"Браво! - мысленно восклицает посол. - Наконец-то он заговорил о настоящем деле?.."
      - Несчастная Бельгия, попираемая ныне германским сапогом, в награду за свое участие в нашем союзе сможет получить в области Аахена достаточное приращение к своей территории...
      - А колонии? А германские колонии?! - нетерпеливо торопит посол царя.
      - Я полагаю, что их разделят между собой Англия и Франция. У России нет претензий на колониальные владения... - спокойно, словно о давно решенном, говорит Николай. - Я хотел бы еще двух территориальных изменений, добавляет он после краткой паузы. - Шлезвиг, отобранный у Дании, должен быть возвращен ей вместе с районом Кильского канала...
      "Ага! Ты хочешь, чтобы твои датские родственники сторожили все выходы в Балтийское море и не пускали туда чужие военные флоты!.." - догадывается посол.
      - Кроме того, следовало бы между Пруссией и Голландией возродить маленькое германское государство - Ганновер, сделав его королем кого-либо из симпатизирующих союзникам германских принцев...
      - Ваше величество, но все германские принцы сейчас командуют армиями Вильгельма! - возмущается Палеолог.
      - Я имею в виду других принцев, кто находится сейчас на русской службе, - открывает свои тайные планы Николай.
      Посол вспоминает, что действительно при русском дворе обретается масса всяких Ольденбургских, Баттенбергских и других князей. Он поражается хитрости царя, который уже сейчас продумал этот сложный вопрос: послевоенное деление Европы и за Рейнские провинции хочет создания полувассального от России государства в самом центре Западной Европы.
      "Неужели он все-таки умен, этот Романов? - со страхом думает посол. Может быть, все мои информаторы от ненависти к нему неправильно оценивают его умственный потенциал и считают его упрямым и недалеким человеком?.. А ведь если Россия самостоятельно одержит победу в этой войне, или хотя бы раньше нас разгромит Германию и войдет в Берлин, нам трудно будет отказывать в ее претензиях! - приходит на ум Палеологу. - Воистину прав Пуанкаре в стремлении ослабить эту империю и не дать ей одержать скорую победу!.."
      - Ваше величество, означает ли все сказанное, что вы хотите полного конца Германской империи? - задает вслух свой очередной вопрос посол. - В том виде, в каком ее создали и куда ее направили Гогенцоллерны, эта империя устремлена против Франции. Я не буду защищать ее, но... - посол на этом останавливается. Мысленно же он продолжает: "не станет ли слишком сильной для Европы империя Российская?"
      Царь, кажется, улавливает не высказанный Палеологом вопрос.
      - Мы должны заботиться о нашем союзе и после войны. Великое дело, которое совершат ваша и наша армии, может остаться прочным лишь тогда, когда мы сами будем сплоченными и едиными...
      "Вот демон! - думает посол. - Куда повернул! На сплочение после войны! Как будто знает, что Англия и мы только и ждем конца войны, чтобы отобрать у России все, на что она зарится! Нет, положительно он умен, Николай Романов!.."
      Посла пугает не только открывшаяся вдруг политическая прозорливость русского императора, тем более, похоже, это собственные мысли Николая Сазонов не осмелился бы на подобные рассуждения, не зная точки зрения французов и англичан. Никто другой из окружения царя, в том числе и императрица, также не способны к столь долговременному плану. Значит, император сам сформулировал цели своей политики в Европе, и, надо сказать, довольно основательно, - к такому выводу приходит Палеолог. Об этом он решает проинформировать особым шифром лично президента республики.
      Кабинетные часы мелодично отзванивают семь вечера.
      - О! Я, наверное, вас утомил, дорогой посол? - любезно спрашивает государь.
      Палеолог понимает, что ему вежливо намекнули о конце аудиенции. Он встает со своего кресла, в котором так и не шелохнулся два с половиной часа.
      - Я был счастлив повидать ваше величество! - раскланивается Палеолог.
      - Я тоже очень рад поговорить с вами, мой дорогой посол, - улыбается ему сквозь усы Николай.
      Но Палеолог не может уйти, прежде чем не задаст еще один вопрос, с которым он начинает и заканчивает каждый день в Петербурге.
      - Ваше величество! - обращается он к царю. - Позвольте на ходу спросить вас о том, как идут дела на фронте и когда ваши доблестные войска начнут новое наступление на германцев?
      - Сейчас в Польше идет ожесточенное сражение, - говорит царь, провожая посла до дверей. - Германцы пытаются прорвать наш фронт, а великий князь не позволяет им этого. Он пишет мне, что скоро надеется сам перейти в наступление... Он по-прежнему занят единственной мыслью - как можно скорее начать поход на Берлин...
      - И что же? - несколько неучтиво прерывает Палеолог.
      Настроение царя неуловимо меняется. Он уже не так любезен и очарователен, как несколько минут назад.
      - Трудно сказать сейчас, где нам удастся пробить себе дорогу на Берлин... - раздумчиво говорит он. - Будет ли это севернее Карпат или в районе Познани? А может быть, и севернее Познани... Многое будет зависеть от сражения, которое начинается сейчас между Краковом и Лодзью...
      Прощайте, мой дорогой посол! Поверьте, я искренне рад так откровенно переговорить с вами не только о сегодняшнем, но и о завтрашнем дне!..
      Палеолог изображает на своем лице гримасу сожаления, смешанного с восторгом и надеждой вновь в скором времени лицезреть его императорское величество. Затем он мчится в посольство, чтобы по горячим следам продиктовать секретарям беседу с императором.
      44. Кобленц, декабрь 1914 года
      В тихий милый Кобленц к рождеству собиралась вся семья доброго "папы Вильгельма", как это принято в истинных германских семействах. Прибыла императрица, которую супруг в грош не ставил и на которую позволял себе повышать голос в присутствии посторонних. Вместе с ней в одном литерном поезде приехала принцесса Цецилия, единственная и любимая дочь императора.
      Примчались принцы - пять крепышей в военной форме, с ярко-красным румянцем на щеках, веселые и беззаботные, как и положено в молодости.
      Прибыл главнокомандующий военно-морскими силами принц Генрих Прусский, брат императора.
      Последним, буквально за два часа до начала мессы в сочельник, когда "папа Вильгельм" начинал уже злиться из-за его отсутствия, явился кронпринц Вильгельм, тридцатидвухлетний командующий 5-й армией. Кронпринц, разумеется, мог бы быть вовремя. Диденхофен, где стоял его штаб, всего в паре сотен километров от Кобленца. Однако старший сын и наследник императора хотел показать независимость и занятость фронтовыми делами. К тому же он не питал особых родственных чувств, и ему платили тем же.
      Короли и императоры никогда не любили тех, кто наследовал их корону и власть, даже если это и были родные дети - плоть от плоти и кровь от крови. В свою очередь, и наследники не могли дождаться естественного свершения событий и иногда подгоняли их каплей яда или иным искусственным путем. Правда, так бывало в средние века, а в просвещенный двадцатый отцы и сыновья, дядья и племянники из-за корон уже не душили и не травили друг друга. Они сохраняли видимость добрых отношений.
      Первенец Вильгельма Гогенцоллерна, увы, не имел царственного вида и осанки. Это был узкогрудый и сутуловатый молодой человек, довольно хрупкий на вид, с худощавой физиономией, похожей на лисью. Кронпринц не производил на окружающих впечатления умного и проницательного деятеля. Скорее наоборот, его считали довольно заурядным парнем, любителем дешевых политических эффектов и громких демонстративных заявлений. Но надо отдать ему должное, престолонаследник Вильгельма II всерьез готовился стать повелителем Германии и всего мира.
      Он примчался в Кобленц в забрызганном грязью автомобиле, в походной форме. На груди его гордо болтались Железные кресты 1-го и 2-го классов, полученные им от императора за победы над французами в пограничном сражении. Его прислуга и свита прибыли чуть раньше и с большим комфортом в специальном поезде.
      Праздничный ужин после мессы был накрыт в парадной зале королевского дворца, перед камином, в котором горели огромные дубовые бревна. В соседнем зале стояла богато украшенная елка, под которой Христос-дитя уже разложил свои подарки всем членам семейства. Баварское пиво оросило начало ужина целиком зажаренного кабана, рейнские вина - его середину: полсотни сортов ароматных колбас и паштетов. Трапезу завершили французские коньяки, которых доблестная германская армия уже достаточно набрала в брошенных французами при отступлении шато.
      Как водится, мужчины после ужина удалились поболтать за глотком коньяка и сигарой, дамы остались за столом пригубить ликеры, от которых сон делается спокойнее, а лицо розовее.
      За высокими окнами дворца барабанил противный дождь, который смыл остатки снега в парке и сделал всю природу серой и невыразительной. В зале уютно горели стеариновые свечи, выхватывая пятнами света героев и охотников на гобеленах XVII века. Молодые принцы испросили разрешение уйти и отправились в офицерское казино. Остались кайзер, кронпринц Вильгельм и принц Генрих Прусский.
      Настроение кайзера, несмотря на веселый и милый праздник, было мрачным и подавленным. Ему уже надоела эта игра в войну, когда нет побед, а со всех сторон докладывают об одних лишь неприятностях. Вот и вчера канцлер счел возможным представить доклад, из которого следовало, будто запасы нитратов на складах химических трестов истощаются, и скоро пороховым заводам не из чего будет делать порох. И это вместо того, чтобы всячески развивать производство, заваливать заранее все склады этими проклятыми нитратами... Что же, теперь, значит, нужно заключать мир, поскольку порох уже не изготовишь?!
      Император стал вспоминать приятное. Это были золотые довоенные денечки, когда можно было, вызывая восторг народных толп, проехать на остров в гости к Георгу Британскому или, на худой конец, встретиться с Ники, покататься на яхте по Средиземному морю или пожить на Корфу под благословенным синим небом юга...
      Голосом, в котором сквозила жалость к самому себе, кайзер начал разговор с братом и сыном.
      - Австрийцев бьют русские... а из-за чего? Австрийское офицерство крайне неудовлетворительного состава - вот почему австрийская армия не дает того, что могла бы дать...
      Кронпринц и принц Генрих встрепенулись.
      - Сказались роковые последствия того, что в Австрии знать не несет тягот военной службы. Она держится в стороне от армии, а офицерство из-за этого состоит только из профессионалов... Профессионалы же, известно, сражаются не за императора, а за жалованье...
      - Вилли, как глубоко ты прав! - пробасил принц Генрих. - У них и не могло образоваться истинной внутренней спайки в офицерском корпусе, раз нет удовлетворения выполненным святым долгом!..
      - Меня удручает эта позиционная война! - брякнул Вильгельм без всякого перехода. - Мои силы скованы, плотность войск на фронте уменьшается, наступление становится невозможным. Надо что-то делать!..
      - Ваше величество! - вдруг вмешался в разговор кронпринц. - Отец, я тоже много думал над всеми этими вопросами и пришел к выводу, что нам следует заключить мир с Россией - тогда мы будем иметь возможность повернуть все армии на Париж и одним броском закончить войну...
      - Мои генералы обещали мне, что одержат полную победу над Францией за шесть или восемь недель! А сколько уже прошло недель от начала войны?! снова жалобным тоном вопросил император.
      - Почти пять месяцев, Вилли! - напомнил принц Генрих.
      - А мы все топчемся на фронте протяженностью в семьсот километров и не сделали пока ни одного серьезного прорыва французских укреплений, не прорвались с севера, как требовал великий Шлиффен...
      - Отец! - настойчиво повторил кронпринц. - Я совершенно сознательно заговорил о сепаратном мире с Россией. По-моему, это блестящий выход из положения! Если Николай пойдет на мир с нами, мы сможем перебросить все войска на запад и легко прорвем франко-английский фронт. Если русский царь не сможет или не захочет вести с нами переговоры, сам факт наших с ним контактов внесет смуту в отношения между державами Согласия, и мы на этом кое-что выиграем...
      Вильгельм-старший перестал капризничать и внимательно посмотрел на кронпринца. Отблески свечей то и дело хищно зажигали глаза на лисьей мордочке его первенца и престолонаследника.
      "Он не так глуп!" - с похвалой подумал император.
      - А на каких условиях ты мыслишь заключение мира с русскими?..
      - Ваше величество, я полагаю, что мы вполне можем пообещать им Константинополь, а следовательно, и проливы, чего так страстно добивается, судя по показаниям разведки, вся русская верхушка...
      - Это мы можем смело обещать, тем более что Англия при любом послевоенном урегулировании не даст русским воспользоваться важнейшими частями турецкой территории... А что еще?..
      - Учитывая всегдашнюю погоню России за чужими деньгами, - я имею в виду займы, которые российские банкиры нахватали в Париже и Лондоне, - можно было бы предложить дяде Ники пять или десять миллиардов золотых рейхсмарок на покрытие издержек войны...
      - Неглупо!.. - дал оценку предложениям наследника император.
      - Я бы отдал России еще пару кусков Польши, - вступил в разговор принц Генрих. - Одна из навязчивых идей Ники - создать, под своей эгидой, разумеется, польское королевство в старых границах Польши... Для вящего соблазна мы могли бы пойти и на такое предложение ему... Как ты думаешь?
      - Превосходно! Идея плодотворна. Но как ее осуществить?! Ведь прямо я не могу написать Николаю письмо с этими предложениями?! Надо подумать...
      ...Наутро, совершая утренний туалет, император милостиво принял с докладом полковника Вальтера Николаи, начальника разведки. Поучиться государственной мудрости пришел и кронпринц. Он сидел с внимательным видом, пока Николаи перечислял новые части противника, пришедшие на англо-французский фронт. Затем полковник доложил о некотором затишье в боях, проистекшем, вероятно, из-за праздника рождества.
      Когда парикмахер закончил прическу императора, а массажист обрабатывать его щеки, Вильгельм ласково обнял за плечи своего любимца, обер-шпиона Германии.
      В рабочей комнате Вильгельма Второго все столы были завалены картами самых разнообразных масштабов.
      Только маленький столик в углу с четырьмя креслами подле него был чист от схем военных действий.
      Вильгельм любезно усадил Николаи в кресло, молча указал на другое кронпринцу и сел сам. Схватив здоровой правой рукой сухую левую, кайзер страстным шепотом выдохнул:
      - Нам очень нужно поссорить союзников с Россией!.. Какие у нас есть для этого средства?.. Впрочем, средство я назову вам сам - сепаратные переговоры между Берлином и Петербургом... Мой сын предложил неплохую идею... Нам теперь требуется дельный исполнитель или исполнительница... Как вступить в контакт с царем, разумеется, совершенно негласно, так, чтобы ни одна живая душа не узнала?
      Император принялся развивать перед Николаи условия, которым следовало отвечать человеку, достойному поручения. Естественно, это должен быть достаточно ловкий человек высшего общества, которого хорошо знают и к которому отнесутся с доверием Николай и Александра. Такому лицу будут даны самые высокие полномочия, однако, не зная реакции царя, было бы неосторожным вмешивать сразу имя самого кайзера. По-видимому, из тех же соображений не следует ссылаться и на высоких официальных деятелей Берлина - канцлера фон Бетмана или министра иностранных дел фон Ягова...
      Николаи внимательно и почтительно слушал. Ему нравилась вся эта комбинация, любой исход которой - удачный или неудачный - одинаково хорошо работал на пользу империи. Руководитель разведки прекрасно понимал, что слухи о контактах Берлина и Петрограда неизбежно просочатся в Лондон и Париж и поведут к охлаждению между союзниками. Он даже решил помочь быстрейшему проникновению этой информации в Лондон и мысленно наметал для этого кандидатуру крупного банкира Баллина.
      Полковник имел точные сведения, что Баллин имеет большие финансовые интересы в британских банках и готов поделиться с их директорами кое-какими секретами Германии - разумеется, если это позволит ему приумножить свои вклады. Что касается каналов связи, то через Данию или Швецию проще простого дать знать в Лондон.
      К концу речи императора Николаи - верный и быстро соображающий слуга уже имел что предложить хозяину.
      - Ваше величество! - обратился он к Вильгельму. - Недавно я просматривал для своих целей списки русских, которые были задержаны или сами задержались с началом войны на территории Срединных империй. Я обратил внимание на одно имя, которое, возможно, вы знаете. Это фрейлина русской царицы, дочь директора императорского Эрмитажа и гофмейстера двора Мария Васильчикова. Начало войны застало ее в принадлежащем ей имении "Кляйн Вартенштайн" недалеко от Вены. Мадам запрещено покидать поместье, ибо это может вызвать ненужные толки в народе.
      - А как мадам относится к германизму и нашему двору? Будет ли она служить нам лояльно? - распрямился император в своем кресле. - Каковы ее настроения?
      - Я исследовал эти вопросы, ваше величество, ибо была определенная необходимость... - довольно туманно выразился Николаи. Он пока не хотел открывать Вильгельму свои планы относительно использования космополитки.
      - Как жаль, что я сам не могу написать письмо Николаю... - задумчиво и сентиментально протянул Вильгельм. - У нас были такие чудные письма друг к другу... Он бы меня понял скорее, чем какую-то фрейлину... Увы, я лишен этой возможности...
      - Как я понял, письмо следует написать фрейлине... - вмешался в разговор кронпринц и замолк, не окончив фразу. Мысль тотчас подхватил начальник разведки.
      - Лучше всего, если письмо будет адресовано не самому царю, а более симпатизирующей Германии императрице Александре! - высказал предложение Николаи.
      - Обсудите с фон Яговом, уведомите об этой политической акции канцлера империи и начинайте готовить фрейлину...
      45. Прага, январь 1915 года
      Пять месяцев томится Алексей Соколов в военной тюрьме на Градчанах в Праге. После ареста в Германнштадте его повезли в арестантском вагоне в Прагу, где служил в 8-м корпусе начальником штаба его выдающийся агент полковник Редль. Как правильно полагали австрийские контрразведчики, в Праге продолжала действовать большая разведывательная организация, снабжавшая материалами Соколова. Максимилиан Ронге рассчитывал, что в Праге удастся заставить русского разведчика давать показания.
      Именно под этим предлогом военная прокуратура императорской армии отказалась выдать Германии полковника русской разведки, хотя австрийцы и захватили его только потому, что германские контрразведчики снабдили коллег прекрасными фотоснимками русского и подробным описанием его примет.
      Затянутый в рюмочку следователь майор Юнгвирт тщетно пытался принудить Соколова говорить о его связях с чехами. Он с немецкой методичностью вызывал его на допрос в здание военного суда на Градчанах каждую неделю, но ни одна из этих "бесед" не позволила ему занести в тощую папку с надписью "Оберст Соколофф" ничего, кроме ставшей традиционной строки: "Русский полковник отказался вести разговор на военные или политические темы".
      Содержали Соколова на этаже для важных государственных преступников в одиночной камере, но в довольно сносных условиях. Полковнику сохранили его гардероб, позволяли отдавать в стирку белье и изредка заказывать обед в ближайшем ресторане, разумеется, за его счет и с доставкой через вахмистра тюремной охраны.
      Маленькая камера освещалась днем окошком, забранным толстой железной решеткой. Кроны деревьев не закрывали дневного света. Впрочем, промозглой осенью и сырой бесснежной зимой даже днем над городом стояли туман и смог. Густые клубы каменноугольного дыма из множества каминных, печных и фабричных труб застаивались над Прагой.
      Сквозь смог, а в редкие солнечные дни ясно и отчетливо Соколову был виден королевский летний дворец на противоположной стороне оврага, называемого Оленьим рвом. Если подтянуться на руках к верхнему обрезу окна, то можно увидеть на склонах за дворцом насаженные когда-то графом Хотеком и носящие теперь его имя сады. Багряной осенью они представляли собой необыкновенно яркую картину, и Соколов не раз любовался ими. Чтобы не потерять спортивной формы, он занимался гимнастическими упражнениями, используя решетку своей темницы как своего рода "шведскую стенку".
      Алексей верил, что найдет достойный выход из почти безвыходного положения, в которое попал, как он считал, из-за своей торопливости. Только с течением времени, когда группа Филимона Стечишина, узнав о его аресте и месте заточения, смогла установить с ним связь, Соколову передали, что все силы германской и австро-венгерской контрразведок были брошены на его поимку. Это известие, впрочем, нисколько не облегчило душевных мук Алексея. Их несколько умерило лишь сообщение о подготовке его побега, переданное через одного из тюремщиков, подкупленных Младой Яроушек. Связная группы Филимона оказалась, как всегда, на высоте и буквально в течение месяца через одного из своих служащих, симпатизировавших освободительному славянскому движению, разыскала ходы к человеку, работавшему в Новой Белой Башне. Теперь этот охранник регулярно передавал Соколову записки от резидента и носил Филимону послания Алексея.
      Режим охраны русского полковника не был очень строгим. Это позволило Алексею получить в переплетах книг, которые он просил "купить" ему, тончайшие пилки. В буханках хлеба, передаваемых Младой, - части веревочной лестницы из легкого и тонкого шелкового шнура.
      Соколов прятал шнур в матрасе, каждый день опасаясь обыска и краха всех планов. Но тюремщики были введены в заблуждение дисциплинированностью русского полковника, который беспрекословно выполнял все внутренние предписания и режим, никогда не выдвигал никаких претензий.
      Приближался момент побега - он был намечен в ночь на 20 января К этому времени Алексей условился с Филимоном, что в зарослях Оленьего рва в полусотне метров от того места, куда он спустится в три часа ночи по веревочной лестнице, его будет ждать провожатый от Филимона, который и проведет его в надежное убежище.
      Отбой прозвучал вечером девятнадцатого как обычно - в десять. Соколов погасил керосиновую лампу, выждал, пока на площадке не замолкнет шум обхода, проводящего вечернюю инспекцию.
      Грохот подкованных сапог опустился с верхнего этажа в его коридор, затем сместился на этаж ниже, потом затих совсем. В темноте Соколов особенно явственно слышал все звуки. Ему казалось, что, начни он перепиливать решетку, шум этот услышит вся тюрьма. Однако надо было приступать к делу.
      Занимаясь гимнастикой, Алексей в то же время тренировался быстро и на ощупь перепиливать толстые железные прутья. Теперь ему было легко приступить к этому. Мягкое железо, кованное кузнецом, очевидно, еще несколько столетий назад, легко поддавалось современной стальной пилке, но потребовалось перепилить шесть прутьев, чтобы образовалось достаточно большое отверстие, через которое мог проскользнуть человек.
      Соколов предусмотрел все - он даже положил под дверь свое одеяло, чтобы сквозняк из открытого окна не колебал пламя лампы, стоящей на столике у ночного стража на этаже.
      Когда последний прут поддался его усилиям и обломился, Соколов вытер горячий пот с лица. Из окна несло сырым и холодным воздухом. Он быстро вскрыл матрас и достал оттуда веревочную лестницу. Еще вчера ночью он связал все ее части воедино и теперь оставалось только покрепче привязать конец к торчащим зубьям спиленных прутьев. Прежде чем выбросить лестницу наружу, Алексей зажег в окне одну за другой две спички, а затем высунулся и посмотрел вниз. Далеко у подножия башни он увидел две вспышки потайного фонаря, направленные на его окно. Провожающий был на месте.
      Алексей выскользнул через окно наружу. От резкого движения чуть не сорвался с двадцатиметровой высоты, не найдя в первую минуту под ногой звена веревочной лестницы. С трудом это ему удалось, и он почувствовал опору.
      О стену башни бился пронзительный сырой и холодный ветер. Соколов был в обычном штатском костюме, спину которого он разорвал об острые края спиленных прутьев. Спускаться по тонкой веревочной лестнице с высоты многоэтажного здания было нелегко. Делу помог человек, ожидавший внизу. Он поймал конец лестницы и повис на нем, чтобы Соколова меньше раскачивало. Но и при этих более благоприятных условиях Алексей несколько раз очень больно ударился о выступы стены.
      Когда он спустился наконец вниз, только темнота зимней бесснежной ночи скрывала его разодранный костюм, натруженные до багрового цвета руки и в кровь разбитое лицо.
      - Карел! - представился человек среднего роста, одетый в форму ландвера. - Надо спешить, пане полковник! Скоро люди пойдут на работу...
      Соколов пожал ему руку. Тут же Карел накинул на него теплый плащ с капюшоном и, взяв за руку, потянул за собой по хорошо известной ему тропинке. Алексею удалось бросить только один взгляд снизу на махину башни и выступавший где-то высоко-высоко карниз крыши.
      Раскисшая от талого снега почва, покрытая прошлогодней травой, шла резко под уклон. Карел уверенно лавировал между стволами деревьев и ветвями кустарников, не выпуская руки Соколова. Алексей подумал, что если бы он шел здесь один, то в довершение всего исцарапался бы в кровь в этом лабиринте.
      Когда они удалились на полверсты от башни, выход из широкого Оленьего рва преградила крепкая высокая решетка с калиткой, запертой на висячий замок. Для спутника Соколова было делом нескольких секунд открыть замок отмычкой, отворить калитку, а затем запереть ее за ними другой отмычкой, которая сломает замок и не даст ему больше открыться. Этим Карел старался хоть на несколько минут задержать погоню. Кроме того, он щедро посыпал мокрую землю вокруг калитки порошком кайенского перца, чтобы полицейские доберманы, которых, без сомнения, приведут к следу, не смогли его взять от калитки.
      На серпантине дороги, сбегающей здесь к подножию холма, на котором возвышаются Градчаны, стояла карета, запряженная парой лошадей. На козлах темнела фигура человека. Кучер распахнул дверцу при приближении Карела и Соколова. Когда оба оказались внутри, сильные лошади взяли под гору вскачь и легко помчали экипаж по брусчатой мостовой. Промелькнули темные безлюдные улицы Клейнзайте - Малой страны, затем - ремесленного предместья Смихова, и карета выехала за город.
      У Соколова не было сил говорить. Он откинулся на мягкие подушки и полузакрыл глаза. Спутник не тревожил его вопросами.
      Экипаж катился по пустынной дороге на юг от Праги, вдоль Влтавы. В деревушках, выстроившихся вдоль дороги, кое-где теплились огоньки - это хозяйки начинали свой трудовой день. За Збраславом свернули направо - на Радотин, проехали еще пару километров по узкой сельской дороге и очутились в маленьком поселке.
      Возница правил привычной рукой, уверенно поворачивал на перекрестках. Наконец подъехали к воротам какой-то усадьбы, кучер соскочил с козел, отворил ворота и подал карету к боковому крыльцу. Никто не встречал гостей. Кучер и здесь уверенно поднялся по ступеням, открыл своим ключом дверь и пригласил войти Соколова и Карела.
      В прихожей человек зажег керосиновую лампу, а затем быстро прошел на кухню и тщательно занавесил окно.
      Скинув кучерскую накидку, возница оказался хорошо одетым и довольно упитанным господином приятной наружности, с пшеничными усами и пшеничными бакенбардами, между которыми светились голубые веселые глаза и розовел крупный прямой нос.
      - Вице-директор Живностенского банка Пилат! - представился он Соколову.
      - Полковник Соколов! - ответствовал Алексей.
      - Добро пожаловать, друг, в мой загородный дом! - поклонился Пилат. Здесь будет ваше убежище на ближайшие дни...
      - Большое спасибо! - пробормотал Алексей. От усталости и пережитого напряжения он чувствовал себя разбитым и говорил еле слышным голосом. Чехи поняли его состояние.
      - Карел останется вам помогать, а мне надо ехать!.. - решительно заявил хозяин и надел снова свою накидку.
      Соколов подошел к Пилату, полуобнял его и сказал чуть бодрее:
      - Еще раз благодарю за все, что вы для меня сделали!
      - Не стоит благодарности, друг! Это наш долг перед лицом общего врага...
      46. Вудсток, Оксфордшайр, январь 1915 года
      Сэр Уинстон Леонард Спенсен Черчилль обожал бывать в родовом поместье герцогов Мальборо Бленхейме. Внук седьмого дюка* оф Мальборо Джона Уинстона, он был сыном третьего сына герцога и не имел прав на громкий титул, входящий в десятку первых Британии. Но он родился во дворце Бленхейм - на груде пальто и меховых шуб в комнате, превращенной во временную раздевалку для бала, который давал его дед в своем родовом имении. Уинстон стал вторым отпрыском по мужской линии герцогов Мальборо. В течение двадцати лет - пока у старшего брата его отца был только один сын, с которым что-то могло случиться - Черчилль сохранял все права на наследование огромного состояния и поместья с дворцом. Правда, впоследствии ему стал известен наказ его родной бабки, герцогини Мальборо, дочери американского мультимиллионера Вандербильта, ставшей женой ее другого внука, девятого герцога Мальборо: "Вашим главным долгом является рождение ребенка. И это должен быть сын, ибо было бы невыносимо, если бы этот недоносок Уинстон унаследовал титул герцога!"
      ______________
      * Дюк - герцог.
      Динамичная натура сэра Уинстона не давала ему времени пребывать в обиде и расстройстве из-за того, что судьба не дарила ему герцогства и миллионов фунтов стерлингов. Иногда он приходил к мысли, что никогда не сделал бы карьеру, не принял бы такого весомого участия в азартной и увлекательной игре, называемой политикой, случись ему по капризу фортуны унаследовать титул. Мистер Черчилль, член парламента, министр кабинета - невысоко ставил умственные способности и энергию своих близких родственников. Что его дядя Джордж, восьмой дюк, что братец Чарлз, ставший девятым герцогом Мальборо ни в его глазах, ни в глазах его дорогой жены Клементины не имели никакого авторитета и не пользовались особым уважением.