- Эк, куда хватил! Ты доживи сначала, чтоб герман тебя пулеметом не вспорол! - спокойно проворчал басовитый. И снова вмешался дискант:
      - Сдается мне, потому простой народ глуп, что думать ему некогда, все кусок хлеба робить надо. Кабы был час подумать хорошенько, все бы он понял не хуже господ. А душа в простом человеке светлая, и кровь в ем свежая... Пожалуй, что и лучше ученых господ все бы разъяснил, кабы часочек нашелся...
      - Есть такие люди, что разъяснить намного лучше господ все устройство жизни могут... - сказал кто-то, молчавший доселе, - большевики называются... Всё знают, а некоторые так в наши же серые шинели одетые, а бывают еще и офицеры... Ну, прапорщик там какой, из скубентов... Хорошие люди, не дерутся...
      - Я одного такого, из солдат, собственноушно слыхивал... - затараторил дискант. - Думал опосля - объявить аль нет?.. Страсть как хотелось объявить, больно супротив законов говорил. Не то что какое мелкое начальство хаял, а просто до царя добирался... Грабительская, говорит, вся война энта. Против простых людей баре ее ведут... И хорошо объявить-то было бы - эскадронный трешню дать должон по такому случаю, как сказывали... А не объявил... Листков я евонных супротив присяги не брал, зато слушал - грех сладок. И спроси, часом, чего это я зажалел его, сказать не могу, а не объявил вот!..
      - Если бы такого человека кто из вас объявил, так я бы его своими руками и кончил! А ты, хорек несчастный, чем хвалишься?! "Объявил бы!.." передразнил дисканта басовитый голос. - В ухо хочешь?!
      - Да что вы, ребята! - принялся урезонивать первый. - Ведь Еремей не польстился на три сребреника...
      - Ты как вахмистр наш! - обидчиво протянул дискант, явно обрадовавшись поддержке. - Все в морду да в морду... Ему что ни скажи - все кулак в зубы тычет...
      - Да, хуже зверья живем! - подтвердил один из собеседников. Изобижены, унижены! То герман прет, то свои заурядкорнеты обиду всему воинству наносят. Свинаря замест царя!.. Вот уже всем народом собрались, ждем, кто научит - вот и рады слушать большевиков!.. Да и они муки принимают, вот за ими и не идешь, боишься... Зато объявить - боже сохрани!..
      - Эх, братцы! - вырвалось у басовитого. - Коль и нас загубила эта война, и в деревне землицы не хватает - надо муку принять и другим грозы наделать. Чтобы детям да внукам, может, вольготнее зажилось бы! Хоть и не след при Еремейке признаваться, а скажу: знаю, супротив кого война надобна...
      - Никола истину речет! - поддержал его первый голос. - Время пришло не об устройстве думать... Нету беде-войне конца-краю. Нужно ту беду-войну истребить. Так уж тут думки ли думать про хозяйство свое да про удобное житье какое... Все понимаем, ничего теперь не забудем, научены, что показать богатеям, дай только войну кончить...
      - А как? - зазвенел дискант.
      - Что ты "как да как"! На каке, что на коняке... Хвост трубой, а сам глупой!.. - возмутился голос.
      В отдалении раздалась команда.
      - Взводный разъезд собирает! Пошли, братцы, пока не осерчал! предложил бас. Солдаты зашевелились, и звук шагов по земле постепенно затих.
      Соколов не мог сомкнуть глаз. Впервые так ясно и четко услышал он мнение народа о войне, о готовности сказать свое слово, добиваясь справедливости.
      Впервые армия предстала перед Алексеем не как хорошо слаженный и заведенный механизм, подчиняющийся царю-часовщику, а как народ в самом доподлинном смысле этого слова. Он знал, что в кавалерийской дивизии служил всякий люд. Были тут и крестьяне, и рабочие, и городская беднота, и ремесленники, и конторщики, и приказчики. И все же армия, ее солдаты были в основном крестьянской массой. Все они - бедняки и мужики побогаче, общинники и хуторяне, старики и молодежь - все думали о своей полоске земли, о крестьянских бедах и разорении.
      Здесь, под ясным звездным небом Белой Руси, Соколов хорошо понял, что народ, армия хотят и думают только об одном: о мире, а на войну смотрят, как на тяжелый крест, который они давно устали нести. Крестьянство, по мобилизационным планам империи организованное в дивизии, полки, батальоны, роты, эскадроны и взводы, - и это понял Алексей - уже на грани взрыва. Но оно еще не знает толком, в какую форму выльется его недовольство. Его основное чаяние - мир, мир во что бы то ни стало. И оно его добьется, коль скоро к его организованной уставами силище прикладывается целеустремленность и разум большевиков.
      "Где будет твое место, когда под самодержавием разверзнется пропасть?! - спросил внутренний голос Алексея. - На какой стороне пропасти встанешь ты?"
      И немедленно пришел ответ, лишенный малейших сомнений:
      - Я встану на стороне народа!
      88. Могилев, октябрь 1916 года
      В один из дней темного петроградского октября полковник Соколов снова получил приказ выехать на неделю в Ставку, а затем на передовую с группой союзнических военных агентов. Он отправился на фронт.
      Господам иностранным военным атташе, прибывшим в сопровождении Генерального штаба полковника Соколова из Петрограда в Ставку, отвели удобные номера в гостинице "Бристоль".
      На пороге гостиницы Алексей столкнулся с щуплым седым генералом, который остановился прямо у него на пути и загородил собою дорогу. "Сослуживцев не узнаешь!" - грозно сказал генерал, и Алексей радостно воскликнул: "Николай Степанович!.. Батюшин!" Коллеги обнялись, затем Батюшин энергично потащил Соколова за собой. Алексей не стал отказываться. Он помнил совместную работу с Батюшиным до войны, ценил его как разведчика.
      Приятели бросили шинели на вешалку и присели к столу. Батюшин спохватился, сходил к своему чемодану и достал коньяк.
      - Закусывать после обеда грешно, - убежденно сказал он, отчего-то решив, что Соколов пообедал, и налил прямо в стаканы.
      Чокнулись "со свиданьицем", выпили. Батюшин сразу же налил еще.
      - Ты чем-то расстроен, Николай Степанович? - спросил Соколов, уловив состояние старого соратника. Батюшин отвел глаза, крякнул и выпил до дна свой стакан. Потом достал еще бутылку и снова налил.
      - Не скрою от тебя, Алексей Алексеевич, что прибыл я сюда по очень деликатному делу и никак не могу найти концы, чтобы связать их воедино! А говорю я тебе обо всем этом только потому, что очень хотел заполучить тебя на службу в свою комиссию, как хорошо знающего германскую и австрийскую разведки, так сказать, на собственной шкуре... Но Беляев тебя не отдал... Если сам захочешь ко мне в комиссию по расследованию германского шпионства, то подай рапорт - я добьюсь, чтобы тебя перевели... А щас, - махнул он рукой, - хоть излить душу старому товарищу...
      Батюшин выпил еще полстакана, но не хмелел.
      - Плохо у нас, Алеша, там... - показал он рукой наверх. - А еще хуже внизу... Солдаты бунтуют, целые полки устраивают братание, стреляют своих офицеров... Уже не сдаются, как бывало раньше, в плен, а готовятся ко всеобщему возмущению...
      Генерал пригубил еще и начал чуть заплетать языком.
      - Ну ладно, семь бед - один ответ! Скажу тебе еще один секрет... В Ставке кое-кого надо повесить!.. Полковник Мартынов, начальник Московского охранного отделения, доложил в департамент полиции копию перехваченного на Московском почтамте письма без подписи. Конверт на конспиративный адрес одного из "общественных" деятелей - Коновалова или Терещенко - и по своему содержанию совершенно исключительный! Директор департамента полиции Васильев, которому Мартынов лично привез из Москвы копию письма, дал ее на расследование мне, коль скоро дело касается армии... Смысл письма в следующем: сообщается для сведения лидерам московской организации прогрессивного блока или связанным с ними лицам, что удалось окончательно уговорить Старика, который долго не соглашался, опасаясь большого пролития крови, но наконец под влиянием наших доводов сдался и обещал содействие... Из фраз письма довольно явственно выступает, что узкий круг лидеров прогрессивного блока предпринимает активные шаги в смысле личных переговоров с командующими наших армий на фронтах, включая и великого князя Николая Николаевича... Васильев заявил мне, что департамент полиции в Москве меры принял... А все, что касается армии - наше дело, и умыл руки. Как же мне теперь действовать? Писать представления и доклады? Ведь Старик, как мне сказал начальник департамента полиции, есть не кто иной, как сам генерал-адъютант Алексеев!.. Вот куда уходит измена не корнями, но кроной своего ядовитого древа!.. - вспыхнул Батюшин. - Мы излавливаем мелких германских коммерсантов-шпионов и гоним их в Сибирь, а большая гадюка греется на груди государя! Ведь любой мой документ попадает в руки Старика! Хоть стреляйся...
      Соколов сидел ошарашенный. Он многое слышал о германском шпионстве, о котором трубили все газеты и кричали все сторонники "войны до победного конца". Полковник считал все эти разговоры большим преувеличением, желанием списать на "шпионаж" неудачи бездарных генералов. Но заговор армейской верхушки здесь, в Ставке верховного главнокомандующего, направленный против царя - держателя верховной власти, - такое он слышал впервые. "Поистине, далеко зашли дела в России за время моего отсутствия!" - подумал Алексей.
      Батюшин вдруг захотел спать или прикидывался сильно усталым, чтобы остаться одному. Алексей обещал с ним еще встретиться и отправился к себе. Ему сделалось до омерзения противно в этом гадючьем гнезде, каким в его глазах стала выглядеть Ставка.
      На следующий день вся его группа выехала на Северо-Западный фронт, в Минск, к Эверту, а затем, не заезжая в Могилев, вернулась в Петроград. Короткого пребывания на фронте Алексею оказалось достаточно, чтобы снова увидеть Петроград другими глазами.
      Петроград, Петербург, Санкт-Питер-бурх... Октябрь 1916 года уже нес в себе эмбрионы Октября 17-го. То были не заговоры великих князей, генералов в Ставке или гвардейских полковников в гостиных, не "гр-ромовые" речи мнимых прогрессистов в Государственной думе, не сотрясения воздуха на съездах союзов земств, военно-промышленных комитетов или иных организаций буржуазии. Это не была и мышиная возня блоков и групп, подбиравшихся в свалке между собой к пирогу власти.
      Петроград конца 16-го года мощно раздвинул широкие натруженные плечи, встал стеной забастовок, матросских волнений в Кронштадте, ощетинился штыками запасных батальонов, готовых присоединиться к восставшим рабочим.
      Часы на колокольне святых апостолов Петра и Павла уныло отзванивали над Петропавловской крепостью последние недели и дни императорской России. История готовилась начать энергичную поступь к новому веку.
      Конец второй книги