Солнце, скользнув последний раз по дырявым крышам домишек, по оконным стеклам, по рябоватой глади озера, скрылось за лесом. А из леса выползал сыроватый сумрак, струился по улицам, скрадывая, растворяя очертания предметов.

Гришка, поужинав, вышел во двор и несколько минут смотрел в сторону озера, заложив руки в карманы измятых холщовых штанов. Локти его острыми углами торчали за спиной.

Григорий видел, как из лесу вышел отец и, чтобы сократить путь, свернул с дороги к своему огороду, перелез сквозь изгородину и пошел к дому между грядок. В руках у него была лопата.

Подойдя, Петр бросил лопату в открытую дверь дощатой сараюшки, сел на выщербленную чурку для рубки дров, опустил голову, не обращая внимания на сына. Видно было, что старик бродил где-то по лесу, продирался сквозь густые и цепкие заросли. Узловатые, высохшие руки его были исцарапаны, рубаха в двух местах порвана. В спутанной бороде застряла сухая игла от сосновой ветки. «По земле полозил…» – подумал Гришка и спросил:

– Куда это ходил с лопатой?

– На кудыкину гору, – зло ответил отец.

Григорий помолчал, чуть насмешливо осмотрел отца с головы до ног. Почувствовав на себе этот необычный, какой-то обдирающий взгляд, Петр Бородин беспокойно повернулся к сыну:

– Ты чего?

– Я-то? – Гришка уже откровенно усмехнулся. – А может, топор в лесу искал?

В одно мгновение старик оказался на ногах. Он что-то хотел сказать, но только беззвучно шевелил губами. Наконец вымолвил еле-еле:

– Так…

– Вон он, топор-то, в углу. Возьми.

Отец, ни слова не говоря, послушно повернулся, прошел в угол двора, где лежали заготовленные на зиму сухие сучья. Шел мелкими шажками, устало и тяжело волоча ноги. Поднял топор, валявшийся возле сушняка, послюнил зачем-то палец и попробовал лезвие на остроту.

– Что, не затупился? – издевательски спросил Гришка.

И тогда случилось неожиданное. Старик, не выпуская топора, сверкнул налитыми кровью глазами и стремительно бросился к сыну. Тот, растерявшись, отскочил и невольно юркнул в первое попавшееся на глаза убежище – в сараюшку. Петр вбежал туда же, захлопнул за собой дверь, прижал ее спиной и, задыхаясь, прохрипел:

– Ведь я и тебя, сукин ты сын, если только…

Григорий в первые секунды даже не понял толком, что же произошло, метнулся из угла в угол, потом обернулся, увидел перед собой в полумраке отца с топором в руке, прилип спиной к стене. И только тогда зазвенело, забилось под его узким невысоким лбом: «Ведь убьет! Убьет! Ему что!..»

И в этот же миг за дверью раздалось:

– Гри-и-ишенька-а!..

Арина, увидев в окно, что муж кинулся за сыном с топором, растрепанная, обезумевшая, выскочила из избы, со всего разбегу ударилась мягким, дряблым телом в дверь сараюшки, которую Петр изнутри подпирал спиной, и осела на землю, заголосила тонко, пронзительно:

– Люди добрые! Решит мальчонку, помо…

Петр распахнул дверь, и Арина ввалилась в сарай, упала на унавоженный пол. Петр опять захлопнул дверь, опять прижал ее спиной и крикнул:

– Не реви, дура! – И уже тише проговорил: – Вы что? В кандалы меня захотели?

– Очнись, окаянный! Душегуб ты…

– Да замолчи ты! – Не соображая, что делает, Петр пнул жену ногой в лицо.

Она вскрикнула, зажала лицо руками и, не поднимаясь, тонко, жалобно завыла.

Гришка понял, что самое опасное миновало, что к отцу возвратился разум.

Однако он еще боялся пошевелиться. Стоя у стены, он переводил широко открытые глаза то на отца, то на мать.

Отец часто и глубоко дышал, сильно вытягивал шею. Потом размахнулся и бросил топор в другой угол сарая. Глотнув слюну, Григорий примиряюще проговорил:

– Зачем же, батя, так-то?..

Опять начала подвывать Арина.

– Эх, жизнь-то такая… – тоскливо сказал вдруг Петр Бородин и медленно начал оседать на землю, скользя спиной по двери.

– Вот, Гришенька, дожились мы – зашепталаАрина. – Господи, подумать только – человека решил из-за денег… Ведь он зельем опоил его сперва, а потом добил где-то…

Петр сидел, странно поглядывая на жену, прислушиваясь. Но не перебивал, будто и не о нем шла речь.

Пошатываясь, Арина стала подниматься с земли. Побрела в угол сарая, закрывая одной рукой разбитое лицо, подобрала топор и пошла к выходу.

– Посторонись ты, дьявол.

Петр послушно отодвинулся. Сделался он вдруг каким-то податливым, безучастным уже ко всему. Даже когда Арина обернулась в дверях со словами: «Пусть судит бог, коль не вытерплю и расскажу все людям», – он только усмехнулся да качнул головой.

Когда Арина ушла, отец и сын помолчали еще немного. Наконец Петр спросил:

– Зачем зарыл… его?

– Мать-то вот докажет, тогда что? – вместо ответа произнес Гришка.

– Мать?.. А ты не докажешь?

И снова не ответил Гришка, положил руки в карманы и вышел из сарая на свежий воздух.

Ночью Арина, лежа на скрипучей деревянной кровати, натужно, с кровью, кашляла, бормотала что то в бреду. Петр, спавший на лавке, поднялся, зажег лампу.

– Чего, батя, не спится? Или мерещится что в темноте? – насмешливо спросил Григорий, приподнимая голову с овчинного тулупа, расстеленного на полу.

– Дурак ты, чего зубы скалишь?!

– Много ли денег разжился?

– Сколько есть – все мои…

– Твои? – Григорий сел на полу и еще раз переспросил: – Значит, все твои?

Отец быстро повернулся к сыну всем телом. Но Григорий как бы не заметил этого беспокойного движения отца, лениво зевнул, лег на свое место, положил руки под голову и спросил:

– А если в самом деле люди дознаются? Ведь до смерти будешь кандалами звенеть.

Отец сорвался с места, закружился по избенке, выкрикивая:

– На! Бери!.. Чем с живого жилы тянуть!.. – Выхватив из-за пазухи кожаный мешочек, швырнул его Григорию точно так же, как цыган кинул ему. И продолжал метаться из угла в угол. – А то иди докажи! На отца родного… Чего меня стращать? И буду звенеть железом в каторге!.. За вас буду!.. Вот… Волк ты, Гриш-ка-а-а-а!.. Вырастил я тебя…

Но едва Григорий протянул руку, чтобы поднять мешочек, Петр ястребом кинулся на сына, с силой отбросил его к самой стене, схватил обеими руками деньги.

– Не грабастай, ты, змееныш!..

Григорий больно ударился затылком о стену, но не вскрикнул.

– Иди! Доказывай! – не унимался отец. – А то я доберусь до тебя как-нибудь пораньше, я тебе расколю головешку, попомни…

На кровати металась Арина. Петр, кивнув в ее сторону, продолжал плаксиво:

– Вот и мать, старая ведьма… Выдаст ведь, знаю… А я что? Для себя, что ли?.. Задавить бы вас обоих в один час…

– Ты разум, батя, потерял там… на дороге, – проговорил Григорий, потирая ушибленную голову. – Кто тебя выдавать собирается? Зачем бы мне тогда закапывать цыгана?

Петр Бородин удивленно слушал сына, часто моргая слезящимися глазами.

Гришка лег на тулуп, повернулся к стене, проговорил:

– Туши свет, чего людской интерес привлекать на огонь.

Арина до самого утра билась на кровати в жару, задыхаясь от духоты, бормотала что-то. Ни муж, ни сын не подошли к ней.

Был воскресный день.

Лето подходило к концу. С утра на почерневших огородных бурьянах, на прибрежных гальках, на придорожной траве лежала щедрая, дымящаяся роса. Поднявшееся из-за озера негорячее солнце долго сушило их, над землей струился жиденький, еле заметный парок. Земля и воздух нагревались медленно, но в полдень ребятишки, предводительствуемые хлипким, длинношеим Ванькой Бутылкиным и толстощеким Гошкой Тушковым, бегали по улицам уже босиком.

Григорий Бородин в новой синей рубахе не спеша шагал по улице, держа по обыкновению руки в карманах. От него попахивало самогонкой. Под мышкой торчал небольшой сверток.

В самом центре деревушки белел сруб строящейся новой церкви. Поп Афанасий, подоткнув полы длинной рясы, бродил возле стен, трогая желтоватые бревна, а потом нюхал пальцы.

Григорий не любил попа и хотел было свернуть в переулок, но отец Афанасий подозвал его жестом.

– Благослови, батюшка, – смиренно нагнул голову Григорий, подходя.

Поп перекрестил его и опять понюхал пальцы.

– Ты вот что скажи отцу духовному – почему на работу перестал ходить? Я новый дом хочу строить себе, лес нужен, а валить почти некому. Андрея Веселова не сегодня-завтра в солдаты берут…

– В солдаты? – живо переспросил Григорий.

– И Тихона Ракитина, и Федота Артюхина…

– Вон что?

– А ведь лес-то мне нужен. Я заплачу и отпущу все смертные и несмертные грехи твои, и отца твоего, и матери твоей.

При упоминании смертного греха Гришка невольно отшатнулся от попа, и отец Афанасий тотчас нагнулся и вкрадчиво шепнул в ухо:

– Есть, стало быть, за душой грешок тяжкий?

– Что ты, что ты, батюшка… Нету такого.

Поп сурово глянул, отступил на один шаг.

– Ну, запомни на будущее: всякий rpeх отец святой отпустить волен… Так пойдешь завтра в лес?

– Пойду, батюшка, – ответил Григорий.

«Черта с два теперь буду тебе лес рубить, старый сыч, как же, жди… – думал он. – А Андрюху, значит, забирают… Так-так!.. Вон какие дела…»

И Григорий пошел не оглядываясь.

Скоро он свернул с дороги и едва приметной тропинкой вышел на окраину к побеленной избушке. Здесь жила Дуняшка со своей бабушкой, давно ослепшей и настолько дряхлой, что казалось, подует ветерок – упадет она и больше не поднимется.

Дуняшке шел семнадцатый год. Это была невысокая черноволосая девушка с тихим голосом, с какой-то совсем детской, всегда виноватой улыбкой.

Своих родителей Дуняшка не помнила. Они умерли от холеры, когда ей не было еще и трех лет. С тех пор Дуняшка и живет с бабушкой, ведет нехитрое хозяйство, ходит мыть полы, стирать белье и полоть огороды к старосте Зеркалову, лавочнику Алексею Лопатину, отцу Афанасию.

Когда Григорий стукнул дверями в сенях, Дуняшка, убиравшая со стола, быстро обернулась на звук, в серых глазах ее несмело блеснул радостный огонек, засветилась улыбка. Но едва увидела входившего, потушила эту улыбку, бросила растерянный и встревоженный взгляд на бабушку, сидевшую на кровати, словно ища защиты.

– Здравствуйте, – проговорил Григорий, перешагнув порог.

– Милости просим. Проходи, гостем будешь, – прошамкала старуха беззубым ртом, вглядываясь в пришедшего невидящими глазами. Потом повернулась к внучке: – Кто это, Дунюшка? Не могу узнать по голосу-то…

Девушка промолчала.

– Вижу – лучше в горло кость, чем такой гость, – хмуро усмехнулся Григорий.

Прошел, сел на некрашеную табуретку, спросил у старухи:

– Живешь еще? Я думал – померла уже…

– Это Гришка, что ли, Бородин?.. Помереть-то мне пора, да смерть никак не идет… Заплуталась где-то…

В сенях опять стукнула дверь.

В комнату вошла нищенка лет пятнадцати, грязная, оборванная. Робко прижалась к косяку, протянула тонким голоском, готовым каждое мгновение оборваться:

– Ради праздничка… подайте корочку…

Григорий Бородин пошарил в кармане, достал смятый рубль, бросил нищенке.

– На… Убирайся только…

Деньги упали на пол, к ногам девочки. Нищенка не поднимала их, только широко открытыми синими глазами испуганно смотрела на Григория.

– Ты чего? Бери, коль дают.

– Не… Мне бы кусочек хлебца… и ладно. А деньги не надо. Ведь спросят – где взяла столько? Украла, скажут…

Григорий встал, поднял деньги и протянул девочке. Та попятилась, замахала руками.

– Нет, нет… Нету хлебца – и ладно.

– Тьфу, – сплюнул Гришка, положил деньги себе в карман и сел на прежнее место.

Дуняшка, стоя у печки, молча и удивленно наблюдала и за незваным гостем, и за нищенкой. Потом достала из шкафа ломоть хлеба:

– На, возьми…

Худенькой, давно не мытой рукой нищенка схватила хлеб, тотчас спрятала его в свои лохмотья и хотела уйти, но старуха, тяжело поднимаясь с кровати, проговорила:

– Ты постой, доченька…

Перебираясь по стене, старуха подошла к совсем оробевшей нищенке, стала ощупывать восковыми, просвечивающими, казалось, насквозь руками ее голову, замотанную рваной тряпкой, худые плечи…

– Ты откуда, доченька? – спросила старуха.

– Так… – ответила негромко девочка, – хожу по деревням…

– Звать-то как?

– Аниской.

– Отца-матери, стало быть, нет?

– Нету… Мы приезжие были. Из-под Смоленска, – чуть осмелев, рассказывала Аниска.

– Однако… есть, поди, хочешь, доченька?

– Нет… Не сильно… Я вчера ела… Мы жили в деревне на той стороне озера. С отцом жили… Потом он потонул пьяный в озере, а мать еще дорогой померла, когда сюда ехали…

Григорий, сидя на табуретке, поглядывал то на старуху, то на девочку-нищенку, то на Дуняшку. Он положил сверток на колени, но не разворачивал, словно ожидая, когда его попросят это сделать.

– Сиротинушка ты моя, – жалостливо говорила старуха, поглаживая Аниску по голове. – Бездомная…

– Летом-то ничего. Зимой вот плохо. Иногда попрошусь к кому-нибудь ночевать. Пускают мало кто – боятся, что обокраду.. По субботам хорошо, – продолжала Аниска, – бани топят. Когда все вымоются – зайду и сплю. Тепло. И на другую ночь ничего, терпеть можно. А потом выстывает… А то еще во дворе можно, со скотиной. К овце прижмешься, она теплая, как печка. Только закрывают многие дворы-то на ночь… – Голос Аниски иногда прерывался, тогда она часто моргала, хмурила лоб, будто вспоминая, что еще рассказать этой ласковой слепой старухе.

– Врешь ты все, – сказал вдруг Григорий.

Аниска вздрогнула и замолчала, вытянув длинную худую шею в сторону Григория. Старуха тоже повернулась к нему:

– Кого обижаешь, варнак ты этакий? Грех бы вроде.

Григорий усмехнулся, поерзал на табуретке.

– Ничего… Отец Афанасий сейчас сказал: все грехи отпущу тебе…

Старуха пожевала ввалившимся ртом, сказала, обращаясь к Дуняшке:

– Собери-ка там чего на стол, покорми скиталицу… Да и помыть бы ее. Поди, грязная.

– Я сейчас… Воды вот, бабуся, нету. Я мигом сбегаю на озеро…

Дуняшка торопливо сорвалась с места. Когда пробегала мимо Григория, тот схватил ее за руку:

– Ведь я к тебе пришел. Поговорить бы… А ты бежишь…

– Пусти!

– Ну ладно, пущу, – покорно сказал Григорий, встал и вышел следом в сенцы.

Взяв в сенях ведра, Дуняшка сняла со стенки коромысло и повернулась. Григорий придержал ногой дверь, которую Дуняшка хотела открыть.

– Ну, чего ты? – негромко спросила девушка, отступив на шаг. – Хочешь, чтобы коромыслом огрела?

– Зря ты, Дуняшка… Я ведь по-хорошему…

– Я тебе давно сказала, и тоже по-хорошему – не ходи за мной, и все.

Опустив голову, Григорий помолчал.

– Говорила… Я что, слепой? Вижу – не меня ждала, Андрея.

И вдруг перешел на шепот, заговорил торопливо, будто боялся, что она опять перебьет его:

– Ну а что мне делать, что делать, если… не могу я собой владеть?.. Вот и пришел… вот и хожу… Я… не ручаюсь за себя… И убью его, если…

Дуняшка негромко вскрикнула и зажала себе рот ладонью:

– Что ты мелешь? Что ты мелешь, опомнись!..

– А тебя – скажи слово – на руках носить буду, – продолжал он, подходя к Дуняшке. – Одену тебя, как картинку… Вот, тебе принес…

Гришка быстро развернул сверток. Лучи солнца, падавшие сквозь щелястую крышу сенок, заиграли на добротном розоватом сатине, который Григорий протягивал Дуняшке.

– Возьми, на платье… Андрей – тот не подарит…

Дуняшка стояла, не трогаясь с места, смотрела на материю. Потом подняла глаза на Григория, усмехнулась:

– Вижу – богатый стал… Нищенке целый рубль подать хотел, мне сатину на платье…

– А что? Ты не смотри, что я… такой… сейчас. Мы еще заживем, Дуняшка, я тебе правду говорю… Не хуже лавочника Лопатина заживем или там Гордея Зеркалова… Только ты скажи… одно слово…

– Скажу, – промолвила она. – Уходи отсюда!.. Сейчас же…

– Дуняшка!..

Григорий еще хотел сказать что-то, но не успел. Дверь в сенцы отворилась, на пороге стоял Веселов.

Увидев Дуняшку и Григория, Андрей в первую секунду опешил.

– Так…

Дуняшка хотела выйти, но Веселов загородил собой двери…

– Нет уж, погоди… Тут разобраться надо…

– Чего разбираться? Видишь – человек на платье дарит мне…

Дуняшка оттолкнула Андрея, выскочила из сенок, перекинула коромысло через плечо и пошла к озеру. Андрей посмотрел ей вслед и повернулся к Григорию. Тот торопливо комкал шуршащий сатин, стараясь завернуть его снова в бумагу.

– Что уставился? – буркнул он.

– А вот что… Она говорила тебе, чтобы ты забыл сюда дорогу?

– Не помню что-то… А вот как приглашала в гости – помню…

– Приглашала? – переспросил тяжело Андрей. – В гости?

– Был такой случай…

– Врешь! Врешь все, рак клешнятый!.. – загремел вдруг Веселов, надвигаясь на Гришку.

Бородин попятился. Не успев завернуть сатин, он уронил его на пол и угрожающе выставил вперед свои огромные руки:

– Н-но, ты… Попробуй тронь!.. Зажму в кулак – только хрустнешь…

Андрей и без того знал, что если Григорий удачно схватит его, то уж намертво. Знал также он, что трусости у Григория не меньше, чем силы в руках.

– Ах ты! – воскликнул Андрей и неожиданно кинулся на Григория. Григорий отскочил и очутился на крыльце. Пятясь задом, он оступился и упал, но тотчас поднялся с земли. Веселов бросил ему сверток из сеней прямо в лицо:

– Забирай!.. И увижу еще раз тебя здесь – пеняй на себя…

Григорий повернулся и торопливо пошел прочь.

А ночью, когда над озером, над деревней, над лесом разлилась черная глухая темнота, возле маленькой саманной избушки, на куче хвороста, приготовленного для растопки, сидели Дуняшка и Андрей Веселов. Дуняшка, в стареньком платке, тихо всхлипывала, прижимаясь лицом к широкой, теплой груди любимого. Одной рукой Андрей обнимал девушку, другой поглаживал ее вздрагивающее плечо.

– Ты не плачь, – тихо утешал он, всматриваясь в темноту над озером. – Не всех же убивают на войне. Вернусь…

– Боюсь я – не дождаться мне тебя… – промолвила Дуняшка.

– Ну, ничего, дождешься, если… будешь ждать.

– Господи, о чем ты? – с горечью, с тяжелым упреком воскликнула Дуняшка.

– Гришка Бородин ведь не отстанет, я знаю…

– Да на черта мне он, такой… – Больше Дуняшка не нашла слов.

– Ну, ну… верю. Да и ему гулять недолго. Он ведь чуть помоложе меня.

Потом они долго молчали. Дуняшка всхлипывала все реже.

Андрей прижался губами к ее голове, вдыхал теплый запах волос. Сегодня они пахли почему-то сухим душистым сеном.

Андрей долго думал, чем же это она вымыла голову, пока не рассмеялся.

– Ты что?

– Да так. Лопатины сенокос начали. Ты не у них работаешь?

– Два дня уже.

– Вот-вот.

– Чудной ты.

Тяжело пропели спросонья вторые петухи, а Дуняшка и Андрей все сидели обнявшись, все молчали Наконец Андрей проговорил:

– По земле хоть поезжу, посмотрю, где какая жизнь. Федька Семенов рассказывал…

– Да нету, Андрюшенька, нету такой жизни на земле! – воскликнула Дуняшка, уже не раз слышавшая от Андрея о чудесной неведомой стране. – Ты только приезжай живой-здоровый. Уж как нибудь в моей или твоей избушке проживем. Руки-ноги, слава богу, есть у обоих… были бы у обоих, – поправилась она на ходу, вспомнив, куда уезжает Андрей.

– В избушке… Да я знаешь какой домище отгрохал бы тебе, кабы лес был…

Дуняшка ничего не сказала на это, только крепче прижалась к нему.

Начала заниматься заря, синевато просачиваясь сквозь уголок черного неба.

– Ну, прощай пока, – проговорил Андрей, поднимаясь. – Надо хоть часок соснуть перед дорогой.

– Буду ждать тебя, – просто сказала Дуняшка.

– Если чего случится со мной – тогда, конечно… Только чтоб не за Гришку Бородина…

– Ни за кого, кроме тебя, – прошептала она…

Андрей ушел, а Дуняшка не шевелясь сидела на куче хвороста почти до рассвета.

Так никто и не узнал в Локтях, куда девался бородатый цыган. Через месяц в деревню заявился новый коновал – юркий старичонка с деревянной ногой.

Старосте Гордею Зеркалову надо было выхолостить кабана и молодого жеребчика. Заслышав крики коновала, он вышел на улицу, оглядел одноногого.

– А где этот… ну, тот… с серьгой в ухе? – спросил староста, обдавая нового коновала пьяным перегаром. – Не слыхивал?

Одноногий старичонка, уловив дразнящий запах самогонки, торопливо закрутился вокруг телеги, постукивая по земле деревяшкой.

– Это про кого изволите? Прежний коновал, что ли? А бог его знает! Цыган, известное дело – бродяга. Можа, и в Россию подался из Сибири-то. Ищи ветра в поле. Куда идти-то?..

– Сюда, – указал Гордей на дверь конюшни.

Через полчаса коновал кончил работу, сложил инструменты в кожаную, как и у цыгана, сумку, бросил ее в телегу. Получив деньги за работу, потоптался возле старосты, потом вздохнул:

– Эхма! Как говорится: не пить, не гулять – куды деньги девать! Верно гуторю? А теперича, если увидишь бутылку в лавке, то с постным маслом, а либо со снадобьем от поноса…

– Ишь ты, – ухмыльнулся Зеркалов. – Запрокинуть, что ль, охота?

– Оно не то чтоб охота, а… для безвредности. Вишь, с чем валандаться нашему брату приходится…

– Ну, спроси там у кого-нибудь… – махнул рукой вдоль улицы Гордей, хотел пояснить: «У Бородина, мол…», но вовремя опомнился: «Ведь он, староста, должен зорко следить, не варит ли кто самогон в деревне», – и строго взглянул на коновала: – Ну, ну, у нас днем с огнем не найдешь самогонки… Я строго насчет этого…

Увидев подходившего к ним зажиточного мужика Демьяна Сухова, староста поспешно ушел в дом.

– Заворачивай-ка, мил человек, ко мне на двор, – сказал коновалу Сухов. И, щелкнув себя пальцем по горлу, прибавил: – А насчет этого – врет староста. Можно найти… Я укажу тебе адресок.

Когда коновал кончил работу и у Сухова, тот сказал ему, опять щелкнув пальцем по шее.

– К Петру Бородину ступай. Во-он домишко, на том конце улицы, возле избы Бутылкиных…

– Это который Бутылкин? Не тот ли, у которого я утресь коней лечил? Сынишка еще у него, Ванюшкой звать?..

– Он, он… Один у нас в селе Бутылкин.

– Тогда знаю, знаю, – закивал головой коновал. – Пацан вертелся все у моих ног, денег выклянчивал. Ох и въедливый!.. Ну, прощай пока, добрый человек.

– Прощай, прощай… – ответил Сухов, закрывая ворота за коновалом.

Через несколько минут одноногий старичонка остановил лошадь возле Бородиных, зашел в избу и спросил, нет ли чего для сугрева.

Петр, притащив бутылку, осторожно поинтересовался о прежнем коновале. Старик ответил ему примерно то же, что и Зеркалову.

– Вот ведь жизнь-то… – сказал зачем-то Бородин и прибавил: – Я к тому, что заезжал, бывало, ко мне цыганишка-то…

– Ну и ляд с ним, – отозвался пьяный уже коновал. – А теперича я вот заезжать буду…

На этом и забыли в Локтях про старого цыгана. Был, да сплыл…

Глава вторая