И Майкл поднял на меня глаза. Пожалуй, в этот момент он был совершенно откровенен со мной.

Свою первую экспедицию на второй этаж старинного особняка я считал рекогносцировочной. Однако режиссер того спектакля, который мы старательно разыгрываем для него здесь, по эту сторону бытия, решил иначе, и мой первый визит в царство ос оказался и последним.

Чтобы проникнуть в гости к питомцам Майкла Миллера, я воспользовался старым люком, который с большим трудом обнаружил. Располагался он в потолке небольшой подсобки, куда к концу рабочего дня сервисные автоматы заботливо перемещали оставшиеся после нашей бурной исследовательской деятельности горы лабораторной посуды и инструментов, требующих мытья, ремонта или утилизации. Люк этот когда-то даже был оборудован сигнализацией, но на сегодняшний день особой опасности она не представляла. Главную мою заботу составляло уничтожение всяческих следов в виде осыпавшихся чешуек краски очертившегося в потолке первого и, соответственно, в полу второго этажа контура отверстия люка и тому подобное... Еще, конечно, требовалось определенное время, в течение которого никто в «Лексингтон Грир» не хватился бы меня. Временем таким, естественно, была ночь.

На мое счастье, Рой Хайлендер не был жестким сторонником работы только от сих до сих. То есть от сих до сих — это было святое. Являлось необходимостью. Но если вам взбредало в голову задержаться допоздна или даже переночевать в лаборатории, то особого разрешения на то испрашивать было не надо. И если ваши ночные бдения приносили к тому же какие-то более или менее заметные плоды, то, по крайней мере, от иронических замечаний со стороны шефа на сей счет вы были избавлены. К тому, что бдения за лабораторным столом и компьютером являются моим любимым времяпрепровождением, я коллектив «Лексингтон Грир» приучил легко. У меня даже проснулся искренний интерес к науке. Загвоздка заключалась в том, что нас было, пожалуй, многовато для осуществления моего нехитрого плана. Но все мы — люди, и на уик-энд уровень энтузиазма даже самых честолюбивых и преданных делу сотрудников падал до нулевой отметки. Усвоив эту закономерность, я подготовил все необходимое для своей ночной экспедиции на ближайшую пятницу.

Пятница пришлась на тринадцатое, но я просто не придал этому значения.

Второй этаж старого особняка разительно отличался от первого. Похоже, что здесь не было никакой реконструкции с тех пор, как особняк перешел в руки новых хозяев. На своем месте оставались сохранившие прежний колорит столовая и буфетная, комнаты для гостей и небольшой зал с фортепиано. Время остановилось здесь.

И в этом остановившемся времени поселились осы. Осы, естественно, обитали не просто в зыбком сумраке. В полнейшей дисгармонии с архаикой архитектуры и интерьера то тут, то там по комнатам и переходам были расставлены неуклюжие прозрачные ящики. Инсектарии. Ящики пучились в пыльную темноту выгнутым пластиком своих стенок, словно их распирало собственное содержимое. А содержимым этим как раз и были осы — мириады и мириады занятых своим делом, размеренно копошащихся насекомых. Не будь я предупрежден заранее, я принял бы их за какое-то вещество. За медленно кипящую и пузырящуюся массу, скрытую за холодно поблескивающей прозрачной твердью.

Одни из этих ульев были подсвечены ярким или, наоборот, еле заметным светом. Другие и вовсе погружены во мрак. И все они звучали.

Низкий, незаметный — как незаметен воздух — металлический звон наполнял прозрачный полумрак второго этажа. Был его скрытой сутью. Я осторожно переходил от одного инсектария к другому, примериваясь, каким бы образом добыть из этих перенаселенных недр дюжину-друтую их обитателей — для предоставления оплатившему мою странную охоту заказчику на предмет дальнейшего их изучения. И прикидывал, из каждого ли «гнезда» брать пробу или ограничиться двумя-тремя из них. Надписи на табличках, укрепленных на подставках-постаментах этих замысловатых сооружений, ничего мне не говорили. Это были просто номера. Иногда — с добавлением цифровых индексов. В бывшей столовой стояли инсектарии с номерами от двадцать пятого по сороковой. В буфетной — от сорок первого по пятидесятый. И так далее. Только одного — «счастливого» номера, чертовой дюжины, не смог я найти в этом звенящем лабиринте.

Конечно, это был, скорее всего, уже чисто спортивный интерес, но как-то уж так получилось, что мне ужасно не хотелось покидать это царство шестиногих. Покидать его так же тихо и безмолвно, как я в него и пришел, без того чтобы не прикоснуться кончиками пальцев к прохладному пластику ящика с осами, означенному как «номер тринадцать». Конечно, это было, в сущности, капризом.

Каприз этот и привел меня к запертой двери.

Собственно, это была единственная запертая дверь на втором этаже старого особняка. Как и положено такой двери, была она сделана на совесть из настоящего, дьявольски дорогого мореного дуба и обита темной, с золотым вытершимся тиснением кожей. Если прикинуть на глазок, ориентируясь по размерам здания, то за дверью этой находился небольшой чулан или кабинет довольно скромных размеров.

Тесноватый, под старину обставленный кабинет я и обнаружил за этой дверью, когда без особого труда справился с нехитрым замком. И в отношении «номера тринадцатого» я тоже не ошибся: он занимал почетное место — посреди письменного стола, словно причудливый громоздкий светильник. И, как положено светильнику, он источал свет. Точнее сказать, он источал полумрак. Золотистый, коричневого оттенка сумрак сочился из нег, превращая все вокруг в некое подобие рисунка сепией из старинной книги. А еще — из него сочился недовольный звон. Осы, заточенные в этом ящике, явно были чем-то недовольны. Похоже, с этими «малышками» работали как раз перед тем, как для обитателей второго этажа закончился их рабочий день.

На столе были разложены какие-то инструменты, поблескивающие стеклом и металлом, и стопка расчерченной от руки бумаги — милейший научный натюрморт а-ля XVIII век. С некоторой долей вызова я уселся в антикварное кресло, придвинулся вместе с ним к столу и вперил взгляд в мерзкое копошение, наполнявшее отделенный от меня только тонким листом пластика мир желто-коричневых шестиногих тварей. Мир, чуждый всему человеческому и (интуиция точно подсказывала мне это) полный необъяснимой, смертельной опасности, — слепой и безжалостный.

Долго засиживаться, однако, не стоило. Надо было обзавестись хотя бы одной приличной «пробой биологического материала». Минут десять я изучал хитроумного устройства «шлюз», наверное, предназначенный как раз для таких вот манипуляций по извлечению на свет божий части населения прозрачной темницы. Ей-богу, мне казалось, что изучил я сие приспособление основательно — не столь уж сложным оно и представлялось. Но, поверив этой кажущейся простоте, я совершил последний шаг в заботливо приготовленную для меня ловушку.

Стоило мне сдвинуть с места аккуратно подогнанную к пазам плексигласовую перегородочку, как секции, составляющие нелепую громадину инсектария, разомкнулись, и само это узилище перепончатокрылых разверзлось, с глухим стуком обрушившись на стол всеми своими многочисленными составными частями. Осы даже не вырвались, не хлынули, а — как бы тут найти слово поточнее — изверглись в окружающее пространство Мгновенно заполнили весь объем тесного кабинета, каждую его щель!

Я обмер.

Собственно, ничего другого мне и не оставалось. Любое движение мгновенно стало бы смертельно опасным для меня. О том, чтобы хоть как-то замести следы своего визита в наполненную сумраком комнатенку, теперь не было и речи. Я сидел, вдавившись в уродское кресло, и, боясь даже вздохнуть, составлял в уме план дальнейших действий. Осы после первого бурного всплеска энергии немного успокоились и теперь, в большинстве своем, покрывали все открытые поверхности комнаты слабо шевелящимся живым орнаментом. Я не стал даже вспоминать, сколько подобных ожогу раскаленным железом «поцелуев малышек» профессора Миллера необходимо для того, чтобы загнать в гроб взрослого и вполне здорового человека. В любом случае этот-то минимум будет мне обеспечен, случись сделать неверный шаг и прогневать обретших свободу узниц костлявого профессора. Так я и сидел — то обмирая, то воскресая в такт наполнявшему пространство вокруг неровному звону осиных крылышек. Сидел неподвижной колодой, и осы ползали по моим рукам и лицу...

Наконец, помолившись Неверному Богу Удачи, я медленно поднялся на ноги и, не отрывая подошв от пола, чтобы — не приведи господи! — не придавить дюжину-другую мерзких тварей, стал выбираться из-за стола. Это заняло у меня минут сорок и стоило, наверное, пары лет жизни. Дальше пошло веселей: словно пародируя спятившего лыжника, волоком передвигая ноги, я двинулся к оставленной открытой двери. Она была все ближе и ближе. Она манила. Олицетворяя собой спасение... И все больше и больше росла моя вера в избавление от этого кошмара.

Жестокое разочарование терпеливо поджидало меня в самом конце. Буквально на пороге выхода из ада.

Разочарование было не только полным и жестоким, но и предельно, несправедливо неожиданным. Тяжелая старинная дверь наполненной жужжащей смертью комнатушки захлопнулась перед самым моим носом! И ключ повернулся в замке. Невидимый мне ключ — с той стороны. И одновременно с тяжелым хлопком, отрезавшим мне путь к свободе, в затылок мне вошел докрасна раскаленный штырь.

Укус осы.

Странно: не помню — закричал ли я. Помню только ощущение полной, парализующей беспомощности, обрушившейся на меня. Беспомощности и потерянности.

А потом в тесной комнатушке заморосило. Мелкие капельки пахнущей лекарством жидкости мерно зашелестели по жутковатому шевелящемуся ковру из осиных тел, покрывшему все в этой комнате. И перестал шевелиться этот ковер. И звон стих. А последним стих и шорох дождя.

Этот пахнущий лекарством дождик усыпил не только насекомых. Я ощутил его действие почти мгновенно — только принял сперва свое головокружение за результат осиного укуса. Тошнота волной подкатила к горлу, слабость ударила в ноги, сделав их ватными. Еще немного и я наверняка кулем рухнул бы на усыпанный бездыханными насекомыми пол.

Но этого мне не дали сделать.

Майкл Миллер вовремя вошел в боковую, замаскированную под книжный шкаф, дверь. Вошел, бесцеремонно похрустывая раздавленными подошвами его башмаков «малышками». Вошел и подхватил меня под руки.

— Вот так, вот так, Клаус... — приговаривал он, с натугой выволакивая меня в соседнюю комнату.

Натянутый на физиономию респиратор придавал его голосу особо гнусную интонацию.

— Свежий воздух вам не повредит, — приговаривал он, кряхтя.

Волок он меня, впрочем, не в одиночку. Кто-то второй помогал ему. Но я плоховато соображал и не сразу узнал его. Только когда этот второй устроил меня на жестком диванчике, отворил высокое окно и как-то по-мальчишески ловко устроился на каменном подоконнике, я сообразил, что помогал доку Миллеру в его возне с моим полутрупом не кто иной, как сам шеф «Лексингтон Грир» — Рой Хайлендер.

Так необходимая способность соображать быстро возвращалась ко мне с каждым глотком сыроватой ночной прохлады. Я приподнялся и стал ощупывать свой источающий тупую боль затылок. Миллер сдернул с лица респиратор, нагнулся ко мне и тоже заботливо провел ладонью по вздувшемуся на месте укуса желваку.

— Ничего, это скоро пройдет... — добродушно бросил со своего насеста Хайлендер. — Конечно, поноет немного, но зато вы можете гордиться: вы теперь — не простой смертный. Вы один из тех, кто получил ПОСЛАНИЕ. Таких на этом свете немного...

— Пока что я — из тех, кто глупо вляпался в элементарную ловушку... — без особого энтузиазма в голосе отозвался я, осторожно переходя в сидячее положение и окидывая взглядом место действия.

Это была просто-напросто ванная комната, облицованная унылым белым кафелем. Видно, никаких особых перестроек она, как и все остальные помещения второго этажа, не претерпела. Только возле стены, отделявшей эту комнатушку от кабинета, стояли два каких-то нестандартного вида баллона. От них убегала вверх, под самый потолок целая шеренга тонких трубок — система орошения чего-то, пребывающего там, за стеной, в плохо освещенном кабинете. Например, вырвавшихся на свободу ос. Орошения их чем-то успокоительным.

Впрочем, эта техническая деталь, как и все прочие окружающие предметы, имела значение только с точки зрения тех возможностей, которые они предоставляли мне для того, чтобы вновь обрести свободу.

Да не было, собственно говоря, никаких таких возможностей.

Конечно, два явных непрофессионала, гордых тем, что так ловко скрутили меня, особой проблемы сами по себе не являли. Обоих можно было мгновенно перевести в разряд «недействующих лиц» простейшими приемами рукопашного боя. Только вот была ли гарантия того, что где-нибудь поблизости не ждут своего выхода более подготовленные по этой части ребята. И — в достаточном количестве. Глупо надеяться, что это не так.

А кроме того, гораздо более необходимо, чем вырваться на свободу, мне надо было знать. Знать, что же ожидает меня теперь — после «поцелуя малышки» профессора Миллера. Не стоило суетиться: судя по всему, никто не собирался немедленно умерщвлять меня.

Более того, мне, кажется, собирались что-то сообщить. По крайней мере старались, чтобы я был способен воспринимать информацию.

Никто из обоих моих противников не проявлял признаков нетерпения. Они были совершенно спокойны. Можно сказать — доброжелательны. Миллер по мобильнику давал кому-то распоряжения в том смысле, что в кабинете надо прибрать — там насекомые расползлись из инсектария. Хайлендер рассеянно выбивал трубку о подоконник.

Была у него такая привычка — вечно возиться со своей трубкой, словно именно состояние его «Данхилла» и определяло основной смысл происходящего в мироздании. Впрочем, закуривал он его редко. В моменты действительно важные.

Впрочем, достаточно о «Данхилле». И о нем, и о Хайлендере можно много рассказать интересного. Но времени нет. В другой раз.

— Вы, видно, считаете, что последует какой-то допрос? — осведомился у меня научный директор «Лексингтон Грир». — Если вы так думаете, то ошибаетесь, — продолжил он, извлекая специальный ершик и вдумчиво проталкивая его в канал трубки. — Мы просто-напросто извинимся перед вами за некоторые неприятности, которые вы пережили, работая на нашем предприятии. По вашей собственной, заметим это, вине... По вашей собственной... Или — скажем, лучше так: по вине тех, кто нанял вас... Вас, Файнштейна и того несчастного, что пришел первым...

Ни про какого «несчастного, пришедшего первым» слышать мне до сих пор не приходилось. Да, впрочем, и о многом другом, что я узнал в ту ночь.

— Вас, может быть, удивит это, — продолжил профессор, со знанием дела набивая свою трубку табаком, извлеченным из кожаного кисета, который, в свою очередь, появился из вместительного кармана его старомодного пиджака, — Но мы не будем досаждать вам своими вопросами относительно таких в общем-то второстепенных материй, как имена ваших нанимателей, ваши каналы связи с ними, явки, пароли и тому подобное. Ну, просто из соображений человечности. И для того еще, чтобы не тратить времени даром. Все это нам в общих чертах известно — и имена и каналы...

Тут профессор удивился чему-то в своих мыслях, и это его удивление отразилось в некоей гримасе, которую он адресовал, по всей видимости, собственной трубке, с которой по-прежнему не сводил заинтересованного взгляда.

— Да ведь, пожалуй, нам гораздо лучше, чем вам, господин Гильде, известно все это... И поэтому — уже неинтересно.

Его лицо сделалось демонстративно постным.

— Да ведь никто нам и права такого не давал — устраивать агенту Клаусу Гильде допрос с пристрастием только потому, что упомянутый агент проявил повышенный интерес к нашей коллекции насекомых-вирусоносителей. Разве не так?

Я молча пожал плечами. У меня не было никакого желания подыгрывать почтенному светилу науки в его фиглярстве. Мне важен был итог.

— Не дуйтесь, Клаус, — подбодрил меня Хайлендер. — Вы остаетесь не внакладе: вы получите полный расчет без малейших изъятий. Вы будете вольны даже подавать в суд на «Лексингтон Грир» — за незаконное увольнение с места работы. С которой, надо сказать, вы справлялись вполне квалифицированно.

Он наконец оторвался от созерцания «Данхилла» и бросил на меня хотя и короткий, но довольно заинтересованный взгляд. Потом снова сосредоточился на трубке и принялся с величайшим тщанием ее раскуривать.

— Но я думаю, — продолжая ерничать, сообщил он с деланным добродушием в голосе, — что нам это не угрожает. Дело не в том, что мы и так — безо всяких исков и судов — уплатим вам определенную, разумных, конечно, размеров неустойку. Дело в том, что уже в ближайшее время у вас самого возникнут совершенно иные заботы.

— Было бы неплохо, если бы вы просветили меня — какие... — отрешенно бросил я в пространство перед собой.

Эта моя отрешенность не была последствием обморока. Она не была и игрой. Я не хотел прикидываться, да и не мог. Просто это был конец.

Не были бы концом ни смерть, ни допрос какой угодно степени. Ни смерть игрока, ни его мучения на самом деле не есть конец игры. Собственно говоря, все это не имеет к ней никакого отношения. Они — смерть и мучения существуют в нашем мире — здесь и сейчас. А у игр, которые мы ведем, свой мир. И случается, что погибшие под пытками выигрывают у живых.

А вот такое: «Валяй-ка ты, братец, на все четыре стороны... Не интересны нам твои секреты...» — это и было настоящим концом игры. Шахом и матом.

Безразличие навалилось на меня немой, безликой тушей. Было ли мне и впрямь интересно продолжение этой истории?

— Ну вот видите, — снова обратил на меня свой взор Хайлендер, — какой же это допрос, если это вы уже задаете мне свои вопросы? И, поверьте, вы получите на них ответы. Да, да — на любой вопрос! Ну, почти на любой...

— Чем же я обязан такой щедрости и такому великодушию? — с какой-то автоматической иронией осведомился я.

— Видите ли... — Хайлендер, вздохнув, пристроил дымящийся «Данхилл» на плиту подоконника. — Мы, господин Гильде, заинтересованы в том, чтобы знать теперь вашу тайну...

— Вот как? Мою? Вы только что говорили, что у вас нет вопросов ко мне.

— Вопросов? Упаси бог, Клаус! Вопросы — это то, на что вы могли бы ответить... А своей тайны вы еще и сами не знаете, Гильде... Вам только предстоит ее узнать... Мы говорим о тайне, а не о глупых секретах конспирации. О тайне, ради раскрытия которой мы нисколько не боимся раскрыть вам кусочек другой тайны — нашей... Мы этого не боимся: то, что узнаете вы от нас, — уже проданный секрет. И деньги от этой продажи потрачены... Мы, можно сказать, продали ключик от того сейфа, в котором покоится тайна, ради раскрытия которой и существует «Лексингтон Грир». Но по-прежнему только мы знаем, как этот ключик повернуть. Впрочем... — Он не глядя ухватил валяющийся поодаль «Данхилл» и сунул его себе в рот. Пыхнул ароматным дымком. — И этот секрет, он тоже будет продан. Дайте только срок... Мы за свои секреты не держимся. Другое дело это то, что мы, разумеется, не собираемся расставаться с ними просто так, даром.

Хайлендер добродушно попыхивал трубкой и присматривался к моей реакции на его довольно путаную тираду. Я отвлекся на то, чтобы бросить взгляд по сторонам. Миллер закончил свои переговоры по мобильнику, устроился в сторонке, на краю ванны, и не проявлял особого желания прерывать речь шефа. Он вроде даже не особенно внимательно слушал его. Скорее уж его привлекали звуки, доносившиеся из-за стены кабинета, — похоже, там шла уборка.

Хайлендер проследил за моим взглядом.

— Так что не в ключике дело... — продолжил он, найдя, видимо, сложившуюся диспозицию вполне приемлемой. — И даже не в том секрете, как этим ключиком отпирается некая шкатулка. Ящик Пандоры, скажем... Дело в том, что в этом ящике находится. Надеюсь, вы нам это расскажете, Клаус. Или кто-то, кто пойдет по вашим стопам. Тот, кто следующим получит Послание.

Я смотрел на дока с терпеливой ненавистью. Глядел достаточно долго, и док этот гейм игры в гляделки проиграл-таки. Чуть поперхнулся табачным дымом, парой взмахов сухой ладошки разогнал повисшее на миг перед его лицом сизое облако и осведомился:

— Вас, похоже, не волнует даже то, о каком Послании идет речь?

— Я просто надеюсь, что, сказав «а», вы скажете и «бэ», профессор...

— Верно, Гильде... От того, чтобы поговорить о Послании, я не удержусь... Собственно, затем мы здесь и собрались. Чтобы поговорить о Послании. О самом древнем и важном для рода людского Послании...

— Таковыми пока что считаются Евангелия, — сухо парировал я велеречивое вступление Хайлендера в любимую, видно, им тему.

— Евангелия не такой уж древний документ, Гильде. То Послание, о котором говорю я, старше Святого Писания в десятки тысяч раз. Даже — в сотни тысяч. Оно древнее ископаемых ящеров, это Послание...

— Тогда оно, пожалуй, и не людям вовсе было адресовано, — пожал я плечами. — И даже не динозаврам. Наверное, просто от одного бога к другому...

Меня самого поразил этот странный, холодновато-академичный тон, который неожиданно для самого себя выбрал я для разговора с профессором. Впрочем, такое довольно часто случается с определенным типом людей именно в тот момент, когда решается их Судьба. Я знал это из того минимума психологической премудрости, который положен мне по чисто профессиональной надобности. И удивляться, собственно говоря, не должен был бы. Да я и не тому удивлялся, что странное хладнокровие овладело мной. Я удивлялся чему-то другому.

Такое чувство посещает вас иногда во сне: ты вдруг узнаешь о себе нечто такое, что напрочь меняет всю твою жизнь. Только вот, проснувшись, никогда не помнишь — что. С тобой не остается ничего, кроме только этой странной, оттуда — из сна — пришедшей и тем не менее твердой уверенности в том, что что-то ушло от тебя навсегда и так, как было до этого, не будет уже никогда больше... Сейчас это чувство владело мной и заполняло мою душу ледяной, темной водой. Осиный яд уже был во мне.

— От одного бога к другому? — Хайлендеру чем-то понравилась эта формулировка. — В этом вы, пожалуй, правы. Тот, кто отправлял Послание, вовсе не имел в виду того, что его получатели всенепременно будут ходить на двух задних конечностях и переговариваться с помощью звуков. Достаточно было того, чтобы они могли читать генетические тексты и были способны заниматься генетической инженерией. Не важно как — с помощью ли рук и ферментных препаратов, с помощью ли телекинеза, магии и нечистой силы — не важно...

— И что же сказано в этом Послании? — задал я ожидавшийся от меня вопрос. — И кто его послал? Как всегда, господь бог — грядущим поколениям?

— Именно для этого вы и нужны нам, — прервал меня Хайлендер. — Вы прочитаете Послание. Только читать вы его будете не глазами. Его будут читать ферменты ваших клеток, их молекулярные рецепторы, мембраны синаптических контактов. А вы уже станете для нас его переводчиком. И тогда оно заговорит с нами на языке людей. Впрочем, я вижу, мне придется начинать издалека...

Я продолжал неприязненно смотреть на своего велеречивого собеседника. Его манера говорить донельзя раздражала меня. Но я уже имел некоторое представление о складе ума и характере научного руководителя «ЛГ» и потому даже не пытался остановить его. Это был самый короткий путь, которым в предложенных обстоятельствах можно было добраться до истины. Иным способом выражать свои мысли профессор Хайлендер пожалуй что и не мог. Вообще, никогда и нигде. Разве что на пожаре...

— Эта история началась давно, — профессор с удовольствием затянулся дымом хорошо соусированного табака. Чувствовалось, что ему не впервой излагать свою фирменную байку. Укрывшийся в тени Майкл зевнул — настолько незаметно, насколько ему позволяли талант и обстоятельства.

— Давно... — продолжил Хайлендер. — Еще тогда, когда жив был сам старый Лекси Грир. Собственно, он и начал ее — эту историю... У профессора молекулярной палеонтологии и наследника огромного состояния своих весьма состоятельных предков — Лексингтона Мэррихауза Грира — был свой пунктик. Точнее, считалось, что это был именно пунктик: он заявлял, что знает, где искать Послания Предтечей. Сама по себе вера в то, что такие Послания должны где-то существовать, — достаточный повод для того, чтобы прослыть чудаком, — не так ли, Клаус? А уж претензия на то, что именно ты — и никто другой знает, где искать их, ставит автора подобных заявлений на почетное место среди изобретателей перпетуум-мобиле, обладателей подлинных карт с указанием расположения кладов Нибелунгов и наездников на машинах времени.

Между тем Лексингтону Мэррихаузу Гриру нельзя было отказать в логике.

И одним из тех немногих, кто сразу и окончательно принял его логику, был ваш покорный слуга, тогдашний его аспирант Хайлендер.

Тут шеф «ЛГ» отвесил аудитории (представленной мною и Майклом Миллером) церемонный и почти лишенный даже тени самоиронии поклон.

— Логика старика Лекси была весьма проста: Предтечи, как известно, причастны к появлению жизни совершенно разного типа в различных уголках Вселенной. Если принять гипотезу о том, что они существовали вообще, и если и существовали, то только одни какие-то Предтечи, а не несколько разных протоцивилизации. А уж если они сеяли повсюду жизнь — и притом жизнь потенциально разумную, такую, которая стала бы зародышем новой цивилизации, — для каких-то своих, им одним понятных целей, то странно было бы, если они оставляли этот свой «посев» без присмотра. Как-то они должны были позаботиться о том, чтобы дальнейшую судьбу своих питомцев направлять, программировать. Этой цели должны были служить Послания. Они не должны были быть просто скопищами знаков. Послания по самой логике своего предназначения были еще и механизмами самореализации. Получив каким-то образом сигнал о том, что препорученная их заботам цивилизация достигла наконец какой-то определенной стадии своего развития, какого-то ключевого его этапа, такое Послание «самораспечатывалось» бы и само сообщало своим подопечным какую-то необходимую им на этом этапе информацию. Ключевую информацию для ключевого этапа.

Я пожал плечами:

— Положим, я не вижу в этих рассуждениях такой уж железной логики. Скорее, это просто сумма благих пожеланий. В общем-то — не слишком оригинальных

— В общем-то, если рассуждать с самого, так сказать, начала, то действительно до этого момента цепочка рассуждений моего учителя не претендует на большую оригинальность... Его, однако, извиняет то обстоятельство, что он и не разрабатывал этих предложений. Все они были высказаны задолго до того, как он сказал свое слово. Для него они были уже просто отправной точкой... Точкой, если хотите, опоры для дальнейшего поиска. Аксиомой.

— Аксиомой так аксиомой, — снова пожал я плечами.

И плечи и шея у меня затекли и были налиты болью — тупой и жгучей одновременно. Похоже, что яд «малышек» Миллера был сильнее, чем у простых ос.

— Гораздо интереснее то, как старик Грир рассуждал далее. — Хайлендер выпустил к потолку клуб сизого дыма. — Прежде всего он задумался над тем носителем, на котором должно было быть написано такое Послание. Над материалом, в который оно должно было быть воплощено. По крайней мере, то Послание, которое было адресовано грядущей цивилизации Земли. И пришел ко вполне обоснованному выводу: ни один из реально существующих материалов для этого не подходит.

Подумайте сами — речь идет даже не о миллионах, а о миллиардах лет. А всего лишь за несколько тысяч лет время съедает пирамиды фараонов. За куда меньший срок оно хоронит в песках города, заливает морями территории. Можно было бы, конечно, высекать письмена на хранимых вечным покоем космического вакуума скалах Луны или других лишенных атмосферы небесных тел. Но нет никакой гарантии того, что цивилизация — адресат такого Послания будет находиться на стадии космической экспансии. Что она станет рыскать в Космосе, выискивая на всех случившихся по пути каменьях иероглифы и пиктограммы. Причем непременно в тот самый критический период своего развития, когда они должны будут ей пригодиться.

И тут Грир столкнулся с еще одной непростой проблемой, которую как-то должны были решить авторы Послания. Это — проблема распознания Послания как явления искусственного. Рассудите сами: ведь и это тоже вовсе не гарантировано — то, что разумные существа весьма отдаленного будущего воспримут некое скопление знаков, рисунков, сигналов любой природы именно как Послание одного Разума другому. Что они не воспримут его просто как некую игру природы или что заметят его вообще. Потому что — мы знаем это теперь, а Предтечи должны были знать еще в те, незапамятные, времена, — нет единого, абсолютно верного для всех типов Разума критерия искусственности.

Гайка — абсолютно искусственный с точки зрения нормального человека предмет. Но это только для него — существа, обитающего в среде, порожденной техногенной цивилизацией, веками изготовляющей металлические предметы правильных форм. А вот корри, у которых даже космические корабли наполовину живые, первоначально в этом изделии видели всего лишь причудливой конфигурации кристалл. И наоборот, типичный для корри искусственный инструмент биологический скальпель — плод йюху — для непосвященного представителя хомо сапиенс — это просто забавного вида корешок, и заблуждение это может дорого обойтись любителям крутить в руках незнакомые предметы.

Но и это еще не все. Мало того что Послание должно сохраниться в течение невероятно долгого времени, мало того что оно должно быть однозначно, недвусмысленно распознано как некий осмысленный текст. Оно должно еще быть прочитано и понято. Прочитано и понято существами, о языке и мышлении которых отправители Послания не могли знать ничего или почти ничего! Как-никак Предтечи доверили «доводку» жизни в подопечных Мирах до стадии возникновения Разума эволюции — мастеру малопредсказуемому.

Ну а теперь... — Хайлендер понимающе подмигнул мне. — Надеюсь, мне не стоит предлагать вам угадать с трех раз, какое решение нашел Грир для всех этих проблем разом?