– Вы что, курили здесь, Виктор Сергеевич? – спросила Угроза.
      – Э… – растерялся Служкин. – Я в окно… Окно открывал…
      – Виктор Сергеевич, я попрошу вас больше никогда не курить в кабинете. Это школа, а, извините, не пивная. И вообще, попрошу вас не показываться ученикам с сигаретой. Наши дети и без того достаточно распущенны, чтобы еще и учителя подавали им дурной пример. Как у вас прошел урок в девятом «вэ»?
      Роза Борисовна медленно оглядела кабинет: сдвинутые парты, стоящие в полном беспорядке стулья, мятые бумажки на полу.
      – Отвратительно, – мрачно признался Служкин.
      – А в чем дело? – ненатурально удивилась Роза Борисовна.
      – Никакой дисциплины, – пояснил Служкин.
      – Учителя говорили мне, что у вас весь урок в кабинете был какой-то шум. Отчего же у вас нет дисциплины? Вы – учитель новый, дети к вам не привыкли, должны робеть и сидеть смирно.
      – Что-то вот не заробели…
      – Видимо, Виктор Сергеевич, вы сами в этом виноваты. Дисциплина на уроке всегда зависит от педагога. А педагог – это человек, который не только знает свой предмет, но умеет и других заставить его знать. Это умение приобретается лишь в специальном высшем учебном заведении – педагогическом институте. Если вам не довелось обучаться там, то не стоит браться за дело, которое вы заведомо не сможете сделать.
      – У меня создалось впечатление, что девятый «вэ» просто невозможно удержать, – заявил Служкин. – Это какая-то зондер-команда…
      – Это ваше сугубо личное впечатление. У других педагогов вопросов с дисциплиной в девятом «вэ» не возникает. Дети как дети.
      – Я старался… – начал оправдываться Служкин. – Сперва увещевал, потом орал… Не хотелось ставить двойки в первый же урок…
      – Двойки надо ставить за отсутствие знания у ученика, а не за отсутствие педподготовки у учителя. А орать, как вы выразились, нельзя ни в коем случае. Дети и дома испытывают достаточно стрессов. Школа должна корректировать недочеты родительского воспитания, а не повторять их и тем более не усугублять.
      – Школа не воспитательный дом, я учитель, а не нянька, – возразил Служкин. – Когда в классе тридцать человек и все стоят на ушах, то нельзя скорректировать чье-то воспитание. Проще этих нескорректированных изгнать, чтобы остальных не перекорректировали.
      – Вы сказали, что здесь не воспитательный дом, а школа? – разозлилась Угроза. – И вы, Виктор Сергеевич, считаете, что лучший способ обучения ребенка в школе – это выгнать его из класса? Странные у вас взгляды. Дети приходят в школу учиться, как вы заметили, а ваша задача – научить их. Как вам их учить – это дело вашего опыта и профессиональной подготовки, и ребенок не виноват, если вы таковых не имеете. В конце концов, вам за ваше умение государство платит деньги, а вы, если говорить объективно, просто прикарманиваете их, когда выгоняете ребенка за дверь. Я как завуч запрещаю вам подобные методы работы.
      – Я понял, Роза Борисовна, – покорился Служкин. – А что, другие девятые классы такие же, как этот?
      – Абсолютно.
      – Что ж… – попробовал пойти на мировую Служкин. – Как говорится, первый блин комом…
      – Нет, Виктор Сергеевич, – с ледяным торжеством осадила его Угроза. – Для школы такая установка неприемлема. Мы не можем себе позволить ни одного блина комом, тем более – первого.

      После работы Служкин пошел не домой, а в Старые Речники. Район был застроен двухэтажными бревенчатыми бараками, похожими на фрегаты, вытащенные на берег. Прощально зеленели палисадники. Ряды потемневших сараев стояли по пояс в гигантских осенних лопухах. Служкин вышел на крутой обрывистый берег Камы и поверху направился к судоремонтному заводу. Высокая облачная архитектура просвечивала сквозь тихую воду реки. Алые бакены издалека казались рябиновыми листьями. Узкая дамба подковой охватывала затон. Под ветвями старых, высоких тополей на дамбе, отражаясь в коричневой, стоячей воде затона, застыли белые теплоходы.
      Краснокирпичное, дореволюционное здание заводоуправления грозно вздымалось над крутояром, похожее то ли на Брестскую крепость, то ли на обвитое жилами могучее сердце древнего мамонта. У входа в гуще акаций заблудился обшарпанный Ленин.
      В конструкторском бюро, увидев Служкина, приоткрывшего дверь, какая-то женщина крикнула в глубину помещения:
      – Рунева, к тебе жених!
      Служкин дожидался Сашу на лестничной площадке у открытого окна. Тихо улыбаясь, Саша прикурила от его сигареты. В ее красоте было что-то грустное, словно отцветающее, как будто красивой Саша была последний день.
      – Чего ты так долго не заходил, Витя? – укоризненно спросила она. – Я по тебе так соскучилась…
      – Закрутился, – виновато пояснил Служкин. – И школа эта еще…
      – Школа, география… – мечтательно сказала Саша. – Ты, Витя, всегда был романтиком… Амазонка, Антарктида, Индийский океан… Вот уехать бы туда от всей здешней фигни – осточертело все…
      Из затона донесся гудок корабля.
      – Что у тебя новенького? – спросил Служкин.
      – А что у меня может быть? Ничего. – Саша пожала плечами и вздохнула. – С соседями по малосемейке ругаюсь да картошку чищу…
      – Как ухажеры? Рыщут?
      – Какие тут ухажеры? – усмехнулась она. – Один какой-то в последнее время клеится, да что толку?
      – Нету толка, когда в заду иголка, – подтвердил Служкин. – А кто он, твой счастливый избранник?
      – Мент, – убито созналась Саша.
      – Какой позор! – с досадой сказал Служкин. – А как же я?
      Женщина, смеясь, уткнулась головой в плечо Служкину.
      – Хорошо с тобой, Витя. – Она поправила ему воротник рубашки. – Рядом с тобой так легко… Расскажи, как там наши?
      – Наши или ваши? – ехидно спросил Служкин.
      Саша потерлась виском о его подбородок.
      – Ваши хорошо поживают, – сообщил Служкин. – Развлекаются, обольщают, деньги делают. Вчера зашел к вашим и увидел у них под кроватью целый мешок пустых банок из-под пива – выбежал в слезах. Я тут недавно подсчет произвел: если мне не пить и не есть, а всю зарплату на машину откладывать, то я накоплю на «запор» через сто пятьдесят два года. А Наде, несмотря на весь ее меркантилизм, Будкин все равно не понравился даже со своим автопарком. Надя сказала, что он – хам.
      – Твоя Надя – умная женщина, – согласилась Саша.
      – А она говорит, что дура, потому что за меня замуж вышла.
      – Ну и что, что Будкин хам. Я это знаю. Но сердцу не прикажешь.
      – Все сохнешь? – серьезно, с сочувствием спросил Служкин. – Зря, Сашенька. Если для тебя на Будкине свет клином сошелся – так ведь клин-то клином и вышибают… Это большой намек.
      – А я ему письмо написала…
      – Угу. И я определен в почтовые голуби, – догадался Служкин.
      – И это тоже… – смутилась Саша и достала из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок. – Прочитай, пожалуйста, Витя… Мне очень важно знать твое мнение… Прочитай вслух.
      Служкин хмыкнул, взял листочек из ее пальцев и развернул.
      – «Я очень устала без тебя. Мне кажется, что наша ссора – недоразумение, случайность. Она возникла из пустяка. Если ты считаешь, что я виновата, то я согласна и прошу прощения. Ты мне очень дорог и нужен. Я тебя жду всегда. Приходи», – прочел Служкин.
      Саша внимательно вслушивалась в звучание собственных слов.
      – Лаконично и поэтично, – сказал Служкин, складывая листок и убирая в карман. – Дракула бы прослезился. Но не Будкин.
      – Считаешь, это бесполезно? – вздохнув, печально спросила Саша и задумчиво добавила: – Но ведь надо же что-то делать… Хоть бы ты, Витя, запретил мне это… Я бы тебя послушалась, честное слово. Ты же мой лучший друг.
      – Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает, – назидательно изрек Служкин.
      – Ты мне расскажешь, как он отреагирует на письмо?
      – Расскажу, – согласился Служкин. – Хоть сейчас. Начинать?

      – Недавно я Руневу встретил, – лениво сообщил Служкин.
      – Где? – так же лениво поинтересовался Будкин.
      – А-а, случайно, – сказал Служкин. – У нее на работе.
      Оба они, голые по пояс, лежали на расстеленных газетах посреди крыши. Они загорали на отцветающем солнце бабьего лета и пили пиво. Между ними стояла трехлитровая банка и раскуроченная коробка из-под молока, заменявшая кружку. Над ними на шесте, как скелет мелкого птеродактиля, висела телевизионная антенна, которую они только что установили.
      – Сашенька тебе письмо написала, – сказал Служкин.
      – Не получал. Честное слово.
      – Так она его через меня передала.
      Служкин залез в карман джинсов, достал листочек и протянул Будкину. Будкин развернул его и стал читать, держа на весу перед глазами, солнцу на просвет. Читал он долго.
      – Не ссорился я с ней, – сказал он, опуская письмо. – Это она на меня обиделась. Когда я последний раз был у нее, то всякие планы развивал, как зимой буду на горных лыжах кататься. А ее, естественно, не звал. Вот она и обиделась.
      – А чего не звал-то? Трудно, что ли?
      – Я бы позвал, так она ведь поехала бы, дура… А там одни ботинки, как «Боинг», стоят. Где бы она на все денег взяла? Явилась бы в каких-нибудь снегоступах на валенках… Меня бы там на базе все засмеяли.
      Будкин приподнялся, выпил пива и повалился обратно.
      – Так сходи к ней, – посоветовал Служкин.
      Будкин задумчиво начал складывать из письма самолетик.
      – Неохота, – признался он. – Надоело мне с ней. Человек она, конечно, хороший, но тоску на меня нагоняет.
      Будкин ловким, точным движением запустил самолетик. Тот нырнул, вынырнул, полетел за край крыши по красивой нисходящей линии, пронесся над желто-зеленым ветхим тряпьем березок в сквере и вдруг без видимой причины кувыркнулся вниз и исчез в тени, как в озере.
      – Господин Будкин зажрался, – констатировал Служкин. – От такой чудесной девушки отказывается. Доиграется господин Будкин, точно. Имеет терема, а пригреет тюрьма.
      Будкин захехекал.
      – Руневой в тебя надо было влюбиться, Витус, – сказал он. – Вы бы друг другу идеально подошли.
      – Я хоть к кому идеально подойду, – без ложной скромности ответил Служкин. – И отойду так же.
      – Мне не такая девка нужна, – мечтательно произнес Будкин, глядя в теплое небо, которое незаметно из глубины словно бы начинало медленно промерзать на зиму. – Такая вот… – туманно сказал он и пошевелил пальцами. – Особенная…
      – Такой большой, а в сказки веришь, – буркнул Служкин.
      – Не-е, Витус, я не в сказки, я в жизнь верю. Это другие верят в сказки. Вот девки, что вокруг вьются, смотрят на меня как на какого-то Хоттабыча: мои бабки, хаты, тачки, свобода моя – для них какое-то Лукоморье. Потому они на меня и вешаются. А меня-то за всем этим не видят!
      – А Сашенька видит.
      – Рунева, наоборот. Она счастлива уже одним тем, что моя мама меня родила. А я этим тоже не исчерпываюсь. Руневой все равно: живи я хоть в шалаше с голой задницей, она все равно любить будет. Только в шалаше я себя уважать бы перестал. В общем, ни с той ни с другой стороны нет уважения к тому, что я в себе ценю больше всего: к моему умению жить.
      – Что это за умение? Умение деньги делать?
      – Не только. С этим умением я организовал свою жизнь так, что ни от кого и ни от чего не зависю… завишу…
      – Не зависею. А чего ж в тебе, несчастном, тогда ценят?
      – Саму жизнь ценят, Витус, а не умение жить. Следствие, а не причину. А мне нужна такая женщина, чтобы все эти жизненные блага ценила, но не рвалась за ними и не плевала бы на них. Чтобы за шмотьем меня видела и уважала меня за то, что я могу его иметь. И пользовалась бы всем в меру – не переплачивала и не воровала. Короче, хозяйка мне нужна, а не грабительница и не обожательница.
      – Ну-у, – скептически хмыкнул Служкин. – Давай ищи съеденные щи.
      Вечером Служкин отправился в садик за Таточкой, но, отойдя от подъезда на пять шагов, вдруг свернул с тротуара и через ограждение полез в сквер. Забравшись в заросли поглубже, он осмотрелся, подпрыгнул и выдернул из листвы березки маленький бумажный самолет.

      – Ну что, красная профессура, готовы? – бодро спросил Служкин.
      Три передние парты по его настоянию были пусты.
      – За передние парты с листочками и ручками садятся, – Служкин взял журнал, – Спехова, Старков, Кузнецова, Митрофанова и Кедрин.
      Служкин подождал, пока перечисленные рассядутся, и дал каждому по вопросу для индивидуальной проверочной работы.
      – В вашем распоряжении двадцать минут. Не забудьте подписать листочки… Остальные открывают тетради и записывают тему урока: «Экономическое районирование СНГ».
      – Опять писать!… – заныл девятый «А». – На литературе писали, на иностранном, на алгебре…
      – Опять, – строго подтвердил Служкин. – Иначе вы со своей болтовней ничего не услышите и ничего не запомните.
      – А мы и так не запомним! – крикнул зловредный человек Скачков, открыл перед собой на парте чемодан-«дипломат» и засунул внутрь голову.
      – Давайте лучше, Виктор Сергеевич, мы весь урок будем сидеть молча, зато не будем писать, – улыбаясь, предложила красивая отличница Маша Большакова.
      – Давайте лучше вы весь урок будете сидеть молча и будете писать, – внес контрпредложение Служкин. – Скачков, ты что, уснул?
      – А мне неинтересно, – нагло заявил из чемодана Скачков.
      – А кому интересно? – удивился Служкин. – Мне, что ли?
      – Так увольняйтесь, – с первой парты посоветовал верзила Старков, кандидат в медалисты.
      – Кто ж тогда моих малых деток и старушку мать кормить будет? – спросил Служкин. – Ты будешь? Или давайте так: вы мне платите деньги, а я вас отпускаю с урока и ставлю всем пятерки. Идет?
      – Идет! – обрадовалась красная профессура.
      – Тогда выкладывайте по штуке на парту – и свободны.
      Денег у девятого «А» не оказалось.
      – Значит, нечего спорить, – подвел итог Служкин. – Итак, продолжим. Смысл заголовка вам понятен?
      – Нет, – нестройно отозвалась красная профессура.
      – Тогда записывайте: «Экономическое районирование – это деление территории на экономические районы». Теперь ясно?
      – Нет, – сказала красная профессура.
      – Да все им ясно, они выделываются, – сказала Маша Большакова.
      – Больше будут выделываться – больше будут писать. Скачков, после уроков не забудь сдать мне тетрадку. Я в журнал тебе ставлю точку. Пишем: «Экономический район – это район с преобладанием одной отрасли производства в экономике». Вот у нас в Речниках какая доминирующая отрасль производства?
      – Самогоноварение! – крикнул с первой парты Старков.
      – Старков, ты пиши, а не языком чеши.
      Вдохновленная Старковым красная профессура называла отрасли производства, за которые Речники надо было бы выжечь напалмом.
      – Ну, завод у нас на Каме какой? – подсказал Служкин, переводя разговор на серьезный лад.
      – Транспортное машиностроение, – ответила Маша Большакова.
      – Молодец, Маша, ставлю тебе точку, – одобрил Служкин.
      – Ха! Машке Большаковой точку и мне точку? – возмутился в чемодане Скачков. – Несправедливо!
      – Сейчас я тебе переправлю… – Служкин склонился над журналом.
      – Не-не-не!… – забеспокоился Скачков, вылезая наружу.
      – Теперь откройте в учебниках карты номер два, три и пять, сравните их и попробуйте разделить территорию страны на экономические районы. Ну вроде бы как вам подарили страну, а вы в ней налаживаете производство.
      – А мы не хотим налаживать, – заявил Старков. – Мы страну сдадим в аренду иностранцам, пусть они и пашут.
      – Уже десять минут прошло, а ты, Старков, писать еще не начал.
      – Да я вам этот вопрос за минуту напишу, – пообещал Старков. – Вопрос-то какой-то тупой… Зачем, Виктор Сергеевич, мы вообще учим эту ерунду, морально устаревшую сто лет назад?
      – Возьми, Старков, у Шакуровой учебник и посмотри в нем на последней странице фамилии авторов, – посоветовал Служкин.
      Весь класс тотчас же начал заинтересованно изучать последнюю страницу, только Шакирова стучала кулаком в широкую спину Старкова.
      – Есть среди авторов фамилия Служкин?
      Красная профессура, растерявшись, снова перечитала список.
      – Есть! – с последней парты на всякий случай крикнули двоечники безматерных и безденежных, которым полагалось бы находиться не в десятом «А», а в зондер-команде.
      – Нету меня, – после паузы, сказал Служкин. – Тогда я не понимаю, Старков, почему ты задаешь этот вопрос мне.
      Красная профессура взволнованно загомонила, пораженная отсутствием Служкина среди авторов учебника.
      – Хорошая отмазка, – одобрил Старков, презрительно перебрасывая учебник Шакировой.
      – Итак, карты посмотрели, – продолжил Служкин. – Теперь по ним давайте попробуем назвать, например, сельскохозяйственные районы.
      Красная профессура перечислила все районы, которые нашла, включая Крайний Север с вечной мерзлотой.
      – Молодцы, два, – оценил Служкин. – Ставим цифру один, пишем маленький заголовочек: «Сельскохозяйственные районы». Ниже ставим буковку «а». Первый фактор, от которого зависит развитие в районе сельского хозяйства. Какой фактор вы можете назвать?
      Скрипя, пробуксовывая, урок ехал дальше.
      – Все, время прошло, – наконец объявил Служкин, подходя к первым партам.
      Старков сразу протянул густо исписанный листок. Красная от волнения Спехова что-то лихорадочно строчила. Милая, глазастая троечница Митрофанова встала, подала бумажку и сказала:
      – А я почти ничего не написала, Виктор Сергеевич.
      – Плохо, Люся. Поставлю кол.
      – Дак че, вам же хуже, – усаживаясь на свое место, обиженно сказала Митрофанова. – Колы в журнал ставить нельзя. Придется вам со мной после уроков сидеть, натягивать меня на тройку.
      – А ты мне очень нравишься, Митрофанова. Ну, как девушка. Я с тобой после уроков с удовольствием встречусь.
      Красная профессура ахнула, Маша Большакова смутилась, а двоечники Безматерных и Безденежных заржали.
      – Вам для этого география и нужна, – саркастически заметил Старков. – Вы-то хоть на Люське женитесь, а нам география на что?
      – Дурак, – сказала Митрофанова Старкову.
      – Конечно, – согласился Служкин. – Вас в загсе никто не спросит о факторах размещения нефтедобывающей промышленности…
      – Вот! – обрадовался из чемодана Скачков. – Чего тогда их учить?
      – У нас вообще класс с гуманитарным уклоном, – пояснил Старков. – Зачем нам экономика? Мы будем вольные художники.
      – Вольный художник – это босой сапожник, – возразил Служкин. – Все умеет, ничего не имеет. Я тоже был вольный художник, а, как видите, без географии не прожил.
      – А что вы делали? Стихи писали? – не унимался Старков.
      – Маненечко было, – кивнул Служкин.
      Двоечники Безматерных и Безденежных от смеха сползли вниз.
      – Почитайте… – улыбаясь, попросила Маша Большакова.
      – Да вы их знаете… – отмахнулся Служкин. – Они в учебнике литературы напечатаны. Под псевдонимами.
      – Ну почитайте! – заныла красная профессура. – Нам никто не читал!…
      Служкин посмотрел на часы: пять минут до конца урока. Закончить новый материал он все равно бы не успел.
      – Хорошо, я почитаю, – согласился он. – Но тогда вы параграф изучите дома сами, а на следующем уроке по нему – проверочная.
      Класс негодующе взвыл.
      – Искусство требует жертв, – пояснил Служкин.
      – Да ладно, чего вы! – обернувшись ко всем, крикнул Старков. – Подумаешь – проверочная! Напишем! Читайте, Виктор Сергеевич.
      В кабинете воцарилась благоговейная тишина. Служкин сел на стол.
      – Этот стих я сочинил в девятом классе ко дню рождения одноклассника по фамилии Петров. Петров был круглый отличник, комсорг школы и все такое. Называется стих «Эпитафия Петрову». Для тупых поясняю: эпитафия – это надгробная надпись. Стих очень простой, смысла нет, рифмы тоже.
 
Помедли, случайный прохожий,
У этих гранитных плит.
Здесь тело Петрова Алеши
В дубовом гробу лежит.
Петров на общем фоне казался
Чище, чем горный снег,
И враз на него равнялся
Каждый плохой человек.
Но как-то однажды утром
На самом рассвете за ним
Пришел предатель Служкин
И целая банда с ним.
Сказал ему Служкин: «За совесть,
За множество добрых дел
Окончена твоя повесть
Последней главой „Расстрел“».
Петров это выслушал гордо
И свитер порвал на груди:
«Стреляй же, империалистический агрессор,
От красных тебе не уйти!
А жизнь моя песнею стала,
Грядущим из рельсовых строк,
И на пиджаке капитала
Висит уже мой плевок!»
Поднял обрез свой Служкин
И пулю в Петрова всадил,
И рухнул Петров под грамотой,
Которой его райком наградил.
Застыньте, потомки, строем,
Склоните знамена вниз:
Душа Петрова-героя
Пешком пошла в коммунизм!
 
      Стихи красной профессуре страшно понравились, но вот проверочная работа на следующем уроке с треском провалилась.

      Служкин позвонил, сначала за дверью было очень тихо. Потом почему-то раздался грохот, и дверь стремительно распахнулась.
      – Привет, это я, твой пупсик, – входя, сказал Служкин.
      – Витька-а!… – закричала высокая девушка в мелких черных кудряшках и повисла у него на шее.
      Служкин ногой захлопнул за собой дверь. В прихожую из комнаты вышел хмурый мальчик лет пяти.
      – Здорово, Шуруп, – сказал Служкин, ссаживая девушку.
      – Чего ты мне принес, дядя Витя? – сразу спросил хмурый мальчик.
      Служкин порылся в карманах куртки и вытащил пластмассового солдатика – монстра с собачьей мордой, в шипах, в шлеме, с бластером.
      – Ты мне такого уже дарил, только он был зеленый, как понос.
      – Шурка! – крикнула мама. – Грубиян, весь в своего папашу!
      – Ну, давай обратно, – предложил Служкин. – Сам играть буду.
      – Фиг, – подумав, ответил мальчик и ушел в комнату.
      Служкин начал снимать куртку и поинтересовался:
      – А благоверный где?
      – Колесников-то? На работе, где же еще?
      – Слава богу, – сказал Служкин и вытащил из куртки бутылку.
      – Витька! Ты воще!… – выхватывая бутылку, закричала женщина. – Портвяга! Я сто лет уже мечтала нажраться! Пошли!
      Проходя в кухню, Служкин флегматично заметил:
      – С одного флакона не нажремся, Ветка.
      – А ты Татку из садика сюда приводи, а я пока еще сгоняю. Татка же нормально с Шурупом играет…
      – Нельзя, Ветка, – вздохнул Служкин, открывая бутылку.
      – Жаль, – разливая портвейн по чашкам, призналась Ветка. – Ну, как там у тебя в школе? Молоденькие-то училки есть?
      – Есть, да не про мою честь, – выпив и закурив, неохотно сказал Служкин. – Лучше ты рассказывай. Как там твой любовник-то? Все еще в кино тебя снимать хочет?
      – Козлов-то? Козел – он и есть козел, – с чувством произнесла Ветка. – Я его уже послала, куда не ходят поезда. Я теперь, Витька, в другого влюбилась. В летчика. Точнее, бывшего летчика. Ему Колесников менял пьяные номера на обычные, он и пригласил в гости. Колесников меня с собой взял. Сам нарезался и упал под стол, а мы с этим летчиком заперлись в ванной и трахались. Я чего-то боюсь, уж не залетела ли я тогда?…
      – Хорошенькое дело – в ванной, – мрачно пробормотал Служкин. – Залетайте в самолетах «Аэрофлота»…
      Из комнаты вдруг раздался басовитый рев. Ветка чертыхнулась, вскочила и убежала. Служкин снова закурил и открыл окно.
      Веткин дом стоял недалеко от берега Камы, от черного, мрачного котла затона. Служкин курил и смотрел, как мимо дебаркадера, мимо разведенного наплавного моста, словно бы брезгливо оскалившись, проплывает высокий и длинный речной лайнер, возвращающийся на стоянку после навигации. Лайнер медленно плыл под яростным золотом зарослей на дамбе, от которого вода отмелей казалась древесного цвета, будто коньяк. Плыл мимо рыжих склонов, где валялся ржавый хлам – тросы, мятые бакены, какие-то гнутые и рваные конструкции, содранные с кораблей.
      Вернулась Ветка, и Служкин выбросил окурок.
      – Как там у вас дела с Надькой? – спросила Ветка, снова разливая портвейн.
      – Все чики-пуки, – сказал Служкин и, подумав, добавил: – Недавно порешили мы с ней прекратить наши постельные встречи, вот так. Ей неохота… да и мне неохота. Взяли и завязали.
      – Хоба-на! – изумилась Ветка, вытаращив глаза. – И с кем ты?…
      – Ни с кем.
      – Ни фига себе! – Ветка хлопнула полчашки портвейна. – А эта твоя дура, как ее… Ру… Ру… ну, Сашенька.
      – Рунева, – подсказал Служкин. – Она Будкина любит.
      – Ну и что? – искренне не поняла Ветка.
      – Да ну тебя… Не объяснить. Нет, и все.
      – Заведи любовницу, – посоветовала Ветка.
      – Заведу, – согласился Служкин. – Тебя вот.
      – А что? Классно! – оживилась Ветка. – Будем опять, как тогда, после школы, помнишь? Зашибись было! Ты не загружайся насчет этого. Подумаешь! Наплюй. Я-то тебя люблю, Витька, честно. С седьмого… нет, с девятого класса. Я тебе позвоню, как только Колесников свалит куда-нибудь на подольше. Приходи – оторвемся, как раньше!
      – Приду, – кивнул Служкин. – Оторвемся, конечно. Заедет и на мой двор «КамАЗ».
      …На Новый год родители потащили Витьку с собою к друзьям. Там же оказалась со своими родителями Веткина из восьмого «Б». Их обоих, чтобы не мешали, отправили в дальнюю комнату смотреть «Голубой огонек». До этого Витька с Веткой даже не здоровался, даже не знал, как ее зовут, хоть и видел в школе каждый день. Витька молча повалился на диван, закутался в плед и стал смотреть телевизор. За стеной раздавалась музыка, звон посуды, смех, шарканье ног.
      Ветка сидела на стуле, но ей было плохо видно. На экране с визгом плясали толстые женщины в полушубках и кокошниках. На них падал бутафорский снег. Ветка встала, закрыла дверь, щелкнула задвижкой и села поближе к телевизору на диван. Потом она сказала, что ей холодно, и укрыла колени уголком пледа. Потом сбросила тапки и забралась под плед. Она первая притиснулась к Витьке и полезла руками. Витька тоже потащил вверх ее юбку. До самого конца «Голубого огонька» они возились друг с другом. Потом попробовали сделать все как взрослые, но ничего не вышло. Потом Ветка уснула, и Витька, отвернувшись, тоже уснул.