22. Царское Село, ноябрь 1912 года

В полутемной бильярдной было уютно и почти пустынно. Только за двумя столами из четырех шла довольно вялая игра. Покойные кожаные кресла были расставлены небольшими группами явно для любителей поговорить, но гусары, тем более гвардейские, отличались склонностью к иным развлечениям. Прохладная кожа приятно заскрипела под грузными фигурами Роопа и Соколова, всевидящий артельщик незаметно поставил на столик подле кресел ведерко с бутылкой шампанского во льду, бокалы и исчез, словно его и не бывало.

— Итак, — продолжил рассказ Соколов, — мы забыли и думать о том, что в Вене что-то готовится против нас. Однажды начальник нашего окружного штаба Маврин…

Рооп при этом имени согласно кивнул головой и заметил:

— Да, да! Он отличался у нас удивительными хозяйственными наклонностями. Помнится, собирал в помещении штаба такие вечера для нашего брата офицеpa, что от обильнейшего ужина оставался весьма приличный завтрак холостяка вроде меня!..

— Именно он! — согласился Алексей. — Так вот, он привел с концерта какого-то заезжего музыканта из Богемии — Юлиуса Пинтера. Очевидно, совсем не случайно этот прощелыга сел за ужином с полковником Ронжиным — тогдашним офицером для поручений у Драгомирова. И вот Ронжин, который всегда отличался неуемным стремлением влезать в чужие дела, услышал от Пинтера, что тот якобы близко знаком в Вене с одним офицером Генерального штаба, крайне обремененным долгами и большим любителем женщин. И что ты думаешь…

— Думаю, — хохотнул Рооп, — этот вездесущий Ронжин уже на следующий день спустил тебе приказец: завербовать одного австрийца из Генштаба через богемского музыканта. Признаюсь, я бы тоже клюнул на эту приманку, больно уж кус жирный.

— Да уж куда жирнее, — улыбнулся Соколов. — Тем более что Пинтер с большой охотой пошел на сотрудничество с моими офицерами. Я и сам встречался с ним пару раз в отеле «Интернациональ». Подозрений в двойной игре он у меня не вызвал. За щедрое вознаграждение я попросил свести в Праге задолжавшего генштабиста с одной респектабельной дамой.

— Стреляешь, как всегда, навскидку, — иронизировал Рооп.

— Наша агентесса, одна из красивейших женщин в Праге, притом весьма умная и изворотливая, также ничего не почуяла неестественного в поведении австрийского офицера, представленного ей музыкантом. Только какая-то случайность помешала ей открыться и посулить ему уплату всех долгов плюс не менее крупную сумму авансом за согласие работать на нас. Она, как водится, решила идти напрямик лишь тогда, когда этот австриец по уши влюбится и будет готов довольствоваться меньшим гонораром.

Нас спасло то, что мы решили на всякий случай показать его Альфреду. Представляешь, как только Альфред заглянул в глазок, специально просверленный нами из соседнего номера, он тут же опознал голубчика. За майора Генерального штаба австрийской армии выдавал себя подполковник Милан Ульманский, контрразведчик Эвиденцбюро. Разумеется, даме пришлось «неожиданно» уехать из Праги, мы перевели ее в Италию. Музыкант, видимо предупрежденный австрияками, тоже «переменил климат» и исчез из поля зрения. Сделал он это вовремя, поскольку чехи из группы Альфреда готовы были его растерзать…

— Поздравляю тебя с сильным противником, — задумчиво произнес Рооп. — В мою бытность в Вене австрийцы работали грубее и примитивнее. Кстати, а ты не думал, что теперь, в новых европейских условиях, когда германцы усиленно готовятся к войне, австрийцы могут еще теснее соединиться с германской разведкой и станут действовать сообща против нас?

— Откровенно говоря, я уже имею это в виду, однако начальство, как всегда, озирается на опыт войны с Японией, когда Вильгельм был нашим любезным «союзником» и подталкивал Россию на восток, подальше от своих границ. К тому же новый начальник Генштаба Жилинский, как говорят, всячески настаивает, чтобы наши военные агенты не занимались разведкой, дабы не вызвать скандала, а довольствовались покупкой уставов и военных сборников в тех столицах, в коих исполняют свою службу… В общем, трудно нам приходится, Володя, — пожаловался другу Соколов. — Денег на оплату негласных агентов, на негласный надзор за будущими театрами войны отпускается ничтожно мало. Ты помнишь, Владимир Александрович Сухомлинов, будучи командующим нашим военным округом, писал в своем всеподданнейшем отчете после японской войны: «Война с Японией дала наглядные доказательства, какое громадное значение имеет правильная организация разведки вероятного противника и предстоящих театров войны. Дело это носит у нас случайный характер и правильной организации не имеет. Мы не только не принимаем мер, чтобы проникнуть в замыслы наших врагов и изучить их средства ведения войны, но не можем уберечься от сети тех разведочных органов, которые они распространили в наших пределах…»

— Боюсь, что даже в пределах Царского Села, — тихо, одними губами проговорил Рооп, снова подивившись непогрешимой памяти друга.

— Я могу сослаться и на Павла Александровича Базарова. Наш военный агент в Берлине совершенно справедливо считает, что при сложности современного военного дела возможный неприятель не сможет полностью скрыть всех своих приготовлений к войне. Дело разведки противника походит по своему характеру на диагнозы врача по внутренним болезням… А теперь тот же Сухомлинов совершенно отвергает разумные предложения по совершенствованию разведочного дела, сокращает ассигнования на все статьи расходов военных агентов и наших делопроизводств. Теперь он забыл все свои новации в Киеве и, видимо, считает, что если живое дело не влезает в куцую схему, которую сложили его чиновники, выслужившиеся из писарей, то тем хуже для дела…

— Эге, братец, да ты уже склоняешься к опасным обобщениям, — добродушно посочувствовал ему Рооп.

Сочувствие друга, интимная обстановка и пропущенные уже чарочки разомкнули уста обычно молчаливого Соколова, и он стал изливать свои обиды Роопу, которого считал своим крестным отцом в области разведки. А обид накопилось немало. Самым больным вопросом в мирное время всегда была связь с военными агентами, которые работают под разными предлогами в посольствах и консульствах. Большое начальство в Генеральном штабе относится к связи совершенно легкомысленно. Недавно, например, пошла директива российскому военному агенту в Вене; отныне пересылка корреспонденции будет производиться ему не через министерство иностранных дел, ибо это затрудняет наши миссии, а через Петербургский почтамт. Значит, из-за нежелания «затруднить наши миссии» Генштаб сознательно облегчает венскому «черному кабинету» перлюстрацию важных документов. А поди утаи секрет, ежели даже на упаковку и заклейку корреспонденции в России не обращается должного внимания. Вся переписка ведется на официальных бланках, на конверте указывается полный адрес, то есть учреждение, должность, чин и прочее, а пакеты — и простые, и секретные, и совершенно секретные — прямо с этими грифами отправляются открытой почтой. Естественно, что иностранная контрразведка может по одному наружному виду безошибочно определить, над каким конвертом стоит особенно «поработать». Военные агенты отменно знают все это, много лет бьют тревогу, но Генеральный штаб не меняет ни на йоту порядок переписки…

— Мы уже до того дошли, — подытожил Соколов, — что даже в наших газетах обсуждаются вопросы сохранения секретов в русской разведке. Ты не читал об этом в «Русском Инвалиде»?

— Ты имеешь в виду статью некоего Брандта в начале нынешнего года? Если ее, то я тебе скажу, что он совершенно правильно пишет о ложности надежд на сохранение секретов при нынешних образцах конвертов, прошивании их и наложении сургучных печатей. А что-нибудь у вас изменилось после этой статьи?

— Что ты, что ты! — с сожалением покачал головой Соколов. — Года два назад был крупный скандал в нашем берлинском посольстве, но и после него все осталось по-прежнему. Ты не слышал случая с Рехаком?

Рооп, далекий уже много лет от забот закордонной разведки, случая этого не знал, а случай был из ряда вон выходящий.

В декабре десятого года, когда Соколов еще служил в Киеве, русский военный агент в Швейцарии подслушал разговор двух германских дипломатов, из коего следовало, что немцы в русском посольстве в Берлине имеют своего негласного осведомителя — некоего Рехака. Пока Генеральный штаб раскачался, пока бумага прошла по всем «необходимым» канцеляриям, прошло около полугода. Наконец догадались запросить тогдашнего русского военного агента в Берлине, полковника Михельсона. Ответ Михельсона раскрыл совершенно кошмарную картину безалаберности, беззаботности и халатности чиновников нашего министерства иностранных дел.

Выяснилось, что немец Юлиус Рехак действительно служит около 20 лет в русском посольстве в должности старшего канцелярского служащего. На его обязанности лежала отправка и заделка в конверты курьерской почты, сдача и получение этой почты на вокзалах, покупка и выдача чиновникам посольства канцелярских принадлежностей, в том числе и сургуча для опечатывания секретных и совершенно секретных конвертов. «Работящий» Рехак по своей инициативе убирал помещения канцелярии, вытряхивал наполненные корзины для бумаг. «Папаша Юлиус», как его называли в посольстве, служил кому угодно из русского персонала комиссионером по разнообразным делам. Считалось, что в любом учреждении или заведении Берлина Рехак пользовался «черным ходом», устраивал чужие дела наилучшим, то есть самым дешевым, образом.

Для российской беззаботности Юлиус был настоящим кладом, его осведомленность во всех делах посольства была поразительна. Чтобы русские дипломаты и высокие гости Берлина еще больше ценили Рехака, соответствующие ведомства всячески помогали Юлиусу обслуживать его посольских работодателей по первому классу. Так, он мог достать билеты в театр или на концерт, когда они были все распроданы, билеты на поезд за час до отхода, получить вещи с таможни беспошлинно или так же беспошлинно отослать их в Россию…

Военный агент однажды поинтересовался у первого секретаря посольства: как же могут дипломаты, имеющие дело с секретными бумагами, держать такую личность, как Юлиус, и всю немецкую прислугу вообще в канцелярии посольства? На это бедный секретарь ответствовал с грустным бессилием: «Если мы уволим Юлиуса или немецкую прислугу, то германское министерство иностранных дел нас за это просто будет бойкотировать… Это невозможно, поскольку мы его с поличным не поймали…»

Когда военный агент, отвечая на запрос, провел в посольстве ряд бесед, один из чинов рассказал ему, что осенью 1909 года он и другой русский дипломат подъехали к канцелярии посольства в неурочное время — после театра, в 11 часов ночи. Они издали увидели ночного сторожа посольства, тоже немца, стоявшего у приоткрытых ворот. Как только сторож заметил русских, он юркнул в ворота и запер их за собой. Дипломаты стали звонить, поскольку своих ключей не имели. Только через изрядное время сторож появился и, зевая, делая вид заспанного человека, принялся открывать ворота. Военный агент сделал по этому случаю вывод, что в канцелярии посольства устроили очередной обыск, а задача сторожа заключалась в том, чтобы дать полицейским время захлопнуть шкафы и скрыться…

— Ну и нагло работают! — возмутился Рооп. — Неужели и после этого всех немцев не убрали из канцелярии?

— Куда там! И похлеще бывали историйки… Например, в одно прекрасное время догадались наконец, что небезопасно держать все ключи от железных шкафов в простеньком стенном шкафчике, который открывался чем угодно, даже гвоздем. Решили переложить все ключи в несгораемый сейф, доступ же к нему имели только посол и его секретарь. Моментально у этого сейфа испортился замок. Никто не знал, как быть, один Юлиус не растерялся и пригласил своего знакомого слесаря, которого ранее никто в посольстве не видел. Этот слесарь в мгновение ока вскрыл сейф, как будто только этим все последнее время и занимался… Юлиуса после этого случая выгнали. Небезынтересно, что при жалованье в 100 марок в месяц он оказался обладателем приличного состояния. Михельсон справедливо предположил, что главным источником этого капитала была германская разведка и полиция.

— А скажи, Алеша, неужели нашему военному агенту понадобился грозный запрос из Петербурга, чтобы он наконец прозрел? Небось был таким же разгильдяем, как и дипломаты? — поинтересовался Рооп.

— Совсем наоборот. Михельсон упорно не сдавал на хранение в посольство своих секретных дел, тем более шифров. Вся его прислуга была из нижних чинов полевой жандармерии и отставных матросов, денно и нощно не спускавших глаз с кабинета военного агента… А то, что до запроса он не лез в дела посольства, — так уж у нас, к несчастью, заведено: у них своя епархия, у нас — своя…

— Да, Алеша, — задумчиво протянул Рооп, — я вижу, почти ничего не изменилось в умах наших поприщиных из Генерального штаба. Те же мелкие заботы о параграфе и никакого понятия о главном в работе, о перспективе… Зато ордена получают аккуратно в календарные сроки выслуги…

При упоминании об орденах Соколов невольно скосил взгляд на свой новенький «Станислав с мечами». Рооп, перехватив его взгляд, понял свою невольную оплошность и поспешил ее загладить шуткой:

— К счастью, орден ордену рознь. И в мирное время случаются герои, которые получают награды отечества не за протирание служебных кресел, а за беспримерные ратные подвиги…

— Или за развлекательное путешествие, — попробовал тоже отшутиться Соколов, но ему все же пришлось уступить настояниям друга и поведать историю «Станислава с мечами».

Начальник венского Генштаба Конрад фон Гетцендорф считает себя большим любителем и еще большим знатоком военных действий в горах, а посему питает особую склонность к итальянскому театру войны. Позапрошлым летом он устроил свои очередные маневры в Тироле, в районе озера Шварцзее. По сообщениям пражских друзей, ко всему прочему, там собирались испытывать горную пушку — очередную новинку оружейного завода в Брюнне. Соколов, само собой разумеется, не мог упустить возможности воочию увидеть и оценить маневры австрийских горных стрелков и скороспешно выправил себе документы на имя немецкого бюргера, любителя альпинизма. Разумеется, с поддельными бумагами было бы неразумно снимать гостиничный номер где-либо в районе маневров, поэтому пришлось туговато…

Соколов воспользовался тем, что в Альпах начался сезон восхождений, и отправился сначала в Швейцарию. Там он нанял инструктора, помучился с ним пару недель, чтобы не выглядеть очень уж приготовишкой… Затем снабдился первоклассным снаряжением, запасся английскими консервами и перебрался в Инсбрук. Этот милый городишко был последним, где он провел ночь в постели под надежной крышей. Рано утром за неделю до начала маневров и за пару дней до того, как контрразведка Эвиденцбюро начала поголовную проверку всех постояльцев отелей и пансионатов в радиусе ста верст от Шварцзее, он выскользнул из Инсбрука и вышел на станции Вергль, в двадцати верстах от места маневров.

Нетрудно представить, что значит, не будучи хорошим альпинистом, одолеть двадцать верст по скалистым горам, да еще прячась от пастухов и патрулей, форсировать горные речки, полные воды от тающих под июльской жарой ледников, обходить хотя и вроде бы пустые, гостеприимно манящие альпиниста горные хижины, где может таиться засада, спать на жестких камнях…

Наконец он подобрался к долине, где должны были происходить маневры, и на скалистых отрогах Китцбюльских Альп выбрал неплохой наблюдательный пункт. Небольшая пещера стала ему временным убежищем, он даже разогревал в ней на бесцветном пламени спиртовки консервы; малюсенький ручеек, приток реки Ахен, поил его выдающейся по чистоте и вкусу водой ледника. Пришлось учитывать даже направление солнечных лучей, чтобы они, не дай бог, не демаскировали разведчика во время наблюдения, предательски заиграв линзами бинокля в самый неподходящий момент…

Данные, которые он получил, наблюдая за движениями войск, хронометрируя все их перемещения, зарисовывая позиции и боевые порядки полков и даже батальонов, оказались весьма кстати. После маневров оставалось лишь сравнить заметки с полевыми наставлениями, уставами, инструкциями австрийской армии, и все секреты Конрада фон Гетцендорфа растаяли подобно миражу.

В дополнение ко всему Соколову необычайно повезло еще и в том, что горная артиллерия стреляла от места расположения батарей примерно по тому азимуту, где он укрывался, как Робинзон, в пещере. Шальной снаряд даже разорвался саженях в сорока от него, так что не пришлось далеко лазить за осколком. Соколов подобрал его буквально в двух шагах от себя еще теплым…

— Ну и ну, Алеша! Тебя господь, видно, хранит! — пророкотал по окончании горной одиссеи Рооп. — Я сейчас вспомнил тоже случай, только комический, коему свидетелем был во время своей службы военным агентом. Я был командирован в Берлин из Вены, дабы подкрепить нашего военного агента в Германии во время больших маневров. Тогда проводились на полигоне стрельбы из крупповских новых гаубиц. Военный агент Британии учудил такое, что потом все долго веселились. Неподалеку от него шлепнулся в пыль осколок гранаты. Он схватил его сгоряча рукой, одетой в перчатку, и незаметно сунул в карман. Но осколок-то был раскаленный! Бедному полковнику так припекло, что даже весь карман задымился. Вот к чему может привести погоня за образцом для определения калибра и качества металла в снаряде!

— Меня мой осколок не опалил, но послужил хорошим дополнением к рисункам и схемам, тем более что на докладе об этом «альпийском восхождении» были и Палицын, и Жилинский. На следующий день после доклада его величество и пожаловал мне сей орден…

— Кстати, Алеша, пока на нас не обиделись хозяева, давай вернемся к столу, тем более что там веселье вроде бы угасает, — предложил Рооп, и друзья с сожалением покинули уютный уголок бильярдной, чтобы окунуться вновь в застольный шум офицерского собрания. А здесь уже отпели свои песни цыгане, услаждавшие слух царя и его собутыльников в дни полковых праздников. Снова гремел хор трубачей. Лица солдат были черны от долгого напряжения легких, но серебро труб звучало чисто и бодряще.

Часы пробили два с половиной как раз в тот момент, когда друзья занимали свои старые места за столом. Царь и Лукавый как будто и не кончали свой спор. За два с лишним часа, которые Рооп и Соколов провели в отсутствии, изменился только предмет спора, но не его ленивое течение. Теперь Николай II вяло пикировался со своим дядей по поводу просьбы командира полка Воейкова о производстве в следующий чин капельмейстера, прекрасно дирижировавшего весь вечер хором трубачей. Для такого производства бедный кантонист не выполнял какого-то одного условия о порядке производства гражданских чиновников военного ведомства. Великий князь настойчиво твердил, что награда в виде следующего чина невозможна, тем более, что военный министр неизвестно как к этому отнесется.

Коль скоро речь у царственных особ зашла о любимце полка дирижере и наставнике трубачей, гусары, еще не до конца оглохшие от возлияний, стали прислушиваться, и шум в трапезной постепенно стих. Соколов наконец услышал капризный голос царя, в котором уже не было былой неуверенности, как на большом приеме. Здесь, в своем родном кругу, российский самодержец не искал слова и не пытался подбирать из них умную речь. Он был среди своих, возбужден выпитым и говорил повелительно и высокомерно.