- Так в каком положении дела с русскими эмиссарами? - спрашивает кайзер своего адъютанта.
      - Ваше величество! - подтянулся на ходу офицер. - Министр иностранных дел и начальник Генерального штаба доложили, что все идет по намеченному плану. Князья готовы стать посредниками и передать наши предложения в Петербург.
      - Да, да! Я помню этого молодого Думбадзе... Полковник Николаи подробно докладывал мне о его связях при дворе кузена... Как они ведут себя в Берлине?
      - Я видел их вчера на вечере у графа Бэтузи-Хук... - решил поделиться своими наблюдениями адъютант. - Они очень светские люди, и все было так, как вы утвердили, государь! Немецкие гости графа отзывались о русских прямо-таки восторженно, хвалили русских офицеров и солдат, хвалили Россию...
      - Надеюсь, не слишком?! - уточнил кайзер.
      - Разумеется, ваше величество! Но, согласно предписанию, позволено было небольшому струнному оркестру, приглашенному на этот вечер, сыграть русский гимн "Боже, царя храни!"...
      - Продолжайте в этом духе... А как наш австрийский "медлительный блестящий секундант"? Фон Гетцендорф все еще разрабатывает план отделения Австрии от Германии и заключение собственного сепаратного мира с Россией?
      - Так точно, ваше величество! Полковник Николаи просил доложить, что по данным, полученным от его агентуры в австрийском Генеральном штабе, фон Гетцендорф решил предложить России следующие условия: отдать ей Галицию вплоть до реки Сан, признать сферой ее влияния Румынию и Болгарию, дать согласие на то, чтобы России принадлежало главенство над проливами.
      - Их побили в Галиции, они и готовы теперь ее отдать!.. - злобно рявкнул кайзер, его настроение начало портиться. - Ведь вместе с нашими представителями в имение к фрейлине Васильчиковой выезжал и австрийский эмиссар - они решили идти по нашим стопам... Но я им покажу, как вести сепаратные переговоры...
      Несколько шагов император сделал молча, обдумывая какую-то новую мысль.
      - А как обстоят дела у наших банковских деятелей? - обратился Вильгельм к доверенному спутнику. - Фон Ягов переговорил уже с директором "Дойче банк" Монквицем? Я говорил министру, что воздействие на русских надо вести одновременно и по этой, весьма чувствительной для Петербурга линии финансовой! Интересы очень многих людей в российской столице тесно переплетаются на банковской ниве с германскими... Даже если взять этого коммерсанта, как его... Я имею в виду самого крупного акционера Петербургского международного банка...
      - Ваше величество имеет в виду господина Мануса? - напомнил имя финансиста адъютант.
      - Именно его, - отрубил император. - Передайте фон Ягову, чтобы он ускорил поездку в Стокгольм Монквица. В Швеции банкиру надлежит связаться с коммерсантом Гуревичем, бывшим председателем варшавского отделения общества "Мазут". Он теперь обеспечивает связь наших финансистов через Стокгольм с Петербургом... Впрочем, надо подумать... Гуревич, наверное, резидент русской разведки...
      - О, ваше величество! - восхитился адъютант. - Как полно вы держите в голове все обстоятельства этого важного дела!
      - Оно действительно важное, мой мальчик! Мы не только готовим для себя мир с Россией, но и подрываем единство Сердечного согласия, возбуждаем англичан против русских и заставляем Францию дрожать от злости!.. Передай фон Ягову, чтобы он не оставлял усилий воздействовать на царя и царицу, при слове "царица" лицо Вильгельма перекосила ухмылка, - через Васильчикову... Нам известно, что ее письма точно попали в цель, и приезд Думбадзе связан с ее корреспонденцией... Надо подумать о том, не направить ли нам фрейлину в Петербург. Правда, Васильчикова крайне глупа... Хотя в делах, которые лежат на поверхности, ее глупость может нам сослужить неплохую службу... Хм!.. Глупость подобна бомбе замедленного действия... сострил император.
      - Ваше величество, это колоссально! Это - великая мысль великого императора! - искренне восхитился адъютант. - Позвольте это записать, ваше величество?
      Адъютант ловким движением вынул блокнотик и серебряный карандаш.
      - После этого изречения императора, - сказал о себе в третьем лице Вильгельм, - пометьте, что герцог гессенский Эрнст, брат Александры, должен постоянно в своих письмах к сестре отмечать важность нашего с Николаем замирения и предотвращения таким образом падения русского трона. Пусть почаще пишет сестре... Пусть подчеркивает, что Англия и Франция никогда не отдадут России Константинополь, а сейчас плетут хитроумные интриги против царского двора... Полагаю, это убедит моих родственничков в Петербурге!
      61. Мельник, июнь 1915 года
      Очередная встреча Соколова со Стечишиным была назначена в трех десятках километров от Праги, в виноградарском городишке Мельник, стоящем на холме при слиянии Лабы и Влтавы. В маленьком городе, излюбленном месте отдыха пражан, можно было легко найти укромный уголок для продолжительной беседы.
      В старинной гостинице "У моста", стоящей на пражской дороге, там, где она выходит из Мельника и следует дальше на север по берегу полноводной Лабы, штабс-капитан императорского и королевского Генерального штаба "Фердинанд Шульц" в пятницу вечером потребовал себе два номера рядом, обязательно с окнами на Лабу. Второй номер офицер абонировал для богатого пражанина, пожелавшего провести конец недели со своим родственником на лоне природы в центре чешского виноделия.
      Филимон прибыл утром в наемной машине. Соколов завтракал в это время на балконе. Он с удивлением увидел, как Стечишин и хозяин гостиницы, вышедший на шум авто, сердечно обнялись. Когда раздался стук в дверь и она отворилась, Алексей увидел сначала источающую дружелюбие и радость физиономию трактирщика, а затем широко улыбающегося Филимона.
      - Это мой старый друг Франта! - похлопал по плечу хозяина Стечишин. Он патриот не только Мельника, но и свободной Чехии!.. А это - штабс-капитан Шульц из Вены, симпатизирующий славянам, поскольку его жена - чешка... представил Соколова старый разведчик.
      - Рад видеть вас под моим кровом, драгоценнейшие господа! - поклонился трактирщик, - я, прикажу принести самые сокровенные кувшины из подвалов...
      - Что угодно, Франта, - безразлично отозвался Стечишин. - Покажи мою комнату...
      Филимон за последние месяцы сильно сдал. Видимо, сказывалась усталость от целого года войны, ежечасный риск, которому он подвергался, напряженная работа... Соколов с огорчением отметил, что его еще недавно моложавое лицо здоровяка осунулось и покрылось мелкими морщинками, походка перестала быть пружинистой и легкой, фигура сгорбилась. Однако глаза горели неукротимым огнем по-прежнему, излучали силу и ум.
      Выходить из гостиницы на пустынную улицу и привлекать к себе излишнее внимание соратникам не хотелось. Тем более что там царил зной. Здесь же, в комнатах окнами на север, среди толстых каменных стен было прохладно и тихо. Трактирщик уже успел выполнить свое обещание, и полдюжины глиняных кувшинов с белым вином "Людмила" стояло на простом дощатом столе в покое Филимона.
      Алексей принес с балкона два удобных плетеных кресла. Филимон закурил свою неизменную сигару. Совещание началось.
      Стечишин без промедления сделал обзор работы группы, Соколов набрасывал в записной книжке особым кодом некоторые цифры и данные. Голос Стечишина звучал глухо, а в тоне проскальзывали нотки печали и озабоченности. Алексей поначалу отнес это к усталости Филимона, к тому, что в Галиции продолжалось германо-австрийское наступление и русская армия, теснимая превосходящими силами противника, вынуждена была отходить, оставляя эту славянскую землю на растерзание австро-германским грабителям и насильникам.
      Он решил было, что произошло какое-то несчастье с одним из чешских разведчиков и резидент печален потому, что пока не знает о судьбе своего человека.
      - В Праге все в порядке! - коротко ответил Филимон. Он был очень доволен тем, что депутат рейхсрата, профессор Томаш Массарик, активно сотрудничавший с русской разведкой, сумел под предлогом болезни дочери получить заграничный паспорт и выехать вместе со всей семьей в Швейцарию. Массарик был самой крупной фигурой в антиавстрийской борьбе чехов, и Эвиденцбюро уже начало свою охоту за ним. Без сомнения, профессор мог значительно больше принести пользы, сплачивая ряды борцов за пределами страны, чем сидя в австрийской тюрьме...
      Массарик сумел создать целую разведывательную сеть, которая не только собирала чисто военные сведения о передвижениях германских и австрийских войск, но и вела серьезную работу по укреплению славянской солидарности, разложению чешских полков, умело применяя для этого русские листовки, разбрасываемые на фронте русскими аэропланами.
      Когда Филимон закончил свой рассказ о Массарике, краткое оживление его снова сменилось глухой печалью.
      - Филимон, друг мой! - заглянул ему в глаза Алексей. - Что с тобой творится?! Ты словно заболел! Может быть, мы переправим тебя через Румынию, где фронт еще не установился, в Россию и ты сможешь отдохнуть в Крыму? Увидишь свою жену!.. За тобой же пока не охотятся!
      - Не беспокойся, брат мой! - с тяжелым вздохом ответил Стечишин. - Я не устал и не болен... Я подавлен тем, что увидел в двух концентрационных лагерях... Это дьявольская выдумка австрийцев - создать невыносимый ад на земле для людей, которые виновны только в том, что считают себя русскими и говорят на русском языке...
      До Соколова и раньше доходили слухи, что власти Австро-Венгрии интернировали, словно военнопленных, собственных подданных-русинов, живших на Галичине, в Буковине и Карпатской Руси. По государственной логике Австрии, вся верная национальным традициям, сознательная часть русского населения Прикарпатья была сразу же объявлена "изменниками" и "шпионами", "русофилами" и "пособниками русской армии". С первых дней военных действий тех русин, кто осмеливался признавать себя русским, употреблял русский язык, хвалил Россию, - арестовывали, сажали в тюрьмы, а иногда и убивали без суда и следствия. Австро-венгерские войска начали свои зверства еще тогда, когда под ударами русских войск отступали из Галиции. Теперь же, после Горлицкого прорыва и обратного завоевания Лемковщины, как назывались районы Прикарпатья, населенные лемками или русинами, наступил второй акт драмы.
      Священников, благословлявших русские войска, освободившие Галичину, австрийские военные власти теперь приговаривали к смерти. Крестьян, "виновных" в том, что они продали корову или пару свиней русскому интендантству, - тащили на виселицу. Интеллигентов, руководивших просветительными кружками и обществами, бросали в заключение...
      Проглотив комок горечи, Филимон Стечишин, уроженец Галицийской Руси, поведал Алексею галицийскую Голгофу.
      - Еще не раздались первые выстрелы на поле брани, еще война фактически не успела начаться, как австрийцы стали сгонять сотни и тысячи русин в тюрьмы со всех уголков Прикарпатья... - Спазм перехватил ему горло, и Стечишину пришлось сделать глоток вина, чтобы продолжать.
      - Виселицами уставлены села и города Галичины, трупы расстрелянных запрещено убирать и хоронить, ее лучшие сыны - в тюрьмах и концентрационных лагерях... Сначала австрийцы сажали всех русин, арестованных по доносам мазепинцев, в крепость Терезин - отсюда это будет верстах в сорока, - махнул рукой в сторону северо-запада Филимон. - В старых кавалерийских казармах, на соломе, кишащей вшами, разместили австрийцы русинскую интеллигенцию врачей, адвокатов, священников, чиновников, студентов. Крестьян побросали в казематы и конюшни. В первое время кормили еще сносно и разрешали прикупать что-то за свой счет в кантине. Потом режим ужесточился. Единственно, что помогает многим арестантам сохранять жизнь, - это участие в их судьбе окружающего чешского населения. Среди истинных славян, кто от души помогает узникам, две благородные чешские женщины - госпожи Анна Лаубе и Юлия Куглер...
      Стечишин горестно помолчал, на его глазах появились слезы.
      - Ах, Алекс! Еще страшнее, чем Терезин, другой концлагерь - Талергоф под Грацем в собственно Австрии. Там такие жестокие порядки, что люди умирают сотнями, голодают, гниют заживо в эпидемиях сыпного тифа и дизентерии... Только в марте умерли 1350 заключенных... Русины назвали его "Долиной смерти". Это дикое варварство цивилизованных австрийцев! Принудительные работы, вопиющая грязь, мириады вшей, полное отсутствие врачебной помощи и лекарств!
      Алекс! Что же творится на белом свете! Где же бог? Почему он не остановит этот ужас?!. - глухо закончил рассказ Стечишин.
      Соколов молчал, подавленный рассказом старого русина. Он представлял себе ужасы австрийской тюрьмы, просидев несколько месяцев в Новой Белой Башне в Праге. Правда, ему "повезло" в том, что его тюрьма находилась в столице Чехии и благодаря чехам-служителям режим в ней был более человечным. Но он содрогнулся, мысленно ощутив прикосновение к телу прелой соломы, шевелящейся от движения паразитов.
      - Сколько же лет еще будет продолжаться это убийство? - обхватил голову руками Филимон и словно при острой зубной боли закачался в кресле.
      Ясный свет дня померк и для Алексея. Мирная Лаба, катившая свои струи на север, к Терезину, широкая цветущая долина сразу потеряли всю прелесть и краски. Ибо совсем рядом, в нескольких десятках километров от мирного и солнечного Мельника, томились и страдали люди только за то, что гордо говорили в лицо австрийским жандармам: "Мы - русские и родной язык русский!"
      62. Барановичи, июнь 1915 года
      Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич истово молился о даровании победы православному воинству. Он стоял на коленях перед иконами, занимавшими почти все стены спального отделения его салон-вагона, вдыхал аромат горящего лампадного масла, елея, старых досок. Слезы умиления и надежды текли по лицу великого князя, благость и умиротворение нисходили на верховного главнокомандующего.
      Неслышно отворилась дверь. В спальню-часовню проскользнул тенью протопресвитер российской армии отец Георгий Шавельский. Черный как смоль, в черной поповской сутане, он неслышно опустился на ковер рядом с великим князем и молитвенно сложил руки на груди.
      Николай Николаевич скосил красный заплаканный глаз на отца Георгия и понял, что хитрому царедворцу не терпится рассказать что-то чрезвычайно важное. Надушенным платком главнокомандующий утер слезы, промокнул бороду и усы и легко поднялся с колен. Отец Георгий встал тоже и поклонился Николаю Николаевичу.
      - Ваше высочество, из Петрограда прибыл к вам министр земледелия Кривошеин. Как вы знаете, из всех министров он ближе всех стоит к общественности, любим ею и всегда готов действовать в духе, который разделяет и Дума...
      Великий князь помнил этого короткошеего, что и определило, видимо, когда-то фамилию предков, хитрого и пронырливого статс-секретаря, про которого ходили слухи, что он вертит престарелым Горемыкиным и выступает фактически премьер-министром.
      - А с чем пожаловал Кривошеин? - не удержался от вопроса великий князь.
      - Он просил принять его, ваше высочество, по деликатному вопросу... По выражению лица отца Георгия Николай Николаевич понял, что Шавельский что-то знает, но не желает опередить гостя.
      - Скажи адъютанту, чтобы впустил его в кабинет! - приказал великий князь. - А что ты знаешь еще о нем?
      - Когда он заведовал переселенческим департаментом, то стал очень близок к Горемыкину... - вкрадчиво напомнил поп-царедворец. - Иван Логгинович исполнял тогда должность управляющего министерством внутренних дел...
      - А-а! - многозначительно протянул великий князь. - Понятно, почему он теперь главное лицо в Совете министров...
      - Кривошеин в силу своих родственных связей весьма близок московскому купечеству и промышленникам. Он женат на одной из сестер текстильных фабрикантов Морозовых... Весьма близок к англичанам. Бьюкенен его большой друг, и он частенько ездит обедать в английское посольство...
      - Спасибо, отец Георгий, - ласково поблагодарил Николай Николаевич своего осведомителя и духовника.
      Протопресвитер армии вышел вместе с главнокомандующим из спальни-молельной. Но он повернул через другую дверь прочь из вагона, а Николай Николаевич, изобразив на лице важность, вступил в кабинет. Министр земледелия, "серый кардинал" премьера, уже дожидался главнокомандующего, стоя у дверей. При виде великого князя Кривошеин склонился в глубоком поклоне.
      - Здравствуй, Александр Васильевич, - любезно приветствовал гостя Николай Николаевич. - Садись!
      Министр склонил голову набок и, буравя великого князя острыми глазками, плотно уселся в кресло. Не изъявляя особого подобострастия, фигура его все же излучала столько преданности и уважения, что великий князь одобрительно подумал: "Ловок!"
      Николай Николаевич не ошибался. Кривошеин действительно весьма успешно делал карьеру отчасти и потому, что умел всегда подластиться к начальству, а иногда - деликатно и почти твердо возразить ему.
      На лошадином лице Николая Николаевича горели любопытством глаза.
      - Ваше высочество, я спешил приехать в вашу Ставку хотя бы за несколько часов до прибытия государя, чтобы проинформировать вас о некоторых событиях, которые привели к единодушному требованию отставки Сухомлинова... - с места в карьер начал министр.
      "Очень хорошо!" - неожиданная радость от возможного падения его ненавистного врага - военного министра - охватила главнокомандующего. Но он быстро взял себя в руки.
      - Государь приезжает завтра, десятого... - перевел он свой интерес в другую плоскость.
      - Так вот, ваше высочество, - словно не заметив вспышки радости, блеснувшей в глазах собеседника, продолжал Кривошеин, - вам, наверное, докладывали, что две недели назад на торгово-промышленном съезде в Петрограде господин Рябушинский произнес громовую речь о мобилизации промышленности и созыве Думы.
      - М-да! Что-то слышал... - уклончиво пробормотал верховный.
      - Требования общественности и думских кругов сводятся пока не к вопросу программы, а к призыву людей, коим вверяется власть... - вкрадчиво продолжал Кривошеин. - Мы, старые слуги царя, берем на себя неприятную обязанность перемены кабинета и политического курса... В этом намерении мы и собирались недавно у Сазонова, дабы выработать платформу. Большинство членов кабинета решило обратиться к государю с заявлением о необходимости уступить общественному мнению, то есть созвать Думу и сменить непопулярных министров...
      Великий князь был хорошо осведомлен от своих клевретов о брожении в думских и правительственных кругах, которое возникло из-за военных неудач. Верховное командование относило их вовсе не на свой счет, а целиком к недостатку боевых припасов и вооружения. В этом обвиняли только Сухомлинова. Анастасия Николаевна и ее сестра Милица ничем другим не занимались в Петрограде и Знаменке, как выслушиванием и вынюхиванием. От брата Петра, женатого на Милице, Николай Николаевич знал в деталях о всех слухах в столице, в придворных, военных, чиновных кругах. Этот визитер Кривошеин олицетворял позицию торгово-промышленных кругов.
      - Ваше высочество, я предложил вместо нынешнего министра внутренних дел Маклакова рекомендовать его величеству князя Щербатова, Алексея Андреевича Поливанова - для военного ведомства вместо Сухомлинова, сенатора Милютина для юстиции и Самарина на место Саблера... - продолжал "серый кардинал". По мнению Сазонова, просьба об удалении Горемыкина одновременно с названными министрами могла бы повредить успеху всего плана...
      Великий князь пожевал губами, раздумывая. Выходило, что общественность, мнение которой так четко формулировал министр земледелия, нацелилась действительно в самых преданных слуг царя.
      "Излагая это мне заранее, - думал Николай Николаевич, - Кривошеин и другие, видимо, считают меня сторонником и тем лицом, кто прежде всего заинтересован в переходе власти от государя к более популярному члену царствующего дома, то есть ко мне. Хм, надо их осторожно поддержать. Пусть общественность постарается для меня, а я сумею накинуть на нее узду, если посмеют относиться ко мне, как к племяннику!.."
      Целиком связывать свое имя с оппозицией великий князь, однако, не захотел. Поэтому он прикинулся неосведомленным.
      - Александр Васильевич! - с удивлением воскликнул Николай Николаевич. Но ведь третьего июня государь дал отставку Маклакову...
      - Позвольте досказать, ваше высочество! - прервал его министр. - Дело было так. Двадцать восьмого мая Барк, Харитонов, Рухлов, Сазонов и я явились вечером к Ивану Логгиновичу и возбудили ходатайство об освобождении от должностей, ежели не будут удалены из Совета министров за их полной неспособностью и несоответствие их деятельности современным тяжелым уровням в первую очередь Маклаков, а затем и Сухомлинов... Горемыкин на следующий день доложил государю об этом требовании.
      - И что он сказал? - оживился великий князь.
      - Государь решил, что большие перемены производить несвоевременно, но Маклакова удалить согласился... Теперь, накануне приезда его величества на Ставку, я и хотел договориться с вами, ваше высочество, о необходимости совместных стараний для замены Сухомлинова Поливановым. Наиболее трезвомыслящие министры, думская общественность, а главное, английское и французское посольства целиком одобрят такой государственный шаг...
      "Хитер, черт!" - опять подумал Николай Николаевич. - Знает, к кому прискакать хлопотать о Сухомлинове... Ну что ж, племянник! - позлорадствовал великий князь. - Приезжай поскорее!"
      - Однако я не в восторге от предложенной вами кандидатуры Поливанова на должность военного министра... - вслух высказался верховный.
      Кривошеин предвидел это. Весь Петроград знал, что великий князь недолюбливал помощника военного министра Поливанова за его либерализм и независимость от придворных сфер, деловитость. Зимой 14-го года он воспротивился назначению его варшавским генерал-губернатором. Министр принялся убеждать Николая Николаевича в достоинствах генерала, в его большом уважении к верховному главнокомандующему. Главное, что решило дело в пользу Поливанова, было то обстоятельство, что его терпеть не может Александра Федоровна.
      "Вот змей! - любовно-восхищенно воскликнул мысленно верховный, очарованный до конца Кривошеиным. - Ну и умен! Когда сяду на трон, обязательно призову тебя в премьеры!.."
      На следующий день утром мощный паровоз "Борзиг" осторожно втянул на "царский" путь под соснами синий с золотыми орлами литерный поезд. Первым в салон-вагон его величества по обычаю вошел верховный главнокомандующий. На дебаркадере почтительно ожидал призыва к царю начальник штаба Янушкевич, министр земледелия Кривошеин, генерал-квартирмейстер Данилов.
      После довольно долгого ожидания, когда генералы и министр притомились, стоя на ногах, дверь тамбура отворилась, Воейков пригласил к государю министра Кривошеина.
      До крайности склонив голову набок и низко согнувшись, вошел господин министр в кабинет царя. Великий князь сидел подле письменного стола, а за столом, словно придавленный печальным известием, Николай Александрович.
      - Верховный главнокомандующий, - начал он в сторону, - просит меня сместить Владимира Александровича Сухомлинова и назначить вместо него генерала Поливанова... О том же докладывал третьего дня и Иван Логгинович...
      Кривошеин прекрасно понимал, что царю крайне неприятно соединенное давление, оказываемое на него и верховным главнокомандующим и председателем Совета министров, и министрами. Поэтому хитрый "серый кардинал" премьера и один из главных организаторов оппозиции решил не возбуждать самодержца против себя, а прикинуться только разделяющим мнение большинства.
      - Да, ваше величество, - поддакнул министр. - Даже крайне правые депутаты Думы, не говоря уже о всей остальной общественности, особенно после дела полковника Мясоедова, повешенного на пасху за шпионаж в пользу немцев и бывшего долгое время доверенным лицом военного министра, возмущены господином Сухомлиновым...
      - Я приказал подготовить на имя Сухомлинова рескрипт с извещением об отставке, - медленно, с усилием вымолвил царь, по-прежнему глядя в окно. Письмо должно быть милостивым. Я люблю и уважаю Владимира Александровича! В голосе Николая зазвучало упрямство. - Пусть в рескрипт включат мои слова: "беспристрастная история будет более снисходительна, чем осуждение современников"... И вызовите в Ставку генерала Поливанова для уведомления его о назначении военным министром... Вызовите и князя Щербатова, я назначу его на вакансию в министерство внутренних дел...
      Царь помолчал. Видно было, что решения эти дались ему с большим трудом. Он барабанил по столу пальцами и по-прежнему глядел не на собеседников, а в окно. Ни великий князь, ни министр не решались прервать молчание.
      - Как здесь тихо и хорошо... - вздохнул вдруг самодержец. - Вызовите четырнадцатого в Ставку Горемыкина и остальных министров, - без перехода сказал он.
      - Его величество решил провести в Барановичах под высочайшим председательством заседание Совета министров, - разъяснил Кривошеину верховный главнокомандующий. - После этого будет объявлено о назначениях новых министров...
      "Ура! - подумал министр земледелия. - Общественность одержала первую победу..."
      63. Царское Село, июль 1915 года
      Приближалась безрадостная годовщина войны. Горечь напрасных жертв, недовольство тяжелыми ошибками Ставки и всего военного командования, бесконечные слухи об отсутствии винтовок и пулеметов, тяжелой артиллерии и снарядов, разговоры о предательстве самой царицы и многих генералов, паника перед всепроникающим немецким шпионством наполняли Петроград, Москву и всю Россию.
      С трибуны Государственной думы дряхлый телом Горемыкин опять, как и год назад, звал соединиться против врага и супостата. Депутаты громовыми речами сотрясали воздух в Таврическом дворце, а в его кулуарах и за пределами - в салонах, на заседаниях банков и акционерных обществ, благотворительных базарах и на дружеских обедах - шушукались. Восхваляли великого князя верховного главнокомандующего, одобряли его либерализм и желание работать рука об руку с общественностью.
      Но Ставка, бездарно отдав противнику Галицию, эвакуировала теперь без боя Варшаву, крепости Осовец и Ивангород. Особенно тошно было офицерам и солдатам покидать Ивангород. Ведь еще недавно крепость молодецки отбила штурм соединенных австрийских и германских войск, подготовилась к отражению новых атак, но штаб Северо-Западного фронта решил отвести войска и попытаться задержать противника на линии Белосток - Брест, где вообще не было никаких укреплений. Это означало дальнейшее откатывание фронта.
      Были потеряны Цеханов, Седлец, Луков, армии Северо-Западного фронта отошли за Вислу. Комендант крепости Ковно трусливо бросил свой гарнизон, и этот опорный пункт русской обороны был потерян без боя...
      Литерные поезда то и дело были в пути. Жизнь на рельсах нравилась Николаю, в Царском Селе тоже не стало покоя Аликс без конца упрекала, требовала, стремилась подвигнуть его на что-то, к чему он не был готов или не хотел совсем. Аликс ссылалась при этом на друга, то есть на старца Григория, утверждая, что всеми его помыслами и деяниями движет сам господь-бог. Однако самодержец всея Руси совсем не так прост, чтобы автоматически выполнять волю старца. Тем более что вседержитель и без посредников руководит поступками своего помазанника.
      Однако события настоятельно требовали его вмешательства, ибо где-то глубоко в душе начинало вызревать подозрение, что корона зашаталась на его голове.
      Поздним июльским вечером, еще достаточно светлым, чтобы не зажигать настольную лампу, Аликс почти неслышно спустилась с антресолей и подошла к столу, у которого за пасьянсом тихо отдыхал от треволнений дня владыка Российской империи.
      - Солнышко, нам надо обсудить кое-что, - обняла мужа за плечи Александра Федоровна.
      Он кротко поднял на нее глаза.
      - Ах, как я тебя люблю, май дарлинг, - вырвалось вдруг страстно у нежной Аликс, но тут же она перешла на деловой тон. - Солнышко, ты знаешь, что арестован тот молодой грузин, который по рекомендации Сухомлинова и с санкции начальника Генерального штаба Беляева ездил в Берлин? Он получил там кое-какие предложения германской стороны о мире между нами.
      - Да, Мосолов докладывал об этом...
      - Что же будет с бедным мальчиком? Он так старался ради династии, а теперь его будут судить и приговорят к смерти за измену!.. Сделай же для него что-нибудь, Ники!
      - Мосолов разговаривал с ним сразу после приезда из Стокгольма... пока не разгорелась вся эта история с Сухомлиновым... Он просто не успел устроить ему аудиенцию - ведь я был тогда на Ставке... - принялся оправдываться Николай. - И потом... ведь он передал нам только те же самые предложения германцев, которые телеграфировал и посланник из Стокгольма Неклюдов... Ничего нового Думбадзе не привез из Берлина!
      - Но, Ники! Думбадзе был на нашей стороне. Он хотел приблизить отдельный мир с Германией.
      - Аликс! Вся эта свора пока сильнее нас... Я не мог отстоять даже нашего преданнейшего слугу - Сухомлинова, особенно после того, как его протеже Мясоедов был повешен по обвинению в шпионаже... Теперь и молодого Думбадзе обвиняют в шпионаже, связывают его с Сухомлиновым, а про того твердят, что он окружил себя вражьей агентурой...
      - Солнышко, ты не чувствуешь, что положение невероятно фальшиво и скверно! Если надо, то оставь Николая во главе войск, но отбери у него внутренние дела! Ведь министры ездят к нему в Ставку с докладом, словно он, а не ты - государь! Великий князь Павел уже давно иронизирует, что Николай второй император! - взвинчивала себя до крика Александра Федоровна.
      Николай устало махнул рукой.
      - Воейков посплетничал мне, что новый военный министр, вернувшись из Ставки, разводил руками в Совете министров... Представляешь! Он "счел своим гражданским и военным долгом заявить, что отечество в опасности... Что в Ставке наблюдается растущая растерянность. Она охвачена убийственной психологией отступления... В действиях и распоряжениях не видно никакой системы, никакого плана..."