А? – тупо откликнулся Вадим – как бы издалека, еще не вынырнув толком. – Чего?
      – Прикрывал я тебя? – переспросил Толян.
      С покаянным вздохом Вадим подтвердил:
      – Как же – было.
      – И сколько можно? То на песенный фестиваль тебя вызывают, то с домовыми цапаешься… А знаешь, чего сказал про тебя Управитель?
      – Что? – послушно спросил Вадим.
      – Пусть, говорит, ваш самородок на Студии отоваривается, раз такой исключительный, но только я – это он говорит – только я про такого студийца что-то не слыхивал!
      История повторяется, с усмешкой подумал Вадим, один в один. Господи, какие же они всё-таки одинаковые!
      – Так пусть и по…
      – Слушай, не высовывайся – прошу тебя! – сказал Толян. – Я ж всегда тебя подстрахую, только не нарывайся, живи смирно.
      – А кто против?
      – Может, тебе заняться нечем? Так давай подброшу работёнку и даже не очень пыльную. Чего б ты хотел разработать?
      – Да что тут можно разработать, Толик? – усмехнулся Вадим. – Мы ведь копировщики, будто не знаешь! Передираем с ворованных образцов.
      Действительно, даже такой стимул: изобретать, – у спецов отобрали. Не говоря о материальных. После короткого всплеска энтузиазма, незадолго до Отделения, в действие опять вступил проверенный принцип: минимизации трудовых затрат. Теперь если и делалось новое, то в Институте. Вот где питомник гениев, аж завидки берут, – только где ж их прячут?
      – Но ведь существует уйма безобидных, непредосудительных дел, – гнул свое Толян. – Почему, к примеру, тебе не собрать магнифон – с твоими руками это…
      – У меня их три.
      – Чего? – опешил Толян.
      – Ну не рук же?
      – Так собери еще. А то я один за всех бегаю! Видишь, – хмыкнул он, – даже похудел.
      – А подарить тебе магни?
      – Ну что ты опять, Вадим, – я же серьезно!..
      – Я тоже. Кстати, как бы и магни вскоре не попали под запрет: все-таки размножение информации, пусть звуковой… А хочешь, смастрячу тебе видачок?
      – Этого не хватало! – Толян даже отшатнулся от него. – Между прочим, а чем ты занят сейчас? Вот это что? – с опаской он ткнул пальцем в незавершенный прерыватель. – Можешь мне объяснить?
      – Могу продемонстрировать. На тебе – хочешь?
      – Иди ты!
      Неуклюже извернувшись, Толян подтащил под толстый зад табурет, грузно осел. Удивительно, но в лаборатории было тихо – что ли, время обеда?
      – Хочу посоветоваться, – доверительно сообщил Толян. – Строго между нами, ладно?
      Вадим хмыкнул: неужто и этому загорелось согнать вес? Да нет, вряд ли, – скорее что-нибудь из сферы морали.
      – Выдвигают на повышение, – продолжал толстяк. – Предлагают отдел.
      – А Марчика куда?
      – В здешние под-Управители, похоже. Окончательно переберется в “отцы”.
      – Н-да, осуществляются мечты.
      – Марчик далеко пойдет – ты был прав. – Толян повздыхал. – Так что скажешь?
      – Ты же знаешь: чего я не люблю, так это советовать. Решай сам.
      – Но что б ты сделал на моем месте?
      – Эка хватил! На твоем я и лабуправство давно бы послал. Но мне легко быть принципиальным: у меня дети по лавкам не плачут.
      – А если бы плакали? Ну представь!
      Сегодня Толян был настойчив на удивление – неужто это всерьез? Или кокетничает?
      – Все равно нет, – твердо сказал Вадим. – Лабуправ – это предел. Дальше в Систему погружаться опасно, рискуешь пропитаться ею насквозь… Хотя, может, ты этого хочешь? – вкрадчиво добавил он.
      Толян с тоскою вздохнул.
      – Я откажусь, – неуверенно предположил он. – А?
      – Откуда мне знать.
      – С другой стороны – я не пойду, ты не пойдешь. А кто тогда? Какой-нибудь проныра? И потом он будет решать за нас?
      – А сейчас, по-твоему, кто решает? Радость моя, ты что, надеешься развалить Систему изнутри? Не смеши, она не таких ломала! Там же сплошные Марки – хочешь сделаться одним из них? Конечно, твое право, но не жди тут моего благословения. От дерьма лучше держаться подальше – старая истина!
      Повздыхав еще, словно для заполнения паузы, Толян спросил:
      – Кстати, не слыхал? На будущей неделе отдел-управы должны пройти переаттестацию.
      – И что?
      – Да странно как-то: проводит ее лично под-Управитель, при участии троих представителей главка, посторонние не допускаются. К чему такая секретность?
      – Смахивает на посвящение, тебе не кажется? – предположил Вадим. – Только вот в кого: в рыцарей или в особо доверенных слуг?
      – В слуг? Скорее господ.
      – Зависит от точки зрения. Ежели смотреть на пирамиду со стороны… Интересно все же, какова процедура?
      – Это так важно?
      – Может быть, может быть. – Вадим и сам не понял, почему встревожился. – Так ты хотел совета?
      – Конечно.
      – Даю – в виде исключения, но со всей категоричностью: откажись. Даже если будут настаивать, угрожать, принимать меры – вплоть до разжалования в спецы. В противном случае потеряешь больше. Много, много больше!
      Вот это было всерьез. Даже и не совет – пророчество. А Толян был из тех немногих, кто чувствовал разницу, – потому слегка струхнул. В ошеломлении помолчав, он пробормотал:
      – Что-нибудь еще?
      – Еще? Береги задницу, толстый!
      Толян вспыхнул, словно первоклассник:
      – Издеваешься?
      – Не уверен, – честно ответил Вадим. – Но на всякий случай – береги.
      Толстяк снова вздохнул:
      – Еще и эти кошмары, что Ноннка приволакивает на хвосте. По-твоему, за ними что-то кроется?
      – Предлагаешь “бояться вместе”?
      – Чего? – не понял начлаб.
      – Да был такой мультик, про котенка… Уж очень банален набор в этих сюжетах: насилья, увечья, кровь, – будто специально нацелен щекотать нервы. Либо отвлечь внимание. А вообще, я Марку говорил: посеешь догматиков – пожнешь маньяков.
      – А что думаешь про оторванные конечности? – Не без опаски лабуправ смерил взглядом Вадимовы массивы. – Вот ты бы смог?
      – Да уж, эти ребята не “разбрасываются”, – засмеялся тот. – Ты и представить, Толян, не можешь, на что способны целенаправленные, однонацеленные, жестко запрограммированные люди!
      – Не так это! – вклинился в разговор надтреснутый голос, и над приборами поплавком выпрыгнула голова Оросьева, редковолосая и сморщенная, словно у мумии. – Все происходит от нездорового образа жизни. Вот в сельской местности про такое не слыхали, а все потому, что люди физически работают на свежем воздухе, детей р остят и некогда им глупостями заниматься. У хороших служителей мысли об одном – о Крепостном благе. О Семье надо радеть, об отцах и братьях наших, и тогда все наладится!..
      – Замечаешь, куда гнет? – усмехаясь, спросил Вадим. – Оказывается, людям приличен только мускульный труд, прочее – от лукавого. А все беды из-за интеллектуалов – развелось умников!.. Свежая мысль, да? И каким будет следующий шаг?
      Толян неловко и опасливо молчал. Расслабленность слетела с него в один миг, а все из-за этого пронырливого жилистого человечка, дремучего и невероятно активного, обожавшего встревать в разговоры и по каждому вопросу имевшего собственное суждение, почему-то всегда совпадавшее с официальным. И сейчас, сыто ковыряясь в зубах, Оросьев пустился в пространные рассуждения, из которых явствовало, что духовная продукция его не интересует совершенно, а стало быть, не нужна, и все, кто в этой области подвизается, исключая, может, немногих, – паразиты и нахлебники, объедающие народ. И лучше бы отправить их в селькомунны, чтобы стали приносить настоящую пользу, и уж тогда проднормы точно возрастут, а честным труженикам нужно как раз это, а не всякие там х-химеры!..
      – Оросьев, – с любопытством спросил Вадим, – ты и так жрешь за двоих – куда это в тебе девается? Глистой был, ею остался. Или как в той байке, про сыновей, – ворованное не в прок?
      – Это кто же тут вор? – заволновался Оросьев. – А сам, а сам!.. Вы посмотрите на него!
      – Я не про спирт, – отмахнулся Вадим. – Ты против эксплуатации, верно? Тогда взгляни на себя: все ж знают, что работник ты – аховый. На что гробишь день, я выполняю за час, а категория у нас одинакова, как и паек. Выходит, половину своего времени я вкалываю на тебя, ты – мой эксплуататор, мой персональный паразит, поскольку жрешь мою пайку! И как это сочетается с твоими лозунгами? По-твоему, это и есть социализм?
      Конечно, Вадим передергивал, поскольку большую часть времени тратил исключительно на себя, на собственные интересы и нужды. Но это было скорее следствием нынешних порядков, и все равно он делал втрое больше!..
      – Начальству виднее, кто чего стоит, – туманно возразил Оросьев. – И уж оно оценит нас по заслугам.
      – Взгляните на него, – призвал Вадим. – Налицо все признаки догматика: нового не приемлет, противоречия в упор не видит, начальство чтит, а все беды – от происков врагов. Хоть на выставку отправляй!
      – А для тебя вообще нет святого! – огрызнулся Оросьев. – Не пойму я тебя, Смирнов, двуличный ты какой-то. Иногда такое несешь – у меня просто нет слов!
      – У тебя и с мыслями не густо. Готовый кандидат в маньяки.
      – Ты больно умный! – выкрикнул человечек, отступая по проходу. – Видал я таких!
      – Иди-иди, Отбросьев, – напутствовал его Вадим. – На таком уровне я даже спорить не хочу – квалификацию теряю. Найди кого-нибудь по силам.
      Оросьев выкрикнул еще что-то, совсем уж невнятное, и сгинул за дверью.
      – Стучать побежал, – тоскливо сказал Толян. – И что тебе неймется?
      – А надоело бояться, – откликнулся Вадим, брезгливо улыбаясь. – Еще выделываться перед каждой гнидой!.. Ладно, Толян, погоди шарахаться. Сейчас за треп не привлекают – к чему волновать народ, можно ведь подавлять и тихой сапой. Ты же видишь, у нас ничего впрямую не запрещают и не прижимают иначе, как заручившись “народной поддержкой”.
      – Не в том дело, Вадичек. Последнее время Оросьев стал силу набирать, постоянно возле режимников трется.
      – Так он давно в стукачах подвизается – не знал, что ли? Пока мы мозоли на задницах натираем… И что мне, уважать его за это?
      Действительно, с чего я завелся? – подумал Вадим. Оросьев есть Оросьев, его не переделать и не переубедить, – к чему было раздувать сию склоку? Чтобы себя утвердить? Нашел перед кем!
      – Вот побеседует с тобой через стол – зауважаешь, – угрюмо сказал Толян. – Думаешь, перевелись радетели сильной руки? Это мы еще помним, чем она чревата, а многие уже готовы забыть и другим в этом помочь. Кстати, с лучшими намерениями – идейные!
      – Чушь! Это уже не “идео”, а “пато”-логия. Не может нормальный человек проситься в клетку – такие позывы приличны скоту.
      – Тут ты, братец, перегибаешь, порядок все же нужен. Стоит расслабиться, и федералы покажут нам кузькину мать! Верно говорят: не хочешь кормить свою армию, придется кормить чужую.
      – А может, чужая обойдется дешевле, ты не считал? – спросил Вадим. – Или ты настолько патриот, что для родных держиморд ничего не жаль?
      – Издеваешься?
      – Просто предлагаю додумать ситуацию, а не шарахаться от флажков яко волк.
      – Да что тут думать?
      “Трясти надо”, вспомнилось Вадиму. Советский инженер, ну еще бы!
      – Конечно, они точат на нас зубы, – убежденно продолжил лабуправ. – Мы ж у них, точно кость в горле!
      – Господи, Толян, уже и тебе голову заморочили? – изумился Вадим. – Да на кой сдалась им наша помойка! Ну придут они сюда, а дальше? Разгребать за нами это дерьмо?
      – Ты бы потише, а? – снова затосковал Толян. – Вот припаяют апатриотизм…
      – Отчего ж, готов признать, что наше дерьмо – самое пахучее в мире. И вообще: “я другой такой” дыры не знаю! Если нечем больше гордиться… – С сожалением Вадим покачал головой. – Твоя беда, старичок, в лишней доверчивости. Вот вбили тебе в голову, что “Крепость – это мы”, и ты продолжаешь переживать за нее словно бы за себя, “путать личную шерсть с государственной”. А кому выгодна такая подмена, не подумал?
      Вздыхая, Толян отвалил, но пригретый стул тотчас оккупировал Тим, заскочивший из соседней лаборатории проведать приятеля.
      – Чего творим? – с любопытством спросил он. – Похоже, что-то новенькое, да?
      Давно уже Вадим не работал с ним в паре (как и ни с кем, впрочем), однако большинство затей по-прежнему с охотой проверял на Тиме. Ибо тот схватывал свежачок на лету и столь же споро отыскивал в нем слабины. Сам Тим к генерации идей был мало пригоден, зато как соавтор свой хлеб отрабатывал бы вполне – если б за идеи платили. Однако в некоторые вещи Тима лучше было не посвящать: для его же блага.
      – Да ну, вариации на прежнюю тему, – сдержанно отозвался Вадим. – Завяз в прерывателе, чтоб ему!.. Мозги совсем стухли.
      – Ладно, не гневи бога, – бодро возразил Тим. – Уж тебе плакаться! А чего тогда делать нам?
      – Сказал бы я…
      Гость жизнерадостно хохотнул. Что-то его грызло изнутри, но Тим держался – даже с перехлестом.
      – Дался тебе этот прерыватель, – сказал он. – Мало других задачек?
      – Например?
      – Вадя, ты же здесь самый башковитый! Чего б тебе не сотворить, скажем, тивишник, который ловил бы не только эту обрыдшую нудятину?
      Вадим покосился на его простецкую мордаху (“разве эти глаза могут лгать?”), жалея, что не умеет зондировать мысли. Чтобы Тим да сболтнул такое без умысла? Тот еще интриган!
      – Думаешь, есть и другие каналы? – удивился Вадим. – Не кабельные?
      – А то не знаешь!
      – Может, тебя потянуло на забугорные голоса?
      – Эх, если бы! – мечтательно произнес Тим. – Говорят, они долбают нас отовсюду, но мудрые наши Главы, отечески радея о нашей полит-невинности и общем целомудрии, заполонили эфир роскошными помехами, так что фиг им, агрессорам!
      – Что фиг, то фиг, – согласился Вадим.
      – И ладушки, я побежал!
      Только убрался Тим, как возник насупленный Никита, сосредоточенный до смешного, будто опасался что-то не донести, – и с ходу принялся раскручивать разговор, прерванный вчера:
      – Вот ты говоришь, будто без разницы, кто здесь сколько прожил, – все одно, мол, права должны быть равные. А ежели б в твою квартиру кто-нибудь заселился, как бы тебе это показалось? И разве не вы пришли на нашу землю?
      Вообще Никита был мужчиной положительным и безотказным, даже добрым, – но, к несчастью, острым умом не обладал, а вдобавок с пяток лет оттрубил в армии, что тоже наложило отпечаток. Однако мнением Вадима он дорожил, и каждый раз Вадим пункт за пунктом подводил сослуживца к истине, как ее понимал, и честный Никита поневоле соглашался. Но на следующий день все начиналось сызнова, будто за ночь к нему приходили новые доводы, или кто-то их подбрасывал – ему и прочим старожилам.
      – А ты создавал ее, эту землю? – терпеливо ответил Вадим. – За свою квартирку я по крайней мере заплатил, хотя потом ее обобществили, – то есть вложил в нее свой оплаченный труд. А твои предки пришли на пустырь, и выстроили на нем куда меньше, чем за последние годы натыкали лимитчики, столь вами презираемые. И живу я, кстати, именно в таком доме, а вовсе не в памятнике губернской старины. Так за что мне перед вами расшаркиваться, Никитушка, чем я так уж обязан? Если б вас здесь не было, разве я стал бы жить хуже? Вот если рядом с твоим домом кто-то построит свой, ничем тебе не помешав, ты потребуешь для него ограничения в правах – на том основании, что поселился раньше? И если ты все-таки его прижмешь, плевать ему будет на твои святыни, обиды и даже Отделение, потому как для него ты станешь притеснителем. А когда заключенный был лоялен к тюремщику? Попробуй поставить себя на его место, дружочек, напрягись!
      – Ты что же, против свободы? – удивился Никита, видимо, среагировав на ключевое слово: Отделение.
      – Понимаешь, милый, свобода – категория личностная. Не бывают свободными лагеря – независимыми, куда ни шло.
      – Значит, против независимости! – заключил гость удовлетворенно, будто сумел наконец припереть Вадима к стене. По мнению Никиты, тезис сей обсуждению не подлежал: независимость – штука священная и неоспоримая, как аксиома. Уж это затвердили ему намертво.
      – Да, – к его изумлению подтвердил Вадим, – против. – И даже повторил, для ясности: – Я – против. А ты, Никитушка, по-прежнему считаешь, что свобода личности начинается с независимости государства? А не наоборот, нет? Или про собственную свободу тебе говорить неловко?
      – Ну почему…
      – Если независимость ущемляет свободу, – сказал Вадим, – лично я выбираю последнее. И плевать мне на государство, если оно мешает жить. Ты ведь меня знаешь, Никита: разве когда-нибудь я покушался на свободу других, – так зачем меня-то давить? И не надо призывать к жертвам! Я знаю, кто на них раздобреет – во всяком случае, не народ. Здесь уж каждый сам решает, что важней: свобода для личности или для госмашины, – и вообще: кто тут кому служит. По-моему, государство должно обслуживать граждан, а не наоборот. Я не прав?
      Нахмурясь еще пуще, Никита ушел – наверно, за новыми доводами. По крайней мере, сегодня обошлось без обид. Правда, они никогда не длились долго, и потом Никита извинялся за несдержанность, однако расстраивались оба.
      А следом к Вадиму подсела Лариса – сегодня публика точно сговорилась. Очень милая женщина, эта Лариса, в профиль – так и вовсе звезда. Бог (или кто там, на небесах, заведует распределением женских прелестей) наделил ее смазливой мордашкой, стройными ногами и высокой грудью, однако с характером ей не подфартило, а посему, дожив до седых волос, она не обзавелась положенным мужем. В прежние времена, когда Лариса была много моложе Вадима (если не душой, так телом), вокруг крутилось немало обещающих кадров, и скромный спец на таком фоне не котировался. Правда, иногда, на очередном безрыбье, Лариса снисходила к Вадиму, благо он-то всегда был под рукой. Однажды, по слабости характера, Вадим не удержался и тоже вкусил от ее щедрот, так что теперь у бедной женщины были все основания винить его в загубленной жизни. С возрастом Лариса не становилась краше: груди провисали, сквозь дряблеющую плоть отчетливей проступали суставы, а кое-где, наоборот, скапливался жирок, – однако это не убавило ей кокетства и, увы, не прибавило ума. Не признавая своей вины, Вадим, однако, старался бедняжку жалеть. Хотя это и раньше было непросто, учитывая ее злополучный нрав, а с каждым годом становилось сложней – учитывая неизбежное увядание.
      – Как тебе понравилась вчерашняя постановка? – строго спросила Лариса. – Потрясающе, правда? Я преклоняюсь перед Режиссером!
      – Для своего времени сработано недурно, – без энтузиазма подтвердил Вадим. – Только я ведь ее наизусть помню.
      – Как, ты даже не смотрел? – Она уставилась на Вадима, словно на святотатца. – Это же вершина нашего искусства! Вся губерния не отрывалась от тивишников, а ты!..
      – Да не убивайся ты так, – ухмыльнулся он. – В конце концов, если помнишь, даже именитый Елизаров отзывался о сем спектакле, как о…
      – Конечно, он не станет ее хвалить, – перебила Лариса, – он же федерал!
      – И что?
      – Как? – удивилась она. – Разве не ясно? У них же всех установка, чтобы нас ругать.
      – Правда? – ужаснулся Вадим. – Кoварные! Чем же мы так их достали?
      – Просто нам завидуют, – объяснила женщина. – Им-то живется хуже!
      – Или нам – лучше?
      – Ну естественно.
      – Вот жизнь – даже просветить некому, – неосторожно посетовал он. – Живу как перст.
      – Я не хожу к чужиммужчинам, – оскорбилась Лариса и тут же уточнила: – Вот если б у нас были серьезные отношения…
      – Это не ко мне, – спохватился Вадим. – Я в принципе человек несерьезный.
      – Вообще, конечно, не обязательно, – сдала она чуть назад. – Они же не налаживаются сразу, верно? Кстати, у тебя сохранился фотоаппарат? – простодушно добавила женщина. – Давно хочу посниматься.
      – Нагишом?
      – Фу, пошляк! – снова обиделась она. – По-твоему, я извращенка? – И снова уточнила: – Конечно, если б мы были близки – по-настоящему, понимаешь?
      – В моем-то возрасте? – лицемерно вздохнул Вадим. – Забыла, сколько мне лет? Это ты еще в соку, а мужчинам после пятидесяти остается только глазеть на ваши прелести.
      – Ну ты, Смирнов, совсем с ума сошел, – с готовностью поверила Лариса. – И всегда был такой странный!..
      Имелось в виду, что он не впервые отказывается от такого подарка судьбы. И правильно, так ему, – не винить же в этом себя?
      – Вообще, все вокруг такие глупые! – сообщила Лариса с тайным злорадством. – И никакой культуры, что характерно. Даже поговорить не с кем.
      – Отчего же? Неси культуру в массы.
      – Чтобы меня возненавидели, да? Разве я виновата, что лучше? Вообще, должна заметить, – печально вздохнула женщина, – не встречала еще никого, умнее себя.
      И едва утерпела, чтобы не расплыться в довольной улыбке.
      – Бедняжка, – не удержался Вадим. – Зачем тебе это?
      – Что?
      – Быть умной. Такая симпатичная женщина…
      – Конечно, дурочек вы любите больше!
      – С другой стороны, что такое ум? – вопросил он. – Наверно, это способность достигать правильно поставленной цели.
      – А сам ты многого достиг? – вспылила она. – Как был задрипанным специшкой, так и остался!
      – Зато живу, как нравится. И не кричу на всех углах, какой я умный.
      – Да ну тебя! – окончательно разобиделась Лариса и очередной раз его бросила – на растерзание воспрявшей совести. Собственно, что он хотел доказать несчастной глупышке? Пусть утешается, как умеет. Не можешь помочь, лучше отойди. Кажется, животные его рефлексы снова опередили сознание. Ибо сказано: “не согрешишь – не покаешься”.
      Следующим оказался Георгий, Гога, – массивный словно бульдозер и столь же основательный. “Матерый человечище” кавказких кровей, впрочем давно обрусевший. Как и Тим, он не считался генератором идей, даже не претендовал, зато владел панорамным, системным мышлением, и мог оперировать громадным количеством данных, раскладывая любую проблему на составные, взвешивая и соотнося сии части, выстраивая наново. По аналогии с компами Вадим нарек это оперативной памятью. Однако и с обычной памятью у Гоги проблем не возникало: был он, что называется, энциклопедист и по складу ума больше годился в ученые, чем в технари. Только кого это сейчас волновало, кроме самого Гоги да еще, может, Вадима?
      – Смотри-ка, Вадичек, – протиснувшись в проход, Гога без долгих вступлений уронил на стол Вадима тетрадный листок, на коем была начертана схема сложного прибора с десятками разнокалиберных блоков и множеством вычурных связей. – Нравится?
      – Привет, – сказал Вадим оторопело. – Чего это?
      – Здрав и ты будь, мил человек, – спохватясь, откликнулся Гога, – коли не шутишь… А это есть устройство нашей Крепости, насколько я его представляю. Итог долгих наблюдений и мучительных раздумий.
      – И бессонных ночей? – рассеянно добавил Вадим, вглядываясь в схему.
      – Ну, – подтвердил крепыш, с нескрываемой гордостью разглаживая листок тяжелыми дланями. – Ты посмотри, дорогой, какая четкая пирамида выстраивается: уровень под уровнем – прямо картинка! А как тебе эта дублирующая пирамида – из преподобных под-управителей? Стоит засбоить основной линейке, как в дело вступает резервная. А мы думали, “отцы” только за нравственностью следят!..
      – А как же Совет Глав?
      – Декорация, дань традиции! Много ли проку было от прежних Советов?
      – Проку немного, зато шуму сколько! От выборов не продохнуть, агитаторы так и вились – бедные, что они теперь-то поделывают?
      – Думаю, не бедствуют. Как говорят на Кавказе: был бы язык пошершавей, а уж задница для лизанья всегда сыщется!
      – Врешь ты, – с ухмылкой сказал Вадим. – Не говорят такого на Кавказе. Тоже, кавказец выискался!
      – Ну и вру – подумаешь, – легко согласился Гога. – Разве это что меняет? Народ, как известно, мудр, а я – его часть, из самых мудрых.
      – “Вышли мы все из народа”, – подтвердил Вадим, – но разбрелись почему-то в разные стороны. “Дети семьи трудовой”, чтоб нам!..
      – Видишь? – показал Гога. – Эта конструкция из самых прочных – полная зависимость нижних слоев от верхних и никаких лазеек для подкопа!
      – Дело за малым: заставить вкалывать нижний слой. Без прочного фундамента все строение рухнет.
      – Я не удивлюсь, если и для этого у них что-то припасено.
      – Ага, возле каждого работника подставить по надзирателю с дубинкой, а лучше – с огнестрелом. И то могут ведь осерчать.
      – Э-э, дорогой, прошли те времена! Мы ж не в Америке, даже не в Европе, где народ худо-бедно свыкся со свободой и за нее порвет пасть любому. У нас вековые традиции рабства.
      – На Кавказе?
      – Причем здесь Кавказ, слушай! Мы же русский народ, да? В этом наша “особенная гордость”, и в этом – наша беда. Если кто-то захочет нас снова поработить, зерна упадут на благодатную почву.
      – Да что с тобой, Гога? Еще никто не нападает, а ты уже боишься. Раньше-то был посмелей.
      – Все меняются, друг мой, разве не видишь? Кто-то быстрей, кто-то медленней. Один ты словно заговоренный.
      Вадим рассмеялся.
      – И тебя на мистику потянуло? – спросил он. – Но если я заговорен, то остальные, выходит, заколдованы? Тогда надо лишь снять с них заклятие – и все дела!
      – Думаешь, это наносное? Сними заклятие, и душа вырвется, точно птичка из клетки… Красиво!
      – А, по-твоему, это уже впиталось в суть?
      – Кто знает, Вадичек, кто знает. Каждый лакей ищет себе хозяина – это у него в крови. Он наслаждается унижением – независимо, его ли унижают или он сам…
      Гога еще долго распространялся на ту же тему, и многое в его доводах перекликалось с мыслями Вадима, так что тот больше поддакивал. Вообще приятно послушать умного человека – особенно, когда излагает он то, до чего ты уже додумался сам.
      Затем докладчику помешали. Деловитая донельзя Лариса, как бы ненароком заглянувшая в их закуток, метнула в Вадима такой пламенный взгляд, что рикошетом досталось и Гоге.
      – “Кусается, стерва, – со смешком процитировал тот, – что твой хорек”.
      – В принципе Лариса – неплохая woman, – сочувствуя, вступился Вадим, – вот только убедить себя сможет в чем угодно.
      – Что мне в твоей защитной речи понравилось, так это “в принципе”, – ехидно заметил Гога, – а также похвала от противного: “не плохая”.
      После чего он вернулся “к своим баранам” и, кажется, пошел по второму кругу, словно бы для лучшей ус-во-я-емости.
      – Слушай, Гога, – наконец не выдержал Вадим, – вам здесь что, исповедальня? Не продохнуть ведь!
      – Терпи, соколик, терпи, – благодушно прогудел Георгий. – Раньше надо было возбухать – теперь поздно. И знаешь, по-моему, людям неважно, чего такого мудрого ты втолковываешь. Просто они заряжаются от тебя.
      – Зато я к вечеру смахиваю на использованный презерватив.
      – Естественно: энергия-то – тю-тю! Однако и люди вокруг тебя меняются не быстро. Ты для нас, точно якорь.
      – Или баласт, – буркнул Вадим. – Тоже, говорят, способствует устойчивости – правда, иногда от него избавляются.
      Все же предположение Георгия ему польстило – при том, что Вадим и тут сообразил раньше. Но что такое десяток-другой в сравнении с населением города! Какой якорь потребуется там?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.