- Я хочу кораблики пускать! - Женя стал поднимать прутики-соломинки и бросать их в воду.
      - Давай пойдем в путешествие!.. - Я показал рукой вперед. Песчаная полоска тянулась почти до горизонта и далеко впереди сворачивала вправо. Маленькие березки карабкались по обрыву. Некоторые, устав, клонились к воде.
      - Давай!.. - Женя протянул мне руку, и мы пустились в путь. Цепочка следов-корабликов тянулась за нами.
      Когда мы вышли за поселок, стали попадаться бревна. Они лежали на мелководье, поблескивая влажными боками. Жене обязательно хотелось пройти по каждому бревну, и я, если хватало длины руки, поддерживал его. Потом вдруг встретили длинную цепочку бревен, соединенных друг с другом. Она с мелководья уходила на глубину и, сделав полукруг, возвращалась к берегу.
      - Пошли?.. - спросил Женя, повернув ко мне счастливое лицо.
      - Пошли!..
      Женя подал мне руку и первым ступил на зыбкую тропинку. Мы медленно двигались по бревнам. Солнечные зайчики слепили, волны бежали справа и слева от нас. Под ногами была глубина. Голова слегка закружилась, и я старательно ставил ноги, чтобы не покачнуться, не свалиться. Когда берег снова придвинулся, я не смог удержаться - вздохнул облегченно.
      Мы побродили по лесу, а потом вернулись к поселку - вышли к Дому культуры. Тут мы увидели маленькую речушку. Сейчас, по весне, она была переполнена водой и силой - раздвинула, растащила бетонные кольца, положенные там, где ее пересекала дорога.
      Мы попрыгали по этим кольцам. Интересно было глядеть в бешено несущуюся воду. Она завораживала. Какие-то силуэты скользили по ней извивались, переплетались. Что это было? Игра света? Тени зимы?..
      И вдруг под стремительной поверхностью, в желтоватой мгле я увидел скрюченную лапу. Не поверил себе, но Женя подтвердил - тоже видит. Я опустил руку в воду, схватил, потянул вверх. Показалась вторая лапа. И вот под водой возникло видение курицы - безголовой птицы, которая, растопырив крылья, висела в нереальной полутьме. Вода перебирала перышки, и казалось, что курица шевелится.
      - Отпустить? - спросил я у Жени.
      - Отпусти!.. - кивнул тот.
      Я разжал руку, и курица встрепенулась, понеслась куда-то суматошно, мелькнула белым бесформенным пятном и исчезла в бетонных кольцах, внутри которых ревела и пенилась вода...
      Долго потом Женя вспоминал нашу прогулку.
      Прибыла комиссия из Министерства просвещения. Очередная проверка.
      Важная дама-инспектор ходила повсюду в сопровождении свиты. В свой черед пришли ко мне. Дама стала спрашивать о диспансеризации, об углубленных осмотрах детей. И... ни к чему не смогла придраться. Попросила отчет за прошлый год. Я вытащил "Журнал здоровья", в который у меня сведена вся необходимая отчетная информация. Объяснил даме суть своего новшества: только один отчетный журнал и никаких других бумаг. Зато в этом журнале все, что нужно...
      Дама ничего не поняла и сказала, что должны быть формы документов, утвержденные министерством. Я сказал, что министерство требует много лишнего. Дама сказала, что министерству виднее, какие цифры лишние, а какие нет. Я сказал, что виднее всегда на местах, а не где-то там, в министерской дали.
      После этого она разозлилась, что было заметно по ее глазам. Но вслух свою злость не показала - свиты постеснялась. Она спросила, где у нас шины. Я продемонстрировал шины Крамера на полке шкафчика. Дама заявила, что по инструкции министерства шины должны находиться на видном месте.
      Меня смешили эти ее бесконечные "по мнению министерства", "по указанию министерства", "министерство считает"... Не сдержав улыбку, заявил, что, по моему мнению, шины здесь вообще не нужны, учитывая близость больницы и то, что "скорая" может быть у нас через пять минут после любого ЧП. Это ее еще больше разозлило. Так что при внешней вежливости накал нашей беседы возрастал стремительно.
      Она пошла в изолятор, и тут судьба подбросила ей "подарок". В изоляторной посуде, предназначенной для больных, не хватало кружек и ложек. Тарелки и кастрюли были на месте, а вот кружек и ложек не было - девчонки унесли их на кухню.
      В глазах у дамы появилось торжество. Я сказал про девчонок-помощниц, которые перестарались, проявив излишнее усердие. Но дама не слушала. Наступила ее "звездная минута", и она обрушила на меня потоки отшлифованной канцелярской демагогии. Когда она сказала о том, что "надо про детей думать", я не выдержал и снова улыбнулся. Дама после этого замолчала. Должно быть, сочла меня безнадежным. Выговор я, видимо, все таки заработал.
      По закону парных неприятных случаев пришла ко мне в тот же день Валеркина бабушка. Толстая, краснолицая, она нависла надо мной, как скала.
      - Почему вы положили Валеру в больницу, не спросив разрешения у меня?
      - А почему я должен спрашивать у вас?
      - Я ему бабушка!
      - Вы отдали его в детдом.
      - Это вас воспитательница науськала на меня?
      Я промолчал.
      - Подождите, вы у меня еще поплачете! От меня не один врач плакал!
      Я промолчал.
      - Все равно его выпишут! Пойду и заберу!..
      Бабушка ушла. Я занялся ребятами, которые ждали помощи. Через час позвонил в больницу - спросил, отпустили Валеру или нет.
      - Ну что вы! - ответила заведующая. - У него температура держится... Бабушка?.. Была, ругалась. Мы ее пристыдили...
      Ленка прибежала и закричала.
      - Сергей Иванович, дайте мне адрес!
      - В лесу ты, что ли? Какой адрес?
      - Ваш!
      - Давал ведь уже.
      - Потеряла бумажку!
      - Ну, сбавь тон-то!
      - С мальчишками дралась! Дураки - во!.. - Ленка повертела пальцем у виска. - Такие гадости говорят!.
      - Когда тебя ждать в гости?
      - Когда-нибудь!.. Прежде к маме надо съездить в субботу. А потом уже к вам.
      - А ты пропусти один выходной.
      - Да вы что! Чокнулись?
      - Иди-ка успокойся! Когда захочешь, тогда и приедешь. Всегда буду рад...
      Я написал на рецептурном бланке свой адрес. Ленка взяла его и ушла.
      Только на другой день до меня дошел дичайший формализм комиссии из министерства. Они приехали, свысока поучили нас, как жить и работать. А когда мы попытались поднять болевые темы, те, о которых я писал в районную газету, нас вежливо и непреклонно оборвали, не пожелав даже выслушать до конца. Зачем, нужны, спрашивается, подобные инспекции?..
      - Ну что, были "репрессии"? - спрашиваю у Зинаиды Никитичны. Напоминаю наш разговор о том, как она выступила против директора.
      - Не было никаких, - Зинаида Никитична говорит торжествуя. - Но не это меня излечило от страха. Меня ребята вылечили, восьмиклассники. Я тут недавно дежурила, и получился у нас очень острый разговор в их спальной. Они ничего не принимают на веру, стремятся самостоятельно все находить, вырабатывать в себе. Они будут борцами. Они не испугаются говорить правду, как мы боимся по привычке. Как я боялась...
      - Димка небось больше всех выступал?
      - А откуда вы знаете?
      - Он умница. Но хитрый. И озорной...
      - Алеша, тебе куртку стирали хоть раз? - Я показываю на школьную форму, заношенную и покрытую на груди белыми пятнами.
      - Не-а! Но зато ее гладят каждую неделю! - отвечает первоклассник Алеша. - Стирают рубашки, трусы и майки...
      Он плотный, чернобровый. Когда говорит, не смотрит прямо - глаза все время стреляют вправо-влево.
      - Расскажи про папу с мамой. Пили?..
      - Не-а! Только папа водку. Я тоже один раз...
      - Папа угостил?
      - Папа хороший. Меня от мамы защищал.
      - Но ведь мама не пила?
      - Мама психовала. А один раз я картошку с ней чистил. Она тогда не психовала.
      - А еще что хорошее помнишь?
      - Бабушка мне мороженое купила.
      - Она где живет?
      - Вместе с папой и мамой. Она тоже водку пила. Но не каждый день. И тоже от мамы меня защищала.
      - Ты боялся, когда мама психовала?
      - У нее глаза такие... И кричала. Будто ей больно.
      - Била тебя?
      - Что вы! Никогда не била!
      - От чего же тебя защищали?
      - Не знаю. Мы с папой убегали. И пили пиво.
      - Ас бабушкой?
      - С бабушкой вино пили. Сладкое...
      Алеше девять лет. В первом классе учится второй год. Иногда в разговоре вдруг начинает изображать младенца - сюсюкает, коверкает слова, старательно заменяет "р" на "л", словно забывая ненадолго, как она звучит, эта "рычащая" буква...
      Сережа почти не заходит. От других ребят слышу, что он плохо ведет себя на уроках, не делает заданий, грубит учителям. Девчонки сказали, что он стал курить.
      Приглядываюсь к нему во время визитов. Ничего внешне в нем не изменилось. Правда, молчаливее стал. И в глазах иногда мелькает что-то. Будто серая дымка появляется на секунду-другую. Что она означает? О чем говорит?..
      Пытаюсь его вызвать на откровенность. "Как дела?", "Как жизнь?", "Что не ладится?" Но откровенные разговоры, видимо, ушли в прошлое. Он отделывается общими словами. Потом выпрашивает что-нибудь - поливитамины, аскорбиновую кислоту или глюкозу - и исчезает.
      Что с ним происходит? Знаю, что он дерется чуть ли не каждый день. Знаю, что для него нет теперь авторитетов.
      Может быть, он озлобился из-за чего-нибудь? Может быть, переходный возраст? Скорее всего, и то и другое.
      Хочу ему помочь. Рассказываю о той гормональной буре, что сейчас в нем бушует. Пытаюсь научить его азам аутогенной тренировки. Не знаю, слышит ли он меня? Хочет ли меня услышать?
      Мне объявили выговор. Формулировка мягкая и расплывчатая. "За недостатки в организации питания..." "На ушко" посоветовали впредь не раздражать инспекторов из министерства.
      Меня выговор не огорчил. Задела бесполезность комиссии. Много человек потратили много часов на то, чтобы приехать в детдом, с важным видом его обойти, пропустить мимо ушей наши сетования и удалиться, считая, что сделали полезное дело...
      Димка глядит исподлобья, туча тучей.
      - Что случилось? Вид у тебя смурной.
      - Какой самый лучший способ самоубийства? Вы же медик, должны знать.
      - Ты... шутишь?
      - Ничего я не шучу! Каждый гад меня может обозвать! И возразить нечего!
      - А понятнее можно?
      - Иду сейчас по поселку и натыкаюсь на пьянчугу. Грязный, щетинистый, глазки мутные. Из кармана кусок сахара вынул - весь в желтых крошках - и мне протягивает. А сам бормочет: "Приютский!.. Сиротка!.. Несчастненький!.."
      Димка кривляется, передразнивая пьяного.
      - Если уж он меня попрекнул, слизняк, пьянь, значит, он чувствует себя выше. Значит, я в самом деле такой, как он сказал...
      Димка прикусывает нижнюю губу, морщится, вот-вот заплачет. Не знаю, как его утешать. Дать пустырника выпить, что ли?
      С облегчением слышу сигнал на обед...
      Такое бывает только в детдоме. Прибежали девчонки-первоклассницы, принесли находку, попросили ее "вылечить". Они нашли на улице резинового надувного Чипполино. Большая, красиво раскрашенная игрушка была вся в проколах и порезах. Какой-то семейный ребенок натешился и выбросил. А наши разве мимо пробегут, если увидят брошенную на земле игрушку? В спальнях у этих девчонок есть шикарные куклы, которым, я уверен, могли бы позавидовать бывшие владельцы Чипполино. Но все-таки им надо подобрать то, что под ногами, из-за "комплекса обделенности". Шикарные куклы им выданы, то есть не совсем свои. А эта игрушка подарена судьбой, она безраздельно своя, не казенная.
      Я думаю, как же вылечить Чипполино. И нахожу простой рецепт. На каждый порез, на каждый прокол вместе с девчонками наклеиваю полосочки лейкопластыря. Множество белых черточек появляется на физиономии, на теле, на руках и ногах озорного "лучишки". Надуваем игрушку. Она округляется, будто оживает. Девочки, ликуя, уходят с Чипполино. А я убираю лейкопластырь в медицинский шкафчик. И жалею, что все так быстро кончилось. Мне понравилась эта "реанимация"...
      Мой кабинет стал для некоторых ребят школой сопереживания. Они здесь как в театре. Пришел, например, Валера - проткнул руку, когда открывал перочинным ножом банку сгущенки. И зрители ахают, охают, восклицают, комментируют каждое мое движение, пока обрабатываю рану и накладываю повязку. И Валера "на миру" держится геройски, бравирует:
      - Мне так весело было, когда это случилось! Гляжу на руку и смеюсь!..
      Или Димка пришел с клещом, впившимся в шею. Зрителям снова повод поохать, посочувствовать. Смотрят, раскрыв рты, и недоумевают: почему я сразу не удаляю клеща, а для чего-то ищу бензин. Поджечь я его, что ли, решил? Так ведь обгорит шея у Димки!..
      Порой мне кажется, что милосердны они только здесь, в кабинете. Хотя это, конечно, преувеличение. Но зная про их бесконечные драки, их грубые наскоки друг на друга, обрабатывая их, поцарапанных, пораненных и даже покусанных (Алешку-первоклассника дважды за день укусили), невольно думаешь, что иного места для милосердия, кроме кабинета медицинского, они не знают. Тянет же их все-таки к доброте, к жалости. Приходят, стоят, вздыхают хором. Почему же для них жалость - понятие вроде бы пространственное, внешнее, а не душевное? Здесь можно другого пожалеть, а за дверью - ни за что...
      Ленка молча разглядывает меня и тяжко вздыхает. Я тоже себя осматриваю. Вроде все в порядке. Что же она так уставилась?
      - Вы разве глупый, Сергей Иванович? - говорит Ленка, изучив меня.
      - Всякий бываю. Но вообще-то не жалуюсь.
      - А наша воспиталка вас глупым назвала. Я ей рассказала, как вам помогаю лечить, как лекарства раскладываю, перевязочный материал готовлю. Думала, она похвалит. А она губки сморщила: только глупый человек может тебя, Лена, к лекарствам подпустить. А сама даже не знает, как бинтовать надо: к себе или от себя...
      - Значит, не будешь больше мне помогать?
      - Ну да! Сколько хотите! Только она ведь снова будет вас называть!
      - А разве ты с ней согласна? По-твоему, я разве глупый?
      - Не-е-ет!..
      Ленка тянет не слишком уверенно. Я улыбаюсь.
      - Ну и будь моей помощницей. Поняла?..
      - Я-то поняла. А вот она...
      Ленка замолкает озабоченно.
      Ко мне привязался Женя, с которым мы ходили на прогулку, миниатюрный, словно игрушечный, мальчик из третьего класса. У него огромные, очень умные глаза, длинные пушистые ресницы. Мне кажется иногда, что за его хрупкой оболочкой скрывается многое повидавший и переживший человек.
      Он приходит ко мне, прижимается плечом к моему плечу и стоит молча. А я пишу свою бесконечную писанину в медицинских картах и боюсь шелохнуться, чтобы не показалось ему, что я его оттолкнул. Иногда задаю какой-нибудь вопрос, и он отвечает немногословно. Когда появляются другие посетители, он тихонько отстраняется и садится на стул рядом со мной. О родителях я решил у него не спрашивать. Но вскоре почувствовал, что привязываюсь к Жене, жалею его, не могу понять, как от него можно было отказаться.
      - Ты помнишь маму? - спросил его, готовый тут же сменить разговор.
      - Не помню. Старший брат рассказывал. Нас у нее было двенадцать. Девять мальчиков и три девочки. Шесть мальчиков только до года дожили и померли - кормила плохо. Остальные в разных детдомах. За детей дают деньги - пособия. Вы знаете?..
      Я киваю головой.
      - Она нигде не работала. Жила на эти пособия. Для того и заводила нас, чтобы деньги получить...
      Женя замолкает. И я тоже молчу: делаю вид, что занят своей работой. Но сам так напряжен, что от случайного скрипа вздрагиваю.
      - Лешка, ты, оказывается, трус! - говорю я. Бледный Леша забился в угол кабинета. Ему надо сделать укол - у него тяжелая ангина. Но вот поди-ка вымани его из угла!
      - Не люблю трусов! - говорю с презрением.
      - Я не трус! - обижается он. - Я маму знаете как защищал!
      - Как?
      - Один сосед маму обзывал по-всякому. А я к нему, к соседу, через форточку забрался и разбил его телевизор.
      - И сосед тебя не поймал?
      - Что я, дурак! Я без него! Он потом кричал, что это я. Но ведь не видел!
      - А маме ты рассказал?
      - Рассказал.
      - И что она?
      - Смеялась очень.
      - И все?
      - Просила больше не лазать...
      Леша выдвинулся из угла на середину кабинета. Я подошел к нему со шприцом.
      - Да делайте, если надо!.. - Леша сказал это небрежным тоном, но голос предательски дрогнул.
      - Теперь вижу, что не трус! - похвалил я.
      И сделал укол...
      Почему все, кто угодно, "виноваты" в перекошенных судьбах детей милиция, педагоги, врачи, - и только их родители ни в чем не виноваты? Я слышал, как оправдывалась одна мамаша, и не мог сдержать невольного чувства гадливости.
      - Да милиция у меня украла ребенка! Воспользовались, что меня не было дома! Воры! Их бы самих судить надо за это, милицию! Шпионили, совали носы, доносы писали! Гады! И врачи не лучше. "Ребенок ослабленный", "у ребенка рахит"... Откуда ему взяться, рахиту, если ребенок все время на свежем воздухе! Ни черта не понимают, коновалы! Только воображают... а учителя те вообще дармоеды! Сами калечат ребенка, а на меня валят! Какой же он недоразвитый! Щеки - во! Как помидоры! У недоразвитых таких бы щек не было! Бегает, прыгает - не хуже других! Им лишь бы на кого-то свалить! А разве это правильно? Они учителя, пусть они и отвечают за ребенка!..
      Неплохо одетая, завитая и подкрашенная, она выглядела "как все". Никакого смущения, никаких угрызений совести вроде бы не испытывала. Возможно, собственная жизнь даже нравилась ей, устраивала ее.
      Глядя на нее, я подумал, что гуманность может быть глупой, неоправданной. Должно ли общество быть гуманным к таким, как эта?
      - Ребятам завидовала, - говорит Зинаида Никитична, - что жить им в обновленной стране. А теперь не завидую. Увидела: и я успею подышать чистым воздухом. Смотрю по телевизору на педагогов-новаторов. За них радуюсь. Смотрите, как непривычно все. Один превратил уроки в игру, в театр. Другой устроил так, что ребята учатся стоя. Нам кажется: как же так, устанут. Но медики подтверждают: ребятам стоя лучше, они бодрее себя чувствуют... А третий сократил уроки до тридцати пяти минут. И ребятам стало легче, они оживились, результативность повысилась... Может, и мы подумаем, как нашу жизнь организовать... Только совершенно по-новому... Совершенно по-другому... Боже ты мой! Как странно, как непривычно - жить без оглядки, свободно, творчески!..
      Сережа приходит взлохмаченный.
      - Ты что, забываешь причесываться?
      - Просто мне не нравится.
      У него свободный урок, он сидит у меня в кабинете, и мы говорим о жизни...
      - Какой самый радостный день у тебя был? Можешь сказать?
      - В этом детдоме? Или в Сиверском? Или в Ивангороде?
      - Да в любом.
      - Помню нам машинки выдали. Большие самосвалы. Только нашему классу. А остальным маленькие машинки. Другие нам завидовали. Поиграть просили...
      - А в этом детдоме?
      - А в этом когда бабушка приезжала. Она мне письмо от мамы дала...
      - А мама тебя взять не обещает?
      - Обещает. Когда восьмой кончу.
      - А ты не думал о том, как сделать новую жизнь в детдоме?
      - Нет, не думал. А зачем? Дайте мне витамины! Или шприц брызгаться!..
      Женя стал разговорчивей. Ему, как и всем детдомовцам, очень не хватает обычной бытовой информации, которую семейные дети получают мимоходом.
      Женя постепенно, слово за словом, дорассказывал короткую историю своей жизни.
      - Мама всех нас бросила. Меня и брата она в магазине оставила. Завела в отдел, а сама убежала. Брат сейчас в восьмом классе, вы, наверное, знаете. Он говорит, как только ему восемнадцать будет, заберет меня. Вместе жить станем. Вот бы еще папа был! С папой, наверное, хорошо, правда?..
      Женя замолкает, стоит, прижавшись к моему боку...
      Педагоги давят на детей, наседают ради выполнения своей программы. Порой мне кажется, что педагогические задачи решаются даже в ущерб медицинским. Ведь у нас многие дети ослабленны, многие невротики, а эта школьная принудиловка рождает в детях стойкое отвращение к разным предметам и к учебе вообще, гасит искры таланта. Ребята инстинктивно протестуют прогуливают, пытаются спрятаться в изолятор.
      По-моему, детдом не должен быть только местом призрения брошенных детей, не должен быть обычным учреждением, каковым является сегодня. Любой детдом должен быть школой санаторного типа - с медицински обоснованным режимом дня, с повышенным вниманием к вопросам здоровья, с кабинетами физиотерапии и лечебной физкультуры, с врачами - узкими специалистами, которые или вошли бы в штат, или на какой-то другой основе могли наблюдать детдомовцев.
      Или пускай подобный - медицинский - уклон будет у детдомов первой ступени, главная задача которых - провести реабилитацию ребенка после неудачной семейной жизни, возродить его телесно и духовно.
      А затем наступает время лицея (так я его назову)... План его мне не ясен до конца. Я вижу в нем равенство детей и взрослых... Я вижу педагогов, которых не делят на учителей и воспитателей...
      У меня в кабинете Ленка. Она наливает воду из графина в пластмассовый стаканчик, чтобы запить таблетку "от головы".
      Тут влетает лихой третьеклассник, заводила среди своих ребят. Он выхватывает стаканчик из-под Ленкиной руки и выплескивает воду себе в рот. При этом поглядывает эдаким удальцом, которому все позволено.
      - Что там было? - спрашивает небрежно, то ли к Ленке адресуясь, то ли ко мне.
      - Сильнейший яд! - говорю я с серьезным видом. - Хотели крыс травить!..
      Зачем я это сказал, сам не знаю. Видимо, из-за желания "осадить нахала". Но после моих слов происходят страшные вещи. Третьеклассник меняется в лице, бледнеет на глазах, скрючивается, стонет. Вижу, что это не игра, не притворство. Ему действительно плохо - начинается неудержимая рвота. Он буквально заливает пол рвотными массами.
      Я испугался, но стараюсь этого не показывать. Уверенным, твердым голосом объясняю парню, что в стаканчике была вода. Обыкновенная. Ленка подтверждает.
      И... рвотные позывы прекращаются. Лихой заводила сидит на кушетке обессиленно, мокрые волосы прилипли ко лбу. Некоторое время он еще ощущает, что болит желудок. Затем боль исчезает.
      Ленка принимает свою таблетку и уходит. Я опасливо поглядываю на третьеклассника и в сотый раз даю себе клятву никогда необдуманно не швыряться словами...
      Наташа услышала, что я разговариваю с Женькой, и захотела рассказать о себе.
      - Я с братиком жила, он теперь в Ивангороде. А папа все время пил. И кричал на мамочку. Приходит и сразу кричит: "Давай жрать!.." И обзывается по-всякому. А мамочка молчит. Она на двух работах работала. Днем на одной, а вечером на другой. Придет в десять вечера, поест и падает без сил. А мы стараемся ее утешить - рассказываем, как мыли полы, учили уроки. Иногда она сядет на кровати и плачет. И мы вместе с ней. А когда папа с теткой-пьяницей связался, мама совсем заболела. Эта тетка появится и орет, как дура, что квартиру нашу надо делить, что папа не хочет с нами, а мы, когда вырастем, все равно будем ему алименты платить. Разве это правильно, что нам такому папе платить надо? Разве мы ему должны что-то? Ведь он для нас ничего хорошего не сделал. А когда мамочка умерла, вообще нас бросил...
      У Наташи толстые губы, челка покрывает весь лоб. Вчера она очень серьезно спросила:
      - Сергей Иванович, я красивая или нет?..
      Вижу, что Зинаида Никитична в хорошем настроении. Прошу:
      - Вы обещали про себя рассказать.
      - Да, помню...
      Она задумывается и грустнеет на глазах.
      - В молодости была глупой. Большую любовь проворонила. С одним моряком танцевала, провожал он меня. Потом уехал и стал письма писать. Признался в любви. Я ответила благосклонно. Обещала ждать. И ждала целый год. А через год поступила в институт. И послали нас в колхоз. Пропади она пропадом, та поездка... Приглянулась я шоферу колхозному. Кудрявый, смелый, веселый. Пел хорошо, играл на гитаре. Короче, мы расписались и уехали в город.
      Она вздыхает. Я хочу прервать ее, но не успеваю.
      - Мама да братья невзлюбили мужа. Стали придираться. А он оказался слабым. Решил водкой обиду залить. Дочка родилась. Муж пил все больше. Ну и развелись...
      - А моряк?
      - Узнал, что я замуж вышла, и перестал писать. Так и потеряла из виду... Прожила жизнь одна. Доченьку растила...
      Сережа пришел, отвлек меня от первоклашек и потребовал, чтобы мы снова сыграли в кабинете сказку про кукушонка. Вместе с Сережей пришли два восьмиклассника.
      - Они не верят, что мы сами сочинили! - сказал Сережа. - Давайте мы покажем!..
      Я согласился. Срочно послали одну из первоклашек за Ленкой. Она явилась, и незадолго до обеда состоялся спектакль. Мне показалось, что наши "партии" звучали задушевнее, чем прежде. Наверное, потому так было, что мы изменились и сейчас, когда пели, вспоминали лучшие времена ..
      - Это же готовый мультфильм! - сказал один и. восьмиклассников. - И директор не согласился это поставить? Ну и ну!
      - Как ты верно сказал про мультфильм! - удивился я. - Я думал о театре музыкальной сказки. Про мультик не подумал. Давайте вместе поедем на киностудию?
      - Да нам-то зачем! - сказали восьмиклассники хором и ушли.
      - Меня мама скоро заберет! - напомнила Ленка. - Поезжайте без меня!..
      А Сережа промолчал, глядя в сторону. И по его молчанию я понял, что он тоже не поедет со мной...
      Я съездил на киностудию. Съездил один, без ребят. Результат поездки никакой - меня не пропустили дальше вахтера. Так и не узнал, можно ли превратить нашу "Сказку про кукушонка" в мультфильм.
      Провожу день с Женькиным отрядом. Хочется посмотреть, как ему живется...
      Вот их будят утром и они встают нехотя. Делают лениво зарядку. Плетутся умываться. Зубы не чистит почти никто...
      Вот завтракают - шум, гам, неразбериха в столовой...
      Вот учатся - а за окнами весеннее солнышко и зеленая листва... После уроков слоняются - два часа ничегонеделания до обеда. Женька и многие другие торчат у меня в кабинете - рисуют, болтают, играют в "крестики-нолики", пробуют силу на ручных динамометрах...
      Вот обед. Снова шум, гам, неразбериха. После обеда - прогулка с воспитателем, хождение по поселку и окрестностям. После прогулки в учебном корпусе начинается самоподготовка. Она длится до тех пор, пока все не приготовят уроки...
      Вот вечером в спальном корпусе отрядные "мероприятия" - игры, чтение, рассказы. Проходят они, судя по тому, что я видел, без особого вдохновения... Вот пора спать ложиться, кончился день. И все время в толпе, все время на людях. Даже в "бездельное" время - и то под сотней глаз. Ничего своего...
      Женька рассказывает:
      - Я парашют хочу сделать, Сергей Иванович! Только вы никому не говорите! Я все уже придумал. Закрою глаза и вижу, какой он будет - белый, как птица. Я с ним заберусь на эту башню, которая рядом с нами, и оттуда прыгну. За лето он у меня будет готов...
      Женька блаженно щурится. Ему приятно думать о своем парашюте.
      А я представляю, как он лезет на водонапорную башню со своим изделием из простыни или чего-то подобного, и содрогаюсь в душе.
      - Ты, когда привезешь парашют, покажи его сначала воспитателю или мне! - прошу у Женьки.
      - Хорошо! - соглашается он...
      Зинаида Никитична прибежала красная.
      - Дайте валерьянки, Сергей Иванович! Или чего-то посильнее! Вы вообще-то взрослых лечите?. У меня нервы стали совсем ни к черту! Застала восьмиклассников: парня и девушку. Он ей платье расстегнул, залез за пазуху. А она хоть бы что! Хихикает!.. Сказала, чтобы он к директору шел. Так он на меня с кулаками. Не удержалась, по щеке шлепнула, чтобы привести в чувство... Ничего я, видно, не стою как воспитатель. Ничего не понимаю. Не отличаюсь ничем от директорской гвардии... Чуть что - и кулак наготове...
      А как тут надо было? Как на этот секс реагировать? Пошутить?.. Не заметить?.. Дикари мы дикари! Сами невоспитанны, а других беремся воспитать...
      Она принимает успокоительную таблетку. Садится за стол. Подпирает голову руками.
      - Сергей Иванович, а вы Бабу Ягу не боитесь? - вдруг спросил Женька.
      - Нет. Что это ты про нее вспомнил?
      - Я ее очень боюсь! До школы я был в другом детдоме. Там нас воспитательница все время пугала Бабой Ягой. А однажды она переоделась и пришла как Баба Яга. Лицо вымазала, волосы растрепала. Противная-противная. Я так испугался, что под кровать залез. А ночью, когда в туалет захотел, даже дрожал от страха...
      - Вы, наверно, сильно озорничали? Не просто же так она вас пугала?..
      - Баловались. Но ведь не пугали ее...
      Первоклассницы прибежали и закричали:
      - Хотите мы вам погадаем, Сергей Иванович?
      - Давайте!.. - согласился я... И вот они стали гадать. Нарисовали на бумажке домик, под ним - рюмку, а еще ниже - мешок.
      - Дым есть? - спросили у меня.
      - Есть!
      - Рюмка полная?
      - Полная...
      Та, что спрашивала, при этом моем ответе вздохнула.
      - Мешок полный?
      - Полный... - Я решил на все вопросы отвечать утвердительно.
      Девчонки переглянулись, заулыбались друг дружке.
      - Ну, говори! - велели рисовальщице.
      - Дым есть - значит, в доме тепло! - сказала та.
      - А рюмка полная что значит?..
      Первоклассницы замолкли, потупились. Потом пошептались.
      - Ты лучше напиши! - посоветовали подружке.
      И та сбоку от рюмки написала расшифровку: "Вы пьете!.."
      - Ну а мешок полный? - спросил я.
      - Значит, в доме много еды!..
      - И все? - спросил я.
      - Все! - радостно сказали они.
      Я их поблагодарил, и они убежали - воробьишки, которым ничего больше не нужно: только знать бы, тепло ли в доме, пьет ли хозяин и есть ли еда...
      Сидим в кабинете с Ленкой, молчим. Я делаю записи в медицинских картах. Ленка что-то рисует, вздыхает изредка.
      - Сочинить бы новую сказку! - говорю я мечтательно. - Или придумать бы новый детдом! В котором все было бы хорошо...
      - Как это? - не понимает Ленка.
      Я начинаю выкладывать идеи про лицей. Увлекаюсь. И Ленка слушает увлеченно.
      Беру бумагу. Записываю торопливо. Перечеркиваю. Ленка спорит, высмеивает меня...