Сергей Иванов
      Марш авиаторов
      Повесть
      Мы с женой собирались в филармонию: жена "рисовала" лицо, сидя перед зеркалом, я читал детектив, лежа на диване за ее спиной.
      Иногда я поглядывал на жену: она уже вибрировала, словно отплывающий пароход, - это ее начинал донимать педагогический зуд. Когда на нее это находит, она становится похожа на впадающего в транс шамана: кажется, вот-вот - и она отбросит свою палитру, размажет косметику по лицу, взлохматит волосы и примется с завыванием скакать по квартире. "Надо будет подарить ей на Восьмое марта бубен..." - подумал я.
      Наверное, мне надо было встать и тоже начать что-нибудь делать: достать из шкафа свежую рубашку, найти на своей полке чистый носовой платок... Но это же секундное дело, и к чему спешить...
      - Может, ты все же подстрижешь ногти? - тихо спросила она, подкрашивая ресницы.
      А почему бы и нет? Голову-то я уже помыл... Подниматься с дивана не хотелось, но, чтобы ее обнадежить, я с готовностью ответил:
      - Конечно, подстригу...
      Закончив рисовать, она поднялась со стула и вынула из тумбочки колготки. Убедившись, что они целы и невредимы, она вдруг успокоилась, и я передумал дарить ей бубен и решил подарить колготки. А может, и то, и другое...
      "Вот хорошо, - обрадовался я, - не надо теперь голову ломать..."
      - Ты, Митин, любишь получать сугубо физические наслаждения, - с грустью проговорила она, одеваясь. При этом движения ее были скупыми и точными, а лицо - печальным.
      - А кто же этого не любит? - резонно удивился я, отметив про себя, как ловко это у нее получается.
      - Вот-вот, - сказала она, одернув сорочку, - это потому, что ты дикий. Тебя нужно воспитывать и дрессировать. Где антистатик? Вот, зараза, прилипло...
      - Лежит под твоим халатом, - ответил я. - А что сначала?
      - Что? - не поняла она, вытаскивая баллончик с антистатиком из-под брошенного на стул халата.
      - Ну... сначала - воспитывать, а потом - дрессировать, или наоборот?
      - Вот какой ты, - укоризненно сказала она, пшикая из баллончика на разложенное на спинке дивана платье. - Как ты не можешь понять, что кроме всяких плотских наслаждений существует еще и наслаждение эстетическое? Но чтобы уметь чувствовать это, нужно стать культурным человеком, понимаешь? А вот чтобы им стать, нужно очень много работать над собой. Застегни. - Она надела платье и повернулась ко мне спиной. Одной рукой я застегивал молнию, а другой - обнял ее за грудь.
      Она оттолкнула меня попой.
      - А если?.. - спросил я, не отпуская руку.
      - Ты что - с ума сошел? Отпусти! Мы же в театр идем!
      - Ну и что? - не сдавался я. - Думаешь, если мы сделаем один-единственный маленький "динь-динь", то нас туда не пустят?
      - Ох, Минин, ну что ты за человек? Что за глупости у тебя вечно на уме? вздохнула она, отпихивая мою руку.
      Я стриг ногти и представлял, как перед входом в филармонию, плечом к плечу, стоят престарелые билетерши, одинаковые, словно близнецы, - сестрички старухи Шапокляк. Грозно глядя на притихшую публику, их атаманша командует: "А ну, немедленно признавайтесь, кто сегодня делал "динь-динь" перед концертом? Узнаем - вам же хуже будет! Это облегчит вашу участь!.." - "А на работу не сообщите?" - спрашивает чей-то робкий голосок. "На работу не сообщим, но билеты придется сдать! И в следующий раз..."
      Я подстриг ногти, и они собрались в ложбинке между страницами. "Хорошая книга, - подумал я, - удобная".
      Я ушел на кухню, вытряс книжку над помойным ведром и положил ее на подоконник. На улице было пасмурно и уныло, словно на душе у проснувшегося пьяницы. Идти никуда не хотелось, но что поделаешь - надо... Да, мне надо было наконец становиться культурным человеком, а сидя дома, как считала жена, особо культурным не станешь.
      Я потрогал стоявший на плите чайник. Он был еще горячий, и я налил себе полкружки чая.
      - Ты, вообще-то, куда-нибудь собираешься или нет? - донеслось из комнаты.
      - Чай допью...
      - Слушай, Митин, ты мне надоел!
      "Начинается..." - подумал я.
      - Ты уже давным-давно должен быть одет!
      Пауза.
      - А у него еще и конь не валялся! (Это у меня.)
      Пауза.
      - И он еще, видите ли, чай пьет! (Это я...)
      Пауза!!
      Я надевал брюки, стараясь на нее не смотреть, хотя все равно было видно, как раздуваются и трепещут ее ноздри: где-то вдалеке уже начинали побрякивать боевые там-тамы...
      Перед началом каждой культурной программы, которую с необыкновенным упорством выполняла моя жена, будь то поход в музей или посещение театра, во время домашних сборов (собственно - ее сборов, поскольку у меня ничего такого не было, что бы я мог долго на себя надевать) она почему-то превращалась наполовину в коменданта гарнизонной гауптвахты, наполовину - в замполита учебной роты. Я же был вечным салагой...
      Сразу после того, как захлопывалась дверь нашей квартиры, на площадке перед лифтом мне устраивался строевой блиц-осмотр, на котором я получал, как правило, несколько нарядов на работу. При переходе к трамвайной остановке к ним прибавлялось еще сколько-то суток гауптвахты. Ну, а когда мы входили в театр, я уже имел срок: лет десять дисбата - или пять раз по два...
      Мы пробирались к трамвайной остановке, старательно обходя разбитую строительными машинами дорогу. Вокруг в густой коричневой жиже валялись обломки каких-то палок, словно лапша в подливке, и я сказал, что надо было надеть сверху на ботинки полиэтиленовые пакеты, а потом, на остановке, их выбросить.
      - Щас! - сказала жена, и в ее голосе звучало: "Не дождетесь". - Я их недавно постирала! И перестань шмыгать носом! Лучше высморкайся. Где твой платок?
      - Здесь, - сказал я и, зажав пальцем ноздрю, продул ее в сторону бетонной плиты, торчавшей из канавы. Потом достал платок и вытер им сухой палец.
      - Ну вот, а я что говорила?
      - Чтобы я высморкался.
      - Нет, я говорила, что ты дикий: мы же в театр идем, а не в пивную!
      - В филармонию.
      - Какая разница?
      - Я больше не буду.
      - Это ты с дружками своими можешь сморкаться как тебе нравится. В твоей любимой пивной. Или еще - плеваться и материться... Красавцы, тоже мне...
      Почему-то она думает, что если мы иногда заходим после рейса в кафешку, чтобы чего-нибудь выпить с устатку, то обязательно - сразу, с порога начинаем сморкаться, плеваться в разные стороны и материться на чем свет стоит. Странное предположение... Можно спросить любого постового, и он наверняка скажет, что летчики - народ культурный. А милиционеры врать не будут: во-первых, им это не положено, а во-вторых, они ведь тоже когда-то, наверное, мечтали летчиками стать. Вот только получились - милиционеры...
      Я уже давно заметил: чем раньше мы с женой начинаем куда-нибудь собираться, тем позже мы там оказываемся.
      Вот и сейчас мы вошли в зал, когда публика уже расселась. Хорошо еще, что разыскивать свои места было не обязательно: свободных мест было много. Жена, окинув зорким взглядом зал, молча взяла меня за руку и потянула за собой, пробираясь между спинками кресел и коленями тех, кто уже сидел на боковых местах. Она почему-то считала, что только там - в центре - идеальная акустика, хотя наверняка не знала, чем отличается "бемоль" от "грамм-моля"...
      Сидевшие уже в креслах зрители стали потихоньку приподниматься, давая дорогу моей музыкальной жене, а я, следуя за ней, шепотом извинялся перед каждым из них, включая миниатюрную старушку, трех - еще вполне - дам и деда с внуком-школьником. Перед школьником я, естественно, извиняться не стал.
      - Извините, пожалуйста. Простите. Простите. Простите. Извините, пожалуйста. Сиди, мальчик.
      Терпеть не могу извиняться, но что поделаешь - первая заповедь культурного человека: в филармонии или театре надо обязательно это делать, если пробираешься не к своему месту. Вот в музее - не обязательно, поскольку там места стоячие, как в общественном транспорте, и в билетах не указаны.
      Взмах палочки. Первые аккорды... Нет, это не мое... Двадцать минут - по часам - я сидел и пытался настроиться. Тщетно: "эстетическое наслаждение" никак не приходило. Видимо, оно было все-таки сродни несколько другому наслаждению и само по себе не возникало. Надо было "работать над собой", как учила жена. "Будем пробовать", - решил я, напрягся и включил воображение.
      Увы. Пусто. Ни-че-го...
      Я помню, в музыкальной школе нас учили, выражаясь милицейским языком, "идентифицировать" музыку: "Слышите? Что это вам напоминает? Как будто ручеек журчит... Ведь правда? - ворковала преподавательница сольфеджио, и все должны были представлять себе этот дурацкий ручеек. - Вот он уже сильнее и шире... И еще сильнее, и еще шире..."
      А мне представлялось: вот пионеры подкрадываются к спящему коту. Ближе... Еще ближе... Вот! Поймали!
      "...И вы слышите уже шум целого потока! Он бурлит и стремительно несется вперед - это торжество весны!"
      Кот, как сумасшедший, скачет по улице, не разбирая дороги, а сзади грохочет привязанная к хвосту пустая консервная банка, и следом за ним с дикими криками, вприпрыжку, бегут радостные пионеры... Я, помню, тогда закрыл рот, вытер слюни - и бросил школу.
      Наверное, я был испорченным мальчиком.
      В детстве мне очень нравилось рисовать. И чем больше я рисовал, тем больше мне этого хотелось. Но меня почему-то отдали в музыкальную школу - учиться играть на гобое (вообще-то родители хотели, чтобы я учился играть на аккордеоне, но в этом классе уже не было мест, а в классе гобоя - были, и меня направили туда). Вся эта затея с поступлением в музыкальную школу преследовала одну благородную цель: обожавший аккордеон папа мечтал играть дуэтом. Естественно, со мной. И как только я, более или менее, научился нажимать на клапаны своего гобоя, издавая какие-то упорядоченные звуки, он сразу же привлек меня к совместным репетициям.
      Для меня эти репетиции были как кость в горле: во-первых, на аккордеоне он играл только изрядно выпив, а во-вторых, слышал бы кто, как звучат аккордеон и гобой вместе... Это, наверное, так же дико, как клавесин и труба или же фортепиано и балалайка. Но тем не менее папа был уверен в том, что если есть два музыкальных инструмента - они должны играть вместе. Потому что - перед гостями, и еще потому, что на одном инструменте будет играть отец, а на другом - сын.
      Репетиции наши проходили в те дни, когда папа был "в состоянии", потому что в другие дни он не улавливал гармонии. Еще бы! Сначала я подчинялся его требованиям и капризам, пытаясь вникнуть в его собственную теорию музыки, но потом мне это надоело, и я стал прикусывать хрупкий язычок мундштука. Стоили они - один рубль для папы и одну оплеуху для меня. В конце концов папе надоело платить за покусанные мною мундштуки, он понял, что из меня музыканта не получится, и освободил от посещений музыкальной школы, чему я был несказанно рад и вернулся к моему любимому занятию - рисованию.
      Однажды осенью я отнес свои рисунки в художественную школу, и меня - к моему удивлению - в нее приняли, несмотря на то, что я не сдавал вступительных экзаменов и что занятия уже давно начались. Родители, когда я рассказал им об этом, ответили мне категорическим отказом. Они долго, вдвоем, объясняли мне, что художник - это не профессия, что художники - никчемные бездельники, не зарабатывающие ни гроша, и что все они - горькие пьяницы, такие же, как двоюродный брат моего отца дядя Вася, позор семьи... Они его даже как-то пригласили в гости, и он, как я теперь догадываюсь, за бутылку водки провел со мной воспитательную беседу. Посмотрев мои рисунки и определив их как абсолютно никчемные, он грустно объявил, что из меня ничего путного не получится.
      "Вот видишь, - сказала мне мама, когда он ушел, - все художники - пьяницы. - Папа не сказал ничего, потому что спал. - Если будешь художником - тоже станешь пьяницей. А мы хотим, чтобы ты стал человеком", - закончила она.
      Не знаю, стал ли я человеком, но вот художником я так и не стал. Хотя водку пить - в итоге - научился. И даже полюбил...
      Поерзав в кресле, я приподнялся.
      - Ты куда? - шепотом спросила жена, удивленно округлив глаза.
      - В туалет. Что-то... - так же шепотом ответил я.
      - Какой же ты - неужели не дотерпеть?!
      - Не могу, - соврал я.
      - Ладно, иди, - разрешила она, - только тихо...
      - Хорошо-хорошо, - сказал я и, согнувшись в три погибели, пробрался к боковому выходу.
      В вестибюле я с наслаждением стал прохаживаться взад-вперед, разминая ноги. Хотелось курить. Я достал пачку сигарет и обнаружил, что забыл зажигалку в куртке, а номерки остались у жены. У будки вахтера стоял рабочий и о чем-то беседовал с вахтершей. Я прикурил от его зажигалки, пустил струю дыма в потолок и обнаружил висевшую на стене маленькую телекамеру.
      - Ого, - сказал я рабочему, - а у вас здесь строго!
      - Да... как положено, - ответил он.
      - А зачем она? - кивнул я на камеру. - Чтобы у музыкантов инструменты не увели?
      - Да ну, кому они нужны... Начальству просто деньги девать некуда. Вон, смотрите, - подозвал он меня.
      Я подошел к будке. Там сидела старушка-вахтерша, а перед ней на столе стоял цветной двадцатиоднодюймовый телемонитор с надписью "SONY". На экране застыло изображение внутренней стороны входной двери и узкой трапеции пола под ней.
      - Хорошо показывает, - сказал я.
      - А есть еще одна, во внутреннем дворе, - как-то даже с гордостью сказал он. - Переключи, Андреевна.
      Старушка нажала на кнопку, и вместо двери на экране появился мусорный бак под обшарпанной стеной.
      - А бак-то зачем? - спросил я.
      - А это электрики, видно, лампочку во дворе меняли и сдвинули камеру. Она же на шарнире: куда повернешь - то и показывает... Вообще-то, она ворота должна показывать...
      - Открытые? - спросил я.
      - Да нет, закрытые, - как-то неуверенно ответил рабочий.
      Мы молча докурили.
      Я подумал о том, что совсем недалеко отсюда, на канале Грибоедова, живет мой школьный друг Левка. До окончания концерта было еще далеко, и если наплевать на отсутствие куртки и шапки, то, чем болтаться здесь, лучше уж посидеть у него.
      С Левкой и Славиком мы дружили еще со школы и потом иногда встречались в парке Лесотехнической академии, где в свое время учился Славик, чтобы выпить водочки в академических кустах. Такова уж была традиция, взявшая свое начало в далекие школьные годы, когда в тревожно дрожавших тенях от веток, скрываясь от посторонних глаз и милиции, мы с упоением играли во взрослых их же игрушками вином и папиросками.
      Там пахло землей, бузиной и табачным дымом от нашего "Беломора" и особенно легко было понимать друг друга, когда стакан пускался по кругу, а разговор еще только начинался и самое интересное было впереди. А если, вдруг задетые кем-то случайно, звонко ударялись друг о друга пустые бутылки, валявшиеся в траве под ногами, то казалось, что звук этот разносится по всему парку, и мы приседали, шикая друг на друга.
      Вот где была акустика!..
      С Левой мы не виделись уже давно.
      После того, как погиб Славик, мы стали встречаться все реже и реже, а когда от Левы ушла Ирина, наши встречи почти и вовсе прекратились: казалось он избегает меня...
      Но почему?..
      В отрочестве Лева был выдумщик и пересмешник. ...Помнится, в школьном коридоре висело множество картин на разные революционные темы, главным персонажем которых, естественно, был Ленин. Нам нравилось их комментировать. Комментатором, соответственно, был Левка. Если бы хоть один из этих комментариев услышал наш учитель истории по кличке Брут, Левку наверняка бы вышибли из школы.
      Например, второй съезд РСДРП. Лондон, 1902 год... Плохо освещенный подвал со сводчатым потолком. Возможно - пивная...
      В полумраке (нелегалы) на скамьях, вплотную, сидят делегаты. Их глаза горят жадным огнем, словно у мартовских котов: они слушают речь Ленина. Он стоит сбоку у стола президиума, за которым сидят несколько человек.
      В отличие от голодных (с виду) делегатов, у членов президиума весьма степенный и сытый вид; правда, они прячут глаза от публики: сразу видно меньшевики.
      Стол покрыт темным сукном, и на нем одиноко стоит то ли графин с длинным горлышком, то ли бутыль...
      Ленин в одной руке держит блокнот, другой рукой, с карандашом, указывая на президиум, что-то говорит, обращаясь к делегатам.
      - Знаешь, что он говорит? - шепчет мне Левка.
      - Ну?
      - Товагищи! Я тут подсчитал: этой бутылки на всех не хватит. Будем наливать только членам ЦК!..
      Лева открыл мне дверь и молча ушел в комнату. Я снял ботинки, стряхнул с волос снег и пошел следом. Он сидел на диване, курил и смотрел телевизор. На полу перед ним стояла бутылка пива.
      - Пива хочешь? - спросил он.
      Я отхлебнул глоток и тоже закурил. Показывали какой-то фантастический боевик. Мы курили и молча смотрели на ужасное бескровное побоище.
      - Как сам? - спросил я его.
      - Так... - неопределенно ответил он.
      Лева был учителем математики. Неплохим учителем с плохой зарплатой, но ничего в своей жизни менять не хотел.
      Тогда его бросила жена и уехала вместе с дочкой в Канаду, на ПМЖ.
      Она уже давно собиралась куда-нибудь уехать, хотя бы даже в Израиль, и не было дня, чтобы она не заводила на эту тему разговор. Но Лева, как только Ирина начинала рассуждать об этом, уходил на кухню или же вообще выходил на лестничную площадку и молча курил, стряхивая пепел в жестянку из-под сгущенного молока, прицепленную к перилам.
      - Пусть ты, Лева, и учитель, но я тебя не понимаю. Тяжелый ты человек. Темный, - говорила она.
      Эти слова про его тяжелый характер, которыми Ирина всякий раз заканчивала свои пространные монологи, где было все: и загубленная молодость, и отсутствие для нее в этой стране каких-либо перспектив, и боязнь за дочку, задевали Леву очень сильно.
      Он знал, что Ирина права, но никуда уезжать не собирался. Как не собирался и объяснять - почему.
      Со мною он на эту тему не разговаривал, а я, хотя Ирина и просила меня поговорить с ним, специально заводить разговор не хотел.
      Был бы жив Слава, может, он и знал бы - что там у Левы на душе, но Славы уже несколько лет не было в живых: перед самым выводом наших войск из Афганистана Слава погиб - разбился на вертолете при сопровождении колонны. Точнее - был сбит над перевалом Саланг. Раньше мы с ним жили в одном доме, иногда встречались по утрам и вместе шли до станции метро, отправляясь каждый на свою работу.
      Слава после окончания Лесотехнической академии работал начальником цеха на фабрике музыкальных инструментов, я - летал бортрадистом на небольшом транспортном самолете. В то время я носил форму летчика гражданской авиации, и Слава, частенько при встрече проклиная свою фабрику, говорил, как он мне завидует и что хоть завтра ушел бы оттуда.
      - К черту, Вадик, надоело! Хочу летать!
      - Там тоже, - отвечал я ему, говоря о своей работе, - дерьма хватает: замполиты, парторги. А ты все-таки начальник цеха - почти что вольная птица. К тому же балалайки - не пушки да ракеты...
      - Вот именно - балалайки, - вздыхал он. - Недавно в военкомате был: напрашивался на сборы. Теряю, говорю, квалификацию.
      - Ну и?
      - На вас, говорят, бронь. Так что возвращайтесь к своим балалайкам...
      Дело в том, что военная кафедра в Лесотехнической академии готовила штурманов для военно-воздушных сил, и Слава по окончании академии получил к своему гражданскому диплому еще и военную специальность "штурман", а также воинское звание "лейтенант". Запаса.
      Теперь уже я думаю, что если бы он не видел так часто меня в этой моей проклятой летной форме, то, может быть, - со временем - его мечта потихоньку и угасла, задвинутая в глубину сознания, как в кладовку, другими интересами... Но тут началась война в Афганистане, и через какое-то время армии потребовалось свежее пушечное мясо. Те ребята, что отлетали свои сроки и благополучно вернулись домой, обратно на войну не торопились, и вот тут-то и вспомнили о резервистах.
      Слава, поняв, что это - его шанс, который дается один раз и который, может, наконец изменит опостылевшую ему жизнь совслужащего, рванул в военкомат и был (о, счастье!) призван на действительную службу на должность летчика-штурмана вертолета МИ-8 в звании старшего лейтенанта.
      Вот и все...
      Цинковый гроб с тем, что от него осталось, привезли в Питер его друзья летчики.
      И я помню, как воняло смертью в этом набитом до отказа гробами самолете, потому что некоторые из них были плохо запаяны.
      А пьяный прапорщик, сопровождавший груз, выпив полстакана чистого спирта, рычал: "Паскудники!.. Разрешают летать только ночью - чтобы никто не видел... Теперь до утра не разгрузишься, пока военкоматы, на хрен, не откроются... Спирт будете?" Мы тогда с Левой отказались, и он равнодушно буркнул: "Как хотите..."
      На кладбище, возле свежей могилы, когда Лева разливал по пластиковым стаканчикам уже третью бутылку водки, я вдруг подумал, глядя на сильно опьяневшего мастера, с которым до войны работал Славка: а вдруг да и вспомнил он эту свою балалаечную фабрику, когда, сбитый "стингером", летел последние триста метров навстречу своей смерти?..
      Мысль эта показалась мне тогда подлой, и я разозлился на себя, да еще Лева, будто не замечавший меня весь день, вдруг, проходя мимо, сказал сквозь зубы: "Форму-то зачем напялил?.." Он стоял в стороне, закуривая с пьяным мастером с этой самой музыкальной фабрики, а я смотрел, какой глубокий и четкий след остался на свежем песке от Левиного ботинка: Лева действительно был тяжелый человек...
      ...А форму я, наверное, зря тогда надел: думал - будет торжественнее, а получилось - будто примазываюсь...
      - ...Ирина так и не пишет? - спросил я.
      - Не-а... Теща вчера звонила, тоже спрашивала...
      - Как она?
      - Болеет, старая уже... Каждый день звонит. Общаемся... Я у нее теперь сынок: вчера учила по телефону, как котлеты жарить.
      - Ну и как?
      - А вон - на кухне, в миске, - кивнул он, - попробуй...
      Я сходил на кухню и вернулся с котлетой.
      - Тебе принести?
      - Не-а. Что-то не лезут...
      Котлета была вкусная, только несоленая.
      - Соли маловато, - сказал я.
      - А ты чего без куртки? - спросил он.
      - Из филармонии сбежал.
      - Понятно, - сказал Лева и уставился в телевизор. Там крутой пожилой парень, одетый в какие-то острые - для устрашения - железяки, строил грозно-вопросительную рожу: мол, почему нарушаем?! Его ноздри раздувались от праведного гнева. Хотелось закрыть его газетой: куснет еще, чего доброго, зараза... План сделался крупнее, и его рожа заняла весь экран: наверное, он был главным героем. Было заметно, как в такт возмущенно-мощному дыханию у него в ноздре колышется волосок с прилипшей к нему козявкой (оператору - двойка, режиссеру - кол).
      Мы еще немного посидели, допили пиво и выкурили по паре сигарет. Пора было возвращаться в филармонию.
      - Я позвоню, - сказал я, и Лева молча кивнул.
      Я спустился на первый этаж, закурил и вышел на улицу. У стены, перед входом, валялась фанерная дворницкая лопата с отломанным черенком. С крыши на нее падали капли от таявшего снега, гулко барабаня по грязной фанере бессмысленной и аритмичной дробью.
      - Кр-расота, - сказал я лопате и направился к филармонии.
      Старушка-вахтерша сидела, уставясь в экран монитора.
      Смотрите - вот и я, в боевике под названием "Жизнь прекрасна!". Бедная бабка: вместо "Санта-Барбары" у нее в телевизоре на одном канале - дверь, на другом - помойка. Жаль.
      Концерт еще продолжался: в вестибюле было пусто. На скамеечке рядом с будкой одиноко сидела моя жена.
      Я посмотрел на свою куртку, которую она держала на коленях. Сверху лежала шапка. "Как в больнице", - подумал я и подошел к ней. Она молча протянула мне сначала шапку, потом шарф.
      - Пошли, - сказал я ей.
      Мы уходили, и бабка, наверное, смотрела "по телевизору", как мы уходим.
      У входа в "Европу", весь освещенный, стоял маскарадный швейцар - молодой здоровый мужик. Перед входом остановилась шикарная "Вольво", и он бросился к ней открывать дверцу.
      - Ну, как там Лева? - тихо спросила жена, когда мы подошли к Невскому.
      - Хреновато, - ответил я.
      Она прижалась к моему локтю.
      - Может, увезем его на дачу на выходные?
      - И ты поедешь?
      - А кто вам готовить будет?
      - Сами приготовим, - вспомнил я Левины котлеты.
      - Да уж, вы приготовите...
      Я посмотрел на жену и подумал, что когда мы совсем состаримся, то надо будет постараться окочуриться первым: по-другому быть просто не может.
      Но в эти выходные мы с Левой на дачу не поехали, потому что через день я должен был лететь на Диксон - вывозить каких-то ученых, перелетевших туда вертолетом с Земли Франца-Иосифа и теперь ожидавших нас, чтобы наконец-то вернуться домой.
      Об этом я узнал на следующий день, во время разбора полетов. Полетов, которых не было уже два месяца...
      Мы стояли в небольшом дворике перед штабом, курили и трепались кто о чем. Открылась дверь, и с папкой под мышкой на улицу вышел командир летного отряда по кличке Квазимодо. В руке у него был ключ.
      - Лeтному составу зайти в зал разборов, - проговорил он хмуро и, словно ледокол, направился к другой двери, находившейся в соседнем домике, не обращая ни малейшего внимания на этот самый лeтный состав. Перед ним расступались, но следовать за ним никто не торопился.
      Он потому и был хмурым, что знал: никто не бросится со всех ног выполнять его команду.
      Наш Квазимодо и Квазимодо - парижский звонарь отличались друг от друга как день и ночь: во-первых, у нашего не было горба - он был статен, как кипарис; во-вторых, он был красив лицом и к тому же в свои пятьдесят с лишним лет черноволос и не имел ни единой сединки. Его волосы были жесткими и блестящими, и если бы не короткaя армейскaя стрижкa, то ему позавидовали бы многие дамы.
      На него было приятно смотреть, пока он молчал, но вот когда он, ухмыляясь, начинал говорить...
      Стоило вам, к примеру, зайти в его кабинет с какой-нибудь просьбой, как у него на лице сразу же появлялась ухмылка, от которой вас начинало слегка потряхивать от злости... Я помню, когда пришел устраиваться на летную работу в гражданскую авиацию, отлетав перед этим срочную службу радистом на бомбардировщике, то когда вошел в его кабинет и объяснил ему - кто я и зачем пришел, он неожиданно предложил мне пройти к окну.
      - Посмотри туда, - сказал он.
      Я подошел. Посмотрел. Увидел самолеты. Потом посмотрел на него.
      - У нас бомбардировщиков нет, - ухмыляясь, сказал он, явно довольный своим остроумием.
      - А я это знал, - ответил я, имея в виду не отсутствие бомбардировщиков на гражданском аэродроме, а вполне рядовое явление в нашей жизни: что ни начальник, то - дурак. Мог же ответить просто: "Мест нет". Или: "Ты нам не подходишь..." Но в это время у него в кабинете находился командир эскадрильи летающий командир, и я благодаря ему на работу был принят...
      - Вовочка опять с кастрюлями пришел, - сказал бортмеханик Леха Двигунов, кивнув на стоявшего в одиночестве и ожидавшего, пока Квазимодо откроет дверь, второго пилота Вовочку Свердлова. В руке у Вовочки была огромная хозяйственная сумка.
      - Три девки: попробуй прокорми, - сказал кто-то.
      - Он и курить бросил из экономии...
      - Сколько его помню - вечно с какой-нибудь торбой, - добавил Ильин. - В Риге как-то "на науке" были, еще на ИЛ-14, поехали в город - поболтаться, он, естественно, отвалил по магазинам... Вдруг - встречаем. Идет: в руках сетки, а из них - хвосты рыбьи торчат...
      - Да какая разница, что там у кого из сетки торчит? - сказал Пинегин. Это его личная трагедия...
      - Нет, но он - в форме... - Ильин, наверное, думал, что его поддержат, но все молчали.
      - Я один раз нельму из Нарьян-Дыра привез. Где-то... - Пинегин примерился. - Нет, Гарькин все-таки побольше ее будет. И ничего - даже в метро ехал. И тоже - в эполетах и кокарде.
      - Как ты ее тащил-то?
      - За хвост, через плечо. Помню только - скользкая была, собака. Падала часто.
      - Пьяная...
      - Само собой.
      Квазимодо наконец открыл дверь и, войдя внутрь коридора, распахнул ее настежь. За ним вошел Вовочка, следом за Вовочкой потянулись остальные.
      - Пошли быстрее, - подтолкнул меня Леха, - места позабивают, будешь потом впереди сидеть...
      У меня еще оставалось больше половины сигареты, и было жалко ее выбрасывать.
      - Ты сегодня не куришь? - спросил я его.
      - Я вообще не курю, - категорично ответил Леха.
      - Ну и правильно.
      Курил он действительно редко. Точнее - в двух случаях: если был в командировке и - после второго стакана. Но уже тогда - со всеми наравне. Только вот своих сигарет у него никогда не было. "Если куплю пачку - никогда не брошу, пока не закончится", - жаловался он и потому не покупал. При выпивке это не было чем-то зазорным: нет - и ради бога, не жалко, но вот в командировке, особенно к ее окончанию, если ты сидишь в какой-нибудь арктической глухомани - это было уже напряженно. Тогда, прежде чем стрельнуть, Леха рассказывал какую-нибудь ужасную историю, с ним приключившуюся, в результате чего ему срочно надо было закурить, иначе - хана... Утром в гостинице он отлавливал одинокого зазевавшегося курильщика и, схватив за руку, чтобы тот не убежал, проникновенным шепотом сообщал ему: "Слушай, пошел сейчас кизяк метнуть: сидел-сидел, сидел-сидел, и ни хре-на... Дай закурить!"
      На школьной доске, занимавшей нижнюю половину стены, висел, приколотый кнопками к коричневому линолеуму, большой красочный плакат с изображением элегантного двухмоторного самолетика. Перед доской на возвышении - наподобие кафедры - стояли два сдвинутых вместе стола. За одним из них сидел Квазимодо, повернувшись спиной к залу, и то ли изучал самолетик, то ли проверял - ровно ли висит плакат.
      Справа от стола стояла облезлая деревянная трибуна с потемневшим от старости и потрескавшимся лаком, слева - на цветочной подставке с четырьмя длинными растопыренными ножками - бюст Ленина с огромной головой, покрашенной белой глянцевой краской. Краска влажно блестела, отчего казалось, будто вождь в нее только что нырял. На лысине, кокетливо наклонясь, лежала чья-то шапка с кокардой.
      - Гляди - аэроплан, - сказал Леха и достал газету с кроссвордом.
      - Это еще что?! - увидел Ленина Квазимодо. - Немедленно убрать!
      - Дедушку? - спросили из зала.
      - Шапку, - буркнул Квазимодо.
      - Товарищ командир, а что это там висит такое, с крыльями? - спросил кто-то.
      - Сейчас директор придет и все вам объяснит, - ухмыльнулся тот.
      Открылась дверь, и в зал вошел наш директор, господин Косинов, по кличке Косинус. Не здороваясь, глядя перед собой, он сразу же поднялся на трибуну. Был он в широченном красном пиджаке и модном - с рядами каких-то падающих бомбочек - галстуке.
      - Ну и разожрался, - шепнул сидевший сзади Витюха Комов. - Когда на Ми-2 летал - худющий был, как глист.
      Даже до наших рядов доносился запах дорогого одеколона. В зале стало тихо: "представление" начиналось...
      - Я, в общем, вернулся из командировки... Вот привез... - Он показал на висевший на доске плакат.
      - За плакатом, что ли, в Штаты летал? - опять прошептал Леха.
      - Где был-то? - спросил кто-то.
      - В Сиэтле был, на "Боинге"... Потом - в Денвере... Но в общем - в Сиэтле...
      Он вдруг приосанился, его взгляд стал жестким. Он оглядел зал, уперся руками в трибуну и кашлянул.
      Из нутра трибуны что-то выпало, издав громкий металлический звук. Косинус посмотрел вниз, под трибуну, и, еще раз кашлянув, сказал:
      - Будем говорить, положение наше, конечно, сложное...
      - Баба придет, - шепнул мне Леха.
      - С чего ты взял? - так же шепотом спросил я.
      - А вилка упала, - ответил Леха.
      - Какая вилка?.. - удивился я.
      - Здесь вчера Ильин с двумя бухгалтершами киряли. Убрать забыли...
      - Объемы работ резко сократились. Это, будем говорить, не наша вина: по всей стране - сокращение авиаперевозок и уменьшение объемов...
      - Особенно по нему видно, - шепнул Леха.
      - Самолеты простаивают, заказчиков нет. Кроме того, в прошлом году мы потеряли вертолет. По вине пилота...
      - Чего на Сашку-то валить? - сказали из зала. Это был штурман Витя Судаков. - Привыкли на мертвых все списывать...
      - ...Но поскольку у нас есть полоса и, будем говорить, наземная служба...
      - ...Встретил я здесь священника дней десять назад, - продолжал Витя, - от вас, между прочим, вышел.
      Косинус замолчал и начал слушать Витю, не перебивая.
      - Подхожу, спрашиваю: "Какими судьбами, святой отец?" А он мне: "Вот, хотел договориться насчет Валаама: сделать несколько грузовых рейсов. Вертолетом". - "Прекрасно", - говорю, а сам вижу, его чуть ли не трясет. "Ну и как?" - спрашиваю. "Да разве ж можно - такие безбожные цены?!" - говорит, а сам чуть не плачет. "А сколько спросили?" - интересуюсь: все же договора за нашей спиной заключаются, правильно? - обратился он к залу. Зал молча слушал. Слушал и Косинус. - "Восемь тыщ в час, - говорит. - Я предлагаю восемьсот и регулярные рейсы. А они - нет и все... Но я же ведь тоже цены знаю, - говорит, - а не хотите - не надо". Ну, и как это назвать? - подвел итог Витя. - Две тыщи - и так запредел, а ему - восемь предлагают. Так какие же тогда заказчики к нам пойдут?!
      - Ну, будем говорить, во-первых, - меня здесь не было: я был в командировке. А во-вторых, Виктор Михайлович, работа коммерческой службы - это не твое дело. Твое дело - летать...
      - Конечно. Бесплатно...
      - Сейчас всем тяжело. Неужели вы не понимаете? - обратился Косинус к залу. - Это мы еще как-то летаем, другие уже позакрывались давно.
      - Куда летаем-то? Все самолеты на базе! - выкрикнул Андрей Морозов.
      - На завтра в плане борт стоит, - подал голос Квазимодо, не глядя в зал и перебирая свои бумаги, которые он вынул из папки.
      - Для чего я и летал в командировку, - продолжал Косинус. - "Боинг" согласен дать нам в лизинг пять самолетов бизнес-класса типа "Гольфстрим", ну или... "Бичкрафт" - что выберем, так сказать... Поскольку на наши самолеты пока заказчиков найти трудно, надо брать то, что пользуется спросом. А спрос на бизнес-рейсы большой. Аэродром у нас расположен удобно, и заказчики у нас будут.
      - Это наша-то деревня? - спросил кто-то.
      - К центру ближе, чем "Пулково", между прочим, - парировал Косинус.
      - А кто летать на них будет? - спросили из зала.
      - Вот об этом я и хочу сказать. А вы не даете. Значит, всех вас переучим на "Бичкрафты". - Он сделал паузу и гордым взглядом обвел весь зал. - А также и техсостав...
      - Где переучите-то? - спросили из зала.
      - В учебном центре "Боинга", в Сиэтле. Три месяца... Это, конечно, потребует затрат...
      - На какие, интересно, шиши? Да у нас сортир - на улице! - громко сказал кто-то, и все засмеялись.
      - Кто это сказал?! - вдруг рассвирепел Косинус. - Я спрашиваю: кто это сказал?! Я, будем говорить, для вас же стараюсь... Чтобы не сокращать численность... А судя по всему, наверное, придется: у нас и так летного состава намно-ого больше, чем надо...
      - Много? - крикнул кто-то. - В прошлом году всю осень из седла не вылезали, а где зарплата?
      - Не поступают пока деньги от заказчика, не по-сту-па-ют, - сказал Косинус по слогам. - Я же не виноват, что в стране - бардак. Я и так для вас стараюсь как могу: "Ленвесту" рейс сделали - всем вам зимняя обувь была... И вам, и вашим женам... Сегодня мясо привезут, тоже я договорился - в кредит, по записи... Столовая работает - тоже по записи...
      - Какое мясо? - спросили из зала.
      - Говядину, - ответил Косинус. - Списки в эскадрильях составите - по спискам в столовой получать будете.
      Это была приятная новость.
      - Ну, на сегодня, в общем, это все, что я хотел сказать.
      Косинус расстегнул пиджак, вытер носовым платком лицо и, быстро пройдя через зал, вышел.
      - Ну и хитрый, паразит, - сказал Витя Судаков.
      - Пятнадцать минут - перекур, - сказал, поднявшись с места, Квазимодо, - и продолжим разбор.
      - А мясо? - спросил кто-то.
      - Когда привезут - мы закончим.
      Мы вышли на улицу и закурили, стоя у входа. Некурящий Леха весело сказал:
      - Надо же - за дураков нас держит.
      - И правильно делает, - сказал Ильин. - Знаете, с кем он в Штаты летал?
      - Нет, не знаем, - ответили мы.
      - С главбухом. С Валькой... "На шару" прокатились, а вам заливает... Он ей и квартирку прикупил в Левашове.
      - А откуда она вообще, взялась, эта Валька?
      - Оттуда, из Левашова и взялась. Где и у него дача. В сельпо бухгалтершей работала.
      Ильину верили; его любовницей была расчетчица Людка, а уж та знала все тайны Мадридского двора.
      - И счета у них в двух банках, - продолжал Ильин. - Сам однажды видел, как Валька с кассиршей из одного банчишка выходили. Задрипанный такой банчок, на окраине... Так что ждите зарплату, голуби...
      Зарплату мы уже не видели месяца четыре и в ожидании лучших времен жили на остатки от премиальных за выполненные когда-то рейсы и за счет наших жен, если они, естественно, работали. Тем, у кого жены не работали, приходилось туго. Чтобы предотвратить назревавший бунт, Косинус реанимировал тихо скончавшуюся столовую, и теперь там можно было пообедать "на запись": "Ваш табельный номер?.." На второй день после ее открытия Вовочка Свердлов первый догадался приехать на работу с двумя литровыми банками. На третий - уже с кастрюльками средних размеров: у него было три дочки-школьницы и неработающая жена.
      Однажды над Вовочкой подшутил Ильин: когда Вовочка вернулся откуда-то из трехдневной командировки, Ильин, которого он встретил у входа в штаб, сказал ему:
      - Слышал я, Вова, что, пока тебя не было, народ харчился по твоему табельному номеру... Вкусные, говорят, обеды были.
      - Как это? - спросил Вовочка, входя в ступор.
      - А вот так, - развел руками Ильин. - Ты напиши рапорт в бухгалтерию: мол, это вовсе и не я их съел.
      Так Вовочка и сделал. Не выходя из ступора, под диктовку Ильина он написал: "Рапорт. Прошу съеденные табельным номером таким-то обеды считать недействительными". Ильин прочитал рапорт и сказал:
      - Вот это другое дело, а главное - вовремя. - И, забрав рапорт, ушел в бухгалтерию якобы для того, чтобы уладить вопрос, поскольку имел там великий блат. Попив кофейку со своей пассией - расчетчицей Людочкой и поболтав с бухгалтершами, он вышел к посиневшему от раздумий Вовочке.
      - Все в порядке, - успокоил он его. - Улажено.
      Вовочка улыбнулся и начал розоветь.
      - Но с тебя, извини, бутылка.
      - Да у меня денег-то... - снова начал синеть Вовочка.
      - Ладно, так и быть - сам куплю, - великодушно согласился Ильин. - Потом рассчитаешься...
      Что касается зарплаты, то мы, конечно, особенных иллюзий на этот счет не имели, поскольку заказы на наши самолеты были единичными, а уголек в кочегарке уже подходил к концу, и деньги, поступавшие от выполненных рейсов, уходили на его закупку. Так что наши денежки, превращаясь в черный дым и призрачное тепло, растворялись в атмосфере без всякого следа, и рассчитывать приходилось только на самого себя и - удачу...
      К домику, где находилась наша эскадрилья, подошел Сашка Иванов, с которым мы в прошлом месяце отремонтировали квартиру одним очень занятым супругам, и я, бросив окурок, пошел поболтать с ним: может, у него еще есть какая-нибудь халтура. Но перекур уже закончился.
      - Итак, продолжим разбор, - стоя у доски, сказал Квазимодо. Плаката на ней уже не было. - Хочу обратить внимание летного состава на ношение формы одежды. Прошу запомнить: ее еще никто не отменял. - Квазимодо, словно прессом, прижал ладонью к столу свои бумаги. - При явке на вылет или же в дни разборов обязаны быть одетыми по форме. Это касается всех. А также шарфы, носки и так далее... Получили на складе? Значит, носите. Без всякой там самодеятельности. Буду наказывать, и так далее...
      Его никто не слушал, но и ему было, скорее всего, на это начхать - просто каждый занимался своим делом: мы - молчали, он - говорил.
      Приоткрылась дверь, и в проеме показалась голова поварихи в белом колпаке, сложенном "пирожком".
      - Иван Сергеевич... Привезли... Извините...
      - Кончай разбор, мясо привезли! - обрадовались все.
      - Я же говорил: баба придет, - сказал довольный Леха, складывая газету.
      - Тихо! - Квазимодо постучал по столу шариковой ручкой. - Сначала надо списки составить! Проходите, Галина Ивановна, - пригласил он повариху в зал.
      Она вошла, посмотрела на бюст вождя, которому кто-то опять нахлобучил на лысину шапку с кокардой, и робко произнесла, обращаясь к Квазимодо:
      - Привезли мясо, но оно не разрубленное... Передки и задки... Рубщика у нас нету, поэтому мы будем выдавать так, как есть, а вы уж там сами рубите...
      - Как это - сами? - удивились в зале.
      - Ну, нету у нас рубщика, - развела она руками.
      - Ничего-ничего, мы и сами разрубим, - сказал Витя Судаков, - было бы что рубить.
      Нас было двадцать четыре человека, и мы разделились на четыре группы по шесть человек. На каждого приходилось примерно по десять кило мяса, но могло получиться и больше, в зависимости от веса части туши, которая достанется. Очередность захода (и - следовательно - выбора) определили на спичках. Наша группа оказалась третьей по счету.
      Главным у нас был Витя Судаков. Мы подошли к столовской подсобке и остановились покурить в ожидании своей очереди.
      Витя ушел в подсобку, выяснить, что да как, а мы остались стоять на улице, наблюдая, как первая группа тащит свою скользкую и тяжелую добычу. Это был "передок" - половина туши коровы, распиленная на бойне вдоль позвоночника от шеи до бедра. Держать его было не за что, кроме двух культей и одного торчавшего сбоку оголенного ребра, которое и зажал в руке Вовочка Свердлов. Остальные пятеро, облепив "передок" со всех сторон, держали кто за что уцепился. "Передок" то и дело норовил упасть в слякоть, но счастливчики не позволяли ему этого сделать и, чертыхаясь, постоянно перехватывали выскальзывавшее из рук мясо.
      Двигались они короткими шажками, и лица их были сосредоточенны. Если бы не шапки с кокардами и погоны на плечах - они походили бы на папуасов, возвращавшихся с охоты.
      - В пещеру поволокли, - угадал мою мысль Ильин.
      В отдалении стояла небольшая группа техников и, словно стая волков, завистливо поглядывала в сторону процессии: авиационно-техническая база получала свое мясо после летного отряда. Так было положено: летчики - есть летчики, техники - есть техники...
      Процессия повернула за угол дома, в котором размещался летный отряд с авиаэскадрильями, и, выйдя на небольшую полянку с оставшимся от спиленной толстой осины пнем, водрузила "передок" на этот пень и разбрелась, протирая руки мокрым снегом. Вовочке Свердлову мешала сумка, висевшая у него на локте, и он повесил ее на гвоздь, который одиноко торчал в деревянной стене стоявшего на краю полянки и покрашенного светло-голубой краской сортира.
      Этой - небесного цвета - краской, подчеркивавшей то, что мы, как-никак, покорители пятого океана, были покрашены все наши административные здания барачного типа, включая и подсобные помещения, то есть два сарая и сортир.
      Протерев руки, все собрались в кружок рядом с лежавшей на пне частью бывшей коровы и стали совещаться, изредка поглядывая на примыкавшую к штабу проходную. Кто-то из них даже показал на нее рукой.
      - Интересно, чем они будут эту говядину рубить? - задумчиво проговорил Ильин.
      - Из самолета топор возьмут, - предположил Леха.
      - Кажется, нет... - отозвался Ильин.
      От группы отделилась фигура одного из заговорщиков и целеустремленно направилась к проходной.
      - Все ясно, - сказал Ильин. - С пожарного щита хотят топор снять.
      К нам подошли стоявшие в стороне техники.
      - Ну - что? - спросили они.
      - Да вот - ждем... Третьи по очереди...
      - А за вами много?
      - Еще одна команда.
      - Значит, мы за ними.
      - Значит, - ответил Леха.
      Из столовской подсобки, спотыкаясь, выползала очередная группа обладателей говяжьего "передка", и техники заволновались.
      - Одни передки берут... А нам чего - задки с копытами? Они в два раза легче передков, а тоже - на шесть человек...
      Мы молчали: нам было неловко, потому что если там еще останется "передок", то его, конечно же, мы и заберем.
      - Как дела, Ганс? - спросил я техника Гену Семенова, или Ганса, чтобы разрядить обстановку.
      - Дэ-дда ничего, - ответил он, слегка заикаясь: верный признак того, что он волнуется. - Поехал тут на дэ-дачу, зза капустой и - хрен, а не капуста.
      - Бомжи обчистили?
      - Дэ-дда нет... Мыши - пидарасты - с-сожрали...
      Из подсобки вышел Витя Судаков.
      - Долго вас ждать?
      - Идем! - ответили мы и решительно двинулись навстречу неизвестности.
      - Выбирайте, - сказала нам Галина Ивановна, показав рукой на лежавшие в углу подсобки части туши.
      Выбирать, собственно, было не из чего: на полу, за внушительных размеров напольными весами лежали уложенные штабелем пять (три - внизу, два - вверху) больших коровьих окороков и рядом, на скользком металлическом полу - два так называемых "передка", один - чуть побольше другого.
      - Ну, чего будем брать? - спросил нас Витя.
      - Конечно, передок, - ответили мы. - Он как-то посерьезнее выглядит...
      - Опять же - грудинка, - добавил Леха, обожавший кислые щи.
      - Значит, берем?
      - Берем, - ответили мы, продолжая стоять: надо было решить, за что взяться, чтобы взгромоздить эту "дуру" на весы.
      У Вити в руках оказался металлический крюк, и он подцепил им тушу со стороны шеи. Кто-то взялся за оголенные кости позвоночника, выступающие вдоль края туши. Я - за ребро.
      Галина Ивановна сняла с противовеса круглую плоскую гирьку и стала сдвигать металлический цилиндрик на планке к его началу.
      - У тех-то - побольше было, - завистливо произнес Леха, имея в виду "передок" предыдущей команды.
      Мы смотрели на красную от холода и блестевшую от жира руку Галины Ивановны с торчавшим, словно морковка, указательным пальцем, которым она передвигала гирьку с одной риски на другую, и нам очень хотелось, чтобы гирька наконец остановилась.
      - Кто первый встал - того и сапоги, - отметил Ильин, - закон тундры...
      - Шестьдесят восемь килограммов, четыреста граммов...
      - Да ладно, пусть будет шестьдесят девять... - сказал Витя.
      - Где ваш список? - Галина Ивановна взяла в руку листок бумаги с нашими фамилиями и собралась уже внизу, под ними, поставить вес, чтобы бухгалтерия потом знала - сколько и с кого надо будет высчитывать.
      - А почему так много? - вдруг спросил Ильин. - Откуда здесь шестьдесят восемь?
      - Как - откуда? - всполошилась повариха. - Отсюда, - показала она на весы.
      - Что-то не похоже, - скептически покачал головой Ильин и стал осторожно, двумя пальцами, трогать лежавшие на противовесе круглые гири. -А вы... весы-то установили точно?
      - Ну а как же, - обиженно ответила она.
      - А мы не видели, - сказал Ильин.
      Мы стояли, молча наблюдая эту сцену.
      - Хорошо, снимайте - перевесим...
      Никто не произнес ни слова, и только Витя Судаков прошипел в сторону Ильина: "Да пошел ты!" И, обращаясь к растерянно молчавшей Галине Ивановне, успокоил ее:
      - Пишите: семьдесят кило, и дело с концом. Штурмана - отродье хамское...
      В нашей группе штурманов было двое: он сам и Ильин...
      Сняв с весов теперь уже наше - кровное - мясо, мы, так же как и предыдущие товарищи-папуасы, понесли его к разделочному пню.
      Мясо было скользким, и нести его было неудобно. Да еще - по неровной, покрытой ледяной коростой дороге. Но мы донесли его, ни разу не уронив, и только вымазали ладони и рукава форменных пальто говяжьим жиром.
      Пень был занят: первая группа только еще заканчивала дорубать свой передок, потом должна была приступить вторая и уже за ними - мы.
      Рубщик первой группы, бортмеханик Сашка Иванов последний раз тюкнул топором по лежавшему на пне куску, дорубил его, разделив на две части, и передал топор следующему - радисту Пупку. Сашка стоял, разведя руки в стороны и растопырив покрасневшие пальцы. Шапка его съехала на затылок, галстук на боку, а на краях рукавов кителя темнели влажные пятна. Его пальто висело на гвозде, торчавшем из стенки сортира, поверх сумки Вовочки Свердлова.
      Вовочка заканчивал раскладывать на мокром снегу шесть горок, сложенных из розовых с белым жиром кусков мяса. Из некоторых кусков торчали кое-как перерубленные кости, наподобие открытых переломов.
      - Топор тупой, - сказал Сашка. - Они видели, как я здесь мучился, - кивнул он в сторону преемников топора.
      Вовочка перекладывал куски из кучки в кучку, потом - обратно, потом снова, наконец выпрямился и деловито произнес: "Все!"
      - Ну и наделил он вам, - ухмыльнулся Ильин.
      - Вот когда себе нарубите, - ответил Сашка, надевая пальто, -делите как хотите, а мы уж и сами разберемся. - Он снял с гвоздя сумку: - Вова, твоя сумка?
      - Его, его, а чья же еще, - опять ехидно кивнул Ильин.
      Вовочка забрал свою сумку у Сашки и поставил ее на снег рядом с шестью мясными горками, собранными из разных кусков. Сумка была нескромно большой, казалось, что в нее войдет все мясо и еще место останется, и Вовочка отставил ее подальше, чтобы она не бросалась так в глаза.
      - Как делить будем? - спросили Сашку соратники. - Кучи-то разные...
      - Какие есть, - ответил Сашка.
      Нам было интересно, и мы наблюдали за главной частью мясной эпопеи дележом.
      - По должности, - подсказал Ильин. - Сначала - командиру, потом - штурману и так далее. Вовочке - последнему.
      - Нет, неправильно, - сказал командир Хурков, входивший в первую группу. Несправедливо. Первым должен выбирать рубщик.
      - Абсолютно верно, - отозвался рубщик второй команды радист Пупок и хрястнул топором по коровьему хребту. - Один рубщик работает, остальные стоят...
      - Ты руби давай, - сказали ему товарищи.
      - Поставьте Вовочку спиной, и пусть он говорит, какая куча - кому, предложил Ильин. - А то потом разноется... Так хоть сам себе выберет.
      - Правильно, - подтвердил Сашка Иванов. - Ты, Володя, не обижайся, обратился он к Вовочке, - но сама идея правильная: чтобы никаких претензий. А уж когда разделим - меняйтесь кто с кем хочет.
      Из дома, где находилось помещение нашей эскадрильи, то есть начальство, на крыльцо вышел комэска Бахолдин.
      - Хурков! - крикнул он. - Зайди в эскадрилью.
      Хурков ушел, а Вовочка повернулся спиной к разложенным мясным кучам и приготовился.
      - Кому? - Иванов показал на ближайшую кучку.
      - Хуркову...
      - Кому?
      - Тебе...
      - Кому?..
      Из небесного цвета деревянного сортира вдруг вышел совершенно пьяный Гарькин. Никто не заметил, как он туда входил, и поэтому все удивились.
      - Эй, амбал! - весело крикнул Ильин Гарькину. - От кого прятался?
      Гарькин подошел к нам и, глянув на лежащий на снегу "передок", икнул с довольной улыбкой:
      - О-о!.. Мясо... Канаю в долю...
      На крыльцо снова вышел Бахолдин и следом за ним - Хурков.
      - Гарькин! А ты чего такой пьяный? - удивился комэска.
      - Отпуск обмываю...
      - Он у тебя еще только через неделю начнется... И завтра ты в плане стоишь, вот, - показал он на Хуркова, - на Диксон. - А ты нажрался...
      - Я ж не знал... Два месяца не летаем...
      - Ты, между прочим, на работе находишься. И должен знать, что на работе не пьют.
      - Так ведь разбор-то уже закончился, - нашелся Гарькин.
      - Я вот тебе дам "закончился", - пригрозил ему Бахолдин и повернулся к Хуркову. - Меняй этого алкаша.
      - Кого взамен? - спросил Хурков.
      - Кого хочешь. Можно и Свердлова...
      - Во - поперло! - сказал Гарькин, повернувшись к потерявшему дар речи Вовочке.
      - Полетишь? - спросил Вовочку Хурков.
      - Еще бы он отказался, - сказал Ильин.
      Вовочка согласно кивнул и ответил:
      - Конечно, полечу...
      - А еще кто? - спросил Хуркова Ильин.
      - Ты, - начал перечислять Хурков, - Митин, Двигунов. Проверяющим - Мышкин.
      - Без проверяющего, конечно, никак... - прокомментировал Леха.
      - Значит, впечатываю в задание Свердлова? - спросил Бахолдин.
      - Свердлова, - подтвердил Хурков. И Бахолдин ушел в домик.
      - Зато - не пьет... - съехидничал Гарькин. - Кто пойдет в столовку за закуской? У меня две поллитры за гальюном спрятаны.
      - Вовочке все равно туда идти, заодно и нам прихватит, - сказал Леха.
      - Ну а чего, - отозвался Вовочка, - возьму, конечно... На кого писать?
      - И мяса побольше! - хищно произнес Гарькин.
      Я стоял, слушал и размышлял: "Пить или не пить?.."
      Неплохо было бы, конечно, обмыть добычу, но с другой стороны - завтра в санчасть... А кроме того, сегодня я обещал бортрадисту Шурику Федорову съездить с ним на так называемую "стрелку", где тот должен был выяснить какую-то проблему с долгом... Для чего я ему был нужен, он вчера объяснил мне по телефону. Он сказал: "Постоишь в сторонке". "И в принципе..." - добавил он.
      Я молчал, потому что его предложение мне не нравилось.
      - Ну что ты волнуешься, ара? - сказал он с грузинским акцентом.
      - Я не волнуюсь, - ответил я, пытаясь придумать причину для отказа.
      - И правильно. Там "крыша" моя будет... А ты в стороночке постоишь, в форме...
      - Это, наверное, надолго, - отнекивался я, - и в другом конце города...
      - Ну и что? - настаивал Шурик. - Мы же на колесах, дарагой. Или времени жалко для брата?
      Я молчал, понимая, что мне не отвертеться.
      - За время я заплачу, сто долларов. Пойдет? Просто посидишь у меня в машине, и - сто долларов... Как с куста, ара... Ну, согласен? Мужчина ты или не мужчина?
      Сначала он предлагал мне постоять в сторонке. Теперь уже - посидеть у него в машине. "Что будет дальше?" - ждал я.
      - Ну, мужчина ты?..
      При нашем хроническом безденежье сто долларов были приличной суммой, и этот довод весьма легко переломил мои твердые принципы, касавшиеся возможных способов получения случайных денег.
      - Вот и ладушки, - успокоился Шурик. Его грузинский акцент исчез. - Ты завтра на разборе будешь?
      - Буду, - ответил я.
      - Тогда я туда и подъеду, часам к двум. На тачке.
      Он сказал на прощание: "Будь здоров!" и добавил: "Надо отвечать: сам не сдохни". И, довольный этой шуткой, повесил трубку.
      Шурик считал себя великим комбинатором и постоянно пытался приобщить меня к своим коммерческим операциям, как бы забывая о моих предыдущих отказах.
      - И, в принципе, там ничего сложного нет: ищешь, ара, магазины, заключаешь договора и - все: с каждого кило три цента - твои...
      В свободное от полетов время он торговал рыбой. Точнее - был посредником: пристраивал в магазины и другие торговые точки мелкий рыбный опт.
      Родом Шурик был из Тбилиси и, хотя ничего грузинского в нем не было, выставлял себя грузином и старался говорить с акцентом, считая это особым шиком, и через каждые два слова добавлял "тваю маму" или "шени дэдас", поднимая указательный палец вверх и презрительно выпячивая большую, как у верблюда, нижнюю губу. Иногда об акценте он забывал.
      Коммерцией он занимался давно: еще в доперестроечное время приторговывал поддельной косметикой и плащами из кожзаменителя, поставляемыми ему "прямо из Тбилиси". Чтобы смягчить "падение" при возможном провале, он вступил в партию и так вжился в роль коммуниста, что у него быстро покраснела вся физиономия и особенно - толстый висячий нос. Может, конечно, это было от водки, потому что пил Шурик много.
      В бортрадисты его привела теща, работавшая главным бухгалтером аэропорта. Мы с ним пришли в отряд в одно время, вместе сдавали зачеты на допуск к полетам и вместе вводились в строй. Радистом он никогда не был: где-то "на стороне" выучил азбуку Морзе и через пень-колоду мог принимать знаков сорок в минуту. Но при наличии всемогущей тещи этого было достаточно. "Там научится", - решило начальство.
      - А вон и Вовочка, - радостно воскликнул кто-то из наших, увидев идущего из столовой шаркающей походкой - чтобы не поскользнуться - Свердлова.
      - Идите в зал разборов, - посоветовал нам Витя Судаков, - только эту штуку, - кивнул он на "передок", - положите на пень, я пока рубить буду...
      Мы быстро согласились с его предложением, положили "передок" на плаху и двинулись к залу разборов. Дверь туда все еще была открыта, но внутри никого не было: Квазимодо, наверное, опять был у директора.
      Вовочка вошел, как всегда, первый и, подойдя к столу, за которым только что сидел Квазимодо, поставил на него свою необъятную сумку. Сделал он это легко, так что если бы никто не знал, сколько всего там лежит, можно было бы подумать, что она пуста.
      - Ну, чем нас сегодня кормят? - спросил Ильин.
      - Суп гороховый и котлеты, - ответил Вовочка и вынул из сумки три стакана. Потом достал две сложенные одна на другую тарелки и положил на донышко верхней тарелки шесть кусков хлеба.
      Ильин забрал хлеб и перевернул верхнюю тарелку: под ней лежали шесть больших круглых котлет. Верхняя котлета была сплющена.
      Пить Вовочка отказался и как-то незаметно ушел, а Ильин, выпив, задумчиво проговорил:
      - Чувствую я, Хуркову одному придется весь рейс откручивать. За Мышкиным тоже - только смотри...
      - Его проблемы: сам выбирал, - ответил Гарькин, имея в виду Вовочку.
      - Да пусть Вовочка слетает, что тебе, - сказал кто-то, - он же вообще сидит без налета...
      - А никто и не говорит... Ради бога... - пожал плечами Гарькин. - Я лично без претензий - отпускные в кармане.
      - Повезло тебе, что заказчики рейс проплатили: так бы - остался без отпускных.
      - Я потому и нажрался, что - ну, никак! - этого не ожидал.
      Мы выпили водку и доели котлеты.
      - Вилки забрать не забудь, - сказал Ильин Лехе, - там еще есть - в трибуне... Или под трибуной...
      Мы вышли на улицу. Перед пнем с лежавшим на нем остатком "передка" трудился Витя, шлепая и шлепая топором по оттаявшему мясу.
      После выпитой водки промозглая погода уже не казалась такой беспросветной, и я подумал: "Как мало нам, оказывается, надо: знать, что теперь в семье будет запас мяса на месяц и что появился рейс с неясной перспективой получения за него каких-нибудь премиальных... А может, потому мы и живем - как живем, что нам, оказывается, так мало надо? Наверное, нашим общим предком был какой-нибудь древний Шура Балаганов..."
      Мы закурили и не спеша пошли к плахе. Шли молча, и мне показалось, что не я один сейчас подумал о Балаганове...
      От автобусной остановки быстрым шагом по направлению к нам шел Шурик Федоров. Увидев меня, он махнул рукой, и я остановился.
      - Гамарджоба, - поздоровался он.
      - Здоруво! - ответил я. - А гдэ твой машина?
      - Сломался, - сказал Шурик. - Ты уже свободен?
      - Витя мясо дорубит...
      - Некогда ждать! Тачку еще надо поймать, шени дэдас...
      Мы подошли к стоявшим у пня товарищам. Витя уже рубить закончил и теперь раскладывал куски на семь частей: шесть плюс одна - Гарькина.
      - Гамарджоба, генацвали! - весело здоровался Шурик, пожимая всем руки.
      - Гиви, ты что, за мясом приехал? Отпускники - мимо... - предупредили его.
      - Вах! Нужно мне ваше мясо!
      - Так и запишем, - подмигнул собравшимся Витя.
      - Вадика я забираю, - сказал Шурик. - На семь человек делите? - и, не дождавшись ответа, присел, разглядывая ближнюю кучку. Потрогав уложенные друг на друга куски, он повернулся ко мне: - Забирай эту. Нормальный шашлык.
      - Ты чего раскомандовался? - возмутился Гарькин. - Ты по рыбе специалист рыбу и ковыряй!
      - Да чего вы, пацаны? Нам некогда, шени дэдас...
      - Ладно, - решил Витя, - забирай эту, - он показал мне рукой на ближнюю, ту, которую выбрал Шурик.
      Я стал укладывать куски в полиэтиленовый пакет. Они были скользкими и никак не хотели туда влезать, а я их все запихивал и запихивал, норовя порвать пакет, и сверху на меня молча смотрели мои товарищи. "Черт тебя принес", подумал я про Шурика.
      - Как торговля? - спросил его Леха.
      - Когда как.
      - Скоро, наверное, джип купишь?
      - Скоро только мухи... - задумчиво ответил Шурик.
      Пакет оказался мал, и из него торчали куски мяса и обрубки костей.
      - Что я, с этим и поеду? - сказал я Шурику. - Может, сначала домой ко мне завезем?
      - Некогда, бичо, опаздываем. Ничего, там придумаем что-нибудь... По дороге...
      - Вадим! - крикнул мне вслед Ильин. - Не забудь - завтра летаем...
      Машину Шурик поймал быстро: несколько секунд поговорил с водителем и махнул мне рукой, чтобы я садился на заднее сиденье. Я сел и поставил пакет с мясом рядом с собой, придерживая его левой рукой. Шурик обернулся с переднего сиденья и весело подмигнул. Водитель пропустил несколько машин и тронулся с места.
      Ехали молча. Я смотрел на мелькающие мимо меня дома, прохожих, шагавших по слякоти тротуаров, и мне все больше и больше не хотелось ехать на эту дурацкую "стрелку". Но теперь уже отказываться было поздно: назвался груздем - полезай в кузов...
      "Позарился на сто долларов, дурачок..." - злился я на себя. Лица водителя мне видно не было, я видел только его затылок и обрамленную рыжеватыми волосами лысину.
      - Ну куда ты лезешь? - комментировал действия других водителей Шурик. Что за баран? Шени дэдас...
      Водитель помалкивал и следил за дорогой.
      - Не обижают клиенты? - вдруг спросил Шурик водителя, кивнув почему-то в мою сторону.
      - Да нет... Бывает, конечно...
      - Не платят?
      - Ну... в общем...
      - Не волнуйся, брат, мы - заплатим. Все будет о'кей.
      Водитель повернул голову и посмотрел на Шурика.
      - А я и не волнуюсь.
      Он вел машину уверенно, аккуратно и даже как-то красиво. Выбирал самую короткую дорогу, и его место в ряду всегда оказывалось удобным для маневра, так что до метро "Звездная" мы доехали быстро.
      - Сюда, - показал Шурик рукой водителю, и мы завернули на примыкавшую к станции метро улицу. - Стоп, приехали, - сказал он.
      Вынув деньги, Шурик протянул водителю две купюры:
      - Это для начала. Остальное - потом.
      Водитель засунул деньги во внутренний карман куртки.
      Нас объехал белый джип "Ниссан-патрол" и остановился в нескольких метрах впереди.
      - О, братки приехали, - сказал Шурик и повернулся ко мне. - Значит, так, начал он инструктаж. - Сядешь на мое место и все. Сиди, кури... Как махну подойдешь, поздороваешься.
      - Обязательно надо здороваться? - спросил я.
      Первоначально изложенный им план моих действий, точнее - бездействий, как обещал Шурик, начал изменяться не в лучшую сторону. Я не волновался и был совершенно спокоен: мне было абсолютно наплевать, что они там будут выяснять, просто я не любил неожиданных изменений в чем бы то ни было. Честно говоря, было очень погано чувствовать себя куклой, при том что кукловодом был Шурик.
      - Я надеюсь, не долго? - спросил Шурика водитель.
      - Минут сорок, - ответил тот и вышел из машины, оставив дверь открытой.
      Я перешел на переднее сиденье, и Шурик, еще раз подмигнув, направился к джипу.
      Он шел походкой удалого гангстера, слегка приподнимаясь на носках и покачивая корпусом.
      Его фигура с сутулой спиной и опущенными плечами была похожа на вопросительный знак: "Ну чё, в натуре?"
      Он не спеша подошел к джипу и остановился. Перед ним распахнулась задняя боковая дверца, и он влез внутрь.
      - Крутой у тебя приятель, - сказал водитель и усмехнулся.
      - Можно закурить? - спросил я его.
      - Конечно, - ответил он и закурил первый.
      У водителя было насмешливое умное лицо, выпуклые, навыкате глаза и множество склеротических жилок на скулах.
      Я посмотрел на джип. Прошлой осенью, в самом ее начале, мы возили такой же вот "Ниссан-патрол" в Ханты-Мансийск.
      Как оказалось, это был подарок: от питерского "папы" - "папе" ханты-мансийскому.
      Сам "папа" летел вместе с нами, джипом и двумя охранниками, с которыми он весь полет дулся в карты. Я заметил: это была классическая игра - очко...
      В Ханты-Мансийск мы тогда прилетели, когда уже совсем стемнело.
      Сбоку, у края самолетной стоянки горел один-единственный фонарь, и выгрузку джипа освещали фары нескольких машин, собравшихся полукругом возле нашего самолета.
      Мои товарищи остались пить чай, ожидая окончания выгрузки, а я вышел из самолета покурить и, отойдя в сторонку, наблюдал, как идет дело.
      В воздухе пахло осенним лесом, начинавшимся сразу за стоянкой, и я с удовольствием дышал, глядя, как встречающие снуют по опущенной на землю из самолета "рампе", по которой джип нужно было аккуратно выкатить наружу.
      - Где командир?
      Я обернулся и увидел молодого, очень крепкого парня в костюме и при галстуке. С нами он не летел.
      У него было очень серьезное лицо. Смотрел он в упор.
      - В самолете, - ответил я, и он, сразу потеряв ко мне интерес, направился к стремянке, торчавшей перед дверцей в кабину.
      Я пошел следом за ним. Он, по-видимому, слышал, что я иду сзади, и поэтому не стал подниматься в кабину, а только коротко бросил в мою сторону:
      - Позови.
      Я поднялся в самолет.
      Командир допивал чай. Остальные лениво переговаривались, глядя, как джип, облепленный крепкими ребятами, готовится выкатиться по "рампе" на стоянку, ярко освещенную автомобильными фарами со всех сторон.
      - Юра, - сказал я командиру, - там тебя ждут.
      - Очень хорошо, что ждут, - ответил командир и, поставив пустую кружку на сиденье, спустился по стремянке наружу.
      - Мани-мани? - подмигнул мне Ильин.
      - Наверное, - ответил я.
      - Лесом пахнет - обалдеть, - сказал Леха, - даже здесь чувствуется.
      - Можжевельник, - пояснил Ильин.
      Заскрипела стремянка - это возвращался командир. Мы молча смотрели на него, ожидая сообщений.
      - По четыре штуки! - шепотом объявил он.
      - Ого! - отозвался Леха.
      - Достойно, - подтвердил Ильин.
      Еще бы - это был мой месячный оклад.
      - Ребята, - снова прошептал Юра, - они просят, чтобы мы остались до воскресенья: этот "мафиози" (он имел в виду питерского "папика", прилетевшего с нами) хочет сходить на охоту... или рыбалку - черт его знает...
      На дворе заканчивалась пятница, и мы согласились.
      - Заплатили нормально, - ответил за всех Леха.
      - Значит, согласны?
      - Ждем, - ответили мы.
      Командир снова спустился наружу.
      - Чего ж хорошего человека не подождать? - сказал Леха. - Отдохнем. Водочки можно выпить. А грибов тут, наверное, море?! В лес можно сходить...
      - Ты чего? - удивился Ильин.
      - Ну, если недалеко, - уточнил Леха.
      Командир снова поднялся в самолет.
      - Ребята, они и нас на рыбалку зовут, - неуверенно проговорил он.
      - Да брось ты, Юра, - в погонах, что ли?
      - Конечно. Какая рыбалка?
      - Значит, не поедем? Отказываемся?!
      Командир отправился передать приглашающим наш отказ, а мы остались совещаться, выясняя, хватит ли наших домашних припасов на ужин или надо будет где-то что-то прикупать.
      Через некоторое время из двери снова показалась голова командира.
      - Надо ехать; они говорят, что рыбалка, оказывается, на пароходе...
      - Но это же меняет дело! - воскликнул Ильин. - Ежели на пароходе - то это нам нравится!
      - Закрывайте самолет, - сказал командир, - они уже нас ждут.
      Потом они рассадили нас по разным машинам, отчего мы слегка напряглись, и повезли в город.
      Мы долго петляли по каким-то плохо освещенным улочкам, вдоль которых стояли выхваченные светом фар заборы, с прятавшимися за ними в темноте двухэтажными деревянными домами.
      Наконец подъехали к красивому кирпичному особняку. Судя по многочисленной охране, вышедшей нас встречать, это был их центральный офис.
      Оттуда начали выносить какие-то коробки и грузить в "Ниссан-патрол".
      Сидевшие в нашей машине два парня вышли и тоже занялись погрузкой. Водитель остался.
      Ильин сидел у дверцы и с интересом наблюдал, как парни таскают коробки.
      - Ваша контора? - спросил он у водителя, кивнув на особняк.
      - Контора, - отозвался водитель.
      - Ты здесь что - работаешь?
      - Работаю. Больше негде...
      - Водилой?
      - И охранником.
      - Нормально платят?
      - Нормально...
      - А рабочий день?
      - Такого нету. Как отпустят.
      - А жена как, не возникает?
      - Чё ей возникать-то? Сама все понимает...
      - Ясно, - сказал Ильин и замолк.
      - А где пароход этот? - спросил я.
      - Ну, до него еще пару часов по Иртышу идти.
      Мы переглянулись: начиналось настоящее приключение. Наконец погрузка закончилась, и парни вернулись в машину. Караван тронулся, и вскоре, поднявшись на какую-то горку, мы увидели внизу черную широкую реку и освещенную пристань с пришвартованным к ней и казавшимся издалека небольшим корабликом.
      Кораблик был, по-видимому, речным буксиром, и нас определили в маленькую каютку с двумя расположенными одна над другой железными койками. Где-то внизу работала его машина, и сам он дрожал, готовый к отплытию.
      В каютке был полумрак: освещалась она одной-единственной лампочкой, закрытой матовым, пожелтевшим от грязи, скопившейся внутри, плафоном, прикрепленным к потолку. Пол, стены, потолок и даже откидной столик - все было покрашено темно-серой шаровой краской.
      - Тюряга какая-то, - хмыкнул Леха.
      Охранник, который привел нас в эту каюту, сунул Ильину бутылку водки и банку консервов и молча ушел. Ильин передал их Лехе.
      - Пайка, - сказал Леха. - А хлеб - зажали...
      - И за это скажи спасибо, - хмыкнул Ильин, первым пристроившийся на краю нижней койки. - Чего стоите, господа? Прошу садиться.
      Мы уложили свои сумки на верхнюю койку и сели, тесно прижавшись друг к другу.
      Лехе места не хватило, и он остался стоять, поставив на столик и бутылку, и банку. Потом снял с верхней койки свою сумку, вынул оттуда и положил рядом с ними полбуханки хлеба в полиэтиленовом пакете, складной перочинный нож и железную кружку, из которой в самолете пил чай. Закинув сумку обратно наверх, начал молча открывать ножом консервы, а мы так же молча смотрели, как над банкой потихоньку начинает подниматься жестяной, в зазубринах, верх.
      Настроение наше ползло вниз, словно стрелка высотомера.
      - Хорошая, чувствую, будет рыбалка, - нарушил молчание Леха. Он открыл банку и понюхал ее содержимое, ковырнув сверху кончиком ножа. - Нормальная тушенка, - сказал он и плеснул водку в кружку.
      Нарезав хлеб, он сделал бутерброды и, подав командиру кружку и бутерброд, произнес вместо него тост:
      - Ну, капитан, давай - за удачу.
      Юра молча выпил и принялся жевать хлеб с тушенкой. Вторым выпил Ильин и сказал:
      - А вроде и ничего...
      Мишка Репников - второй пилот и заядлый рыболов, между своими просто Репа - обнадеживающе произнес:
      - А чего вы хотели? В круиз по Волге? Рыбалка есть рыбалка: лишь бы добраться до места...
      - А кто тебе сказал, что - рыбалка? - хохотнул вдруг Ильин. - А может охота? А мы будем дичью...
      Он достал сигареты и закурил, быстро убрав пачку обратно в карман плаща.
      Водка была хорошая и сразу же ударила в голову. Приоткрыв дверь, Леха высунулся наружу.
      Из темноты в каюту ворвался свежий ветер, пахнувший водой и солярой. Нос буксира с шумом рассекал волны. Я смотрел в приоткрытую дверь и видел только край борта с невысоким ограждением: дальше была темнота и вверху - яркие точки звезд, словно проколотые булавкой дырки в незнакомый, сияющий мир.
      - Штурман, - обернулся к нам Леха, - запоминай на всякий случай дорогу: звезды-то видал какие?
      - Круглые, - ответил Ильин. - Наливай.
      Машина застопорила ход, и буксир, плавно покачиваясь, поплыл по инерции, легко и глухо стукнувшись обо что-то правым бортом. Захлопали какие-то дверцы, тишина наполнилась топотом ног по железной палубе и говором людей.
      Мы вышли из каюты и увидели справа от себя большой двухпалубный теплоход с длинным рядом иллюминаторов по борту и ярко освещенной надстройкой на верхней палубе. Это, как потом оказалось, была кают-компания.
      Перед нашим буксиром, также пришвартованный к левому борту теплохода, стоял небольшой кораблик, похожий на наш, только гораздо меньше. За его кормой, чуть сбоку, виднелась привязанная к поручню лодка. К нам подошел уже знакомый водитель-охранник, в машине которого мы с Ильиным ехали из аэропорта, и сказал:
      - Командир и штурман пойдут на этот, - он кивнул головой на теплоход, остальные - идите туда, - показал он рукой на стоявший впереди буксира кораблик.
      Юра и Ильин перешли на палубу теплохода, а мы, передавая друг другу свои командировочные сумки, спрыгнули с носа буксира на корму кораблика. Нас встретил одетый в ватник и кирзовые сапоги молчаливый матрос и повел к рубке.
      Рубка была маленькой. Спереди, перед большим квадратным иллюминатором, находилось колесо штурвала с торчавшими по лимбу толстыми и короткими, словно сардельки, рукоятками. На противоположной от него стенке, над полом, светилось невысокое квадратное отверстие - по-видимому, вход в трюм - с откинутыми в стороны дверцами.
      В рубке было тепло.
      - Вниз спускайтесь, - сказал матрос, и мы, по одному, полезли внутрь.
      Трюм был ярко освещен, и в нем было уютно. По обоим бортам располагались одна над другой четыре застеленные байковыми солдатскими одеялами койки: это был кубрик.
      Стены кубрика повторяли овальную форму бортов, сужаясь к носу и нарушая привычную геометрию жилого помещения, это было забавно и ничуть не портило общего вида, даже наоборот - почему-то повышало настроение. В самом носу, также по бортам, висели еще две койки, а под ними была сооружена лежанка, похожая на треугольную тахту. Рядом с крутой, почти вертикальной лестницей, по которой мы спустились, стоял привинченный к перегородке небольшой стол с двустворчатой тумбочкой, похожий на кухонный.
      Мы собрались под лестницей, ожидая, когда в кубрик спустится встретивший нас матрос, и многозначительно переглянулись.
      - А я что говорил? - восхищенно прошептал Мишка. - Главное - добраться до места!
      Сверху до нас доносился чей-то разговор: это наш матрос с кем-то беседовал. Голоса умолкли, и по лестнице загрохотали его кирзовые сапоги. Матрос спустился в кубрик и сказал:
      - Выбирайте койки.
      Это был молодой парень. Похоже, он был из тех, кто если не знает ответа на ваш вопрос, то так и скажет: "Не знаю". Он стоял, смотрел и ждал.
      - А какие свободны? - спросил Леха.
      - Да все равно, - ответил парень. - Ложись на любую, какая понравится.
      - Неудобно как-то...
      - А чего неудобно? - проговорил он, удивляясь. - Ну, если хотите - в носу можете...
      - Пошли в нос, - сказал Мишка и первый направился к лежанке.
      Мне всегда нравилось спать на верхних койках. Это у меня осталось еще с детства - от путешествий на поездах во время каникул: там, наверху, никто тебя не трогает и можно спокойно лежать, слушая стук колес. Когда я у себя дома соорудил для дочек двухъярусную кровать (комната в коммуналке, где мы жили вчетвером, была очень маленькой - всего четырнадцать метров, и я называл ее на манер космической станции - "Салют-4"), то иногда вечером, если моя младшая дочка смотрела "Спокойной ночи, малыши", сидя на диване, я забирался на ее верхнее место и тихо наслаждался одиночеством, пока меня оттуда не сгоняла жена. Поэтому я занял верхнюю койку, причем по левому борту: привык засыпать на правом боку, лицом к стенке.
      Раньше, в холостяцкой своей жизни, я мог засыпать как угодно и на каком угодно боку. Однажды я даже заснул, стоя на четвереньках перед диваном и положив на него голову, поскольку не имел сил положить на него все остальное. А уже после того, как женился, меня приучили засыпать именно на правом боку. Причиной этого было то, что на нашем диване спать вдвоем можно было только в этом положении. А поскольку моя жена могла засыпать только на правом боку, то приучила к этому и меня. После всяких нежностей и прочих веселых приготовлений ко сну, она, в завершение всего, командовала: "На-пра-во! Раз-два-три!" На счет "раз" - я оказывался на левом боку, на счет "два" - на спине и уже на счет "три" - носом к стенке, на правом боку. Иногда, правда, это происходило не по команде и без резких движений или даже без движений вообще, а так - само собой...
      Мы бросили сумки на выбранные нами койки и пошли смотреть, как разместились наши привилегированные товарищи.
      Товарищи, оказывается, нас уже ждали, глядя с высоты своего положения на то, как мы неуклюже карабкаемся по трапу - деревянной лестнице, переброшенной на наш кораблик с теплохода. "Никакого флотского шику", - комментировал наше восхождение Ильин.
      - Ну, как каюты? - спросил Мишка, ступив на палубу теплохода первым.
      - Одноместные, - ответил Ильин. - Как и положено командному составу. Прошу, - пригласил он нас в свою каюту.
      Маленькая каютка с железной кроватью и деревянной тумбочкой ничем нас не поразила. Тем более, что в ней ощущалась вибрация и был слышен гул работавшей внизу судовой машины. И к тому же в ней было холодно. В нашем - пускай и общем - кубрике было лучше, но мы об этом говорить не стали, чтобы Ильин не потребовал немедленного "честного" обмена.
      Каюта у Юры была такой же.
      Мы вышли на палубу и закурили в ожидании приглашения на ужин. От воды тянуло холодом, и мы начали потихоньку замерзать. Мимо сновали какие-то люди, видимо - матросы: они, так же как и встретивший нас парень, были в кирзовых сапогах и ватниках и не обращали на нас никакого внимания.
      Насмотревшись сверху на уходившую в темноту реку, накурившись и окончательно оголодав, мы решили подняться на вторую палубу и выяснить, когда же у них на корабле по распорядку ужин. Мы поднялись по трапу на верхнюю палубу и, увидев светившиеся квадратные окна кают-компании, находившейся в носовой надстройке, пошли на этот свет, словно путники, заблудившиеся в ночи.
      - Стой! - раздалось откуда-то из темноты, и перед нами появилась рослая фигура в расстегнутом пиджаке. - Чего надо? - не очень дружелюбно спросили нас.
      - Как бы узнать, где тут у вас ужином кормят? - поинтересовался шедший впереди всех Ильин. - Он показал на часы. - Бай-бай пора...
      - Подождите здесь, - ответила фигура и исчезла за боковой дверью надстройки.
      - Вот это гостеприимство, - усмехнулся Ильин.
      Мы молча стояли за его спиной, и нам было тоскливо.
      Фигура появилась вновь и спросила:
      - Кто из вас командир и штурман?
      - Есть такие, - неуверенно ответил Ильин.
      - Короче - кто? - рассердилась фигура.
      - Юра? - позвал Хуркова Ильин.
      - Ну, я командир, - отозвался Хурков. - Дальше что?
      - Пошли со мной, - фигура повернулась к нам спиной.
      Юра не сдвинулся с места, и Ильин, готовый уже идти следом за фигурой, вопросительно на него посмотрел.
      - В чем дело? - спросила фигура, задержавшись перед дверью.
      - А остальные? - спросил Юра.
      - Остальных накормят матросы.
      Юра посмотрел на Ильина и сказал:
      - Иди, если хочешь. Я остаюсь.
      - Как скажете, - ответил Ильин и, пожав плечами, скрылся за дверью.
      - Забирай-ка ты, Юрка, свои манатки и айда к нам, - тронул мрачного командира за плечо Мишка. - Сейчас чего-нибудь придумаем, - весело сказал он. -У Лехи еще хлеб остался, у Вадика сало есть, у меня тоже где-то НЗ тушенки...
      У трапа мы остановились. Юра ушел к себе в каюту за сумкой, а мы закурили. Подводить итоги не хотелось, и все молчали.
      Появился Юра, и мы перебрались на свою посудину.
      В рубке никого не было, зато в стене все так же светился открытый люк, и мы по очереди спустились в родной - теперь уже - кубрик.
      Знакомый нам матрос и еще один человек, как оказалось - капитан, пили чай, расположившись у стола. Пахло копченой рыбой, и у нас потекли слюнки.
      - Мы еще одного привели. Ничего? - спросил у них Репа.
      - Конечно, - ответил капитан. - Места всем хватит. Садитесь ужинать.
      Он поднялся с табуретки, и следом за ним встал матрос.
      - Вот это по-нашему, - сказал Леха, - "по-бразильски"!
      В кубрике было тепло. Мы быстро сбросили свои плащи и подошли к столу. На нем кроме хлеба лежала наполовину съеденная копченая рыбина. Вилок не было. Капитан и матрос из поля нашего зрения сразу исчезли: мы видели только то, что находилось на столе.
      - Спирту хотите? - спросил капитан, выглядывая из закутка под лестницей. Он распахнул настежь овальную дверцу, ведущую в какое-то небольших размеров помещение, напоминавшее чулан. - Пусть тепло идет, - добавил он.
      - А чего у вас там? - спросил Леха, отламывая кусочек от рыбины.
      - Печка, - ответил капитан и, выйдя из закутка, положил на стол большую флягу из нержавейки. Потом открыл дверцу внизу стола и вынул оттуда три стакана.
      - Больше нет, - сказал он.
      - И не надо, - ответил Леха.
      Капитан снова ушел в "чулан" и принес оттуда большую, не меньше литра, эмалированную кружку с водой. Вода была прозрачной и казалась очень вкусной. На дне кружки чернело небольшое пятно на месте отколовшейся эмали.
      Леха налил спирт в стаканы.
      - Капитан, - позвал он, - и ты тоже, - обратился он к сидевшему на ближней койке матросу, - подходите.
      - Спасибо, - отозвался капитан, присев на противоположную от матроса койку, - нам нельзя...
      - Выгонят, - пояснил матрос.
      - Вот оно как, - посерьезнел Леха. - Тогда уж извините...
      Он плеснул воды в стаканы и отдал их по очереди нам.
      Утолив голод и согревшись окончательно, мы решили покурить. Но курить в каюте было нельзя. Мы поднялись на палубу и пошли следом за матросом Васей на корму мимо невысокой надстройки с круглыми иллюминаторами. Это было машинное отделение. В темноте шедший за матросом Леха чуть не свалился за борт, cпоткнувшись о толстый кабель, спускавшийся с высокого борта теплохода и уходивший через один из иллюминаторов внутрь машинного отделения. Вход в него был на корме: две дверцы в торце надстройки. Матрос Вася показал на них рукой.
      - Гальюн, - сказал он, - кому надо...
      Надо было всем.
      Потом мы закурили и посмотрели на белый теплоход и нависший над нами его черный борт. Внутри теплохода равномерно урчал двигатель. Где-то наверху ярко горели огни кают-компании: там ужинал бросивший нас штурман.
      - Икру, поди, ложкой жрет, - сказал Леха.
      Перед нами, освещенная огнями теплохода, текла река. Течение было спокойным и мощным: на ее поверхности закручивались и тут же исчезали небольшие водоворотики. Бросив окурки в воду, мы спустились обратно в кубрик.
      Потом откуда-то в кубрике появился Ильин: наверное, спустился по трапу...
      Он пришел за деньгами. Сказал, что они там, наверху, организовали картишки. Обещал к утру вернуть "с процентами".
      По поводу "процентов" Леха усомнился, сказав: "Зажмешь ведь..." Но деньги ему дали. Ильин весело улыбался.
      - Деньги к деньгам, - сказал он и опять исчез...
      Проснулись утром с головной болью. Капитана Василия, матроса Васи и нашего Репы в кубрике не было: Юра вспомнил, что они вчера договорились идти с утра ставить сети...
      Выпив по стакану чая с черствым хлебом и почувствовав себя лучше, мы вспомнили, точнее - первым вспомнил Юра, что накануне вечером приходил Ильин и забрал всю нашу наличность - то есть премиальные за рейс.
      - Юрик, а ты не погорячился? - намекнул Леха на то, что это он, Юра, отдал деньги Ильину.
      - Решение было коллегиальным...
      - Но ты же командир... Стало быть, умнее...
      - Тогда пошли к Ильину! - решительно сказал Леха.
      Ильин лежал на койке в своей каюте, отвернувшись лицом к стене.
      Пол в каюте дрожал. Лампочка в потолке светила вполнакала. Через маленький круглый иллюминатор с трудом пробивался свет. В каюте было холодно: Ильин натянул одеяло на ухо. На наш приход он никак не отреагировал.
      Леха присел к нему на койку, и Ильин подобрал ноги, давая ему место.
      - Что, голубь, продулся?
      Ильин шевельнул ногой.
      - Значит, продулся... - кивнул Леха. - Пошли чай пить.
      - С-суки поганые... - прошептал Ильин. - Шулера!..
      - А ты как думал? - усмехнулся Леха. - Директор школы с педсоветом?..
      - Самолет-то хоть - наш, или уже - их? - спросил Юра.
      - Самолет-то наш...
      - Ну и нормально. Пошли, пока чайник горячий.
      Напоив Ильина чаем, мы спустились на берег - узкую песчаную отмель посреди реки. Сильный ветер продувал насквозь. Отойдя метров на пятьдесят от теплохода, мы услышали уносимый ветром крик: "Стой!" Кричал какой-то парень в белой рубашке, сбегая по длиннющему трапу, перекинутому с теплохода на берег. Мы остановились: парень бежал к нам. Наверное, это был охранник - под мышкой у него болталась кобура с пистолетом. Охранник тяжело дышал, бежал он по песку и против ветра.
      - Где пятый? - с одышкой спросил он, подбежав к нам.
      - Рыбу ловит с матросами, - ответили мы.
      - Ясно, - успокоился парень и пошел обратно на теплоход.
      - Вот так-то, - сказал Леха.
      Гуляли мы, вернее - проветривались, довольно долго: оба Василия и Мишка уже вернулись. Мишка сидел в кубрике.
      - Что случилось? - спросил Мишка, глянув на Юру. - Ильин, что ли, продулся?
      - Оно самое, - ответил Леха. - Подчистую. И все наши премиальные продул по четыре "штуки" на брата...
      - Я отдам, - сказал Ильин, - обязательно.
      Прошло уже полгода после этой чудной рыбалки, и Ильин, наверное, давно забыл, что он тогда всем обещал. Во всяком случае, никому и ничего он не отдал. Все-таки, наверное, забыл...
      Шурик сидел в "Ниссане" и, казалось, о нас забыл.
      - Минут сорок, он сказал? - уточнил водитель.
      - Наверное, - ответил я, разглядывая запасное колесо, прикрепленное к задней дверце "Ниссана".
      - Сорок уже прошло.
      Я промолчал. Мне тоже надоело ждать.
      - Куда летаешь-то? - немного погодя спросил водитель, перейдя на "ты": видимо, форма к этому располагала.
      Ох уж эта форма... Стоило в одиночку зайти в "разливуху" под вечер, как к тебе сразу же обращались с разными вопросами подвыпившие посетители. Если за столиком оказывались работяги, они интересовались возможными отказами техники, а также тактико-техническими особенностями разных самолетов и двигателей; интеллигенты - те спрашивали: "Не страшно?" И еще: "Почему падают самолеты?" Ну а алкаши сразу же предлагали налить им рюмашку, потому что они в прошлом сплошь летчики-истребители или моряки-подводники, в общем, тоже герои...
      - Куда летаем? - переспросил я и хотел было ответить: "Никуда", но вспомнил, что завтра мы летим на Диксон, и сказал: - По Северам...
      - За границу не летаешь?
      - Не пускают.
      - Жаль. А у меня жена и два пацана в Израиле. В Эйлате...
      - А ты почему здесь? - перешел и я на "ты".
      - Секретность через год заканчивается...
      - Тоже - якорь... - посочувствовал я ему.
      - Ерунда, год остался! Даже меньше...
      Мы помолчали.
      "Сколько он там сидеть будет?" - злился я. Я не понимал, что от меня требуется и для чего я вообще здесь нахожусь. Но сто долларов - это сто долларов. Их маму...
      - А по Северам - это куда? - спросил водитель.
      - Амдерма, Диксон... - Я не стал перечислять все арктические поселки, где мне удалось побывать, и не один раз: Хатанга, Чокурдах, Тикси, Черский, Певек, мыс Шмидта и даже забытый Богом поселок под названием Батагай, куда мы однажды сели на запасной по метео Тикси: в Тикси был туман...
      - И в Амдерме был?! - обрадовался водитель.
      - Бывал...
      - Как там она?
      - Стоит пока...
      - Полк не вывели?
      Он имел в виду истребительный полк ПВО, в котором, кажется, начинал свою службу еще Гагарин.
      - Пока на месте... А МИГ-15, который стоял перед Домом офицеров вместо памятника, архангельские начальники продали то ли шведам, то ли норвегам...
      - Вот гады! - сказал водитель.
      - Летчики, когда узнали, - на демонстрацию вышли... Местная администрация говорит, что они были против, но за них все в Архангельске решили.
      - Ты смотри, что творят... Все на продажу. А я там срочную служил, в этом самом полку.
      - Как служилось? - Было трудно представить этого немолодого уже еврея посреди сугробов, в темноте полярной ночи; эта чертова "пятая графа" невольно сделала из нас каких-то убогих дознавателей...
      - Ничего служилось. Вполне. Консервы только надоели, овощи сушеные... А так даже спирт был. С дистиллированной водой... Пойло. Иногда и водки можно было достать... Все это хорошо, конечно, но сорок минут уже прошли, - подвел он итог. - Может, вызовешь своего друга?
      Я отказался, соблюдая инструкцию.
      Он недовольно замолчал, но вылез из машины и подошел к джипу. Разглядев сидевшего на заднем сиденье Шурика, он показал на часы, и тот выбрался наружу.
      Они недолго побеседовали, причем Шурик, наверное, пытался его уговорить подождать еще, а тот отказывался и крутил головой: то ли его не устраивала предлагаемая цена, то ли он действительно спешил. Наконец Шурик отдал ему какие-то деньги, и водитель, быстро подойдя к машине, сел на свое место.
      - Все, уезжаю, - сказал он, вставив ключ в замок зажигания. - Если понадобится твоя консультация, к тебе можно будет обратиться? Мало ли...
      - Конечно, можно.
      Мы обменялись телефонами. На листке бумаги, который он оторвал от висевшего на присоске блокнота, значилось: Семен Перельштейн. Я убрал листок во внутренний карман пиджака и, вытащив с заднего сиденья свой пакет, вылез из машины на тротуар. Ко мне подошел Шурик.
      - Вадим, - сказал он, - подожди еще немного: вот-вот подъехать должен.
      - С этим пакетом?
      - Ничего особенного... Ну, еще двадцать минут: они тоже уезжать собираются. Закури, - он достал пачку "Мальборо". - Хочешь, и я постою...
      Мы закурили, и я попытался повернуться так, чтобы прохожим не очень бросались в глаза мой пакет с торчавшими из него костями и мои погоны. "Как Вовочка, - усмехнулся я, - а впрочем, прав Пинегин: это моя трагедия..."
      - Кого ждем? - спросил я.
      - Одного "дуста": взял у меня на реализацию рыбы почти на пять тысяч баксов. Рыбу продал, а деньги - зажал.
      Приоткрылась передняя дверца "Ниссана", и оттуда выглянул молодой человек в бейсболке.
      - Эй, Шурек, иди сюда! - крикнул он Шурику.
      Шурик, отщелкнув сигарету, поспешил к машине. Поговорив несколько секунд, он махнул мне рукой и открыл заднюю дверцу, ожидая, когда я подойду.
      - Садись, - сказал он, предложив мне влезть внутрь.
      Я сел, держа пакет перед собой, потом подвинулся, освобождая место для Шурика. Поздороваться я забыл. Сидевший за рулем парень в такой же черной кепочке-бейсболке, как и у его соседа, тронулся с места. На приборной доске мигали какие-то разноцветные лампочки, чуть ниже темнел экран компьютера. "Ого", - удивился я, первый раз в жизни я ехал в джипе.
      - Шурик, - проговорил водитель, глядя на дорогу, - ты не обижайся: сам должен понять - за какие-то сраные полторы тысячи мы должны его полдня ждать? Так, что ли?
      - Я его на счетчик поставлю... его маму... - произнес Шурик с сильным грузинским акцентом.
      - Это твое дело, Шурик. Хочешь - на счетчик, хочешь - на уши... Но просто так кататься мы не будем...
      - Да я понимаю...
      "Плакали мои сто долларов..." - догадался я.
      - Куда его? - спросил водитель, повернувшись к Шурику.
      - Куда тебя? - спросил Шурик у меня.
      - Да где-нибудь у метро... - ответил я.
      - Мы же только что оттуда, - удивился водитель.
      - Ну... ничего... - ответил Шурик.
      Мы остановились на троллейбусной остановке у метро "Московская", и Шурик вышел, выпуская меня. Я сказал: "Спасибо, до свидания".
      Наверное, меня не услышали. Как только Шурик сел обратно в джип, водитель сразу же газанул. Народ, стоявший на остановке, таращился на меня и мой пакет с торчавшими из него обрубками костей. Девушка, перед которой я оказался, шарахнулась в сторону, уступая мне дорогу: наверное, подумала, что в пакете "расчлененка"...
      Я поправил свою шапку с кокардой и, глядя себе под ноги, пошел к подземному переходу. Войдя в вестибюль, я остановился перед турникетами и полез в боковой карман за жетоном. Кроме жетона там оказалась еще какая-то бумажка. Я вынул руку - это была стодолларовая купюра.
      Спускаясь по эскалатору, я вспомнил, что говорил водитель, пока мы ехали в джипе: он говорил о полутора тысячах. Это было чуть меньше тридцати процентов от пяти тысяч: то есть обычный бандитский процент. А впрочем, может, это и не из той оперы: откуда мне было знать? Но Шурик слово сдержал, хотя мог бы и не совать тайком деньги в мой карман. Или он думал, что я от них откажусь? И тогда бы его замучила совесть... А действительно: отказался бы я их взять в открытую или нет? Пожалуй, я не мог ответить на этот вопрос.
      В парадной, как всегда, пахло мочой: у стены, напротив лестницы, растеклась большая лужа. Пока я ехал в метро, я почти уговорил себя, что эти сто долларов я "отдежурил" честно и нечего комплексовать, тем более, что я их собирался отдать жене, а не запихнуть под погон для себя любимого. И вот вам лужа...
      Хрупкое, с трудом восстановленное хорошее настроение мигом разлетелось вдрызг, словно бутылка от пули. Я поднялся на площадку перед лифтом: лампочка вызова горела красным огнем, словно глаз Вельзевула: сверху, громыхая, ползла кабина лифта и из нее доносился громкий смех.
      Я просунул палец в дырку почтового ящика, висевшего на стене, и поскреб ногтем по деревяшке: в ящике было пусто.
      Лифт остановился, приоткрылась дверь, и из кабины вылетел смачный плевок, повисший на моей левой брючине. Следом за плевком вышел парень и весело посмотрел мне прямо в глаза. За ним вышли две смешливые девицы и еще два парня. Один из них был совсем маленького роста, но смеялся громче всех.
      Парень, шедший впереди и поступивший так опрометчиво, повернул к лестнице, собираясь спуститься вниз. Компания наверняка ехала с моего - последнего этажа, где теперь наверняка валяются пустые шприцы. И я подумал, что лужа это их работа...
      - Эй, сынок, - остановил я парня, взяв его за рукав куртки, - ты, наверное, не хотел в меня попасть и, конечно, сотрешь эту штуку? - кивнул я на плевок.
      Все впечатления от прошедшего дня, начиная с разбора и мясной эпопеи и заканчивая дурацким торчанием у метро "Звездная", поездкой в бандитском джипе, лужей мочи и плевком, повисшим на штанине, все это вдруг словно слепилось, сжалось в один грязный комок, готовый вылететь куда угодно - только бы вылететь... Я наклонился и, не отпуская рукав парня, хотел поставить пакет на площадку, прислонив к стене, но совсем забыл, в захлестнувшей меня ненависти, что сзади остались еще двое...
      Дальше все было просто: удар по затылку, падение, два удара ногой в голову: один - в горло, второй - куда-то в глаз... Шелест полиэтилена и глухой звук от подцепленного ботинком пакета; мокрые шлепки падавших в лужу кусков; топот ног по лестнице; стук закрывшейся входной двери и снова топот - уже приглушенный - на улице...
      Я поднялся с пола, взял в руку шапку, валявшуюся на ступеньке, и посмотрел вниз. Разорванный пакет лежал рядом с лужей, а из лужи торчали разбросанные по полу куски мяса.
      Более мерзкого зрелища я еще не видел и, бросив все как есть, вошел в открытую кабину и ткнул пальцем в обожженную, уродливую кнопку с цифрой "семь".
      "Откуда во мне такая злоба?" - вдруг успокоился я. Может быть, оттуда - с берегов Усы, где начиналось мое детство в лагерном поселке, потому что в Питере нам жить было запрещено: мой папа был бывшим политзеком...
      - Кто это тебя? - спросила жена, глядя на меня во все глаза.
      - Ахалай-махалай, - сказал я. И достал из кармана стодолларовую банкноту. - Ныравица? - спросил я, представляя себя со стороны.
      - Это что - вот за это? - поинтересовалась она, отбирая купюру.
      - Нет, это - довесок...
      Я подошел к телефону, стоявшему на детском стуле в нашем коммунальном коридоре, и набрал номер Хуркова.
      - Слушаю, - сказал Юра.
      - Юра, это Вадим.
      - Привет еще раз.
      - Юра, мне тут случайно фингал подвесили...
      На том конце трубки наступило молчание. Я тоже молчал, слушая паузу.
      - Большой фингал? - наконец спросил он.
      - Не слишком, но глаз заплыл.
      - Так что - не полетишь?
      - Да хотелось бы, сам понимаешь...
      - Понимаю. Глаз-то хоть целый?
      - Глаз целый: ботинком по морде дали.
      - Хорошо... Завтра в санчасть не ходи. Приедешь - дуй сразу на самолет. Чтобы никто тебя не видел.
      Юра повесил трубку. Я тоже. Потом обернулся и увидел вышедшую из кухни жену. Она с интересом смотрела на меня.
      - Ты что, завтра куда-нибудь собираешься?
      - Не "куда-нибудь", а на Диксон.
      - И как же ты полетишь? Врач-то пропустит?
      - Хурков сказал - идти прямо на самолет и оттуда не показываться. Завтра Тамара дежурит, он с ней договорится.
      - А куда полетите - там как?
      - Там? Ну, там все так ходят...
      - Трепло ты... Иди обедать, пока соседей нет.
      Когда соседи были на работе, мы обедали на кухне. Когда мы были на работе - на кухне обедали они... Сегодня была наша очередь: мы были первыми.
      Самолет стоял одинокий и какой-то всеми брошенный, так что мне его даже стало жалко. Красные лоскутки заглушек обвисли, словно флажки, забытые с позавчерашнего праздника. Капоты двигателей были грязными, и от заклепок тянулись горизонтальные хвосты копоти. "Что значит - давно не летал... - с сожалением подумал я. - Ну ничего, через пару часиков ты у нас повеселеешь".
      Подошел Леха с ключами. Долго, чертыхаясь, возился с замком. Наконец открыл его и, втолкнув дверцу внутрь, влез по стремянке в темное самолетово чрево.
      Как только его задница исчезла в проеме двери, я тоже поднялся следом за ним.
      Мой немолодой уже нос много чего перенюхал в этой жизни и плохого, и хорошего и, кажется, должен был ко всему привыкнуть, но вот запах кабины аэроплана всегда был для меня неожиданным. Даже если я изо дня в день забирался и забирался в нашу тесную каморку и сидел в ней часами, то все равно, каждый раз переступая через порожек входной дверцы, с удивлением вдыхал этот запах, словно в первый раз. Его невозможно передать словами: сами по себе они ничего не скажут - каков он, плох или хорош, но к нему невозможно принюхаться, и, вдыхая его, в первые секунды особенно, ноздри почему-то раздуваются сами собой...
      - Холодно, - проговорил Леха, быстро осмотрев кабину, и, громко щелкнув тумблерами, включил аккумуляторы. - Я, честно говоря, думал, что будет хуже, сказал он и снова щелкнул, выключив их.
      - Сколько? - спросил я, имея в виду напряжение батарей аккумуляторов.
      - Двадцать семь.
      - Отлично, - согласился я. Чтобы завести двигатели, нам нужно было не менее двадцати пяти вольт, а было даже больше... Это радовало. - Чайку бы закипятить, а? - предложил я. - Может, прикатим тележку? - Я имел в виду тележку аэродромного электропитания.
      - Зачем? Я думаю, что кабеля хватит: она рядом.
      Леха вышел из самолета, а я остался его ждать, вытащив громоздкий семилитровый термос-кипятильник из ниши в смонтированной перед входом в кабину стойки-буфета. Кипятильник был пуст. Надо было набрать свежей воды, и я, не дождавшись Леху, спустился по стремянке наружу, чтобы сходить в котельную: там был водопроводный кран с надетым на него резиновым шлангом.
      Моей обязанностью было обеспечить запас питьевой воды на воздушном судне. У нас у всех были негласные обязанности по созданию более или менее комфортного быта: второй пилот - сегодня вторым летел Вовочка - отвечал за "харчи", я отвечал за воду, Леха отвечал за водку, командир - за гостиницу в командировке.
      Ильин не отвечал ни за что. Он был "белым воротничком" или, по-нашему, "белой костью": единственным, не охваченным бытовыми хлопотами барином. Это было даже задокументировано. То есть все наши должности считались "рабочими", и только штурман был "служащим".
      Увидев меня, Леха махнул рукой, что означало: стой. Он обходил самолет, осматривая его беглым взглядом, чтобы уже потом осмотреть пристальнее, заглядывая во все лючки и ощупывая разные железные места.
      - Я схожу, - сказал Леха, подойдя ко мне. - Не светись. Тебе было приказано сидеть в самолете - вот и сиди.
      - Как скажешь, - ответил я и забрался по стремянке обратно в кабину.
      В самолете было холоднее, чем на улице, из-за промерзшего за ночь металла. Летом, в жару, наоборот - жарче. Но уж лучше - когда холоднее...
      ...Однажды мы прилетели в Ашхабад. Дело было в июле, в конце месяца и середине дня. Нас поставили куда-то на "край географии" - самую дальнюю и, наверное, заброшенную стоянку. Солнце застыло в зените, и тень была только под крыльями аэроплана. Аэроплан нагрелся очень быстро и превратился из уютного родного дома в филиал преисподней. Тень от крыльев прохлады не давала. Вода закончилась еще в полете. В дрожавшем над бетоном, раскаленном воздухе мерещился призрак теплового удара. Не хотелось думать о том, что сейчас придется снова забираться в самолет.
      Из знойного марева материализовался командир, примчавшийся на служебном "уазике". Он привез с собой ведро воды, и мы, смочив ею свои оплавленные головы, попрыгали внутрь самолета, словно бледные "ножки Буша" в духовку, обжигаясь о разные раскаленные железяки, поскольку, пока командира не было, разделись до трусов...
      Леха принес воды, и мы заварили чай в стеклянной пол-литровой банке. На ее боку сохранилась намертво приклеенная и только слегка ободранная этикетка: "Икра кабачковая". Когда-то, уже давно, мы с удовольствием намазывали ее на хлеб: бутерброды с кабачковой икрой заменяли нам икру паюсную в полной мере буфета в самолете не было, а жрать хотелось...
      Леха поинтересовался происхождением моего фингала и, не удивившись и не сочувствуя, произнес всего два слова: "Стихийное бедствие". Мне показалось, что это близко к истине.
      Мы пили чай, медленно согревались, беседовали на тему: "Будем ли мы с этого рейса что-нибудь иметь или не будем" и пришли к выводу, что вряд ли. Заказчиками рейса были не стриженые коммерсанты, отваливавшие нам с барского плеча приличные (по нашим меркам) суммы за то, что и они сами и их груз долетали до места назначения невредимыми, а какой-то доходяга НИИ, который, чтобы выжить, наверное, сдавал в аренду свои помещения этим стриженым коммерсантам, а сам ютился в подвале с молчаливого разрешения дворовых котов. Эти догадки нас в общем-то не опечалили, потому что мы сами, как и эти НИИ, были доходягами, зато приятно было сознавать, что мы поможем людям государственным вернуться домой после зимовки на арктических островах. Мы-то знали, как им там достается.
      А что касалось "левого" заработка - так ведь дорога длинная и удачу еще никто не отменял.
      Кто-то поднимался в самолет по стремянке; она заскрипела, и на полу с грохотом воцарилась Вовочкина сумка. Следом за сумкой показался и сам Вовочка, поставив на нее сверху большой пластиковый пакет, полный каких-то теннисных мячиков, выпиравших наружу.
      Вовочка, забравшись внутрь, взял сумки в обе руки и, поднеся их ближе к кабине, аккуратно поставил на пол. В большой сумке брякнули неизвестные металлические предметы.
      - У тебя там чего? - спросил его Леха без особого интереса.
      - Кастрюля, миски... - стал перечислять Вовочка.
      - Слушай, - оживился Леха, - а там? - Он показал на пакет с теннисными мячиками.
      - Картошка, - ответил Вовочка.
      - И тушенку притаранил?
      - Немного, правда: две банки.
      - Вовуля! Ты - настоящий матрос!
      - А у меня коробка чая и кило сала, - сказал я.
      - У меня тоже кое-что есть... - Леха сделал загадочную физиономию и прижал руку к своей командировочной сумке. Там угадывался продолговатый цилиндрический предмет, похожий на большую бутылку.
      - Хурков обещал лук взять и морковку, - сказал Вовочка, - мы с ним вчера по телефону договорились.
      - А нам почему не позвонили? - возмутился Леха.
      - Не знаю, - ответил Вовочка, - ладно, я пойду груз встречать.
      - Какой такой груз? - насторожился Леха.
      - Звонил их начальник, сказал, что будет сопровождающий с грузом.
      - Этот вопрос надо еще обсудить. Сколько груза?
      - Пятьсот кило, что ли... - неуверенно ответил Вовочка.
      - Значит, в Амдерме придется заправляться. Хотя... с допбаками, если залиться под пробки, может, до Диксона керосина и хватит... - размышлял Леха вслух. - Вован - человек! - подытожил он, когда Вовочка выбрался из самолета. - Зуб даю: у Ильина опять одни сушки!
      - Эй, летчики! - донеслось снаружи, и в самолете показался Ильин. - Где тут у вас "механический" человек? - спросил он, дурачась и делая вид, что не замечает бортмеханика. Судя по всему, у него было хорошее настроение, и, значит, произошли какие-то события, подававшие надежду на то, что рейс "пустым" не будет.
      - Чего тебе? - спросил Леха.
      - Иди, позвони Хуркову в эскадрилью. Заказчики там с Мышкиным чего-то маркитанят. Чаек попиваем? - увидел он наши кружки и банку с заваркой. Разрешите присоединиться...
      - Разрешаем, - сказал Леха и ушел звонить Хуркову.
      - Во сколько вылетаем? - спросил я Ильина.
      Ильин налил себе чая и, насыпав в кружку сахара, ответил вопросом:
      - Чего - бздишь?
      - А ты как думал?
      - Успокойся. Хурков у Тамары уже был. Сказал: всё о'кей...
      Я с облегчением вздохнул.
      - Ну, а с тебя, - проговорил он, раскусывая сушку, пакет с которыми бросил на столик, - сам понимаешь...
      - Да понимаю, - ответил я, - по прилету с меня - банкет.
      - И это радует, - сказал Ильин.
      Я посмотрел на сушки и вспомнил слова Лехи. Сколько раз мы ни бывали в командировках, Ильин никогда не брал с собой из продуктов ничего более существенного и тяжелого, нежели сушки.
      Иногда, правда, прихватывал еще и пакетик с карамельками, так что складывалось впечатление, будто он отправляется не в экспедицию по голодным арктическим поселкам, а в увеселительную коротенькую поездку на дачу к теще. Но его сушки с конфетками бывали очень кстати к чаю, когда после многочасового полета, наполнив желудки всякой всячиной и одурев от внезапного пережора, перед тем как разойтись по койкам в какой-нибудь гостинице "У черта на рогах", на столе, среди пустых консервных банок и искромсанных кусков сала они появлялись вдруг - такие маленькие разноцветные шарики...
      Ильин допил чай, и мы закурили.
      - Куда это тебя вчера Федоров утащил? - спросил он.
      - Хотел с каким-то своим должником познакомить.
      - Рыбным?
      - Рыбным. А ты - каким боком?..
      - "Ниссан-патрол" тоже был? - спросил он, словно не слыша моего вопроса.
      - Был. Должника не было.
      Ильин рассмеялся.
      - Эх, Шурик, Шурик... Сто баксов дал тебе?
      Я удивился такой осведомленности Ильина, но скрывать этот эпизод не стал.
      - Дал, - подтвердил я.
      - Понятно.
      Взгляд у Ильина был насмешливым, он смотрел на меня с видом учителя, выводившего на чистую воду вруна-ученика и уже решившего, что наказывать его не будет.
      - С паршивой овцы - хоть шерсти клок... Так что можешь сказать мне спасибо.
      - За что, если не секрет? - Я начал злиться.
      - Вот за эти самые сто баксов. Из этого Шурека (он сказал так, как вчера парень в бейсболке) бизнесмен, как из говна - пуля. Подрядил пацанов долги выбить, наобещал им, а теперь не знает, что делать: и долгов не получил, и сам в них залез. Мне жаловался, а что я могу? Посоветовал брать "на стрелки" кого-нибудь из наших, за сотню баксов... Если уж он так боится...
      - Хорошее дело - бизнес, занимательное... - сказал я.
      - Еще какое хорошее, - подтвердил Ильин, - особенно, если ты лопух...
      Кто из нас был лопух, я так и не понял: то ли я, то ли Шурик, а может, мы оба?..
      Я вспомнил, какого тумана напускал Шурик, когда начал заниматься этим рыбным делом, и под каким великим секретом он сообщил мне, что регистрируется как предприниматель и открывает счет в банке! Однажды, встретившись случайно в метро, он завел меня в кафе, где долго объяснял, что мы все ходим по рассыпанным под ногами купюрам и не желаем наклоняться, чтобы их поднять. И что теперь он всем покажет, как это надо делать, и со временем организует крупную фирму, где будет генеральным директором. "Если хочишь, я тибя к сибе вазму. Аднаво тибя вазму", - говорил он, глядя на меня с такой жалостью, будто я был инвалидом детства...
      Расплатился он в кафе щедро: мы пили коньяк, водку, потом шампанское и опять водку и съели две солянки и три порции шашлыка, два из которых съел он сам. На следующий день он просил Ильина замолвить за него словечко перед Людкой, чтобы та выписала ему внеплановый аванс...
      Пришел Леха и с порога начал ругаться:
      - Ну, блин, доценты с кандидатами!
      - Что случилось? - спросил я.
      - Пятьсот кило... Какие там пятьсот кило! Я думал - приборы какие-нибудь, а там - полторы тонны пива с укропом: сто ящиков "Балтики" и коробок пятьдесят укропа... Тоже в коммерцию вдарились!
      - Ну и правильно, - поддержал предприимчивых ученых Ильин, - не фиг воздух возить... Рейс-то оплачен...
      - Ага, керосина на полторы тонны меньше возьмем...
      Ильин допил чай и ушел оформлять полетную документацию. Леха заправлял самолет топливом - подъехал топливозаправщик. А я остался сидеть в кресле, согретый чаем, помня наказ командира никому не показываться.
      Наконец в крытой шаланде привезли груз. В кабине шаланды сидели Вовочка и сопровождающий - средних лет интеллигентный мужчина. Из грузчиков был всего один не совсем трезвый дядька.
      Шаланду подогнали к двери задом, причем между дверным порогом и кузовом осталось расстояние не меньше полуметра: Леха не разрешил подгонять машину к самолету ближе, чтобы не нарушать инструкцию "по подъезду спецтранспорта к воздушным судам". Я так понял - из вредности... Вовочка куда-то исчез: наверное, ушел помогать Ильину.
      Интеллигентный сопровождающий, он же ученый-коммерсант, вместе с одиноким грузчиком начали перетаскивать ящики с пивом из шаланды в самолет, начиная устанавливать их от самой перегородки, за которой кабина пилотов. Ящиков было много, и они ставили их в четыре яруса. Погрузка шла медленно.
      Я наблюдал за тем, как они, с трудом обходя друг друга, перемещаются по салону, и спросил у грузчика, где его товарищи, поскольку грузчиков на складе было четверо. Грузчик, поставив ящик, только с досадой махнул рукой, словно отгоняя от себя тянувшийся за ним шлейф перегара.
      Ученый-коммерсант, поднося новый ящик с пивом, каждый раз с интересом поглядывал на мой синяк, и мне казалось, что он хочет о чем-то меня спросить, но никак не решается ввиду своей интеллигентности: я просматривал газету, которую мне сунул Ильин. Наконец, поставив очередной ящик, он, слегка смутившись, произнес:
      - Извините, можно мне вас спросить?
      - Конечно, можно, - разрешил я.
      - Понимаете... Грузчики пьяные... В лабузы... Не могли бы вы помочь нам, а то время идет... Я заплачу - не волнуйтесь...
      А действительно: может, размяться? Его предложение показалось мне вполне подходящим, и я согласился.
      - Помочь, конечно, можно, - сказал я, снял пальто и надел поверх кителя Лехину рабочую куртку.
      Дело пошло веселее: я оказался тем недостающим звеном в цепочке, появление которого сразу же упорядочило несколько хаотичный процесс погрузки. Я встал у порога и передавал ящики, подносимые ученым-коммерсантом из шаланды похмельному грузчику, которому теперь никто не мешал ходить по самолету туда-сюда. Туда - по синусоиде, сюда - придерживаясь за борта лайнера, словно погрузка происходила в воздухе, причем в кучево-дождевой облачности. Работа шла довольно быстро, и скоро внутренность самолета стала напоминать складское помещение: по обоим бортам штабелями стояли ящики с бутылками, между которыми был узкий проход в кабину. Когда в шаланде оставалось несколько последних коробок с укропом, в зазор между краем кузова и дверью откуда-то снизу пролез Хурков.
      Он заглянул в опустевший кузов шаланды, где стояли две коробки с укропом, одну из которых поднимал ученый-коммерсант, потом заглянул в самолет и, увидев заставленный коробками салон, попытался заглянуть внутрь прохода, но это у него не получилось, и тогда, строго посмотрев на меня, он спросил:
      - Ну как?
      - Заканчиваем, - ответил я бодро.
      - Ну и рожа, - сказал он. - Скоро?...
      - Две минуты, - ответил я, и Хурков исчез.
      Последняя коробка с укропом никуда не влезала, и ее поставили поперек прохода, перед туалетом. Шаланда уехала. Коммерсант-ученый-сопровождающий с облегчением вытер носовым платком мокрое лицо. Висевшая на его носу капля пота, не дождавшись платка, капнула ему на ботинок. Рядом с ним, облокотившись на коробки, застыл в ожидании гонорара молчаливый грузчик.
      Я ушел в кабину. Следом за мной по проходу, стараясь не задеть ящики, шли летчики.
      Подождав, пока все рассядутся по своим местам, ученый вытащил из ближайшего ящика две бутылки пива. На характерный звук от соприкоснувшегося стекла обернулся Леха, сидевший на своем откидном сиденье между пилотами. (Место второго пилота занял проверяющий, пилот-инструктор Мышкин, слева сидел командир. Вовочке места у штурвала не досталось, впрочем, он особо и не рвался и, как воспитанный человек, пропустил вперед более старших товарищей.) Пиво предназначалось, видимо, мне в качестве гонорара за помощь в погрузке, но, наткнувшись на угрюмый взгляд Лехи, ученый протянул бутылки ему, предложив: "Может, пивка?"
      - Ты что - озверел? - ответил Леха и повернулся к приборной доске.
      - Может, вы?.. - Коммерсант-сопровождающий попытался поставить бутылки на мой столик перед радиостанцией.
      - Спасибо, - отказался я, подумав: "Ну и ученый..." Догадавшись, что с глупостями сейчас лучше не приставать, он поставил бутылки обратно в ящик и тихо сел в кресло.
      В кабину вошел Вовочка и остался стоять за спиной Лехи, ожидая запуска двигателей, выруливания и взлета. Взлетать, сидя в кресле для пассажиров, он, судя по всему, не собирался. "Ну и правильно", - подмигнул ему я, и он в ответ кивнул мне головой.
      Мы запустили двигатели, подождали, пока они наберут нужные обороты, послушали информацию командира о маршруте полета, взлетном весе и количестве топлива, прочли "молитву", то есть ответили на вопросы контрольной карты, напечатанные на запаянном в прозрачный пластик листе бумаги - чтобы никто ничего не забыл включить или проверить. ("Двери, люки?" - читал я карту. Бортмеханик отвечал: "Закрыты". "Управление?" - "Расстопорено - свободно", отвечал пилот, сидевший справа, поочередно нажимая на педали, отчего руль направления, расположенный на киле, поворачивался то в одну, то в другую сторону, и затем вращая штурвал то влево, то вправо. "Расстопорено свободно", - отвечал командир, проделывая то же самое...)
      Мы запросились на выруливание. Получили "добро" и вырулили на исполнительный старт. Пока рулили, получили разрешение на взлет и, притормаживая, свернули с рулежки на взлетно-посадочную полосу. Дав двигателям взлетный режим, покатили сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Штурман отсчитывал скорость:
      - Сто двадцать... сто сорок... сто шестьдесят...
      - Рубеж!
      - Взлет продолжаем, - откликнулся командир.
      - Подъем! - скомандовал штурман.
      Хурков потянул штурвал на себя, и самолет оторвался от земли.
      Я сидел за спиной Хуркова, против направления полета, то есть задом наперед, и смотрел, как сливаются в один ряд стоявшие за полосой безопасности сосны. Вот они пошли вниз, звук двигателей стал звонче и веселее; земля закрыла собой весь иллюминатор: это командир, накренив, доворачивал самолет влево, выполняя маневр согласно схеме взлета. Вдруг самолет слегка тряхнуло, и земля в иллюминаторе исчезла: мы вошли в облачность. Я посмотрел на высотомер: двести метров, стрелка медленно ползла от цифры к цифре. Мы набирали высоту.
      Через два часа полета мы вошли в зону Петрозаводска, и связь с их региональным центром начал вести Мышкин, которому все равно делать было нечего. Поэтому я решил выйти из кабины и выпить кружку чая.
      Ученый-коммерсант дремал, сидя в кресле у иллюминатора. Хлопоты с грузом, видимо, его очень утомили, лицо было измученным, словно у него давно болел зуб и вот, наконец, немного отпустило...
      Вовочка сидел рядом с ним, поперек кресла, приподняв подлокотник и выставив ноги в узкий проход. Перед ним стояла кастрюля, в которой белела очищенная картошка. Он брал картофелину из своей сумки, лежавшей под столиком, аккуратно срезал с нее кожуру перочинным ножом и опускал картофелину в кастрюлю. Кастрюля была большая: литра на три. Между его ног, на полу, лежал пластиковый пакет, в который он бросал очистки.
      Вовочка задумчиво посмотрел на меня и, не сказав ни слова, продолжил вырезать глазки на очищенной картофелине.
      "Наверное, думает о своих трех дочках и неработающей жене: доели они гороховый суп, который он вчера принес из столовки, или нет? А может, жена сварила картофельный - с кусочком того, выбранного им самим мяса?.. Сам выбрал - сам принес... А я вот не принес... Зато я принес сто долларов", - подумал я.
      - Суп варить будешь? - спросил я его, наливая себе чай. Вовочка кивнул:
      - До Диксона как раз сварится...
      Рядом с кипятильником, на небольшой тумбочке, прикрепленной к полу, стояла штатная самолетная электроплитка, предназначенная для того, чтобы разогревать бортцеховские обеды. Поскольку там, куда нам приходилось летать, таких цехов не существовало, то плитка служила для приготовления самодельных обедов, благо что меньше четырех часов мы не летали.
      - Что же никто мне не позвонил: я бы кроме сала еще чего-нибудь взял, сказал я.
      - Не знаю... Хурков сказал: "Возьми картошки... Если есть - тушенки..." Я и взял.
      - Сало можно в суп порезать, сытнее будет...
      - Можно, - ответил Вовочка.
      Мы помолчали. Я пил чай с ильинскими сушками, пакет с которыми подрагивал, лежа на краю стола: сполз, когда взлетали.
      - Как там погода? - спросил Вовочка, не поднимая головы.
      - Амдерма - нормально... Ну а до Диксона - там видно будет: еще не скоро...
      Разговаривать больше было не о чем, да и Вовочка был человеком замкнутым. Я поставил пустую кружку на стол и вернулся в кабину.
      Прошли Мезень, дальше - Нарьян-Мар, или Нарьян-Дыр, как мы его называли. Уже недалеко Амдерма, а там и Диксон. Но до него еще лететь и лететь: дул сильный встречный ветер и скоростенка была не ахти... Мне снова захотелось чаю: все уже успели выпить по паре кружек, так что теперь была моя очередь. К тому же надо было отнести чай Ильину, в его кабину в самом носу самолета. Последний раз я приносил ему чай где-то между Петрозаводском и Архангельском. В его "собачнике" было холодно, и он сидел, не снимая куртки, тогда как мы, сняв пиджаки, были в одних рубашках...
      Леха уже давно ушел из кабины, и я тоже решил выбраться в салон после того, как вернется на свое место командир. Он вошел улыбаясь, и так же улыбаясь пробрался к своему креслу.
      - Михалыч, - я тронул за плечо Мышкина, - чаю принести?
      Мышкин от самого Питера еще так ни разу и не вышел в салон.
      - Спасибо, - отозвался он, кивнув утвердительно.
      Никогда я еще не видел, сколько с ним ни летал, чтобы он хотя бы один раз за весь полет встал со своего кресла; таращился и таращился куда-то в голубое небо, словно боясь просмотреть что-то: может - ангелов, а может - НЛО...
      Запах в салоне стоял аппетитный: на плите бурлил варившийся суп. Вовочка помешивал его ложкой.
      - Ну, как? - спросил я его, имея в виду сроки приготовления.
      - Только закипел. До Диксона сварится, - ответил Вовочка.
      - Замечательно, - похвалил я Вовочку и вспомнил, что забыл выделить ему для кухонных нужд сало.
      Сало было выдано, и я сделал Ильину бутерброд, отрезав от куска два толстых ломтя. Мышкин в самолете всегда пил только пустой чай. Передав одну кружку пилоту-инструктору, я, согнувшись, протиснулся в кабину штурмана. Увидев меня, Ильин начал радостно потирать руки, и если бы у него был хвост, то он наверняка бы им завилял. Взяв кружку и бутерброд, он стал что-то говорить в микрофон, торчавший перед его лицом и крепившийся к левому наушнику: наверное, отвечал на какой-то вопрос Хуркова. Затем, отставив в сторону принесенное мной, начал что-то подсчитывать на логарифмической линейке. Я понял: он считал расход топлива. Мешать ему я не стал и, пятясь, выбрался обратно в кабину пилотов.
      Вернувшись в салон, я тоже налил себе чаю. Ученый-коммерсант что-то рассказывал, а Леха и Вовочка его молча слушали.
      Из рассказа ученого я понял, что никакой он вовсе не ученый, а брат жены водителя из фирмы, что арендовала в этом самом НИИ, который был заказчиком рейса, стоявший на его территории и пустовавший сборный док, приспособив его под склад. Водитель же, знакомый с сотрудниками института, договорился с ними по поводу попутного груза - пива и укропа, - поскольку до Диксона самолет все равно полетит пустой. Ввиду того, что и пиво, и тем более укроп на Диксоне были товаром очень дефицитным и его там с нетерпением ждали всегда, интересы водителя и сотрудников института совпали. Результатом этого и были стоявшие в самолете ящики и коробки.
      Предпринимательский талант водителя, дремавший в нем, проснулся после того, как водитель по собственной неосторожности повредил крыло и дверь джипа своего шефа и теперь шеф требовал с него компенсацию, а денег взять было неоткуда. И тут подвернулся этот рейс. Сотрудников института водитель заинтриговал, обещав им некоторый процент от проданного груза, и теперь, оставаясь в Питере, молился за то, чтобы все прошло благополучно и груз добрался до Диксона в целости и сохранности. Для его закупки водитель влез в долги по самые уши и в качестве гарантии был вынужден выставить квартиру, где он проживал с семьей.
      - А чего с ним случится? Ничего не случится, - обнадежил Леха, имея в виду такой драгоценный теперь груз.
      - Мы ведь прямо до Диксона? - спросил брат жены водителя.
      - Если топлива хватит. В общем, как командиры решат: хватает, значит - на Диксон, а нет - в Амдерме дозаправимся...
      - А можно кабину посмотреть?
      - Иди, если интересно, - пожал плечами Леха.
      Брат жены водителя ушел на экскурсию, а я подумал: "Везде проблемы". Леха и Вовочка молчали, видимо, думая о том же, о чем и я, глядя каждый себе под ноги. Чай был выпит, и я вернулся в кабину. Навстречу мне из "собачника" штурмана выбирался брат жены водителя, и я, чтобы дать ему дорогу, поспешил сесть на свое сиденье.
      - Вадик, возьми погоду Диксона, - услышал я в наушниках голос командира.
      Диксон давал облачность десять баллов, нижняя кромка облаков двести метров, слабый снег, видимость - тысячу двести...
      - Хорошо, - сказал Хурков, когда прочел протянутую мной бумажку с данными метео Диксона.
      Он снял с головы гарнитуру и вышел из кабины. Я последовал за ним, оставаясь в наушниках и разматывая за собой провод удлинителя.
      - Мышкин решил в Амдерме не заправляться и идти до Диксона: топлива должно хватить, - сказал Хурков.
      - Ну, а если вдруг что? - недовольно сказал Леха. - Это же Диксон: сейчас - одно, через пять минут - другое... Придем, а там - Женя, Ольга, Павел, Анна... Уходить некуда...
      - Не сглазь... Если садиться в Амдерме, значит, с ночевкой: не успеем Диксон закроется. Если пойдем напрямую - дай Бог, к полдесятому придем... До полдесятого, сказали, подождут. За пиво и укроп... - Хурков повернулся к сидевшему в кресле брату жены водителя. - Дольше - нет...
      Брат жены водителя посмотрел на Хуркова и ничего не ответил.
      - Беспокоится наш пилот-инструктор за ваш груз, - продолжил Хурков, - за ночь в Амдерме замерзнет все...
      - Пропадет, - отозвался брат.
      - Значит, идем на Диксон? - подытожил Леха.
      - Идем, - подтвердил Хурков.
      - Ребята, с меня... - начал было брат жены.
      - А ты как думал? - оборвал его Леха, и тот примолк.
      Погода в Диксоне портилась: начинался снегопад, и видимость становилась все меньше и меньше. Да еще диксонские диспетчера передали, что из двух приводов работает только один - ближний.
      - Это не есть "гут", - проговорил Леха.
      Вовочка наконец объявил, что суп сварен.
      - Съедим после посадки, - сказал Леха, уходя в кабину: надо было готовиться к снижению.
      Диксон мне запомнился как большая помойка: между двухэтажными домами там и сям валялся всяческий строительный и не только строительный мусор. Посреди этого мусора, одетые в резиновые сапоги, гуляли дети тех родителей, кому отпуск на материк дадут только в следующем году. Было начало июля, ноль градусов на улице, и у детей были красные руки: железки, которые они от нечего делать подбирали и тут же бросали, были холодными.
      Мы шли в кафе (бывшую столовую, где когда-то давно на столах кроме соли и бесплатной горчицы стояли еще и нарезанный хлеб, и отдельно на тарелочке кубик сливочного масла), и нам на пути попался одиноко лежавший кусок сгнившего деревянного бруса. Через него все перешагивали, привыкнув к нему, наверное, как к черной гальке раздолбанной гусеничными транспортерами дороги. Мы тоже перешагнули и пошли дальше. И вдруг Леха, вернувшись, взял брусок за трухлявые концы, поднял, испачкав черной грязью свою синюю летную куртку, и, отойдя в сторону, бросил в неглубокую канаву.
      Мы остановились, молча наблюдая, как он тащит этот обломок, широко расставляя ноги.
      - Больше всех надо? - ухмыльнулся Ильин.
      Леха вернулся и, отряхивая грязь с рук, проворчал:
      - Неужели самим не мешает? - Он имел в виду местное население.
      - Временщики, - подытожил Ильин. - Приехал - заработал - уехал, и гори оно все синим пламенем...
      Мы тогда прилетели на Диксон на полтора месяца: нам поставили задачу облетать аппаратуру, с помощью которой можно было определить "место нахождения воздушных судов, совершивших аварийную посадку в высоких широтах". Это было начало девяностых: неразбериха, голодуха, карточная система.
      Летали мы по московскому времени - с четырехчасовой разницей, так что, когда садились, на Диксоне уже был глубокий вечер. Соответственно, единственное кафе, где можно было перекусить, было уже закрыто.
      Быстро прикончив продукты, привезенные с собой из дома, мы начали потихоньку роптать: в магазине нам ничего не продавали, поскольку мы не были островитянами и талонов у нас не было. Особенно болезненно ощущался недостаток курева.
      И тогда, собрав совет, мы отправили в поселок к депутатам двух ходоков пилота-инструктора Мышкина и второго пилота Мишу Репникова - с целью получения местных талонов.
      С риском для жизни перебравшись с острова на материк, где находилась администрация, чудом уцелев в трясущейся "гэтэтэшке", шедшей по тонкому льду пролива по самые гусеницы в воде, они с ходу получили депутатский отказ.
      - Нет, - коротко и ясно сказали им депутаты.
      - Почему? - удивились они, не понимая, как это шесть человек могут обожрать население целого острова.
      - По кочану, - ответили депутаты и ушли на обед.
      Погуляв по поселку и поглядев на живущего в снежной пещере у дороги белого медвежонка, усыновленного здоровенным полярным псом, а также на недоступные продукты в магазинах, они вернулись в здание администрации и решили провести разведку.
      Они отловили какого-то мелкого чиновника, кажется, завхоза, и тот объяснил им, что депутаты здесь - никто, и имя у них - Никак, и что управляет всем на свете не посаженный на царствие глава администрации с боярами-депутатами, а серый кардинал - зам по торговле, по фамилии Кибиткин.
      Пошли к Кибиткину. Но и Кибиткин, выслушав их, отрицательно покачал головой:
      - Вы прилетели и улетели, а у нас пришел в прошлом году караван - и все. А будет ли в этом - еще неизвестно.
      Мышкин попробовал возразить, сказав, что сигареты, тушенка и гречка лежат здесь уже лет пять и еще столько же пролежат.
      - Ну и что? - ответил на это Кибиткин. - Это наше дело.
      - Что же нам - подыхать? - воззвали к его совести ходоки.
      - А я вас сюда не приглашал, - парировал Кибиткин. - Впрочем, если вы сможете оказать для нас небольшую услугу, то, я думаю...
      В общем, он предложил Мышкину сделать левый рейс в Норильск и привезти оттуда две тонны колбасы. За это он пообещал выделить талоны на тушенку, сигареты и сахар, а может, еще и на масло.
      - А на каком основании и за чей счет? - поинтересовались ходоки. - Туда и обратно - восемь часов летного времени, соответственно - расход топлива, плюс стоимость "взлет - посадки" в Норильске.
      - А уж это - ваши проблемы, - развел руками Кибиткин. - Талоны-то вам нужны? В общем, как хотите.
      Предложение Кибиткина было неприемлемым. Вдобавок на следующий день при заходе на посадку Мышкин (наверное, с голодухи) так приложил аэроплан о посадочную полосу, что смялась створка люка передней ноги, и мы улетели домой - чиниться, а заодно запастись провиантом.
      Обратно на Диксон мы вернулись уже опытными полярниками: картошка, сигареты и тушенка были у нас с большим запасом. С таким, что мы даже ухитрялись менять картошку на питьевой спирт...
      Погода Диксона резко ухудшилась: нижняя кромка облаков была уже на высоте семидесяти метров...
      - Вадик, возьми погоду Сабетты, - сказал Хурков.
      Сабетта - единственный поселок на Ямале, где был пригодный для нашего лайнера аэродром, - оказался и вовсе закрытым: ливневой снег, видимость ноль... Ближайшим аэродромом была Амдерма, но туда мы уже вернуться не могли: топлива осталось совсем немного...
      Стали готовиться к снижению, и вдруг в кабине аппетитно запахло супом: это вошел Вовочка, держа перед собой кастрюлю. Он присел на нижнее свободное откидное сиденье и взял на себя функции гироскопа - то есть сохранял кастрюлю все время в горизонтальном положении: началась легкая болтанка.
      Двадцать минут снижения прошли в полном молчании: слышны были только короткие реплики Ильина: "Доверните вправо... еще два градуса... хорошо..." Плохо было то, что из двух приводов работал только один - ближний, расположенный перед торцом полосы, а на него еще надо было выйти, и теперь вся надежда была на штурмана - он должен был в сплошной облачности вывести нас на полосу.
      С первого раза мы промахнулись: вывалились из облаков уже над самой полосой и, дав движкам взлетный режим, ушли на второй круг выполнять заход "по коробочке".
      "Коробочка" - стандартный заход на посадку с четырьмя разворотами. С четвертого разворота мы должны были выйти на торец взлетно-посадочной полосы ничего особенного, если работают два привода. На Диксоне же работал только один, и тот - ближний.
      Четвертый разворот. Выходим из крена. Ни черта не видно. "Сыплемся" вниз со скоростью пять метров в секунду: сто метров - ничего, восемьдесят - то же самое, шестьдесят, тридцать... Вот она! Мы выскочили из облачности почти над ближним приводом - вагончиком с намалеванными вдоль стен красно-белыми полосами, но теперь - под углом градусов шестьдесят к полосе, носом на стоявший на береговом утесе шар локатора.
      - Уходим! - крикнул Мышкин.
      "Только куда?" - мелькнуло у меня.
      - Садимся! - ответил Хурков.
      Движение ногами - самолет швырнуло в сторону. Вовочка тоже сделал круговое движение кастрюлей с супом, продолжая ее держать на вытянутых руках и не пролив ни капли...
      Секунда - и мы на полосе. Самолет подпрыгивает на неровностях: катимся...
      Зарулив на стоянку, Леха выключил движки. Снаружи что-то брякнуло металлом о бетон: техники бросили под колеса стояночные колодки. Хурков молчал, задумчиво глядя через лобовое стекло на стоявшие впереди вертолеты. Мы тоже молчали: ждали, что он скажет...
      Первым зашевелился Мышкин: отстегнул привязной ремень, снял с головы гарнитуру и, повесив ее на рукоятку штурвала, с кряхтением начал приподниматься. Леха, встав со своего сиденья, освободил ему дорогу. Вовочка ушел в салон, унося с собой аромат супа. В открытую дверь следом за ним вышел Мышкин. Мы с Лехой посмотрели друг на друга, и Леха, пожав плечами, тоже ушел: все ясно - послеполетного разбора не будет. И действительно, что тут разбирать: мы - на Диксоне...
      Вовочка водрузил кастрюлю на столик и с железным звоном доставал из своей безразмерной сумки миски и ложки.
      Сидя за столиком у борта, брат жены водителя наблюдал за его приготовлениями.
      Мышкин оделся и, взяв свой портфель, начал протискиваться по узкому проходу между ящиками с пивом, направляясь к выходу.
      - Михалыч, а суп? - нарушил общее молчание Леха.
      - Спасибо, не хочу, - сказал Мышкин. Потом, надев на голову шапку, добавил, качнув головой: - Чикалов!
      Шапку он надел задом наперед, и Леха сказал ему вслед:
      - Шапку надел неправильно.
      Мышкин перевернул шапку кокардой на лоб и вылез наружу.
      - Ну, что? - потирая руки, проговорил Леха, глядя на закрытую крышкой кастрюлю. - Супчику?
      - Надо подождать, - сказал Вовочка, вытаскивая из пакета буханку хлеба.
      Леха поднял вверх палец, что должно было означать: "внимание", и, открыв свою сумку, извлек из нее литровую бутылку водки.
      - Это же меняет дело! - из кабины вышел Ильин. Он улыбался. - Нали-вай! скомандовал он, засовывая полетные карты и логарифмическую линейку в портфель.
      - Подождешь, - охладил его Леха и показал пальцем на открытую в кабину дверь за спиной Ильина. Там, на своем сиденье, все так же глядя на вертолеты, стоявшие за рулежкой, продолжал неподвижно сидеть командир.
      - Остынет ведь, - сказал Ильин.
      - Не успеет, - ответил Леха. - Дай закурить!
      Ильин протянул ему пачку "Мальборо".
      - Ну! - Леха выудил из пачки сигарету. - Разбогател?
      - Не без этого, - Ильин тоже достал сигарету и убрал пачку в карман.
      - Халтуру нашел?
      - Нашел, - ответил Ильин, прикурив и давая прикурить Лехе.
      - Какую, если не секрет?
      - Не секрет: пить бросил...
      Вовочка нарезал хлеб, аккуратно складывая ломтики один на другой.
      Брат жены водителя вышел в проход и потянулся за своей курткой, лежавшей на верхних ящиках с пивом.
      - Ку-уда? - остановил его Леха.
      - Да надо выяснить, кто груз снимать будет.
      - По рации с диспетчерами свяжемся, подожди.
      И брат жены водителя остался стоять, ожидая дальнейших событий. Леха принялся рассказывать какой-то анекдот, но никто не смеялся.
      Наконец из кабины вышел Хурков.
      - Все понятно, - сказал он, засунув руки в карманы, - сами курят, и хоть бы кто-нибудь догадался командиру предложить...
      Я достал из пиджака пачку, но меня опередил Леха, протянув ему свою сигарету. Вовочка, расстегнув молнию на сумке, вытащил из нее пачку дешевых "North Star".
      - Да не бери ты это говно, - поморщился Ильин, когда увидел, что "завязавший" месяц назад Хурков потянулся к "North Star". - У меня "Мальборо".
      Он раскрыл перед Хурковым пачку, и тот взял сигарету. Прикурив от зажигалки Ильина, он вдруг увидел бутылку водки, стоявшую за кастрюлей с супом.
      - А я уже думал кого-нибудь посылать... Молодцы, - похвалил нас Хурков. Мышкин что - ушел?
      - Их благородие, великий князь, суп есть отказались. Побрезговали.
      - Его дело, - сказал Хурков, - нам больше достанется...
      Леха, открыв бутылку, плеснул водку в приготовленные Вовочкой кружки.
      - Ну что? - сказал он, подняв кружку и оглядев присутствующих. - С прилеталовом? - И первый чокнулся с командиром.
      Суп оказался удивительно вкусным. То ли это нам показалось с голодухи, то ли у Вовочки был кулинарный талант. Во всяком случае, кастрюлю мы опустошили быстро. Естественно, не без помощи водки.
      - Ну, Вовочка, выйдешь на пенсию - иди сразу в ресторан работать, - сказал Леха. - А откуда у тебя, кстати, сигареты? Ты чего - куришь втихаря? А ну, колись...
      - Да я подумал, может, здесь нету...
      - Продать, что ли, хотел?
      - Ну... предложить...
      - Сколько сигарет? - спросил брат жены водителя, которого, оказывается, звали Георгием Георгиевичем, или Жоржичем - как сразу начал величать его Леха.
      - Да там... два блока...
      - Сколько ты за них хочешь? - спросил Жоржич. - Могу помочь...
      - Не знаю... - смутился Вовочка. - Сколько дадут...
      Потом приехали два бортовых "Урала" с грузчиками и помыкавшей ими толстой теткой. Тетка оказалась завскладом и заказчиком пива и укропа.
      Жоржич выделил нам в качестве премии за доставку груза ящик пива, обещая подкинуть деньжат после того, как у него примут товар и рассчитаются. Это было бы неплохо, но верилось в это с трудом.
      У грузчиков горели глаза: сразу после того, как они вошли в самолет, послышался звук откупориваемых бутылок. Толстая начальница, заметив это, рявкнула на грузчиков, и они стали запихивать бутылки в унты. Техники, вошедшие в самолет перед грузчиками, прятали свою добычу под куртки, за поясные ремни и в рукава и, выйдя из самолета, присасывались к горлышкам, жмурясь от удовольствия и запрокидывая головы назад.
      - А диспетчерам? - спросил Жоржича Леха. - Как договорились: они же нас ждали...
      Жоржич, скрепя сердце, что было видно по его кислому выражению лица, отставил в сторону еще один ящик. Наверное, он понял, что довезти до склада все без потерь не получится.
      Наконец самолет разгрузили, и Жоржич уехал, обещав вскорости быть в гостинице.
      Улетать обратно мы должны были на следующий день, в десять часов по московскому времени и в четырнадцать местного, и можно было отлично выспаться, если бы нас не разбудил Мышкин. Он, как всегда, с самого ранья начал собираться в поход по местным магазинам: шелестел полиэтиленовыми пакетами, что-то куда-то перекладывал, вытаскивал и запихивал, и в тишине этот шелест звучал погромче будильника.
      Я открыл глаза с желанием послать "старого черта" куда подальше и увидел поднявшуюся над подушкой голову Лехи.
      - Ты чего?! - прохрипел Леха. Он смотрел на Мышкина, словно питон.
      - Спите-спите, ребята, - шепотом сказал Мышкин, - я уже ухожу.
      Однако шелестеть пакетами не перестал, и я поднялся с кровати: терпежу уже не было никакого, и лучше было уйти в туалет, чем слушать эту полиэтиленовую симфонию.
      Мышкин, поняв, что его сейчас будут бить, быстренько исчез.
      Моему примеру последовал и Вовочка, сев на кровати и спустив ноги на коврик. Остальные разбуженные остались в своих кроватях.
      Раздался стук в дверь, и в номер вошел Жоржич - брат жены и спаситель неосмотрительного водителя.
      - Здрасьте, - сказал он скромно, - не разбудил?
      - Заходи, - громко ответил ему Леха, - и без тебя есть придурки... А мы тебя, кстати, еще вчера ждали...
      - Меня Тамара Матвеевна в гости пригласила... Ну, эта - заказчица...
      - Так ты у нас, оказывается, проказник? - сказал Леха, вылезая из-под одеяла. - Ему поручили такое, можно сказать, ответственное задание, а он - по бабам?!
      Жоржич не стал на это ничего отвечать и подошел к кровати Хуркова.
      - Юрий Иванович, - сказал он, - я вам тут принес, что обещал... Правда, немного...
      Георгий Георгиевич вынул из сумки какие-то деньги и протянул их Хуркову.
      - Спасибо вам, - сказал он. - Если бы не вы - пропало бы всё.
      - Ну и как - хорошо получилось? Хватит с шефом рассчитаться? поинтересовался Леха.
      - Должно хватить... - ответил Жоржич.
      - Понял, что такое коммерсант? - Леха повернулся к Вовочке. - Раз - и миллионер. А ты - два блока... Надо было - две коробки!..
      - Да, Юрий Иванович, - снова обратился Георгий Георгиевич к Хуркову, - она нам рыбы предложила. Я взял. Попутный, так сказать, груз.
      - Какой рыбы? - удивился Хурков.
      - Омуля. Диксонского омуля... Вернее, енисейского...
      Мы знали: этот омуль гораздо вкуснее и больше байкальского.
      - Много? - недовольно спросил Хурков, раздосадованный таким самоуправством.
      - Не так чтобы... Килограммов восемьсот...
      - Сколько?
      - Я с Анатолием Михайловичем договорился. Он не возражает...
      - Ну, коли не возражает... Он - проверяющий, ему и решать, - ответил Хурков.
      Георгий Георгиевич подошел к сидевшему в прежней позе на кровати Вовочке и протянул ему несколько купюр.
      - Устраивает? - спросил он Вовочку.
      - Конечно, - ответил Вовочка. - Спасибо...
      - Вот так, - сказал Леха. - А тут вкалываешь, вкалываешь - за копейки...
      - Ну ладно, не буду вам мешать, - Георгий Георгиевич подошел к двери и, выйдя в коридор, тихо прикрыл ее за собой.
      - В два по местному вылетаем! - крикнул ему вдогонку Леха. - Ждать не будем!
      Когда дверь закрылась, Леха повернулся к продолжавшему лежать в прежней позе Хуркову.
      - Ну, сколько он нам отвалил?
      Хурков посчитал деньги.
      - Две тонны на шесть человек.
      - Почему это на шесть? - подал вдруг голос лежавший лицом к стенке Ильин. Он развернулся к нам и сел на кровати, поставив голые ступни на коврик.
      - А чё, себя не считаешь? - спросил Леха. - Или наоборот - за двоих?
      - Не понимаю: при чем здесь Вовочка? - спросил Ильин.
      - Экипаж - шесть человек, - сказал Хурков, - включая проверяющего. Всем поровну. Разговор закончен.
      - Ну закончен - так закончен, - лениво проговорил Ильин, - но я считаю: за один только суп - многовато будет...
      Вовочка молча одевался. На шее у него появились красные пятна.
      - Нашел что делить: две тысячи, - разозлился Леха. - Вовка, бери компьютер и дели на шесть человек, - добавил он.
      Вовочка послушно достал калькулятор.
      - Получается триста тридцать три и столько же в периоде...
      - Вовочке - в периоде, - ухмыльнулся Ильин.
      - Хватит, Игорь, - отозвался с кровати командир.
      - Предлагаю выдать по триста, остальное оставить на "после прилета"... Кто за? - обратился ко всем Леха.
      - Я - пас, - сказал Ильин. - Желательно всё и сразу...
      - А ты вообще - наш должник. Так что это тебе - в периоде...
      - Всё, заканчивайте! - сердито сказал Хурков. - У кого сдача будет?
      - Найдем, - ответил ему Ильин и полез в карман за деньгами.
      Поделив премию и выпив по кружке чая, мы с Вовочкой решили посетить местный магазин: я хотел посмотреть - нет ли здесь какого-нибудь недорогого подарка для жены, не исключая и бубен, тем более что денег у меня хватало разве что только на него.
      Как я и предполагал - "бубенов" в продаже не оказалось: продавщица так и сказала: "Бубенов нет". Наверное, они уже закончились, раньше надо было прилетать. Зато были нарды и меховые носки - унтята, и я купил и то и другое. Унтята - жене в качестве подарка к Восьмому марта, вместо домашних тапочек, нарды - Леве, просто так. "В шахматы он играет сам с собой, - подумал я, - а в нарды надо играть вдвоем". Так что придется ему приглашать кого-нибудь в партнеры. Может даже, и меня...
      Вовочка не купил ничего и собрался посетить еще один магазин: он искал что-то из инструментов и предложил сходить туда вместе с ним. Я отказался и вернулся в гостиницу. Мышкина мы так нигде и не встретили: наверное, он уже умчался на аэродром.
      Леха лежал на кровати поверх одеяла, шевелил пальцами ног и читал детектив в пестрой обложке. Детектив назывался "Убью тебя завтра"... На одном носке была дырка.
      - А вот интересно, - вдруг оторвался он от книжки и повернулся к лежавшему на соседней койке Ильину, - у писателей есть классность?
      - В смысле? - посмотрел на него Ильин.
      - Ну как... Как у нас, например: первый, второй, третий...
      - Не знаю. Официально, наверное, нет. А неофициально, может, и есть...
      - А как же им платят? Тоже ведь кому-то больше, кому-то меньше...
      - Они по известности разделяются: известный, малоизвестный и совсем не известный...
      - То есть, получается, тоже есть? Первый, второй, третий? Выходит, если первый, то можно написать по-третьему, а "бабки" получить как по- первому?
      - Да нет, - вмешался Хурков, - у них от тиража все зависит: если написал ерунду, значит, и тираж маленький, - копейки и получит...
      - Ну не скажи. - Леха перевернул книжку обратной стороной. - Вот эта книжка, к примеру, настоящее говно. А здесь пишут, что "мадама", которая ее написала, - суперписательница и выпустила уже почти два миллиона этих вот... Он пощелкал пальцем по обложке.
      - Это не она выпустила. Это - издательство, - сказал командир.
      - Значит, у нее - первый класс? - не унимался Леха. - Ты говоришь - от тиража... Это ж какие деньги?!
      - Ну, если покупают... - сказал Хурков.
      - Лопухи и покупают: нравится им, когда лапшу на уши вешают, - отозвался Ильин.
      - Выходит, - привстал на кровати Леха, - у нас в стране уже точно есть два миллиона лопухов?
      - И ты - один из них... - усмехнулся Ильин.
      - Не, это - Вовочка: он мне дал почитать. Да ну ее в задницу! - Леха бросил книжку на тумбочку.
      Постучав, в номер вошла дежурная. Остановившись на пороге, она улыбаясь спросила:
      - Кто тут у вас, ребятки, Ху... Ху... К телефону...
      - Хурков, - пробурчал командир и поднялся с кровати.
      Дежурная стояла в дверях, широко улыбаясь, и ее взгляд излучал любовь ко всему человечеству.
      Леха тяжело вздохнул, а я вспомнил, как однажды знакомый врач сказал мне: "Все имеет свои границы, кроме человеческого идиотизма. Он - беспределен..." Командир вышел в коридор, и дежурная, пропустив его вперед, тщательно закрыла за собой дверь.
      - Интересно, кто звонит? - проговорил Леха.
      - Князь Мышкин, кто же еще? - отозвался Ильин.
      - Может, ученые приехали? - предположил Леха.
      В номер вернулся Хурков, и следом за ним вошел Вовочка, держа в руках какую-то коробку.
      - Собираемся, - сказал Хурков, - сейчас автобус подойдет.
      Мышкин был уже в аэропорту и развивал там бурную деятельность: глаза его возбужденно блестели. Он уже оформил груз и пассажиров (вместо Вовочки - это была его задача), сбегал на "метео" и обратно и встретил нас, когда уже собирался подняться к диспетчерам.
      - Молодцы! Быстро собрались, - похвалил он нас. - Так, Юраня, пойдем-ка на АДП.[I] Володя - с нами. Игорь!
      - Да-да, - отозвался недовольный Ильин, - идем...
      - Вадик с Лешей - марш на самолет! Леша, сейчас топливо подойдет. А ты, Вадик, встретишь груз и пассажиров: они уже под самолетом... Кстати, у нас рыбка будет попутным грузом, так что ... - Мышкин состроил загадочную физиономию: мол, кое-что и нам перепадет...
      - А сколько груза? - спросил Леха.
      - Тонна триста... - ответил Мышкин и повернулся к Хуркову.
      Процессия во главе с Мышкиным загрохотала ботинками по деревянному полу, направляясь на АДП, а мы с Лехой пошли к самолету.
      У самолета стояли два открытых грузовика. В одном из них были какие-то ящики, и на них сидели два человека, остальные четверо стояли у машины. Около другого грузовика, нагруженного ящиками с рыбой, стоял Георгий Георгиевич.
      Когда мы подошли поближе, ученые (те самые, прилетевшие с Земли Франца-Иосифа) поздоровались, и один из них спросил:
      - Вы нам люк не откроете? А то ящики в дверцу не пролезут.
      - Откроем, - сказал я. - Подгоняйте, - и пошел в самолет открывать широкий грузовой люк.
      Я поднялся в кабину, и в это время самолет качнулся от сильного удара, так что пришлось схватиться за спинку кресла для пассажиров.
      Подскочив к открытой двери, я увидел, что край борта грузовика плотно прижался к фюзеляжу.
      - Вот идиот! - это сзади ко мне подбежал Леха.
      Я спустился на перрон и подошел к машине. Распахнул дверцу кабины, чтобы высказать этому, как сказал бы Шурик Федоров, барану все, что я о нем думаю, и напоролся на дебильный взгляд шофера: он был вдребезги пьян.
      "Вот это номер, - тоскливо подумал я. - Не хватало теперь "зависнуть" здесь до Второго пришествия..."
      - Отгоняй, - сказал я водителю, и тот, несколько раз щелкнув рукояткой передач, отъехал.
      "Не ту скорость включил, - догадался я. - Надо было переднюю, а он на заднюю поставил..."
      Леха осматривал вмятину. Вмятина была небольшая: вертикальная полоска сантиметров двадцать, впечатанная в фюзеляж краем борта грузовика. Это было плохо. Правда, обшивка осталась целой, и дыр в ней не было.
      - А может, ничего? Улетим? - спросил я Леху, гладившего рукой вмятину и ее пологие края.
      - Должны, - ответил Леха. - Что Мышкин скажет: он - проверяющий...
      Ученые, шесть человек, виновато молчали, стоя в стороне, сидевшие в кузове соскочили на землю.
      - Ну что же вы? - сказал я, обращаясь к высокому бородатому человеку в очках: он был ближе всех ко мне.
      - What? - переспросил тот вместо ответа.
      "Хорошенькое дело, - подумал я, - иностранцы..."
      - Здорово помяли? - откликнулся другой.
      - Да не то слово, - сказал я, отметив среди них троих явно наших. - Что же вы не смотрели?..
      - Да вот... думали...
      - Думали они, - подошел Леха, - смотреть надо, а не думать!
      - Ну, извините... виноваты, - проговорил второй из "наших". Язык у него явно заплетался. Все было ясно: ученые-пассажиры были тоже изрядно подшофе. Накирялись от радости перед возвращением. Это, конечно, была уважительная причина - окончание командировки, но ведь и расслабляться, пока еще не взлетели, было рано: мало ли что... Вот и пожалуйста...
      - Ладно, грузитесь, - разрешил Леха. - Там вроде ничего страшного... Но ремонта будет много.
      - Шеф, все поняли, о'кей! - радостно крикнул тот, который извинялся. - За нами не заржавеет! Джим! - крикнул он высокому смуглому парню, показав рукой на грузовик. - Ворк!!
      Джим, словно пес, услышав команду, сорвался с места и одним махом запрыгнул в кузов.
      От двухэтажного деревянного домика аэропорта цепочкой шли четыре фигуры с сумками, направляясь в нашу сторону. Впереди всех шел Мышкин. Последним Вовочка. По поводу вмятины Мышкин сказал, что до базы долететь можно: ответственность он берет на себя. Ну и слава Богу: не надо ждать решения какого-нибудь местного технического начальства и куковать здесь еще два дня, до понедельника, пока те появятся на работе.
      Вовочке опять не дали порулить: Мышкин и Хурков только поменялись местами - Мышкин сел в кресло командира, Хурков - на место второго пилота, и Вовочка снова остался стоять за спиной сидевшего между ними Лехи, держась за спинки их кресел.
      После взлета, когда мы развернулись носом на Амдерму и начали медленно набирать высоту, Вовочка пролез в кабину к Ильину и, вернувшись оттуда с книжкой в руке, вышел в салон.
      Я встал со своего сиденья и выглянул из кабины: четверо ученых сидели у столика, втиснувшись в кресла в своих объемных полярных куртках, еще один сидел рядом на ящике с аппаратурой. Вовочка, Жоржич и Джим - тоже на экспедиционных ящиках по правому борту и ближе к хвосту. Напротив них, закрывая иллюминаторы, громоздились ящики с рыбой. Салон был похож на кладовую рыбного магазина.
      Расположившиеся за столиком молча смотрели в иллюминаторы. Остальные перед собой.
      Я вышел в салон, включил тумблер кипятильника и вернулся обратно: все в порядке - идем домой...
      Оказалось, что ученые не всё выпили на Диксоне: кое-что они прихватили с собой в самолет. Когда я снова вышел в салон, чтобы выпить кружку чая, вокруг столика уже разгоралась жаркая дискуссия на английском языке, а на столике стояла наполовину пустая литровая бутылка водки.
      Пассажиры уже сняли свои куртки и, разгоряченные водкой и нагревшимся воздухом, громко обсуждали что-то, причем говорили одновременно.
      Вокруг бутылки стояли открытые консервные банки, содержимое их выглядело весьма аппетитно.
      Когда я вышел, все громко смеялись, видимо вспоминая какой-нибудь забавный случай, произошедший во время экспедиции.
      - О, командир! - окликнул меня тот из них, который командовал погрузкой, наверное, их начальник. Он стоял в проходе, держа в руке явно иностранного производства походную алюминиевую кружку. - Усугубишь стошечку? - спросил он.
      - Нет, спасибо, за рулем... - отказался я.
      - За рулем не пьем! - браво заявил другой из "наших". Его зрачки разбегались в разные стороны, и было непонятно, куда он смотрит. Вот это, подумал я, размагнитился. Наверное, он рассмотрел мой начавший желтеть фингал, потому что вдруг замолчал.
      "Любуется, - усмехнулся я. - А ты как думал? И мы тоже кое-что умеем..."
      Я отнес Ильину горячего чаю, и он подмигнул мне, подняв вверх большой палец: ветер был попутный, и мы со свистом мчались домой.
      - Ну как оно ничего, командир? - снова обратился ко мне "начальник", когда я наливал кипяток в свою кружку.
      - Вери гуд, - ответил я в тон ему. Наполнив кружку, я посмотрел в хвост: Вовочка дремал, сидя на ящике и свесив голову на грудь. Поза его была неудобной, но Вовочке было все равно: он мог спать в любой позе, кроме как лбом на штурвале (однажды он так задремал и ему чуть не открутило голову). Рядом с ним читал книжку Георгий Георгиевич. Его лицо было серьезным. "Убью тебя завтра" - догадался я. За ним, сразу на двух ящиках разной высоты, с обитыми рейками крышками, лежал Джим. Вот кому действительно было неудобно. "Как это человек может спать в таком положении?", - удивился я и подошел поближе. Джим лежал с закрытыми глазами, сложив руки на груди. Куртку он так и не снял, хотя в салоне было уже тепло. Рядом с ним лежал учебник русского языка, написанный на английском. Мне стало интересно, и я взял его, чтобы полистать. Джим открыл глаза и молча посмотрел на меня.
      - Мэй ай? - спросил я его, показывая на учебник.
      Он молча кивнул и снова закрыл глаза. Книжка была интересная, но я в ней ничего не понял. Полистав ее и обнаружив несколько знакомых еще с детства фраз, напечатанных жирным шрифтом с наклонно бьющими по буквам черточками ударений: "Мама мыла раму", "В лесу родилась елочка", "Дед Мороз - красный нос", я закрыл учебник и тронул Джима за плечо. Джим снова посмотрел на меня.
      - Мейби ю вона дринк ти? - спросил я его.
      - No, - он улыбнулся и отрицательно покачал головой.
      "И чего пристал к человеку? - спросил я сам себя. - Человек спать хочет".
      - Гуд бук, - похвалил я книгу, вместо того чтобы извиниться.
      - Yes, - кивнул он головой.
      В его глазах, как мне показалось, появился какой-то интерес, и я, испугавшись, что он вдруг о чем-нибудь меня спросит, а мой словарный запас я уже исчерпал, поспешил ретироваться.
      В корму, по направлению к туалету и навстречу мне направлялся начальник экспедиции, держа во рту незажженную сигарету.
      - Зажигалка есть? - спросил он. Я достал зажигалку и дал ему прикурить. Он прикурил и показал сигаретой на Джима.
      - Этот "бой" может спать на булыжниках и даже вниз головой, - сказал он.
      - Что же вы его не приглашаете? - спросил я, глядя на уставленный банками столик.
      - Кого? - удивился начальник. - Джима?!
      Услышав свое имя, тот открыл глаза и, увидев подошедшего начальника, резко приподнялся. Начальник вяло махнул рукой, и Джим снова лег, приняв прежнюю неудобную позу.
      - Он не будет, - сказал начальник.
      - Почему?
      - Это же волонтер... Студент...
      Видя, что я не понимаю, он уточнил:
      - Ну, грузчик, понял?
      - Понял, - ответил я.
      В Питере нас встречал Шурик Федоров. В отдалении стояли два микроавтобуса и грузовой фургон. Фигура Шурика маячила на краю стоянки: засунув руки в карманы, он ждал, когда остановятся винты и я смогу открыть дверь. За моей спиной, терпеливо дожидаясь, когда его выпустят, застыл Георгий Георгиевич. Наконец винты остановились. Я открыл дверь, пропуская его вперед, и он, перед тем как спуститься по стремянке, повернулся ко мне и сказал:
      - Возьмите себе ящик рыбы. На экипаж.
      - Спасибо, - ответил я.
      Георгий Георгиевич спустился на перрон, и в самолет поднялся Шурик.
      - Омулек? - весело спросил он.
      Его оттеснили в сторону ученые-пассажиры с заспанными и мятыми лицами: прикончив водку, они закончили дискуссию и тихо проспали до самой посадки.
      - Как слетали? - спросил Шурик.
      - Нормально.
      - Вижу, - Шурик подмигнул мне и прошел в кабину.
      - Джим! - крикнул опухший начальник.
      Джим уже стоял под самолетом и был готов действовать. Когда его окликнули, он бросился к автобусам, и один из них, грузовой, стал медленно пятиться задом к самолету.
      - Помогите ему подогнать, - сказал начальник своим русским коллегам. Двое американцев уже стояли рядом с пассажирским микроавтобусом, разговаривая с водителем и еще с кем-то - высоким джентльменом в сером пальто.
      В салон из кабины вышли Мышкин и Ильин.
      - А я в эскадре был и решил вас дождаться, - говорил Шурик, поглядывая на грузовой фургон. Рядом с фургоном стоял Георгий Георгиевич, наблюдая, как ученые перетаскивают свои ящики из самолета в микроавтобус. Наверное, он ждал, когда тот отъедет, чтобы перегрузить рыбу в свой фургон. Недалеко от него курили трое грузчиков с нашего склада.
      Ученые носили ящики вдвоем. У Джима напарника не было (начальник подошел к американцам и включился в их беседу), и он таскал их в одиночку. Но большие ящики перетаскивали уже втроем: Джим - с одной стороны, двое ученых - с другой.
      К Георгию Георгиевичу подошли вышедшие из самолета Мышкин и Ильин и, коротко о чем-то поговорив, пошли к зданию аэровокзала.
      - А этим что - омуль не нужен? - спросил я, кивнув вслед уходящим Мышкину и Ильину.
      - Не захотели... - пожал плечами Хурков. - Пусть тогда Шурик рыбки возьмет.
      - Да у них и так этого омуля будет столько, сколько захотят! И кроме омуля... Уж я-то знаю. - Шурик загадочно усмехнулся.
      - Что ты знаешь? - спросил Хурков.
      - Как - что? А вы не в курсе? - притворно удивился Шурик. - Это же кореша ильинские к рейсу примазались! Ильин крутит - будь здоров...
      Мы оторопело молчали.
      - Вот как надо дела делать, - сказал Леха, сидевший на месте Мышкина, - а нам этот... Жоржич такие песни пел...
      - А Вовочка где? - спросил Хурков.
      - Я здесь, - сказал, входя в кабину, Вовочка. - Я рыбы ящик отложил для нас.
      - То-то Мышкин так не хотел в Амдерме садиться, - продолжал возмущаться Леха. - "Пошли на Диксон, пошли на Диксон..."
      - Ладно, ребята, - поднялся Хурков, - кажется, разгрузились...
      Все молчали, и в самолете было тихо, а я подумал, что, наверное, невозможно разбогатеть, если не облапошишь хотя бы одного человека.
      Водитель фургона закрывал заднюю дверь. Георгия Георгиевича нигде видно не было; он, наверное, уже сидел в кабине: дело было сделано. По перрону, направляясь к складу, шли трое грузчиков: сегодня им повезло, потому что они были трезвыми.
      - Юра, а ты знал? - спросил вдруг Леха.
      - Что?
      - Ну, чье это было пиво с укропом?
      - Нет, конечно.
      - Интересно, а Мышкин?
      - Мышкин - лучший друг Ильина, - сказал Шурик, - из его конторы не вылазит, шени дэдас...
      В разливуху мы не пошли: не было настроения. Шурик подвез нас с Хурковым до метро, а Леха и Вовочка поехали с ним дальше: им было по пути.
      Снова я ехал в метро с продуктовой сумкой, теперь из нее торчали рыбьи хвосты. Рейс закончился.
      На другой день у меня был выходной, и жена составила целый список заданий: заплатить за квартиру; взять на телефонном узле чистые бланки квитанций; отдать в ремонт ее весенние сапоги со стоптанными каблуками и купить дочке в Доме книги сборник сочинений по литературе для поступающих в вузы.
      Заплатив за квартиру, я поехал на телефонный узел, но он открывался в час дня, и я решил сначала съездить в Дом книги, а уже потом сделать все остальное, тем более что знакомый обувной мастер сегодня работал в вечер. Нарды я захватил с собой: после всех дел я собирался зайти к Леве, но когда вышел из метро на Невском, то решил сделать наоборот: сначала зайти к Леве, а уж потом - все остальное. Во-первых, думал я, Лева все-таки учитель и может посоветовать, какую именно книжку мне искать, а во-вторых, думал я, Лева может уже оказаться в это время дома...
      Мне повезло: у Левы сегодня было всего два урока и он проверял тетрадки с контрольными работами.
      - Лева, - сказал я, - а я тебе нарды принес.
      Нарды Леву заинтересовали, он сразу же вынул из коробки инструкцию и стал читать.
      - "Нарды, - прочитал он вслух заголовок и продолжил: - Нарды - старинная восточная игра, история которой теряется в глубокой древности. В нарды играют двое. Несмотря на то, что зары (кубики) вносят в игру элемент случайности, остаются широкие возможности для выработки разумной стратегии и тактики..."
      Закончив читать инструкцию, Лева закрыл коробку и сдвинул ее на край стола.
      - Без бутылки не разберешься, - сказал я.
      - Я, Вадик, наверное, уеду, - вдруг сказал он.
      Меня он, кажется, не слышал.
      - Куда? - глупо спросил я, потому что понимал, куда он собрался уезжать. Лева молча курил, глядя в окно, и я уточнил: - К Ирине?..
      Он кивнул, а я подумал: "Ну и правильно. Чего тут сидеть - без семьи, в школе гроши платят..." Мой хороший приятель, бывший второй пилот, уже третий год жил в Америке, в маленьком городке под Денвером (штат Колорадо), работал на автозаправочной станции и ни на что не жаловался, раз в неделю обзванивал всех своих питерских друзей, его зарплата это позволяла. Возвращаться домой он не собирался.
      Лева курил, продолжая смотреть в окно, и я подумал, что ему сейчас, наверное, не до меня.
      - Ну, я пошел? - сказал я, поднимаясь с дивана. - Позвонишь, когда соберешься?..
      - Конечно, позвоню.
      - Ирине привет, - сказал я на всякий случай: а вдруг, когда он позвонит, я буду в командировке. Хотя, конечно, вряд ли.
      Уже на лестничной площадке я вспомнил, что забыл спросить у Левы про книжку. Ничего, решил я, спрошу у продавщиц.
      Я вышел из парадной и сощурился: солнце било прямо в глаза.
      Опустив голову, чтобы не так слепило, я полез в карман за сигаретами и увидел все ту же дворницкую лопату, лежавшую у стены.
      "Здоруво!" - сказал я ей, как старой знакомой.
      От небольшого газона пахло согревающейся землей, а на просохшем асфальте ярко блестели стекляшки от разбитой бутылки - весна в этом году оказалась ранней.
      Дел оставалось еще много: листок с их перечнем лежал в моем кармане вместе с сигаретами.
      -Ну что ж, продолжим движение?- сказал я сам себе и, прикурив, пошел в сторону Невского, по направлению к Дому книги.
      [I] АДП - административный командный пункт.