Дымя сигаретой и бренча в кармане спичечным коробком, бывший глухонемой, Виктор Служкин, теперь уже побритый и прилично одетый, шагал по микрорайону Новые Речники к ближайшей школе. Над ним в вышине то и дело вспыхивали окна многоэтажек, отчего казалось, что солнечный шар покрыт щербатинами мелких сколов. Из какого-то двора доносились гулкие выстрелы – там выбивали ковер.
      Школа высилась посреди зеленого пустыря, охваченного по периметру забором. За спиной у нее лежала асфальтированная спортплощадка, рядом с которой торчали одиночные корабельные сосны, чудом уцелевшие при застройке нового микрорайона. Справа от входа громоздилась теплица – ржавое скелетообразное сооружение без единого стекла. Широко раскрытые окна школы тоскующе глядели в небо, будто школа посылала кому-то молитву об избавлении от крестных мук предстоящего учебного года. Во дворе сновали ученики: скребли газоны редкозубыми граблями, подметали асфальт, таскали в теплицу носилки с мусором. За дальним углом курили старшеклассники, в каком-то кабинете играла музыка, на крыльце орали друг на друга мелкие двоечники, которые вытаскивали сломанную парту и застряли с нею в дверях. В свежепокрашенном вестибюле Служкин спросил у уборщицы имя-отчество директора, отыскал директорские покои на втором этаже, постучался и вошел. Директор был высоким, грузным, лысеющим мужчиной в золотых очках. Он помещался за широким столом, а напротив него, разложив бумаги, сидела красивая полная женщина.
      – Я по поводу работы, – пояснил Служкин. – Вам учителя не нужны?
      – М-м?… – удивился директор и кивнул на стул. – Присаживайтесь…
      Служкин с достоинством уселся у стены позади женщины, с которой беседовал директор, и это вызвало у нее видимое даже по спине раздражение. Однако развернуться в менее тициановский ракурс она не пожелала, а для Служкина другого места в кабинете не было.
      – И какой предмет вы можете вести? – спросил директор.
      – Ботанику, зоологию, анатомию, общую биологию, органическую химию, – не торопясь, перечислил Служкин.
      – Вы где-то учились? – через плечо спросила женщина.
      – Биофак Уральского университета.
      Спина стала еще более недоброжелательной.
      – У нас уже есть учителя по всем этим предметам.
      Служкин молчал, фотогенично улыбаясь. Женщина начала нервно перебирать свои бумаги. Наконец директор засопел и раскололся:
      – Географию-то у нас некому вести, Роза Борисовна…
      – Почему некому? Нина Петровна дала согласие.
      – Она же пенсионерка, и у нее уже полторы ставки.
      – Но мы не можем брать человека, который не имеет педагогического образования и не знает предмета, – холодно заявила Роза Борисовна.
      – Биология, природоведение, география – это почти одно и то же… – туманно заметил директор и смущенно потер нос.
      – Нет, – твердо возразила Роза Борисовна. – Природоведение и экономическая география в девятых классах – это не одно и то же.
      – Роза Борисовна, для меня не составит труда ознакомиться с этим предметом, – вкрадчиво сказал Служкин.
      Красивая Роза Борисовна слегка покраснела от ярости, собрала свои листочки в идеально ровную стопку и ледяным тоном произнесла:
      – Впрочем, вы директор, Антон Антонович, вам и решать.
      – Я всего лишь администратор. – Директор сделал жест, в котором было что-то от реверанса, и даже дернул под столом коленями. – С педагогами работает завуч – то есть вы, Роза Борисовна. Я бы не хотел принимать решения, не заручившись вашей поддержкой.
      Роза Борисовна снова разложила бумаги веером, а потом все же обернулась к улыбавшемуся по-прежнему Служкину.
      – А вы представляете себе… э-э…
      – Виктор Сергеевич, – услужливо подсказал Служкин.
      Роза Борисовна мгновение помедлила, переваривая имя.
      – Виктор Сергеевич, – губы ее брезгливо вздрогнули, – что такое работа учителя? Вы имеете понятие о психологии подростка? Вы сможете составить себе программу и планы индивидуальной работы? Вы умеете пользоваться методическими пособиями? Вы вообще представляете себе, что такое школа?
      – Вообще-то представляю, – осторожно сказал Служкин.
      – Я думаю, вопрос ясен, – вклинился директор, похлопав ладонью по столу. – За два дня до первого сентября нам, Роза Борисовна, другого учителя все равно не найти. Пишите заявление, Виктор Сергеевич. Если что, мы вам поможем. Вот бумага и ручка.

      В комнате на диване лежали раскрытые чемоданы. Надя доставала из них свои вещи, напяливала на плечики и вешала в шкаф. Рядом в нижнем ящике четырехлетняя Тата раскладывала своих кукол. На письменном столе сидел большой, пушистый серый кот и спокойно глядел на суету немигающими желтыми глазами. В проеме двери появился Служкин, вытирающий руки кухонным полотенцем.
      – Надя, скоро восемь, Будкин придет, – сказал он. – Может, на стол чего накроем?
      – А я его не звала! – строптиво отозвалась Надя. – Тоже мне барин выискался – стол ему накрывай да наряжайся!… Я еще посмотрю, какой он. Больно он мне подозрителен…
      – Просто он шпион американский. Он уже две автобусные остановки поджег и вчера с балкона на милиционера плюнул.
      – И фамилия у него дурацкая, – настаивала Надя.
      – Какая рожа, такая и фамилия. А ты за него замуж собралась?
      – Да я хоть за кого бы пошла, лишь бы от тебя избавиться!
      Надя с досадой грохнула в шкафу плечиками. У нее было красивое надменное лицо с темными продолговатыми глазами и высокими славянскими скулами.
      – Я думал, ты за лето отдохнешь на даче, а ты все такая же…
      – А ты не зли меня и алкашей своих не подсовывай!
      Тут в прихожей раздался звонок. Служкин взглянул на часы.
      – Будкин точен, как свинья, – сказал он. – Точность – вежливость свиней. – И он пошел открывать.
      В прихожую, улыбаясь, шагнул высокий молодой человек атлетического сложения с римским носом, густыми бровями и коротко остриженными черными кудрявыми волосами. Надя и Тата вышли посмотреть на гостя.
      – Знакомьтесь, – сказал Служкин. – Это Будкин, мой друг детства, а теперь еще и наш сосед. Он в четвертом подъезде квартиру себе купил, пока вы у бабушки гостили… Будкин, это Надя, моя жена. А это Тата, моя дочь. Это их я сегодня утром ездил на вокзал встречать… А это Пуджик, дикий зверь, его ты уже знаешь.
      – Очень приятно, – протягивая Наде три розы, галантно сказал Будкин и приложился к ручке. – Много о тебе наслышан.
      – Да и я… много наслышана, – мрачно ответила Надя.
      Будкин присел на корточки и погладил по голове Тату, которая испуганно смотрела на него из-за маминой ноги.
      – Я добрый, – сказал ей Будкин и достал шоколадку. – Держи.
      – «Баунти»? – поинтересовался Служкин.
      – Райское наслаждение, – подтвердил Будкин.
      – Надя, а можно я всю сейчас съем? – спросила Тата.
      – Половину, – распорядилась Надя. – А то зубы заболят.
      – И вот еще что я принес, Надюша, – ласково добавил Будкин, извлекая бутылку ликера. Надя хмыкнула, но приняла ее.
      – Ну, проходи, – неохотно сдалась она. – Не в комнату, конечно, на кухню.
      На кухне все расселись за пустым столом, и Надя открыла холодильник. На подоконник тотчас запрыгнул Пуджик, чтобы видеть, чего станут есть. Он как-то мгновенно уже успел всем осточертеть: Тата об него запнулась, Служкин наступил на хвост, Надя чуть не прищемила ему голову дверцей холодильника, а Будкин едва не сел на него.
      – Ты работу нашел? – полюбопытствовал Будкин.
      – Нашел. Устроился учителем географии.
      Будкин хехекнул с таким видом, будто сам он в этот день устроился на работу министром финансов.
      – Хорош из тебя учитель будет, – саркастически заметила Надя.
      – Ерунда, – отмахнулся Служкин. – В школе на меня всем плевать: хорош – не хорош, а вынь да положь. Если не найдется желающих пред именем моим смиренно преклонить колени, я не удавлюсь.
      – Ты, географ, хоть помнишь, кто открыл Северный полюс? – спросил Будкин.
      – Нансен… – неуверенно сказал Служкин. – Или Амундсен. А может, Андерсен. У меня не эта география. У меня экономическая.
      – Ты, когда чего-нибудь забудешь, главное – ври уверенно, – посоветовал Будкин. – Или по карте посмотри, там все нарисовано.
      – По карте! – хмыкнул Служкин. – Я сегодня кабинет принимал у завучихи, Угрозы Борисовны, так у меня там четыре наглядных пособия: глобус, кусок полевого шпата, физическая карта острова Мадагаскар и портрет Лаперуза. И все!
      – Тебе хватит, – ободрил Будкин. – А если выгонят за профнепригодность – так и быть, возьму тебя к себе секретутом.
      – А кем ты работаешь? – спросила Надя, резавшая колбасу.
      – Форточником, – хехекнул Будкин.
      – Шутки как у моего мужа – такие же идиотские.
      Будкин не смутился. Служкин напомнил Наде:
      – Я же тебе рассказывал – у него с отцом своя фирма при станции техобслуживания. Он там обслуживает тех за деньги. Вон под окном его гроб на колесиках стоит.
      – Этот «запор» у меня с фирмы, – вальяжно привалившись к стене, объяснил Будкин. – Так, дрянь. Грузы возить, по грязи кататься. А для города у меня «вольво».
      – А мы и такого не имеем! – с досадой кивнула в окно Надя.
      – Ха! – возмутился Служкин. – Будкин еще в школе у пацанов мелочь в туалете вытрясал! Он ворует! А я и виноват!
      – Ты лентяй, Витус, – хехекнув, объяснил Будкин. – Идеалист и неумеха. Только языком чесать и горазд.
      Он взял со стола бутылку ликера и свернул с горлышка пробку.
      – Витус, а чего покрепче у тебя нет? – спросил он.
      Служкин сделал страшные глаза, кивнул на Надю, которая в это время отвернулась к плите, и изобразил удар в челюсть.
      – Нету у нас водки! – безапелляционно заявила Надя.
      Будкин ткнул себя пальцем в грудь, двумя пальцами сделал на столе бегущие ножки и поднял кулак с оттопыренным мизинцем и большим пальцем.
      – Будкин, ты кого показал? – сразу спросила Тата.
      – Киску, – сладко ответил Будкин.
      Служкин тяжело вздохнул и виновато попросил:
      – Давай, Надя, достанем нашу бутылку…
      – Доставай, – подчеркнуто безразлично ответила Надя. – Ты же пьешь, а не я – чего спрашивать?
      – Мы в честь знакомства, Надюша, – поддержал Будкин. – Верно, Таточка?
      – Полчаса как познакомились, а уже «Надюша», «Таточка»…
      Служкин молча потянулся к шкафу и достал бутылку водки.
      – Надя, не злись, сядь, – позвал он.
      Сердитая Надя подняла Тату, села на ее место и пристроила дочку на колени.
      – У нас денег на пьянку нет, – твердо сказала она, глядя в глаза Служкину, и персонально для Будкина добавила: – И не будет!
      Служкин печально погладил бутылку и изрек:
      – Доведет доброта, что пойду стучать в ворота…

      Водку допили, и Будкин ушел. За окнами уже стемнело. Надя мыла посуду, а Служкин сидел за чистым столом и пил чай.
      – Тут у крана ишачу, а ты пальцем не шевельнешь, – ворчала Надя. – Живешь от пьянки до пьянки, неизвестно, о чем думаешь…
      – Почему не известно? Известно. О тебе с Татой.
      – Если бы обо мне думал, то взял бы да помог.
      – Давай помогу, – согласился Служкин. – Отходи от раковины.
      – Поздно уже, – мстительно ответила Надя. – Сразу надо было.
      – Так я же Татку спать укладывал…
      – Полтора часа? У меня она за пять минут засыпает.
      – Я ей книжку читал – она слушала.
      – Баловство все это! – упорствовала Надя. – Изображаешь заботливого папочку, да? Был бы заботливый, так не таскал бы в дом кого попало, деньги бы не пропивал, сам бы как свинья не нажирался! Если бы я на Будкина не цыкнула, он бы и сейчас сидел!
      – Ему на работу завтра, вот он и ушел, а цыканья твоего даже не заметил. А если и заметил, так, когда он захочет – ори не ори, будет пить до зари.
      – Не понравился мне твой Будкин, – напрямик заявила Надя. – Самодовольный и ограниченный хам.
      – Да тебе все не нравятся. Я – шут, Ветка – шлюха, Сашенька – дура, Будкин – хам…
      – Как есть, так и есть, – отрезала Надя. – Что я сделаю, если у тебя все друзья с приветом? И где ты их только находишь?
      – Я друзей не ищу, они сами находятся, – философски заметил Служкин. – С Будкиным я с третьего класса дружу. Зря ты на него навалилась. Он хороший, только его деньги и девки избаловали.
      – Чего в нем найти можно? – Надя презрительно сморщилась.
      – Как – чего? Квартира, машина и хрен в поларшина…
      – А что – квартира, машина, деньги? – тут же взъелась Надя. – Они всем нужны! Чего в этом такого особенного?
      – Вот и я думаю – чего ж в них такого особенного?…
      – Если тебе ничего не надо – это твои проблемы! – закричала Надя. – Только про меня с Татой ты подумал?
      Служкин предусмотрительно промолчал.
      – Каждая женщина имеет право пожить по-человечески – с квартирой, с машиной, с деньгами! И нет в этом ничего зазорного! Уж лучше бы я за какого богатого вышла – хоть пожила бы в свое удовольствие! А с тобой за эти пять лет я чего видела, кроме работы и коляски? Зря я маму послушала – надо было аборт делать! Всю жизнь ты мне изломал! Чего ты мне дал, кроме своих прибауток и поговорочек? Дай мне сперва квартиру, машину и деньги – а потом я посмотрю, нужно это или нет! А хаять-то все горазды, у кого нет ни хрена!…
      – Ну, квартира вроде бы есть… – робко пробормотал Служкин.
      – Есть? – воскликнула Надя, разворачиваясь лицом к нему. – Эта конура, что ли? Да и она на твоих родителей записана!
      – А я что сделаю? – развел руками Служкин.
      – Ну сделай что-нибудь! Ты же мужчина!
      – Э-э… пойду-ка я, пожалуй, на балкон покурить, – сказал, вставая, Служкин. – А ты успокойся, Надя. Все будет хорошо.
      – Иди! Кури! – с отчаяньем крикнула Надя и загромыхала посудой.
      Служкин ретировался на балкон и курил там, пока Надя не улеглась в постель. Служкин на цыпочках прокрался в комнату. Тата громко сопела в кроватке, выставив из-под одеяла пухлую ножку. Надя уткнулась лицом в стену, в старый, потертый ковер, пропахший пылью и Пуджиком. Служкин поправил Тате одеяло, тихонько разделся, лег к Наде и осторожно провел рукой по ее боку.
      – О господи… – сказала Надя.
      – Я соскучился… – извиняясь, прошептал Служкин.
      Надя тяжело вздохнула, не оборачиваясь.
      – Послушай, – вдруг произнесла она. – Давно хотела тебе предложить. Давай со всем этим закончим. Так будет честнее. Мне этого не надо, и я тебя совсем не хочу.
      – А я тебя хочу.
      – Лучше найди себе любовницу, только чтобы я не знала.
      – Я не хочу искать…
      – Тебе нич-чего, – Надя с чувством выделила слово, – нич-чего в жизни не хочется… Ну и мне от тебя ничего не надо.
      – Ты ведь говорила, что любишь меня…
      – Никогда такой глупости не говорила. И вообще, я устала. Я хочу спать. Иди лучше на диван, там просторнее.
      – Ладно, – поднимаясь с кровати, покорно согласился Служкин. – Завтра все образуется. Утро вечера мудренее.
      – Не мудренее, – жестко ответила Надя.

      Кабинет географии был совершенно гол – доска, стол и три ряда парт. Служкин стоял у открытого окна и курил, выпуская дым на улицу. Дверь была заперта на шпингалет. За дверью бушевала перемена.
 
      …К школьному крыльцу Витька выскакивает из тесного куста сирени. Конечно, никто не рассчитывает, что Витька прорвется сквозь палисад, и в запасе у него остается еще секунда. Короткой очередью он срубает американского наемника у входа и через две ступеньки взлетает на крыльцо. Двери – огромные и тугие, их всегда приходится вытягивать, как корни сорняков. За дверями, естественно, притаились десантники, но Витька не дает им и шевельнуться. Свалив с плеча гранатомет, он шарахает прямо в желтые деревянные квадраты. Воющее облако огня уносится в глубь здания, открывая дорогу.
      Одним махом Витька оказывается внутри школы. Два выстрела по раздевалкам, и за решетками полчищами ворон взлетают пальто и куртки. Потом еще три выстрела: по директорскому кабинету, по группе продленного дня и по врачихе. Затем Витька очередью подметает коридор и мимо сорванных с петель дверей бежит к лестнице.
      Американца на площадке Витька ударяет ногой в живот. Тот кричит и катится вниз по ступенькам. Еще один лестничный марш, и по проходу ему навстречу несутся солдаты. Витька долго строчит из своего верного АКМ, пока последний из наемников, хрипя, не сползает по стене, цепляясь за стенд «Комсомольская жизнь».
      Из коридора с воплями «Ура!»… м-м, нет… «Банзай!»… м-м, ну, просто с воплями выскакивают американцы. Двоих Витька отключает прикладом автомата, третьего ногой, четвертого башкой в живот, пятому ребром ладони ломает шею, шестому мечет в грудь саперную лопатку, которая вонзается по самый черенок.
      Вылетая за угол, Витька открывает ураганный огонь и бежит вперед. Классы, классы, комсомольский уголок, учительская, лестница…
      Витька стал замедляться. Дверь кабинета номер девятнадцать, номер двадцать, двадцать один, двадцать два… Витька затормозил. Двадцать три. Кабинет русского языка и литературы.
      Хорошо, что родители уехали в командировку. До школы можно идти без куртки. Так, галстук заправить, вечно он вылезает на пиджак. Волосы пригладить. Дыхание успокоить. Ботинки грязные – вытереть их мешком со сменной обувью. Сам мешок повесить на портфель чистой стороной наружу так, чтобы закрыть надпись «Адидас», сделанную шариковой ручкой на клапане портфеля. Ну, вроде все.
      Витька помедлил. Очень он не любил этого – быть виноватым перед Чекушкой. Ну и наплевать. Он осторожно постучал, открыл дверь кабинета, вошел, цепляясь мешком за косяк, и, ни на чем не останавливая взгляда, уныло сказал:
      – Ирида Антоновна, извините за опоздание…
      Чекушка стояла у доски, держа в руках портрет Гоголя. Она была похожа на башню: огромная, высоченная женщина с розовым лицом, ярко накрашенными губами и крутыми бровями. С плеч у нее свисала желтая сетчатая шаль. На голове лежала тугая коса, свернутая в корону. Чекушка говорила о писателях всегда, словно от восхищения, тихо и медленно, и смотрела при этом вверх. Фамилия у нее была Чекасина.
      При появлении Витьки лицо у Чекушки стало таким, будто Витька в сотый раз допустил ошибку в одном и том же слове.
      – Ты почему опоздал? – спросила она, опуская портрет.
      Витька, вздохнув, уставился в окно.
      – Вы не понимаете, как сложно вести урок в таком классе, как ваш! – Чекушка взглядом встряхнула Витьку. – Вы заставляете меня делать столько ненужной работы! Я как педагог, прежде чем начать объяснение нового материала, по пять–десять минут трачу на то, чтобы сконцентрировать ваше внимание, а потом являешься ты, и все мы вынуждены начинать сначала. Ты не мне, не себе – своим товарищам вредишь, я вам уже тысячу раз это говорила. Ладно, не нужны тебе Пушкин, Лермонтов, Гоголь, не нужны они Соколову, Тухметдинову, Лисовскому – их и так в ПТУ возьмут. Но ведь есть и умненькие ребята. И они вам не скажут, но подумают: вот благодаря кому я подготовлен к поступлению в вуз слабее, хуже, чем мои друзья. Короче, Служкин, садись на место, а дневник мне на стол. И запомните все: если опоздал больше чем на пять минут – в кабинет даже не стучитесь.
      Витька задом пододвинул по скамейке, как всегда, рассевшегося Пашку Сусекина по кличке Фундамент, поставил на колени портфель и, затаив дыхание, с превеликой осторожностью открыл замок. Чекушка не любила, когда на уроке щелкают замками и шлепают учебниками об стол. Еще она не любила, когда портфели кладут на столешницы, окрашенные родительским комитетом, на которых от этого остаются черные следы. Достав книги и тетради, Витька сунул портфель под ноги. Чекушка не разрешала ставить портфели в проход у парт. Объясняя, она всегда прогуливалась между рядов и могла споткнуться.
      – Витус, ты геометрию сделал? – шепотом спросил Фундамент.
      – У Петрова скатал, – ответил Витька.
      – Дай…
      – Служкин, Сусекин! – оборвала их Чекушка.
      Хмыкнув, Витька открыл учебник и нашел нужную страницу. Там была фотография «В.В. Маяковский на выставке „20 лет работы“». Здоровенный Маяковский, улыбаясь и скрестив руки на стыдном месте, разговаривал с пионерами на фоне плакатов, где были изображены разные уродливые человечки. Взяв ручку, Витька принялся разрисовывать фотографию: одел Маяковского в камзол и треуголку, а пионеров в папахи, ватники и пулеметные ленты. Внизу Витька подписал: «Встреча Наполеона с красными партизанами».
      Такими переработками сюжетов Витька испакостил весь учебник. Даже на чистой белой обложке, где строго синел овал с портретом Горького, Витька приделал к голове недостающее тело, поставил по бокам бурлаков в лямках, а на дальнем плане изобразил барку.
      Рисуя, Витька внимательно слушал Чекушку. Ему было интересно. Когда Фундамент отвлекал его, Витька не отвечал и лишь пинал Фундамента ногой под партой. Очень не любя классную руководительницу, Витька тем не менее в душе ее уважал. Почему так получалось, он понимал с трудом. Корни ненависти отыскать было проще. Видно, Витька, как и все, уважал Чекушку за то, что она была центром мира. Если он был свободен, то свободен от Чекушки. Если тяготился – то благодаря ей. Если кто-нибудь был хорошим человеком – то лучше Чекушки. Если плохим – то хуже. Чекушка была точкой отсчета жизни.
      У доски маялся Серега Клюкин. Чекушка с каменным лицом сидела за своим столом и не оборачивалась к Сереге. С видом человека, кидающего утопающему соломинку за соломинкой, она задавала ему вопросы. Ответов Клюкин, разумеется, не знал. Он криво улыбался, бодрился, подавал кому-то какие-то знаки, делал угрожающие гримасы и беззвучно плевал Чекушке на голову в корону из кос, прозванную «вороньим гнездом».
      – Понятно, садись, – сказала Чекушка Сереге и придвинула его дневник. Клюкин постоял за ее плечом, глядя, как она выводит двойку, забрал дневник и, махая им, отправился на свое место. По пути он шлепнул дневником по голове отличника Сметанина. Чекушка тем временем написала что-то в Витькином дневнике и перебросила его на первую парту Свете Щегловой.
      – Служкину, – велела она. – Посмотрим, как остальные выполнили домашнее задание. Рядовые, проверьте тетради.
      Витька отпихнул дневник на край парты, демонстративно не интересуясь тем, что там написано. Раскрыв перед собой тетрадь, он откинулся на спинку скамейки и стал рассматривать стенды на стенах. Слева от доски висел стенд «Партия о литературе», справа – «Чтение – это труд и творчество». Затем вдоль ряда: «Сегодня на уроке», «Советуем почитать», «Классный уголок», «Читательский дневник», «В вашу записную книжку». На задней стене – «Поэты родного края» и «Возвращаясь к любимым книгам», а посередине огромный планшет «Литературный клуб „Бригантина“» с эмблемой и девизом. Под потолок уходили портреты классиков вперемежку с их цитатами. Все это было знакомо Витьке почти до замыленности. На базе своего класса Чекушка организовала литературный клуб «Бригантина». Основу его составляла так называемая творческая группа. Пока Витька числился в ней, он ежемесячно менял экспозиции на стендах. А потом в кабинете математики на парте Витька нарисовал первый выпуск настольной газеты «Двоечник», и Чекушка на пионерском собрании выгнала его из «творческой группы». Витька этим очень гордился.
      Между тем рядовые уже просмотрели тетради. Рядовых назначала лично Чекушка. Они были обязаны каждый на своем ряду проверить, сделано ли домашнее задание.
      – У Горшкова и Сусекина нету, – сказала Света Щеглова.
      – У Тухметдинова и Лисовского, – сказала Лена Анфимова.
      – У Амировой, Назарова и Забуги, – сказала Наташа Соловьева.
      – Дневники на стол, – велела Чекушка, – а сами встаньте к «стене позора».
      «Стеной позора» называлась в кабинете длинная стена, у которой те, кто не выполнил домашнего задания, проводили время от своего разоблачения до звонка.
      – Пусти, – пихнул Витьку Фундамент и вылез из-за парты.
      На столе у Чекушки выросла стопка чистых белых дневников в обложках. Все они были подписаны красивым почерком Лены Алфимовой: так распорядилась Чекушка. В начале каждой четверти она устраивала очень долгие классные часы, когда на всю четверть заполнялось расписание. Дни получали свои даты, и страниц уже нельзя было вырвать.
      Двоечники привалились к «стене позора», окрашенной в зеленый цвет. Кто привычно уставился в окно, кто на картинки, кто в пол. Витька оглянулся на них и злорадно сделал неприличный жест. Двоечники стали украдкой показывать ему кулаки.
      – Итак, тема сегодняшнего урока – поэма Гоголя «Мертвые души», – начала Чекушка. – Вы все уже прочитали ее и…
      И тут в дверь забарабанили…
      В коридоре рядом с кабинетом раздавался топот и гомон, кто-то подергал дверь, послышались шлепки брошенных на пол портфелей.
      – Изнутри закрыто, – прозвучало за дверью.
      – Там сидит, козел.
      – Блин, щелка узкая, не посмотреть…
      – Баскакова, ты географа нового видела? Какой он?
      – Да уж побаще тебя…
      Кто-то явно измененным голосом противно закричал в замочную скважину:
      – Географ, открывай, хуже будет!…
      – Рыжий, постучи ручкой, как завучиха стучит.
      – Сам стучи. Чего, шестого нашел, да?
      – Ты, блин, скотина, чего мою ручку-то берешь?…
      В дверь резко и четко отстучали ручкой. Затем настала тишина – школьники ждали. А затем грянул звонок на урок.
      Дверь распахнулась, едва только Служкин сдвинул шпингалет. В класс с ревом, воплями и грохотом ринулась толпа девятиклассников. Впереди прорывались пацаны, пихая друг друга и выдергивая из давки портфели. Служкин молча сел за свой стол. Девицы, проплывавшие мимо него вслед за пацанами, с интересом оглядывали нового учителя. Девятиклассницы в основном были крупные, а пацаны мелковаты, как ранняя картошка, но среди них попадались редкие экземпляры величиной со Служкина.
      Служкин ждал, пока все рассядутся. Школьники орали, деля парты. Наконец сплошной гвалт перешел в сдержанный гомон, и весь класс ожидающе уставился на учителя. Служкин поднялся.
      – Что ж, здравствуйте, девятый «вэ», – сказал он.
      – Привет! – запищали с задних парт.
      – Я вижу, класс у вас развеселый, – заметил Служкин. – Давайте знакомиться. Меня зовут Виктор Сергеевич. Я буду вести у вас географию весь год…
      – А че не Сушка? – крикнули с задних парт. – Сушка баще!…
      – Комментарии оставьте при себе, – предупредил Служкин. – Иначе комментаторы вылетят за дверь.
      На комментаторов угроза не произвела никакого впечатления.
      – Для уроков вам будет необходима общая тетрадь…
      – Тетра-адь?… – дружно возмутились девицы с передних парт.
      – Да, общая тетрадь, – подтвердил Служкин. – Для того, чтобы записывать свои умные мысли. Или глупые. Какие есть, в общем.
      – А у нас никаких нет!…
      – Раньше тетрадей не нужно было!…
      – Я, на фиг, не буду заводить, и все дела! – заявил маленький, рыжий, носатый парень с хриплым пиратским голосом.
      Голос этот звучал в общем хоре с первой секунды урока и не умолкал ни на миг.
      – Не будем заводить! – орали с задних парт. – Идите в баню!…
      – Ти-ха!! – гаркнул Служкин. – Закрыть рты!!
      Гам, как рожь под ветром, волной приугас, пригнулся и тотчас вырос снова. Служкин отважно ринулся между рядов к гудящей галерке и сразу врезался ногой в чью-то сумку, лежащую в проходе.
      – Пакет-то че пинаете! – злобно рявкнула какая-то девица.
      – Убери с дороги! – огрызнулся Служкин.
      – Новый купите, если порвали… – нагибаясь, пробурчала девица.
      Служкин двинулся дальше, но гам, стоящий в кабинете, не имел эпицентра, который можно было бы подавить, чтобы замолчала и периферия. Вокруг Служкина волоклась аура относительной тишины, со всех сторон овеваемая шумом. Служкин обежал парты и вернулся к столу.
      – Есть староста класса? – грозно спросил он.
      – Нету! – ликующе завопила галерка. – Есть! Мы все старосты!
      – Ергин староста, – выдал рыжий и носатый.
      – Ергин, встань! – купился Служкин.
      Никто не встал, но все головы развернулись к неведомой точке.
      – Ергин! – тоном выше повторил Служкин.
      – Вставай, тебе говорят! – услужливо закричали несколько голосов. – Вставай, козел, оглох, что ли?
      С задней парты в проход упал пацан, выпихнутый соседом. Служкин ждал, пока он поднимется. Пацан был щуплым, с откровенно кретиническим лицом. Он застенчиво улыбался и бормотал: «А че я-то?… Че я?…» Галерка ржала.
      – Сядь! – велел Служкин и схватил со стола классный журнал. – Ладно, девятый «вэ», – сказал он. – Сейчас я прочитаю список класса, а вы меня поправляйте, если я буду неправильно произносить фамилий… Агафонов!
      – Патефонов! Телефонов! Солдафонов! – поправляли Служкина.
      – Градусов!
      Девятый «В» взревел от восторга.
      – Только вякните чего, уроды! – заорал рыжий и носатый, с хриплым голосом. Но за его спиной пацан уже разинул рот, и рыжий, развернувшись, врезал ему кулаком в бровь. Пацан повалился назад, руша собою и две парты с визжащими девицами.
      Служкин грохнул журналом о стол:
      – Встать всем!!!
      Девятый «В» криво и вразнобой поднялся.
      – Задние парты тоже!!! – гремел Служкин. – Подровнять ряды!!! Сесть!!! Встать!!! Сесть!!! Встать!!!

      – Вы что, курили здесь, Виктор Сергеевич? – спросила Угроза.
      – Э… – растерялся Служкин. – Я в окно… Окно открывал…
      – Виктор Сергеевич, я попрошу вас больше никогда не курить в кабинете. Это школа, а, извините, не пивная. И вообще, попрошу вас не показываться ученикам с сигаретой. Наши дети и без того достаточно распущенны, чтобы еще и учителя подавали им дурной пример. Как у вас прошел урок в девятом «вэ»?
      Роза Борисовна медленно оглядела кабинет: сдвинутые парты, стоящие в полном беспорядке стулья, мятые бумажки на полу.
      – Отвратительно, – мрачно признался Служкин.
      – А в чем дело? – ненатурально удивилась Роза Борисовна.
      – Никакой дисциплины, – пояснил Служкин.
      – Учителя говорили мне, что у вас весь урок в кабинете был какой-то шум. Отчего же у вас нет дисциплины? Вы – учитель новый, дети к вам не привыкли, должны робеть и сидеть смирно.
      – Что-то вот не заробели…
      – Видимо, Виктор Сергеевич, вы сами в этом виноваты. Дисциплина на уроке всегда зависит от педагога. А педагог – это человек, который не только знает свой предмет, но умеет и других заставить его знать. Это умение приобретается лишь в специальном высшем учебном заведении – педагогическом институте. Если вам не довелось обучаться там, то не стоит браться за дело, которое вы заведомо не сможете сделать.
      – У меня создалось впечатление, что девятый «вэ» просто невозможно удержать, – заявил Служкин. – Это какая-то зондер-команда…
      – Это ваше сугубо личное впечатление. У других педагогов вопросов с дисциплиной в девятом «вэ» не возникает. Дети как дети.
      – Я старался… – начал оправдываться Служкин. – Сперва увещевал, потом орал… Не хотелось ставить двойки в первый же урок…
      – Двойки надо ставить за отсутствие знания у ученика, а не за отсутствие педподготовки у учителя. А орать, как вы выразились, нельзя ни в коем случае. Дети и дома испытывают достаточно стрессов. Школа должна корректировать недочеты родительского воспитания, а не повторять их и тем более не усугублять.
      – Школа не воспитательный дом, я учитель, а не нянька, – возразил Служкин. – Когда в классе тридцать человек и все стоят на ушах, то нельзя скорректировать чье-то воспитание. Проще этих нескорректированных изгнать, чтобы остальных не перекорректировали.
      – Вы сказали, что здесь не воспитательный дом, а школа? – разозлилась Угроза. – И вы, Виктор Сергеевич, считаете, что лучший способ обучения ребенка в школе – это выгнать его из класса? Странные у вас взгляды. Дети приходят в школу учиться, как вы заметили, а ваша задача – научить их. Как вам их учить – это дело вашего опыта и профессиональной подготовки, и ребенок не виноват, если вы таковых не имеете. В конце концов, вам за ваше умение государство платит деньги, а вы, если говорить объективно, просто прикарманиваете их, когда выгоняете ребенка за дверь. Я как завуч запрещаю вам подобные методы работы.
      – Я понял, Роза Борисовна, – покорился Служкин. – А что, другие девятые классы такие же, как этот?
      – Абсолютно.
      – Что ж… – попробовал пойти на мировую Служкин. – Как говорится, первый блин комом…
      – Нет, Виктор Сергеевич, – с ледяным торжеством осадила его Угроза. – Для школы такая установка неприемлема. Мы не можем себе позволить ни одного блина комом, тем более – первого.

      После работы Служкин пошел не домой, а в Старые Речники. Район был застроен двухэтажными бревенчатыми бараками, похожими на фрегаты, вытащенные на берег. Прощально зеленели палисадники. Ряды потемневших сараев стояли по пояс в гигантских осенних лопухах. Служкин вышел на крутой обрывистый берег Камы и поверху направился к судоремонтному заводу. Высокая облачная архитектура просвечивала сквозь тихую воду реки. Алые бакены издалека казались рябиновыми листьями. Узкая дамба подковой охватывала затон. Под ветвями старых, высоких тополей на дамбе, отражаясь в коричневой, стоячей воде затона, застыли белые теплоходы.
      Краснокирпичное, дореволюционное здание заводоуправления грозно вздымалось над крутояром, похожее то ли на Брестскую крепость, то ли на обвитое жилами могучее сердце древнего мамонта. У входа в гуще акаций заблудился обшарпанный Ленин.
      В конструкторском бюро, увидев Служкина, приоткрывшего дверь, какая-то женщина крикнула в глубину помещения:
      – Рунева, к тебе жених!
      Служкин дожидался Сашу на лестничной площадке у открытого окна. Тихо улыбаясь, Саша прикурила от его сигареты. В ее красоте было что-то грустное, словно отцветающее, как будто красивой Саша была последний день.
      – Чего ты так долго не заходил, Витя? – укоризненно спросила она. – Я по тебе так соскучилась…
      – Закрутился, – виновато пояснил Служкин. – И школа эта еще…
      – Школа, география… – мечтательно сказала Саша. – Ты, Витя, всегда был романтиком… Амазонка, Антарктида, Индийский океан… Вот уехать бы туда от всей здешней фигни – осточертело все…
      Из затона донесся гудок корабля.
      – Что у тебя новенького? – спросил Служкин.
      – А что у меня может быть? Ничего. – Саша пожала плечами и вздохнула. – С соседями по малосемейке ругаюсь да картошку чищу…
      – Как ухажеры? Рыщут?
      – Какие тут ухажеры? – усмехнулась она. – Один какой-то в последнее время клеится, да что толку?
      – Нету толка, когда в заду иголка, – подтвердил Служкин. – А кто он, твой счастливый избранник?
      – Мент, – убито созналась Саша.
      – Какой позор! – с досадой сказал Служкин. – А как же я?
      Женщина, смеясь, уткнулась головой в плечо Служкину.
      – Хорошо с тобой, Витя. – Она поправила ему воротник рубашки. – Рядом с тобой так легко… Расскажи, как там наши?
      – Наши или ваши? – ехидно спросил Служкин.
      Саша потерлась виском о его подбородок.
      – Ваши хорошо поживают, – сообщил Служкин. – Развлекаются, обольщают, деньги делают. Вчера зашел к вашим и увидел у них под кроватью целый мешок пустых банок из-под пива – выбежал в слезах. Я тут недавно подсчет произвел: если мне не пить и не есть, а всю зарплату на машину откладывать, то я накоплю на «запор» через сто пятьдесят два года. А Наде, несмотря на весь ее меркантилизм, Будкин все равно не понравился даже со своим автопарком. Надя сказала, что он – хам.
      – Твоя Надя – умная женщина, – согласилась Саша.
      – А она говорит, что дура, потому что за меня замуж вышла.
      – Ну и что, что Будкин хам. Я это знаю. Но сердцу не прикажешь.
      – Все сохнешь? – серьезно, с сочувствием спросил Служкин. – Зря, Сашенька. Если для тебя на Будкине свет клином сошелся – так ведь клин-то клином и вышибают… Это большой намек.
      – А я ему письмо написала…
      – Угу. И я определен в почтовые голуби, – догадался Служкин.
      – И это тоже… – смутилась Саша и достала из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок. – Прочитай, пожалуйста, Витя… Мне очень важно знать твое мнение… Прочитай вслух.
      Служкин хмыкнул, взял листочек из ее пальцев и развернул.
      – «Я очень устала без тебя. Мне кажется, что наша ссора – недоразумение, случайность. Она возникла из пустяка. Если ты считаешь, что я виновата, то я согласна и прошу прощения. Ты мне очень дорог и нужен. Я тебя жду всегда. Приходи», – прочел Служкин.
      Саша внимательно вслушивалась в звучание собственных слов.
      – Лаконично и поэтично, – сказал Служкин, складывая листок и убирая в карман. – Дракула бы прослезился. Но не Будкин.
      – Считаешь, это бесполезно? – вздохнув, печально спросила Саша и задумчиво добавила: – Но ведь надо же что-то делать… Хоть бы ты, Витя, запретил мне это… Я бы тебя послушалась, честное слово. Ты же мой лучший друг.
      – Дружбы между мужчиной и женщиной не бывает, – назидательно изрек Служкин.
      – Ты мне расскажешь, как он отреагирует на письмо?
      – Расскажу, – согласился Служкин. – Хоть сейчас. Начинать?

      – Недавно я Руневу встретил, – лениво сообщил Служкин.
      – Где? – так же лениво поинтересовался Будкин.
      – А-а, случайно, – сказал Служкин. – У нее на работе.
      Оба они, голые по пояс, лежали на расстеленных газетах посреди крыши. Они загорали на отцветающем солнце бабьего лета и пили пиво. Между ними стояла трехлитровая банка и раскуроченная коробка из-под молока, заменявшая кружку. Над ними на шесте, как скелет мелкого птеродактиля, висела телевизионная антенна, которую они только что установили.
      – Сашенька тебе письмо написала, – сказал Служкин.
      – Не получал. Честное слово.
      – Так она его через меня передала.
      Служкин залез в карман джинсов, достал листочек и протянул Будкину. Будкин развернул его и стал читать, держа на весу перед глазами, солнцу на просвет. Читал он долго.
      – Не ссорился я с ней, – сказал он, опуская письмо. – Это она на меня обиделась. Когда я последний раз был у нее, то всякие планы развивал, как зимой буду на горных лыжах кататься. А ее, естественно, не звал. Вот она и обиделась.
      – А чего не звал-то? Трудно, что ли?
      – Я бы позвал, так она ведь поехала бы, дура… А там одни ботинки, как «Боинг», стоят. Где бы она на все денег взяла? Явилась бы в каких-нибудь снегоступах на валенках… Меня бы там на базе все засмеяли.
      Будкин приподнялся, выпил пива и повалился обратно.
      – Так сходи к ней, – посоветовал Служкин.
      Будкин задумчиво начал складывать из письма самолетик.
      – Неохота, – признался он. – Надоело мне с ней. Человек она, конечно, хороший, но тоску на меня нагоняет.
      Будкин ловким, точным движением запустил самолетик. Тот нырнул, вынырнул, полетел за край крыши по красивой нисходящей линии, пронесся над желто-зеленым ветхим тряпьем березок в сквере и вдруг без видимой причины кувыркнулся вниз и исчез в тени, как в озере.
      – Господин Будкин зажрался, – констатировал Служкин. – От такой чудесной девушки отказывается. Доиграется господин Будкин, точно. Имеет терема, а пригреет тюрьма.
      Будкин захехекал.
      – Руневой в тебя надо было влюбиться, Витус, – сказал он. – Вы бы друг другу идеально подошли.
      – Я хоть к кому идеально подойду, – без ложной скромности ответил Служкин. – И отойду так же.
      – Мне не такая девка нужна, – мечтательно произнес Будкин, глядя в теплое небо, которое незаметно из глубины словно бы начинало медленно промерзать на зиму. – Такая вот… – туманно сказал он и пошевелил пальцами. – Особенная…
      – Такой большой, а в сказки веришь, – буркнул Служкин.
      – Не-е, Витус, я не в сказки, я в жизнь верю. Это другие верят в сказки. Вот девки, что вокруг вьются, смотрят на меня как на какого-то Хоттабыча: мои бабки, хаты, тачки, свобода моя – для них какое-то Лукоморье. Потому они на меня и вешаются. А меня-то за всем этим не видят!
      – А Сашенька видит.
      – Рунева, наоборот. Она счастлива уже одним тем, что моя мама меня родила. А я этим тоже не исчерпываюсь. Руневой все равно: живи я хоть в шалаше с голой задницей, она все равно любить будет. Только в шалаше я себя уважать бы перестал. В общем, ни с той ни с другой стороны нет уважения к тому, что я в себе ценю больше всего: к моему умению жить.
      – Что это за умение? Умение деньги делать?
      – Не только. С этим умением я организовал свою жизнь так, что ни от кого и ни от чего не зависю… завишу…
      – Не зависею. А чего ж в тебе, несчастном, тогда ценят?
      – Саму жизнь ценят, Витус, а не умение жить. Следствие, а не причину. А мне нужна такая женщина, чтобы все эти жизненные блага ценила, но не рвалась за ними и не плевала бы на них. Чтобы за шмотьем меня видела и уважала меня за то, что я могу его иметь. И пользовалась бы всем в меру – не переплачивала и не воровала. Короче, хозяйка мне нужна, а не грабительница и не обожательница.
      – Ну-у, – скептически хмыкнул Служкин. – Давай ищи съеденные щи.
      Вечером Служкин отправился в садик за Таточкой, но, отойдя от подъезда на пять шагов, вдруг свернул с тротуара и через ограждение полез в сквер. Забравшись в заросли поглубже, он осмотрелся, подпрыгнул и выдернул из листвы березки маленький бумажный самолет.

      – Ну что, красная профессура, готовы? – бодро спросил Служкин.
      Три передние парты по его настоянию были пусты.
      – За передние парты с листочками и ручками садятся, – Служкин взял журнал, – Спехова, Старков, Кузнецова, Митрофанова и Кедрин.
      Служкин подождал, пока перечисленные рассядутся, и дал каждому по вопросу для индивидуальной проверочной работы.
      – В вашем распоряжении двадцать минут. Не забудьте подписать листочки… Остальные открывают тетради и записывают тему урока: «Экономическое районирование СНГ».
      – Опять писать!… – заныл девятый «А». – На литературе писали, на иностранном, на алгебре…
      – Опять, – строго подтвердил Служкин. – Иначе вы со своей болтовней ничего не услышите и ничего не запомните.
      – А мы и так не запомним! – крикнул зловредный человек Скачков, открыл перед собой на парте чемодан-«дипломат» и засунул внутрь голову.
      – Давайте лучше, Виктор Сергеевич, мы весь урок будем сидеть молча, зато не будем писать, – улыбаясь, предложила красивая отличница Маша Большакова.
      – Давайте лучше вы весь урок будете сидеть молча и будете писать, – внес контрпредложение Служкин. – Скачков, ты что, уснул?
      – А мне неинтересно, – нагло заявил из чемодана Скачков.
      – А кому интересно? – удивился Служкин. – Мне, что ли?
      – Так увольняйтесь, – с первой парты посоветовал верзила Старков, кандидат в медалисты.
      – Кто ж тогда моих малых деток и старушку мать кормить будет? – спросил Служкин. – Ты будешь? Или давайте так: вы мне платите деньги, а я вас отпускаю с урока и ставлю всем пятерки. Идет?
      – Идет! – обрадовалась красная профессура.
      – Тогда выкладывайте по штуке на парту – и свободны.
      Денег у девятого «А» не оказалось.
      – Значит, нечего спорить, – подвел итог Служкин. – Итак, продолжим. Смысл заголовка вам понятен?
      – Нет, – нестройно отозвалась красная профессура.
      – Тогда записывайте: «Экономическое районирование – это деление территории на экономические районы». Теперь ясно?
      – Нет, – сказала красная профессура.
      – Да все им ясно, они выделываются, – сказала Маша Большакова.
      – Больше будут выделываться – больше будут писать. Скачков, после уроков не забудь сдать мне тетрадку. Я в журнал тебе ставлю точку. Пишем: «Экономический район – это район с преобладанием одной отрасли производства в экономике». Вот у нас в Речниках какая доминирующая отрасль производства?
      – Самогоноварение! – крикнул с первой парты Старков.
      – Старков, ты пиши, а не языком чеши.
      Вдохновленная Старковым красная профессура называла отрасли производства, за которые Речники надо было бы выжечь напалмом.
      – Ну, завод у нас на Каме какой? – подсказал Служкин, переводя разговор на серьезный лад.
      – Транспортное машиностроение, – ответила Маша Большакова.
      – Молодец, Маша, ставлю тебе точку, – одобрил Служкин.
      – Ха! Машке Большаковой точку и мне точку? – возмутился в чемодане Скачков. – Несправедливо!
      – Сейчас я тебе переправлю… – Служкин склонился над журналом.
      – Не-не-не!… – забеспокоился Скачков, вылезая наружу.
      – Теперь откройте в учебниках карты номер два, три и пять, сравните их и попробуйте разделить территорию страны на экономические районы. Ну вроде бы как вам подарили страну, а вы в ней налаживаете производство.
      – А мы не хотим налаживать, – заявил Старков. – Мы страну сдадим в аренду иностранцам, пусть они и пашут.
      – Уже десять минут прошло, а ты, Старков, писать еще не начал.
      – Да я вам этот вопрос за минуту напишу, – пообещал Старков. – Вопрос-то какой-то тупой… Зачем, Виктор Сергеевич, мы вообще учим эту ерунду, морально устаревшую сто лет назад?
      – Возьми, Старков, у Шакуровой учебник и посмотри в нем на последней странице фамилии авторов, – посоветовал Служкин.
      Весь класс тотчас же начал заинтересованно изучать последнюю страницу, только Шакирова стучала кулаком в широкую спину Старкова.
      – Есть среди авторов фамилия Служкин?
      Красная профессура, растерявшись, снова перечитала список.
      – Есть! – с последней парты на всякий случай крикнули двоечники безматерных и безденежных, которым полагалось бы находиться не в десятом «А», а в зондер-команде.
      – Нету меня, – после паузы, сказал Служкин. – Тогда я не понимаю, Старков, почему ты задаешь этот вопрос мне.
      Красная профессура взволнованно загомонила, пораженная отсутствием Служкина среди авторов учебника.
      – Хорошая отмазка, – одобрил Старков, презрительно перебрасывая учебник Шакировой.
      – Итак, карты посмотрели, – продолжил Служкин. – Теперь по ним давайте попробуем назвать, например, сельскохозяйственные районы.
      Красная профессура перечислила все районы, которые нашла, включая Крайний Север с вечной мерзлотой.
      – Молодцы, два, – оценил Служкин. – Ставим цифру один, пишем маленький заголовочек: «Сельскохозяйственные районы». Ниже ставим буковку «а». Первый фактор, от которого зависит развитие в районе сельского хозяйства. Какой фактор вы можете назвать?
      Скрипя, пробуксовывая, урок ехал дальше.
      – Все, время прошло, – наконец объявил Служкин, подходя к первым партам.
      Старков сразу протянул густо исписанный листок. Красная от волнения Спехова что-то лихорадочно строчила. Милая, глазастая троечница Митрофанова встала, подала бумажку и сказала:
      – А я почти ничего не написала, Виктор Сергеевич.
      – Плохо, Люся. Поставлю кол.
      – Дак че, вам же хуже, – усаживаясь на свое место, обиженно сказала Митрофанова. – Колы в журнал ставить нельзя. Придется вам со мной после уроков сидеть, натягивать меня на тройку.
      – А ты мне очень нравишься, Митрофанова. Ну, как девушка. Я с тобой после уроков с удовольствием встречусь.
      Красная профессура ахнула, Маша Большакова смутилась, а двоечники Безматерных и Безденежных заржали.
      – Вам для этого география и нужна, – саркастически заметил Старков. – Вы-то хоть на Люське женитесь, а нам география на что?
      – Дурак, – сказала Митрофанова Старкову.
      – Конечно, – согласился Служкин. – Вас в загсе никто не спросит о факторах размещения нефтедобывающей промышленности…
      – Вот! – обрадовался из чемодана Скачков. – Чего тогда их учить?
      – У нас вообще класс с гуманитарным уклоном, – пояснил Старков. – Зачем нам экономика? Мы будем вольные художники.
      – Вольный художник – это босой сапожник, – возразил Служкин. – Все умеет, ничего не имеет. Я тоже был вольный художник, а, как видите, без географии не прожил.
      – А что вы делали? Стихи писали? – не унимался Старков.
      – Маненечко было, – кивнул Служкин.
      Двоечники Безматерных и Безденежных от смеха сползли вниз.
      – Почитайте… – улыбаясь, попросила Маша Большакова.
      – Да вы их знаете… – отмахнулся Служкин. – Они в учебнике литературы напечатаны. Под псевдонимами.
      – Ну почитайте! – заныла красная профессура. – Нам никто не читал!…
      Служкин посмотрел на часы: пять минут до конца урока. Закончить новый материал он все равно бы не успел.
      – Хорошо, я почитаю, – согласился он. – Но тогда вы параграф изучите дома сами, а на следующем уроке по нему – проверочная.
      Класс негодующе взвыл.
      – Искусство требует жертв, – пояснил Служкин.
      – Да ладно, чего вы! – обернувшись ко всем, крикнул Старков. – Подумаешь – проверочная! Напишем! Читайте, Виктор Сергеевич.
      В кабинете воцарилась благоговейная тишина. Служкин сел на стол.
      – Этот стих я сочинил в девятом классе ко дню рождения одноклассника по фамилии Петров. Петров был круглый отличник, комсорг школы и все такое. Называется стих «Эпитафия Петрову». Для тупых поясняю: эпитафия – это надгробная надпись. Стих очень простой, смысла нет, рифмы тоже.
 
Помедли, случайный прохожий,
У этих гранитных плит.
Здесь тело Петрова Алеши
В дубовом гробу лежит.
Петров на общем фоне казался
Чище, чем горный снег,
И враз на него равнялся
Каждый плохой человек.
Но как-то однажды утром
На самом рассвете за ним
Пришел предатель Служкин
И целая банда с ним.
Сказал ему Служкин: «За совесть,
За множество добрых дел
Окончена твоя повесть
Последней главой „Расстрел“».
Петров это выслушал гордо
И свитер порвал на груди:
«Стреляй же, империалистический агрессор,
От красных тебе не уйти!
А жизнь моя песнею стала,
Грядущим из рельсовых строк,
И на пиджаке капитала
Висит уже мой плевок!»
Поднял обрез свой Служкин
И пулю в Петрова всадил,
И рухнул Петров под грамотой,
Которой его райком наградил.
Застыньте, потомки, строем,
Склоните знамена вниз:
Душа Петрова-героя
Пешком пошла в коммунизм!
 
      Стихи красной профессуре страшно понравились, но вот проверочная работа на следующем уроке с треском провалилась.

      Служкин позвонил, сначала за дверью было очень тихо. Потом почему-то раздался грохот, и дверь стремительно распахнулась.
      – Привет, это я, твой пупсик, – входя, сказал Служкин.
      – Витька-а!… – закричала высокая девушка в мелких черных кудряшках и повисла у него на шее.
      Служкин ногой захлопнул за собой дверь. В прихожую из комнаты вышел хмурый мальчик лет пяти.
      – Здорово, Шуруп, – сказал Служкин, ссаживая девушку.
      – Чего ты мне принес, дядя Витя? – сразу спросил хмурый мальчик.
      Служкин порылся в карманах куртки и вытащил пластмассового солдатика – монстра с собачьей мордой, в шипах, в шлеме, с бластером.
      – Ты мне такого уже дарил, только он был зеленый, как понос.
      – Шурка! – крикнула мама. – Грубиян, весь в своего папашу!
      – Ну, давай обратно, – предложил Служкин. – Сам играть буду.
      – Фиг, – подумав, ответил мальчик и ушел в комнату.
      Служкин начал снимать куртку и поинтересовался:
      – А благоверный где?
      – Колесников-то? На работе, где же еще?
      – Слава богу, – сказал Служкин и вытащил из куртки бутылку.
      – Витька! Ты воще!… – выхватывая бутылку, закричала женщина. – Портвяга! Я сто лет уже мечтала нажраться! Пошли!
      Проходя в кухню, Служкин флегматично заметил:
      – С одного флакона не нажремся, Ветка.
      – А ты Татку из садика сюда приводи, а я пока еще сгоняю. Татка же нормально с Шурупом играет…
      – Нельзя, Ветка, – вздохнул Служкин, открывая бутылку.
      – Жаль, – разливая портвейн по чашкам, призналась Ветка. – Ну, как там у тебя в школе? Молоденькие-то училки есть?
      – Есть, да не про мою честь, – выпив и закурив, неохотно сказал Служкин. – Лучше ты рассказывай. Как там твой любовник-то? Все еще в кино тебя снимать хочет?
      – Козлов-то? Козел – он и есть козел, – с чувством произнесла Ветка. – Я его уже послала, куда не ходят поезда. Я теперь, Витька, в другого влюбилась. В летчика. Точнее, бывшего летчика. Ему Колесников менял пьяные номера на обычные, он и пригласил в гости. Колесников меня с собой взял. Сам нарезался и упал под стол, а мы с этим летчиком заперлись в ванной и трахались. Я чего-то боюсь, уж не залетела ли я тогда?…
      – Хорошенькое дело – в ванной, – мрачно пробормотал Служкин. – Залетайте в самолетах «Аэрофлота»…
      Из комнаты вдруг раздался басовитый рев. Ветка чертыхнулась, вскочила и убежала. Служкин снова закурил и открыл окно.
      Веткин дом стоял недалеко от берега Камы, от черного, мрачного котла затона. Служкин курил и смотрел, как мимо дебаркадера, мимо разведенного наплавного моста, словно бы брезгливо оскалившись, проплывает высокий и длинный речной лайнер, возвращающийся на стоянку после навигации. Лайнер медленно плыл под яростным золотом зарослей на дамбе, от которого вода отмелей казалась древесного цвета, будто коньяк. Плыл мимо рыжих склонов, где валялся ржавый хлам – тросы, мятые бакены, какие-то гнутые и рваные конструкции, содранные с кораблей.
      Вернулась Ветка, и Служкин выбросил окурок.
      – Как там у вас дела с Надькой? – спросила Ветка, снова разливая портвейн.
      – Все чики-пуки, – сказал Служкин и, подумав, добавил: – Недавно порешили мы с ней прекратить наши постельные встречи, вот так. Ей неохота… да и мне неохота. Взяли и завязали.
      – Хоба-на! – изумилась Ветка, вытаращив глаза. – И с кем ты?…
      – Ни с кем.
      – Ни фига себе! – Ветка хлопнула полчашки портвейна. – А эта твоя дура, как ее… Ру… Ру… ну, Сашенька.
      – Рунева, – подсказал Служкин. – Она Будкина любит.
      – Ну и что? – искренне не поняла Ветка.
      – Да ну тебя… Не объяснить. Нет, и все.
      – Заведи любовницу, – посоветовала Ветка.
      – Заведу, – согласился Служкин. – Тебя вот.
      – А что? Классно! – оживилась Ветка. – Будем опять, как тогда, после школы, помнишь? Зашибись было! Ты не загружайся насчет этого. Подумаешь! Наплюй. Я-то тебя люблю, Витька, честно. С седьмого… нет, с девятого класса. Я тебе позвоню, как только Колесников свалит куда-нибудь на подольше. Приходи – оторвемся, как раньше!
      – Приду, – кивнул Служкин. – Оторвемся, конечно. Заедет и на мой двор «КамАЗ».
      …На Новый год родители потащили Витьку с собою к друзьям. Там же оказалась со своими родителями Веткина из восьмого «Б». Их обоих, чтобы не мешали, отправили в дальнюю комнату смотреть «Голубой огонек». До этого Витька с Веткой даже не здоровался, даже не знал, как ее зовут, хоть и видел в школе каждый день. Витька молча повалился на диван, закутался в плед и стал смотреть телевизор. За стеной раздавалась музыка, звон посуды, смех, шарканье ног.
      Ветка сидела на стуле, но ей было плохо видно. На экране с визгом плясали толстые женщины в полушубках и кокошниках. На них падал бутафорский снег. Ветка встала, закрыла дверь, щелкнула задвижкой и села поближе к телевизору на диван. Потом она сказала, что ей холодно, и укрыла колени уголком пледа. Потом сбросила тапки и забралась под плед. Она первая притиснулась к Витьке и полезла руками. Витька тоже потащил вверх ее юбку. До самого конца «Голубого огонька» они возились друг с другом. Потом попробовали сделать все как взрослые, но ничего не вышло. Потом Ветка уснула, и Витька, отвернувшись, тоже уснул.
      Никакой дружбы после этого между ними не началось, словно бы и не было ничего вовсе. Они по-прежнему не разговаривали и не здоровались, только при случайных встречах в школьных коридорах Ветка начинала хохотать как ненормальная. Витька делал вид, что ее смех к нему не относится, хотя сам глубоко недоумевал и даже чувствовал себя уязвленным непонятно почему.

      Серым утром Служкин вышел из подъезда, ведя за ручку Тату.
      – Папа, а я не хочу в садик, – сказала Тата.
      – А я хочу, – признался Служкин, останавливаясь закурить. – Не понимаю, почему бы нам с тобой не поменяться?… Ты будешь ходить за меня на работу?
      – А там бьют? – поинтересовалась Тата.
      – Бьют, – честно ответил Служкин. – А тебя в садике разве бьют?
      – Меня Андрюша Снегирев мучит. Щипает, толкает…
      – Дай ему в рог, – посоветовал папа.
      – Он Марине Петровне нажалуется.
      – Тогда сама на него нажалуйся.
      – Он еще сильнее меня мучить будет.
      – Да-а… – протянул Служкин. – Заколдованный круг. Ладно, я поговорю с его мамой. Ты мне покажи ее, хорошо?
      Они остановились у перекрестка, на котором лежало звездообразное озеро грязи. Посреди него в буром тесте сладострастно буксовала иномарка, выбрасывая из-под колес фонтаны. Служкин взял Тату под мышки и перенес на другой тротуар, высоко задирая колени.
      – Папа, а ты мне купишь вечером жвачку с динозаврами?
      – Куплю, – пообещал Служкин.
      – А в зоопарке динозавры есть?
      – Нету. Они вымерли давным-давно.
      – А почему они умерли?
      – Съели друг друга до последнего.
      – А последний?
      – Последний сдох от голода, потому что некого больше было есть.
      – Папа, а они были злые?
      – Да как сказать… – задумался Служкин. – По большей части они были добрые. Некоторые даже слишком. Но добрых съели первыми.
      Служкин и Тата завернули в ворота садика, и Тата, вырвав ручку, побежала к дверям. В длинном голубом плащике и синей шапочке она была похожа на колокольчик.
      Служкин вслед за Татой вошел в раздевалку. Здесь была только одна мама, которая возилась с сынишкой. Служкин посадил Тату на стульчик, опустился на корточки и стал расшнуровывать ей ботинки.
      Сзади подошел мальчик с игрушечным пистолетом.
      – Я тебя жаштрелю, – сказал он, наводя пистолет на Тату.
      Тата испуганно глядела на Служкина.
      – Андрюша, иди ко мне, – позвала мама, и мальчик отошел.
      – Папа, это Андрюша Снегирев, – сказала Тата.
      – М-м?… – удивился Служкин. – Понятно теперь…
      Он переодел Тату и убрал все уличное в шкафчик с елочкой на дверке. Тата слезла со стула, Служкин поцеловал ее в щеку, и Тата побежала в группу. Оттуда донесся ее звонкий крик:
      – Марина Петровна, здравствуйте!…
      Служкин подошел к маме Андрюши Снегирева и дружелюбно сказал:
      – Бойкий у вас мальчик.
      – Да уж… – ответила женщина оборачиваясь.
      – Лена?… – изумленно спросил Служкин.
      – Витя?… – растерялась женщина.
      Она тотчас опустила голову, застегивая сыну рубашку, но Служкин видел, как порозовели мочки ее ушей. Пораженный, Служкин молчал.
      – Беги, Андрюша, – сказала Лена и легонько шлепнула сына.
      Андрюша побежал в группу, по дуге обогнув дядю. Лена и Служкин переглянулись и молча вышли на крыльцо.
      – Ты, значит, теперь Снегирева, а не Анфимова…
      Лена виновато улыбнулась.
      – А мне Андрюша говорил: «Тата Шушкина, Тата Шушкина»… Я думала – Шишкина или Сушкина…
      – Или Пушкина. Сколько лет мы с тобой не виделись?
      – Со школы, – тихо сказала Лена.
      – А ты все такая же красивая… – задумчиво произнес Служкин. – Только располнела…
      – А ты все такой же грубиян, – ответила Лена.
      – Извини, – смутился Служкин.
      – Ничего. – Лена ласково коснулась рукой его локтя. – Это я после Оли начала толстеть.
      – Какой Оли?…
      – Дочки Оли. У меня еще дочка есть. Годик с небольшим.
      – Вот тебе и раз… – только и нашел что сказать Служкин, но тотчас поправился: – То есть вот тебе и два…
      Лена засмеялась. Голос у нее был нежный и слабый.
      – Мне торопиться надо, Витя, – пояснила она. – Дома с Олей муж сидит, а ему на работу. Ну… до свидания.
      Она еще раз улыбнулась Служкину и пошла к воротам садика: светловолосая симпатичная молодая женщина в дешевом, мутно-бордового цвета плаще. Женщина, а не девушка и тем более не девочка, какой ее знал, а потом помнил Служкин.
 
      …До репетиции клуба «Бригантина» Витька околачивался в школе. Он одиноко слонялся по пустым коридорам, рассматривал тысячу раз виденные плакаты, из интереса зашел в женский туалет, потолкался в двери кое-каких кабинетов, в спортзал. Наконец он увидел вдалеке Лену Анфимову и Колесникова. Неизрасходованная энергия забила в нем ключом. Несколько минут он вдохновенно шпионил, прячась за углами и в нишах. Потом Леночка и Колесников уселись на подоконник черной лестницы, и Витька бесшумно обогнул их по верхнему этажу, на цыпочках прокрался на лестничную площадку над ними. Негромкие голоса в тишине звучали вполне отчетливо.
      – Ну и что? – спросил Колесников.
      – Ничего, – ответила Лена.
      – Они и не собирались.
      – А мне какая разница?
      – Ну… значит, ты остаешься дома?
      – Дома.
      – А как насчет моего предложения?
      – Какого?… А-а… Я не знаю… Ну извини… Мне страшно…
      – Чего страшного-то? Со мной же, не с кем-то.
      – Все равно… Давай в другой раз…
      – Фиг ли в другой-то, Ленка? Когда он будет?
      – Ну, будет, наверное…
      – Ага, «наверное»… Фиг ли время тянуть?
      Леночка молчала.
      – Ладно, я приду, – наконец тихо сказала она.
      Витька отошел и перевел дыхание. В груди его ныла тоскливая ревность. Обидно, что Колесо все же подбило Леночку на какое-то совместное дело. Ну и фиг. Витька разозлился и пошагал прочь.
      Вечером, когда Витька совсем было собрался идти к Будкину, в дверь позвонили.
      Витька пошел отпирать и увидел Колесникова.
      Витька уже устал изумляться житейской простоте Колесникова. Колесо был способен днем подраться с человеком, а вечером прийти клянчить у него, скажем, велосипед покататься.
      Колесников прошел на кухню и стал наливать себе чай.
      – Родичи-то твои когда приедут? – спросил он.
      – В субботу.
      – Везет тебе. Мои тоже обещали уехать к бабке в деревню, а сегодня передумали, козлы. А я уже одну бабу пригласил к себе домой. Чего ей теперь скажу, а?
      – Какую бабу? – хмуро спросил Витька. – Анфимову, что ли?
      – Ну.
      – Она бы все равно не пришла, – почему-то сказал Витька.
      – С фига ли? – хмыкнул Колесников. – Обещала уже, понял?
      Витька помрачнел. Злоба на Леночку, на этого дурака Колесникова разъедала ему душу.
      – Это от квартиры ключи? – спросил Колесников, цапая с подоконника связку. – Дай мне до завтра, а? У тебя же еще родительские ключи есть, да?
      – Положи на место! – вскипел Витька.
      Колесников быстро сунул ключи в карман.
      – Че ты, – хихикнул он. – Потом отдам, не посею. Ты же вечером все равно с Будкиным гулять пойдешь, а я сюда с Анфимовой приду…
      – Не пущу я тебя в квартиру! – возмущался Витька, не решаясь силком выдирать у Колесникова ключи.
      – Ничего я твоей квартире не сделаю! Как пацана прошу… Или ты че, влюбился в Анфимову, да? Она же страшная, ее на горке даже мацать никто не хочет. Влюбился, да?
      Сердце у Витьки тяжело заколотилось, а мысли смешались. С Колесом всегда так: не поймешь почему, но всегда делаешь то, чего ему надо.
      Колесников удовлетворенно похлопал себя по карману с ключами и из другого кармана вытащил пачку презервативов.
      – Зырь, – предложил он.
      Он распечатал один, натянул его на палец, повертел пальцем перед глазами и заржал, словно в жизни ничего смешнее не видел.
      – Я их у тебя оставлю, – сообщил он. – А то если мои предки найдут их, меня вообще зарежут. За что, спрашивается? Радоваться нужно, что сынуля ими пользуется, а не просто так.
      Колесников открыл холодильник и положил презервативы в дверку.
      – Тебе Анфимова все равно не даст, – безнадежно сказал Витька.
      – Даст, – уверенно заявил Колесников. Подумав, он беззаботно добавил: – Ну, не даст, так я ей пососать велю.
      Этот разговор каждым словом бил Витьку под дых. Он сидел скорчившись, молча. Колесников шумно хлебал чай.
      – Колесников, а тебе самому кто-нибудь предлагал пососать? – мертвым голосом спросил Витька.
      – Еще, Витек, не нашлось такого резкого парня.
      – Колесников, а пососи у меня, – предложил Витька.
      Наконец Колесников отвалил, выбросив презерватив, который он натягивал на палец, в мусорное ведро. Витька достал его оттуда, завернул в бумажку и сунул в карман, чтобы при случае выбросить. Мама с папой, наверное, тоже его зарезали бы, если бы увидели в ведре презерватив.
      Потом прямо в одежде Витька забрался под одеяло и затащил с собой магнитофон. Он поставил кассету Высоцкого и слушал ее долго-долго. Постепенно ему становилось легче. Это его в санях увозили к пропасти кони. Это его, расписанного татуировками зэка, парила в бане хозяюшка. Это он уносил на руках из заколдованного леса Леночку Анфимову.
      Витька вылез из-под одеяла и пошел варить суп. Он рассчитывал, что родители завтра вернутся домой и он их сразу накормит. Не было только хлеба. Разделавшись с супом и выключив газ, Витька оделся, взял деньги и авоську и пошел в магазин.
      Купив хлеба, Витька прежним путем направился обратно. Он уже почти вышел с территории Кирпичного Завода, как навстречу ему попались три пацана, которые заступили дорогу.
      – Ты откуда? – спросил один. – С Речников?
      – Из Кировского поселка, – соврал Витька, от страха облившись потом. Голос его сделался тоненьким. Кировский поселок был нейтрален и к Речникам, и к Кирпичному Заводу.
      – Ну, из Кировского, – хмыкнул один из «кирпичей». – А чего зассал тогда? – спросил он напрямик.
      Витька не сообразил, что ответить, и влип.
      – Деньги есть? – осведомился «кирпич».
      – Нету… – пропищал Витька.
      – Дай ему в рыло, Пона, – предложил один из «кирпичей».
      «Кирпичи» ухватили Витьку и обшарили карманы. Деньги они взяли себе, а ключи от квартиры и прочую ерунду, что нашлась, бросили в грязь. Один из «кирпичей» развернул извлеченный из Витькиного кармана бумажный комок и обнаружил в нем презерватив.
      – Зырь, мужики, – ошарашенно сказал он и спросил у Витьки: – Ты что, от Борозды идешь, что ли?…
      – Ну, – ответил Витька, понятия не имея, кто такая Борозда.
      – И она тебе дала?
      – Еще и в рот взяла, – ляпнул Витька.
      «Кирпичи» немного притихли.
      – Ладно, рубль мы возьмем, а остальное – на, – порешили они, возвращая Витьке мелочь и поднимая ключи. – И больше нам не попадайся, понял?
      «Кирпичи» обогнули Витьку и пошли дальше. Витька измученно поплелся домой. Несмотря на чудесное спасение, радости у него не было. Он шел и уныло считал, где и кто его может побить. «Кирпичи» – раз, шестнадцатая школа – два, за дорогой – три, детдомовские – четыре, Бизя и его банда – пять, за гаражами – шесть, пэтэушники – семь, ну и так, вообще, мало ли резких бывает…
      Первое, что услышал Витька, когда вошел в свой подъезд, – это бодрый голос Колесникова и звон ключей. Витька тотчас вспомнил, что гнусное Колесо уволокло ключи от его квартиры, собираясь вечером затащить сюда Леночку Анфимову. Мгновенно разъярившись, Витька винтом взвился на свой этаж, но увидел лишь закрывающуюся дверь, а за ней – спину Колесникова. «Значит, Лена все-таки пошла!…» – с ужасом и отчаяньем подумал Витька, хватая дверь за ручку.
      – Стой, Колесников! – крикнул он.
      Колесников оглянулся, увидел Витьку, шепнул что-то в глубь квартиры и шустро выбежал на площадку. Дверь он прикрыл и прижал задом.
      – Ты чего? – неестественно ухмыляясь, спросил он.
      – Ты же говорил, вечером придешь… – задыхаясь от подъема, сказал Витька.
      – А сейчас что, утро, что ли?
      – Я это… – замялся Витька. – В общем, нельзя ко мне…
      – Предки приезжают? – тревожно спросил Колесников.
      – Нет… Я сам… не хочу, понял? – бормотал Витька, переминаясь с ноги на ногу и не глядя Колесникову в глаза.
      – Ты чего, офигел, Витек? – обиделся заметно ободрившийся Колесников. – Сперва «давайте приходите», потом «пошли вон»! Так пацаны не поступают!
      Колесников на глазах обретал напор.
      – Не хочу я, чтобы вы тут… – растерянно повторил Витька.
      – Ага, ну – ща! – взмахнул руками Колесников. – Ты чего, Витек, баба, что ли? Захлыздил? Анфимова и то не боится, а ты!… Не кани, про это, кроме наших, никто не узнает – слово пацана. Чего я Анфимовой-то скажу? Служкин, мол, козел, «уходите» говорит? Чего ты перед ней позоришься-то, как защеканец? Она кому расскажет, что ты зассал, так пацанам с тобой здороваться западло будет! Ладно, не трусь, я никому не скажу – слово.
      Витька сопел и молчал, сбитый с толку.
      – Или ты сам с Анфимовой хотел? – Колесников попытался заглянуть Витьке в лицо. – Так она с тобой не пойдет, Витек. Я ее спрашивал про тебя, она говорит, что ты вообще какой-то пробитый, чухан, короче. Ну, в общем, дура она, ни фига в людях не понимает.
      Колесников приоткрыл дверь и задом полез в щель. Витька стоял на площадке неподвижно, молча, опустив голову.
      – А ты к Будкину иди, – посоветовал Колесников и захлопнул дверь. Потом он снова приоткрыл ее и добавил: – Я часов до семи. Анфимовой в восемь домой надо.
      Дверь закрылась.
      Витька еще постоял, раздавленный словами Колесникова, да и всем случившимся. Он совершенно потерялся и даже немного обалдел. Как это у Колесникова получается, что все делают для него то, чего им и делать-то противно?
      Витька развернулся и поплелся вниз по лестнице, стуча батоном по прутьям перил.
      Окончательно сломленный жизнью, Витька посидел у Будкина и побрел домой. Взвинченность у него сменилась глухим, тоскливым страхом. Витьке от отчаянья хотелось взять пистолет, пойти и застрелить и Колесникова, и Леночку Анфимову, да и многих других. Пусть потом его лучше судят за убийство, чем за то, что было на самом деле – стыдное, трусливое, глупое. «Хоть бы ядерная война началась…» – тоскливо думал Витька. Бомба – трах! – и никаких проблем. Ни за что не надо отвечать. Чистая Земля. И пусть не станет его самого – никто ведь не заплачет. И плакать-то некому будет. Себя Витьке было не жалко. Правильно Лена Анфимова сказала про него – чухан. Так и надо. Но и остальным гибель тоже поделом будет. За что они все на Витьку напали? Ненавистью своею, или равнодушием, или даже своими удовольствиями, своим покоем за его счет – чего они все его мучают?
      Витька посмотрел на часы: семь пятнадцать. Колесо уже должно укатиться. Интересно, что у него с Леночкой получилось?… А-а, плевать.
      Витька сунул ключ в скважину замка, но повернуть не смог. Заперто изнутри на кнопку. Значит, Колесников и Лена еще в квартире? Озверев, Витька надавил на звонок и держал палец, пока Колесников не открыл.
      – Чего растрезвонился-то?! – зашипел, отпихивая Витьку грудью и выходя на площадку.
      Колесников был в трико и майке.
      – Три часа кобенилась, я ее только-только уломал, тут ты звонишь!… – выпучив глаза, сообщил он. – Погуляй еще часик, че тебе? У меня уже все на мази – вот-вот, и готово будет!
      «Леночка еще не разрешила ему!…» – прострелило у Витьки в голове. Бешеная радость вмиг затопила грудь. Может, еще не все потеряно?…
      – Уматывай! – решительно сказал Витька Колесникову. – Хорош! Я больше гулять не буду!
      – Ну, еще полчаса, Витек…
      – Все, Колесников!
      Колесников вдруг юркнул за дверь. Витька успел вцепиться в ручку и рванул на себя. Колесников проворно высунул из-за двери босую ногу и пнул Витьку в живот. Витька ахнул, и выпустил ручку.
      Дверь захлопнулась.
      Витька повис на перилах и выпустил меж пролетов длинную, тягучую слюну. Дыхание сквозь спазм пробиралось обратно в грудь, как жилец в разрушенный дом. Из-за двери донеслось громкое кряканье пружин. Это Колесников разложил диван. Витька понял – зачем.
      Он подскочил к двери и принялся звонить. Звонок поорал, а затем умолк – видно, Колесников выдернул провод. Тогда Витька стал пинать в дверь и кричать:
      – Ко-ле-со!… Вы-хо-ди!… Ко-ле-со!… Вы-хо… Дверь неожиданно раскрылась, едва не двинув Витьке по лбу. Колесников, взбешенный, стоял на пороге.
      Витька, не размышляя, ударил его в глаз. Тотчас Колесников звезданул Витьку в зубы, а потом коленом в пах. Из Витьки мгновенно вылетели все мысли и чувства. Боль заполнила его по самую пробку и свернула в зародыш.
      Присев на корточки, Колесников посмотрел, как Витька корчится, и виновато сказал:
      – Сам напросился, дурак…
      Затем босые ноги Колесникова ушлепали в квартиру.
      Витька еще повалялся на полу, а когда отпустило – сел. Из разбитой губы на подбородок текла кровь. Витька поднялся. Душа его была как футбольный мяч, проколотый сразу в нескольких местах и свистевший всеми дырками. На лестничной площадке в окне между двумя рамами у Витьки был тайник. Он достал из тайника сигарету и поплелся вниз.
      У подъезда Витька сел на лавочку, освещенную окнами первого этажа, и неумело закурил. Фильтр лип к окровавленной губе, курить было противно, но Витька все равно курил. Он думал о Леночке Анфимовой, но думал без всякого чувства. Он был готов простить ей Колесникова, лишь бы она сейчас пришла к нему и спасла его от одиночества.
      Но он знал, что Леночка не придет. Также он понимал, что своей дракой с Колесниковым он, наверное, даже не остановил Леночку, а наоборот – дал Колесникову возможность забрать у нее то, чего она не осмеливалась отдавать. Там, наверху, Колесников сейчас скажет Лене: «Ну давай живее! Телилась тут три часа, как дура, а теперь этот гад пришел, и времени не осталось! Ложись скорей!» – именно этими словами. И Леночка не обидится, не уйдет, а сделает то, чего он приказывает. И даже не потому, что шибко его любит, а потому, что это – Колесников. Такая у Колесникова судьба. А у Витьки судьба другая. И о нем, о Витьке, Леночка и не вспомнит. Так всегда.
      Дверь подъезда бабахнула на пружине, и Витька поднял голову. Мимо него, отвернувшись, прошла Лена. Она уходила домой одна, и Колесников ее не провожал. Витька глядел Лене вслед, в глубину улицы, редко освещенной синими фонарями. Когда Леночка почти скрылась, Витька вдруг вскочил и побежал за ней.
      Леночка оглянулась, не узнавая Витьку, и пошла быстрее. Витька поравнялся с ней. Она испугалась, подавшись в сторону.
      – Ленка, это я, – сказал Витька.
      – Господи!… – выдохнула Лена. – Ты чего?
      – Давай я тебя провожу… – тоскливо предложил Витька.
      – Не надо, – ответила Лена и отвернулась.
      Витька потащился следом, сам не зная зачем.
      – Служкин, будь человеком, отвяжись, – жалобно попросила Лена.
      Витька не ответил и не отвязался. Они шли молча.
      – Уйди, уйди, уйди! – вдруг закричала Лена и побежала. Витька тоже побежал. Лена остановилась и разревелась. Витька затормозил поодаль. Он хотел ее утешить, но не знал как.
      Они добрались до ее дома. Лена вошла в подъезд, а Витька остался на улице. Некоторое время он стоял под козырьком подъезда, но потом внезапно распахнул двери, влетел в подъезд и услышал шаги Леночки уже тремя этажами выше. В голове у Витьки что-то кувыркнулось, и он заорал на весь дом:
      – Ленка Анфимова – ду-у-ура!…

      Служкин проводил самостоятельную работу в девятом «Б». Заложив руки за спину, он вкрадчивой походкой перемещался вдоль рядов.
      – Бармин, окосеешь. Петляева, вынь учебник из парты. Тютин, не с той страницы списываешь. Поспелова, я у тебя уже две тетрадки отнял и третью отниму! Чебыкин, я тебе честно говорю, что у Смирновой сущая ерунда написана, так что не вертись. Деменев, ты и фамилию у Шахова тоже спиши – для честности.
      На учительском столе высилась стопа конфискованных учебников и тетрадей. Быстро развернувшись, Служкин рявкнул:
      – Рукавишников, если еще раз попытаешься украсть тетрадь с моего стола, сразу поставлю единицу, ясно?
      Класс шумел, шептался, ерзал. На доске белели два столбика вопросов для самостоятельной: вариант «а» и вариант «б».
      – Время! – наконец объявил Служкин и стал бесцеремонно выдирать листочки прямо из-под рук ожесточенно строчивших учеников.
      Собрав работы, Служкин раскрыл журнал и сказал:
      – Ну а теперь выясним, как надо было отвечать на вопросы. Первый вариант, первый вопрос – Поспелова.
      Наугад вызывая девятиклассников, Служкин с трудом добился всех ответов, выставил десять оценок и спросил:
      – И кто же на все вопросы ответил правильно?
      Над макушками девятого «Б» косо поднялась единственная рука.
      – Овечкин – пять, – сказал Служкин, выводя в журнале пятерку, а листочек отдавая Овечкину. – Вы дураки, – дружески пояснил он всем. – В плечах аршин, а на плечах кувшин. Вы же понимаете, что я еще всех вас не запомнил. Ну, так за одной партой и писали бы вдвоем один вариант. Уж на тройку-то натянули бы.
      – Так вы бы сразу сказали, Виктор Сергеевич!… – обиженно закричал девятый «Б».
      – Что я, себе враг, – усмехнулся Служкин.
      – А мы с Демоном так и сделали! – счастливо смеясь, сообщил Шахов, и Служкин, ухмыляясь, тотчас выставил двойки Шахову и Деменеву в журнал.
      – Дураков на сказки ловят, – под хохот класса пояснил он. – Итак, записываем тему урока: «Исторически сложившиеся экономические регионы России».
      Изнывая и сетуя, девятый «Б» склонился над тетрадями.
      – А вы, Виктор Сергеевич, сами-то бывали там, про что нам рассказываете? – недоверчиво спросил Чебыкин.
      – Кое-где бывал.
      – А на Черном море, про которое пишем, бывали?
      – Черное море большое, – резонно заметил Служкин.
      Девятиклассники начали выкрикивать названия черноморских городов, в которые затесались Юрмала и почему-то Красноярск.
      – Виктор Сергеевич, а свозите нас всем классом куда-нибудь на юг! – попросил неугомонный Чебыкин. – Вы же географ!
      – Не-ет, братцы, – отказался Служкин. – Юг нам сейчас не по карману…
      – Ну, куда по карману, – согласился девятый «Б». – В поход какой-нибудь… Вы ведь наверняка в походы ходите?
      – Бывает, – кивнул Служкин.
      – А сколько килограммов рюкзак вы можете поднять? – расширив глаза, спросила Поспелова.
      – Ну, килограммов триста, – небрежно ответил Служкин.
      – А в какие походы вы ходите? – поинтересовался дотошный и обстоятельный Бармин по кличке Борман. – Пешком, в горы или по речке?
      – Люблю по речкам сплавляться.
      – У нас физичка тоже в походы ходит, – сообщил Тютин. – Она обещала нас сводить, только не сводила.
      – Виктор Сергеевич, сводите нас в поход!… – нестройно и умоляюще заныли девятиклассники. – Сводите, Виктор Сергеевич!… Ну пожалуйста! Сводите!… Пока тепло, на речку!…
      – А школа? – озадачился Служкин.
      – Да нас отпустят! Только рады будут избавиться!…
      – Ну, я подумаю… – неуверенно согласился Служкин.
      – Нет! – отчаянно закричал девятый «Б». – Физичка тоже подумала! Вы точно обещайте! Мы вам всю географию выучим! Мы весь год писать будем молча, как у Розы Борисовны! Только обещайте!
      – Давайте об этом после урока поговорим, – пошел на компромисс Служкин. – Мне же надо вам еще новый материал рассказать…
      – Не хотим! Не хотим географию! – орали со всех сторон. – Расскажите нам лучше про походы, в которые вы ходили!…
      – А исторически сложившиеся экономические регионы?
      – Мы дома сами по учебнику прочитаем!…
      – Мне однажды девятый «А» уже обещал нечто подобное и надул меня, как Кутузов Наполеона.
      Возмущенный рев прокатился по классу.
      – По девятому «А» людей не судят, – значительно произнес Овечкин.
      – Ладно, сделаем так, – все-таки сдался Служкин. – Вы читаете учебник и во вторник пишете самостоятельную. Вопросы будут сложные, на понимание. Кто напишет на «пять» – тех беру в поход.
      Он вздохнул, сел на свой стол и начал рассказывать, как переворачиваются в стремнине байдарки и пороги валами смывают экипаж с катамарана, как по весне вздувшиеся реки прут через лес, как зарастают лопухами летние перекаты, как скрипят над головами старые деревянные мосты, как парусят на ветру палатки, как ночами горят красные костры на черных крутых берегах, как в полдень воздух дрожит над раскаленными скалами, как в напряженных руках сгибается в гребке весло и какая великая даль видна с вершины любого прибрежного утеса. Это была самая интересная география и для Служкина, и для всех прочих. Прозвенел звонок, и девятиклассники тучей облепили служкинский стол, забрасывая географа вопросами о походе.
      – Потом! Потом! – отмахивался Служкин.
      – Виктор Сергеевич, вот список тех, кто пойдет в поход. – Овечкин просунул между чужих локтей мятую бумажку с фамилиями.
      – Во вторник узнаем, кто пойдет, – настоял на своем Служкин.

      В понедельник после первой смены в кабинете физики проходил педсовет. Служкин явился в числе первых и занял заднюю парту. Кабинет постепенно заполнялся учителями. В основном это были пожилые тетеньки с добрыми лицами и женщины средних лет с размашистыми движениями и сорванными голосами. Пришли физрук и две физручки – все трое похожие на лошадей, одетые в спортивные костюмы, со свистками на груди. Молоденьких учительниц тоже было порядком, но в их облике не хватало какой-то мелочи, отчего даже самые симпатичные из них вызывали желание лишь крепко пожать им руку.
      Вошел директор, блестя очками. Затем, беседуя одновременно с двумя или тремя учителями, вплыла Роза Борисовна. Все расселись, шум голосов затих, и только педсовет начался, как в дверь постучали. Угроза тихо закипела.
      – Прошу прощения, – направляясь вдоль стены в глубь класса, хладнокровно сказала опоздавшая учительница.
      – Педсовет для всех начинается в одно и то же время, Кира Валерьевна, – ледяным тоном сказала Угроза.
      Служкин с интересом уставился на Киру Валерьевну, которую до сих пор еще не встречал в учительской. Строгий черный костюм и отточенная, надменная красота Киры Валерьевны не оставляли сомнения в ее праве опоздать на минуту, на час, на год на все педсоветы мира. Кира Валерьевна села за соседнюю со служкинской парту и невозмутимо раскрыла перед собой яркий журнал мод.
      Служкин не слушал, что говорили Угроза и директор. Он смиренно сложил руки и глядел в окно. За окном стоял холодный осенний день и была видна лишь бесконечная линия верхних этажей длинного высотного дома. Его крыша как ватерлиния отсекала нижнюю часть сизого облака, которое медленно ехало вдоль небосклона. Облако напоминало авианосец, и на фоне этого дрейфа профиль Киры Валерьевны выглядел особенно выразительно.
      От созерцания профиля Служкина оторвало собственное имя, произнесенное Розой Борисовной. Служкин перевел взгляд.
      – …вопрос с дисциплиной тоже стоит довольно остро, – говорила Угроза. – Я понимаю, что Виктор Сергеевич не имеет никакого опыта педагогической деятельности. Но ведь уже прошел определенный срок, что позволяет спросить о результатах. Учителя соседних классов жалуются на постоянный шум в кабинете географии.
      Кабинет географии находился в тупике коридора, а рядом с ним был только кабинет истории. Историчка сидела со страдальческим выражением лица и не глядела на Служкина.
      – На уроках географии стиль общения учителя с учениками весьма фриволен, – продолжала Угроза. – Учитель, не соблюдая дистанции, держит себя наравне с учениками, вступает в перепалки, сидит на столе, отклоняется от темы урока, довольно скабрезно шутит, читает стихи собственного сочинения…
      Среди учителей послышался шум и смешки. Служкин окаменел скулами, глядя в никуда, но краем глаза увидел, что профиль на фоне авианосца на некоторое время превратился анфас.
      – Естественно, что подобное поведение учителя провоцирует и учеников. Следствие того – катастрофическое падение дисциплины и очень слабая успеваемость. А в пятницу мне сообщили, что в ближайшем будущем Виктор Сергеевич планирует еще и туристический поход с девятым «бэ». Причем посоветоваться с администрацией он не счел нужным. Но как можно допустить этот поход? Я не ставлю под сомнение туристический опыт Виктора Сергеевича, но если у него в путешествии будет такая же дисциплина, как в школе, то это может закончиться катастрофой. Я не дам добро на подобное мероприятие.
      Разделав Служкина, Угроза переключилась на другую тему. Озлобленный, багровый Служкин еле дождался конца педсовета и сразу ринулся к Угрозе.
      – Свои аргументы я уже изложила, – холодно сказала ему Угроза.
      – Тогда, Роза Борисовна, изложите их и тем ребятам, которые собирались пойти со мной, – отчаянно заявил Служкин. – Я не хочу в их глазах быть, как они говорят, Обещалкиным по вашей вине.
      Роза Борисовна осмотрела Служкина с головы до ног.
      – По – вашей – вине, – раздельно произнесла она. – И если вы не нашли в себе мужества посоветоваться о походе со мной, то найдите его, чтобы самому расхлебать кашу, которую, извините, заварили.
      – С вами я не посоветовался потому, что обещал взять в поход лишь тех ребят, кто напишет на «пять» самостоятельную, а самостоятельная будет только завтра, – пояснил Служкин. – И я не идиот, чтобы брать в поход тех, кто не станет мне подчиняться.
      – Даже если они напишут самостоятельную на «пять»?
      – Они напишут ее на такую оценку, на какую мне будет нужно. Завышать оценку я не собираюсь, но занизить можно всегда.
      – У вас интересный подход к оценкам. Боюсь только, что он идет вразрез с традиционным. Но видимо, вы его активно применяете, если судить по количеству двоек по вашему предмету.
      – Количество двоек по географии у всех классов – или у девятого «вэ», который вы имеете в виду, – не имеет отношения к моему походу с десятью – пятнадцатью учениками из девятого «бэ».
      – Ошибаетесь, Виктор Сергеевич. Успеваемость по предмету всегда зависит от учителя. Не бывает хороших учителей, у которых все ученики двоечники, поверьте моему опыту. Следовательно, низкий уровень успеваемости говорит о том, что вы – плохой педагог. И этим походом я не хочу создавать плохому учителю ложную популярность. Благо вы в этом преуспели и без турпоходов.

      Будкин сидел за рулем и довольно хехекал, когда «запор» особенно сильно подкидывало на ухабах. Усердно тарахтя, «запор» бежал по раздолбанной бетонной дороге. Параллельно бетонке тянулись рельсы, и некоторое время слева мелькали заброшенные теплушки. За ними влажной сизой полосой лежала Кама. Небо было белое и неразличимое, словно его украли, только полупрозрачные столбы света, как руины, стояли над просторной излучиной плеса. В текучем и водянистом воздухе почти растворился дальний берег с бурыми кручами песка и косой фермой отшвартованной землечерпалки. На реке бледно розовел одинокий бакен.
      Бетонка и рельсовый путь вели на завод. Уже началась дамба, и справа от дороги в голых низинах блестели плоские озера на заливных лугах. В этих озерах заканчивался рукав затона. Заросли кустов и редкие деревья вдоль обочины стояли голые, прохудившиеся, мокрые от холодной испарины утреннего тумана.
      Служкин и Надя сидели на заднем сиденье «запора». Надя держала Тату, одетую в красный комбинезон, а Служкин читал газету, которой была закрыта сверху сумка, что стояла у него на коленях.
      – Будкин, – раздраженно сказала Надя, – если ты на шашлыках будешь пить, я обратно с тобой не поеду. Пойду с Татой пешком.
      – Фигня, – хехекнув, самоуверенно заявил Будкин. – Я по этой дороге полным крестом миллион раз ездил. К тому же чего мне будет с двух бутылок красного вина на троих. Это Витус сразу под стол валится, когда я только-только за гармонь хватаюсь.
      – Ну скажи ему что-нибудь, папаша! – Надя гневно взглянула на Служкина, и Служкин виновато вздохнул.
      – Пишут, что в бассейне Амазонки нашли секретную базу фашистов времен Второй мировой, – сказал он.
      – И чего там на ней? – поинтересовался Будкин. – Секретные фашисты?
      Будкин лихо свернул на фунтовый съезд, уводящий в кусты.
      – Цистерна, а в ней семнадцать тонн спермы Гитлера.
      – К-кретин!… – с бессильным бешенством выдохнула Надя.
      «Запор» продрался сквозь акацию и, весь облепленный серыми листьями, точно камуфляжем, выехал на площадку у берега затона. Площадку живописно огораживала реденькая роща высоких тополей. Площадка была голая и синяя от шлака. Посреди нее над углями стоял ржавый мангал, валялись ящики. Вдали в затоне виднелся теплоход – белый-белый, вплавленный в черную и неподвижную воду, просто ослепительный на фоне окружающей хмари, походивший на спящего единорога. Все вылезли из машины: Будкин ловко вынул наружу Тату, а Служкин долго корячился со своей сумкой.
      – Ну и чего здесь хорошего? – мрачно огляделась Надя.
      – Традиция у нас – есть шашлыки именно на этом месте, – пояснил Будкин. – Летом тут хорошо, травка всякая. Мы без трусов купаемся – никого нет.
      – Только на это у вас ума и хватает…
      – Надя, а мы приехали? – спросила Тата.
      – Приехали, – убито вздохнула Надя.
      Тата присела и начала ковырять лопаткой плотно сбитый шлак.
      – Так, – деловито распорядился Будкин. – Сейчас я, как старый ирокез, пойду за дровами, а ты, Надюша, доставай мясо из уксуса и насаживай на шампуры.
      – Я тебе домохозяйка, что ли? – возмутилась Надя.
      – Надю-ша, не спорь! – игриво предостерег ее Будкин, обнимая за талию и чмокая в щеку. – Мужчина идет за мамонтом, женщина поддерживает огонь.
      – Кто тут мужчина-то? – с презрением спросила Надя.
      – Поговори мне еще! – прикрикнул на нее Будкин. – Хоу!
      Он метнул в тополь маленький туристский топорик. Топорик отчетливо тюкнул, впиваясь в ствол. Будкин нырнул в машину, включил на полную мощь встроенный магнитофон, а затем развинченной, боксерской трусцой, не оглядываясь, побежал за топориком и в рощу.
      – Хам, – заметила Надя, подняла сумку и понесла к мангалу.
      – Папа, а песок не копается, – сказала Тата.
      – Да бес с ним… Пойдем лучше на корабли смотреть, – предложил Служкин. – Давай садись мне на шею.
      – Не урони ее! – издалека крикнула Надя.
      С Татой на плечах Служкин вышел на тракторную колею и двинулся к кораблям.
      – Папа, а куда Будкин пошел?
      – На охоту за мамонтом. Он его на шашлык порубит, мама пожарит, и мы съедим. Мамонт – это слон такой дикий, волосатый.
      – А ему больно будет?
      – Нет, что ты, – успокоил дочку Служкин. – Он специальной породы – мясной. Когда его на шашлык рубят, он только смеется.
      – А почему мы его не видели, когда на машине ехали?
      – Ты не видела, а я вот видел. Они все мелкие, шашлычные-то мамонты, – размером с нашего Пуджика.
      – А Пуджика можно на шашлык порубить?
      – Конечно, – заверил Служкин. – Только для этого его надо долго откармливать отборными мышами, а он у нас ест одну лапшу и картошку.
      Служкин дошел до ближайшего катера. Катер лежал на боку, уткнувшись скулой в шлаковый отвал – словно спал, положив под щеку вместо руки всю землю. Красная краска на днище облупилась, обнажив ржавчину, открытые иллюминаторы глядели поверх головы Служкина, мачты казались копьями, косо вонзенными в тело сраженного мамонта.
      – А что корабли на земле делают? – спросила Тата.
      – Спят. Они как медведи – на зиму выбираются на берег и засыпают. А весной проснутся и поплывут – в Африку, на реку Амазонку, на Южный полюс. А может, и в Океан Бурь.
      – А мы на них будем плавать?
      – Обязательно, – заверил Служкин.
      С Татой на плечах он поднялся повыше по осыпи. За катером на мелководье лежала брошенная баржа, зачерпнувшая воду бортом, как ковшом. За баржей тянулись стапеля и груды металлолома. Темнели неподвижные краны. Заводские корпуса были по случаю воскресенья тихие и скучные. Вдали у пирса стояла обойма «ракет», издалека похожих на свирели. В черной, неподвижной воде затона среди желтых листьев отражалась круча берега с фигурной шкатулкой заводоуправления наверху.
      Служкин посмотрел в другую сторону и увидел, что мангал уже дымится, а Будкин и Надя рядышком сидят на ящике. По жестикуляции Будкина было понятно, что он рассказывает Наде о чем-то веселом. По воде до Служкина донесся Надин смех. Непривычный для него смех – смех смущения и удовольствия.

      Служкин сидел в учительской и заполнял журнал. Кроме него, в учительской еще четверо училок проверяли тетради. Точнее, проверяла только одна красивая Кира Валерьевна – водила ручкой по кривым строчкам, что-то черкала, брезгливо морщилась, а три другие училки – старая, пожилая и молоденькая – болтали.
      – Я вчера, Любовь Петровна, в очереди простояла и не посмотрела шестьдесят вторую серию «Надеждою жив человек», – пожаловалась пожилая. – Что там было? Урсула узнала, что дочь беременна?
      – Нет, еще не узнала, – рассказала старая. – Письмо-то Фернанда из шкатулки выкрала. Аркадио в больницу попал, и пока он был на операции, она его одежду обшарила и нашла ключ.
      – Так ведь Хосе шкатулку забрал к себе…
      – У него же эта… как ее?…
      – Ребека, которая Амаранту отравила, – подсказала молодая.
      – Вот… Ребека же у Хосе остановилась под чужим именем, а он ее так и не узнал после пластической операции.
      – Почему? Он же подслушал ее разговор с Ремедиос…
      – Он только про Аркадио успел услышать, а потом ему сеньор Монкада позвонил и отвлек его.
      – Я бы на месте Аркадио этого сеньора на порог не пустила, – призналась пожилая.
      – Это потому, что мы, русские, такие, – пояснила старенькая. – А они-то нас во сколько раз лучше живут? Там так не принято.
      – Еще бы не лучше! – возмутилась молодая училка. – Фернанда – простая медсестра, а у нее квартира какая?
      – Она же на содержании у этого американца, – осуждающе заметила старенькая.
      – Я бы и сама пошла на такое содержание, – мечтательно заметила молодая. – Кормит его одними обещаниями, и больше ничего…
      Служкин закрыл журнал, поставил в секцию и начал одеваться.
      На улице уже темнело, накрапывал дождь, палая листва плыла по канаве, как порванное в клочки письмо, в котором лето объясняло, почему оно убежало к другому полушарию. Служкин закурил под крышей крылечка, глядя на светящуюся мозаику окон за серой акварелью сумерек.
      Сзади хлопнула дверь, и на крыльцо вышла Кира Валерьевна. В одной руке у нее была сумка, раздутая от тетрадей, в другой руке – сложенный зонтик.
      – Подержите, пожалуйста, – попросила она, подавая Служкину сумку.
      – Тяжелая, – заметил Служкин. – Может, вам помочь донести?
      – Я близко живу.
      – Это как понять?
      – Как хотите, – хмыкнула Кира Валерьевна, выпалив зонтом.
      – Хочу вас проводить. – Служкин выбросил окурок, и тот зашипел от досады. – Давайте мне и зонтик тоже, а сами возьмите меня под руку.
      Кира Валерьевна, поджав губки, отдала зонтик и легко взяла Служкина под локоть. Они сошли с крыльца.
      – Отгадайте загадку, – предложил Служкин. – Моя четырехлетняя дочка сочинила: открывается-закрывается, шляпа ломается. Что это?
      – Зонтик, – сухо сказала Кира Валерьевна. – Я бы не подумала, что у вас уже такая взрослая дочь…
      – Так что ж, человек-то я уже пожилой… – закряхтел Служкин. – А у вас кто-нибудь есть? Сын, дочка, внук, внучка?…
      – То есть вам интересно, замужем я или нет?
      – А разве найдется какой-нибудь мужчина, чтобы ему это было не интересно, особенно если он красив и чертовски умен?
      Кира Валерьевна снисходительно улыбнулась.
      – Не замужем. – Она вызывающе посмотрела на Служкина.
      – Я так и надеялся. А какой предмет вы ведете?
      – Немецкий.
      – Когда-то и я изучал в университете немецкий, – вспомнил Служкин. – Но сейчас в голове осталось только «руссиш швайн» и «хенде хох». Не подскажете, как с немецкого переводится сонет: «Айне кляйне поросенок вдоль по штрассе шуровал»?
      Кира Валерьевна засмеялась:
      – Вы что, литературу ведете?
      – Географию, прости господи.
      – Точно-точно, припоминаю. – Она скептически кивнула. – Что-то про вас говорили на педсовете… Стихи вы какие-то, кажется, ученикам читали, да?
      – Жег глаголом, да назвали балаболом, – согласился Служкин.
      – В самокритичности вам не откажешь.
      – Посмеяться над собой – значит лишить этой возможности других, – назидательно изрек Служкин. – Это не я сказал, а другой великий поэт.
      Они остановились у подъезда высокого девятиэтажного дома.
      – Мы пришли. – Кира Валерьевна забрала сумку и зонтик. – Спасибо.
      – А мы еще, Кира, вот так же прогуляемся? – спросил Служкин.
      – А разве мы пили на брудершафт?
      – А разве это трудно? – улыбнулся Служкин.
      – Что ж, дальше будет видно, – усмехнулась Кира. – Как хоть тебя?… Витя? До свидания, Витя.
      Она развернулась и вошла в подъезд.

      Служкин в длинном черном плаще и кожаной кепке, с черным зонтом над головой шагал в садик за Татой. Небо завалили неряшливо слепленные тучи, в мембрану зонта стучался дождь, как вечный непокой мирового эфира. Служкин не полез через дыру, а чинно обошел забор и вступил на территорию садика с главного входа. Под козырьком крылечка он увидел Лену Анфимову с Андрюшей.
      – Привет, – сказал Служкин. – Вы чего здесь стоите?
      – Да вот зонтик сломался, – виновато пояснила Лена. – Теперь ждем, когда дождь пореже станет…
      – Ну, к зиме распогодится, – пробормотал Служкин, поглядев на небо. – Давай я вас под своим зонтом провожу.
      – Может, Тату сначала заберешь? Нам на остановку надо…
      Служкин посмотрел на часы.
      – Успею еще, – заверил он. – Времени завались.
      Он подставил локоть. Лена, улыбнувшись, взяла его под руку. Они неторопливо двинулись к воротам. Лена вела Андрюшу.
      – Расскажи мне, Лен, как хоть ты поживаешь, – попросил Служкин. – А то ведь я так ничего и не знаю.
      – Да мне, Витя, нечего рассказывать. – Лена пожала плечами. – Нет у меня ничего интересного. Как замуж вышла, так из декрета в декрет, и с утра до вечера готовлю, стираю, глажу, прибираю, за Олей и Андрюшей смотрю… Я уж и сама стала забывать, что я человек, а не машина хозяйственная… В кино уже три года не была…
      Лена не жаловалась, просто рассказывала так, как есть.
      – Могу сводить тебя в кино, – бодро заявил Служкин, еще не перестроившись на слова Лены. – С превеликим удовольствием…
      – Нет, Витя, я же не напрашиваюсь… – Лена помолчала. – Мне некогда, да и перед мужем неудобно.
      – А кто у тебя муж? Какие у вас отношения?
      Служкин отдал Лене зонтик, подхватил Андрюшу, перенес его через канаву по мосткам и подал Лене руку. Лена оперлась о нее тяжело, неумело, как о перила.
      – Он у меня работает шофером. Дома мало бывает – все возится с автобусом. А отношения?… Какие могут быть отношения? Пока Андрюша не родился, так что-то еще имелось. А сейчас оба тянем лямку. Тут уж не до отношений. Живем спокойно, ну и ладно. Поздно уже что-то выгадывать, да и не умею я…
      – Денег-то он много зарабатывает? – наивно спросил Служкин. – Я слыхал, водители просто мешками их таскают.
      – А я слыхала, что учителя, – сказала Лена, и они рассмеялись.
      – А вышла ты по любви? – напрямик спросил Служкин.
      Лена, вопреки обычному, не смутилась. Видимо, для нее это было так же далеко, как двойки по рисованию.
      – По любви. Только какая разница теперь?
      – Лен, скажи, – помолчав, попросил Служкин. – А чем у тебя кончился тот школьный роман с Колесниковым?
      – Разве ты не знаешь? – удивилась Лена. – Ты же дружишь с Веткиной… Хотя, в общем, и рассказывать тут нечего, – Лена пожала плечами. – Ничем. Дружили после школы полгода, потом он в армию ушел. Я сначала писала ему, ждала. Потом забывать начала. Потом с Сашей познакомилась – с будущим мужем. Вот так. А Колесников тоже не особенно переживал. На моей свадьбе напился, всем надоел своими армейскими историями, к каждой девчонке приставал…
      – А ведь мы всем классом с таким благоговением относились к твоему роману с Колесниковым! Как же, десятиклассник, на машине ездит – и нашу Ленку Анфимову любит!…
      – Только к машине вы и испытывали уважение, – улыбнулась Лена. – Глупые все были… Сейчас у мужа автобус целый, ну и что?
      – Н-да-а… – протянул Служкин. – Как-то все это… Вроде бы когда-то огромное значение имело, а оказалось – ерунда. И останется только грустно шутить. Ты же самая красивая девочка в классе была… Все думали, что ананасы в Париже кушать будешь…
      Лена чуть покраснела.
      – Гм, гм, – смущенно покашлял Служкин. – А я ведь, Лен, так в тебя влюблен был…
      – Я знала, – засмеялась Лена. – Да и весь класс знал.
      – И тебе не жалко меня было, когда ты с Колесниковым крутила?
      – Нет, – мягко сказала Лена. – Тогда ведь казалось, что всего еще сколько угодно будет. Не ценили, когда любят. Маленькие были.
      Они шли вдоль рощицы старых, высоких сосен, вклинившейся в новую застройку. Подлесок здесь был вытоптан детьми и собаками. Андрюша, пользуясь тем, что внимание мамы отвлекает дядя с зонтиком, брел по лужам, поднимая сапогами черные буруны. Показалась автобусная остановка – голая площадка на обочине шоссе.
      – Я вас посажу на автобус, – сказал Служкин.
      Они молчали, вглядываясь в призрачную, дождливую перспективу дороги, откуда в брызгах, шипя, вылетали легковушки и проносились мимо, вихрем закручивая морось. Служкин переложил зонт в другую руку и чуть приобнял Лену, словно хотел ее немного согреть.
      – Андрюша, встань ко мне поближе, – велела Лена, подтаскивая сына за руку. – У тебя и так капюшон уже промок…
      – А помнишь, как нас четыре года Чекушка сватала? – спросил Лену Служкин. – Всегда сажала за одну парту…
      Лена слабо улыбнулась.
      – Скажи, Лен, а вот тогда, на дискотеке, ты меня вправду поцеловала или случайно в темноте ткнулась?
      – Не помню, – удивленно сказала Лена и засмеялась. – Витя, а это не ты подсунул мне в портфель записку на Восьмое марта?
      – И я не помню, – честно ответил Служкин. – А ты помнишь, как на День Победы нам вдвоем давали читать «Жди меня»?…
      – А ты помнишь?…
      Лена медленно менялась – усталость и покорность уходили с ее лица, казалось, что солнце скоро покажется из-за глухих туч. К ней даже вернулось почти забытое школьное кокетство – она искоса лукаво глянула на Служкина, как некогда глядела, проходя мимо него в школьном коридоре. Служкин и сам оживился, стал смеяться, жестикулировать и не заметил автобуса.
      Они одновременно замолчали, с какой-то обидой глядя на открывающиеся двери. Лена сникла. И вдруг Служкин наклонил зонтик вперед, отгораживаясь им от автобуса как щитом, и смело прижался губами к холодным и твердым губам Лены, забыто вздрогнувшим в поцелуе.
      – Иди, – сказал он. – Мы ведь еще увидимся…
      Покачивая тяжелым задом, автобус уполз по шоссе. Служкин задумчиво пошагал обратно. Он шел минут пять. Вдруг встрепенулся, быстро захлопнул зонтик и бросился бегом. Дождь плясал на его кепке, под ногами взрывались лужи, полы плаща болтались, как оторванные. Служкин бежал напрямик через газоны, через грязь, прыгал над канавами, проскочил в дыру в заборе вокруг садика и влетел в раздевалку.
      Тут было уже пусто. Дверь в группу была раскрыта, и Служкин остановился на пороге. В дальнем углу зала за столом сидела и что-то писала воспитательница. На маленьких столиках вверх ножками лежали маленькие стульчики. Свежевымытый пол блестел. Тата – одна-единственная – строила из больших фанерных кубов кривую башню. В своем зеленом платьишке на фоне желтого линолеума она казалась последним живым листком посреди осени.
      – Тата!… – охрипнув, позвал Служкин.
      Тата оглянулась, помедлила и молча кинулась к нему через весь зал. Служкин инстинктивно присел на корточки, поймал ее и прижал к грязному плащу, к мокрому лицу.
      – Тата, я больше никогда не опоздаю… – прошептал он. – Честное слово, никогда… Честное папино…

      К утру газоны становились седыми, а воздух каменел. Люди шли сквозь твердую, кристальную прохладу, как сквозь бесконечный ряд вращающихся стеклянных дверей. На заре по Речникам метлою проходился ветер и обдувал тротуары, отчего город казался приготовленным к зиме, как покойник к погребению. Но снега все не было. И вот будто стронулось само время – первый снег хлынул как первые слезы после долгого, молчаливого горя.
      Служкин ходил проведать Сашеньку, но не застал ее на работе. У него еще оставалось полтора часа свободы до конца смены в садике, и он отправился побродить вдоль затона, посмотреть на корабли.
      Снег валил густо и плотно, словно его скидывали сверху лопатами. У проходной Служкин неожиданно увидел продрогшего, танцующего на месте Овечкина с сугробом на голове.
      – Какими судьбами? – задержавшись, поинтересовался Служкин.
      – Человека жду… одного… – проклацал зубами Овечкин.
      – В мае влюбляться надо, – посоветовал Служкин.
      На мосту в ржавые бока понтонов тяжело толкалась стылая вода. Понтоны раскачивались, дощатые трапы между ними злобно грохотали.
      Затон, плотно заставленный кораблями, походил на какую-то стройку. Мачты, антенны, стрелы лебедок торчали как строительные леса. На крышах и палубах снег лежал ровными пластами. Иллюминаторы смотрели на Служкина невидяще, рассеянно, исподлобья, как смотрит человек, который почти уснул, но вдруг зачем-то открыл глаза.
      Служкин остановился у навеса лесопилки, под которым уныло качался и позвякивал цепями тельфер. В белой мгле Кама выделялась контрастной черной полосой, потому что снег, падая на воду, странно исчезал. Служкин стоял, курил и разглядывал высокий и массивный нос ближайшей самоходки, у которой в клюзах торчали якоря, словно кольцо в ноздрях быка.
      На дорожке из снегопада появился маленький заснеженный человек, и Служкин с удивлением узнал в нем Машу Большакову из девятого «А».
      – Маша, ку-ку, – окликнул он ее.
      – Ой, Виктор Сергеевич!… – Маша даже испугалась.
      – Ты чего здесь делаешь?
      – К папе ходила. Мама просила ему записку отнести.
      – Это не тебя там у проходной Овечкин дожидается?
      – Меня, – покраснев, созналась Маша.
      – Э-эх, жаль, – вздохнул Служкин. – А я хотел проводить…
      – До проходной еще далеко, – кокетливо ответила Маша.
      Они медленно пошли рядом, не глядя друг на друга. Наконец, не выдержав, Маша подняла на Служкина глаза и улыбнулась:
      – А вы что здесь делаете, Виктор Сергеевич? Только не врите.
      – Да ничего не делаю. Шляюсь. Чего мне тут делать? Хожу и вспоминаю времена, когда сам девочек дожидался.
      – А почему на заводе?
      – Ну… как сказать… Хотел увидеть один теплоходик, про который есть что вспомнить. «Озерный» называется.
      – Я в кораблях не разбираюсь… А что у вас за история, Виктор Сергеевич, которую вы вспоминаете?
      – История моей последней школьной любви, – важно пояснил Служкин.
      – Расскажите, – лукаво улыбаясь, предложила Маша.
      – Ой, Машенька, – заныл Служкин. – Это история очень старая. Она длинная и скучная, со слезами и мордобоем. Тебе будет неинтересно.
      – Очень интересно, Виктор Сергеевич! – горячо заверила Маша.
      – Ну, ладно, – довольно согласился Служкин и полез за сигаретами. – Было это в июне, когда я окончил десятый класс и шли выпускные экзамены, – начал он. – Дружил я тогда с одноклассницей. Красивая девочка была, но характер – спаси господи! Вздорная, склочная, задиристая – хуже Ясира Арафата. Звали ее Наташа Веткина, а кличка – просто Ветка. Дружили мы давно, однако ничего особенного: так, гуляли, болтали, в кино ходили, целовались потихоньку. А тут как дошло до всех, что скоро навсегда расстаемся, так и заводиться начали, нервничать. Ну, я-то еще с детства мудрый был, лежал себе спокойненько на диване. А Ветка, видно, решила под конец урвать кусок побольше и завела роман с другим нашим одноклассником. Звали его Славкой Сметаниным, а кличка была, конечно, Сметана. Он был парень видный, отличник, но нич-чегошеньки собой не представлял. Смотрю, в общем, это я: Ветка со Сметаной каждый день туда-сюда рассекает. Что, думаю, за блин? Попытался я Ветке мозги прочистить, она и ляпнула мне: не суйся, мол, и катись отсюда. Я, понятно, разозлился благородно. Ну, думаю, жаба, ты у меня покукарекаешь еще.
      И вот был у нас экзамен по химии. Подхожу я это утром к школе и вижу, что Ветка со Сметаной под ручку прется. Я сразу понял: сегодня точно чья-то кровь будет пролита. Химичка нам кабинет открыла и куда-то ушла. Ветка тоже учесала. Сидим мы в кабинете вдвоем: я и Сметана эта дурацкая. Я злость коплю. Сметана тетрадку свою с билетами читает. А надо сказать, что в кабинете том был здоровенный учительский стол. Сверху кафелем выложен, чтобы кислотой не попортить, а сбоку большой стеклянный вытяжной шкаф с трубой наверху. Я все прикинул, обмозговал, потом встал, тетрадку у Сметаны из рук хвать, на этот стол скок, да и запихал ее в трубу. Сметана озверела, сперва за мной между парт погонялась, потом полезла в шкаф за тетрадью. И только она в вытяжной шкаф проникла, я тут же подскочил, дверку у шкафа закрыл и запер со всей силы на шпингалет. А после вышел из кабинета и дверь защелкнул.
      Вот и время экзамена наступило. У кабинета толпа мнется. Подгребает экзаменационная комиссия, открывает дверь, вваливается в кабинет… А там этот дурак на столе в стеклянном шкафу сидит, как обезьяна в аквариуме. Учителя сразу в визг, остальных со смеху скосило. И главное – шпингалет никто открыть не может, так я его засобачил. Пока слесаря искали, полшколы в химию поржать прибежало. А мне же, чудотворцу и выдумщику, ни слова не говоря по химии трояк впечатали и с экзамена под зад коленом. Я не стал переживать, только радовался, когда вспоминал, как Ветка позеленела.
      Маша смеялась. Ободренный, Служкин заливался соловьем.
      – Тем же вечером сижу я дома, вдруг звонок в дверь. Я только дверь открыл, а мне Ветка сразу по морде тресь!… Но я – воробей стреляный, я сразу присел. И она со всего размаха рукой по косяку как засадила, аж весь дом вздрогнул! Тут на грохот моя мама в коридор выбегает. А мама моя страсть любила, когда в гости ко мне девочки приходят. Схватила она Ветку и на кухню поволокла. Сразу чай, конфеты, все такое. Говорит мне: познакомь, мол, Витя, с девушкой… Меня, естественно, черт за язык дернул. Такая и сякая, говорю, моя невеста. От этих слов Ветка чуть не задымилась. Ну, чай допила, с мамой моей попрощалась культурно и ушла, а на меня и не взглянула. Так, думаю, Виктор Сергеевич, ожидает тебя бой не ради славы, ради жизни на земле.