Дома она рассказала об этом Стратону:
      - Ты слышишь, поднимают казаки головы, звенят их сабли... Старосту можно подкупить, он подтвердит, что и ты мусульманин. Поедем с нами. Продай дом и за эти деньги...
      - Войско, которое воюет за деньги, не защита для народа, Мария, ответил Стратон, безнадежно махнув рукой. - Чужую правду, чужие богатства защищает за плату. Это слуги чужеземцев, а не свободолюбивые запорожцы. Хлеборобам от них пользы мало...
      - Но откуда тебе известно, что это войско не бросит наемную службу и не поднимет свои сабли для защиты своего народа?
      - Два полка встанут за народ, на который со всех сторон навалились сотни вражеских полков? Чепуха. Их сотрут в порошок. Ушла казацкая слава, Мария. И не вернется больше. Ты только подумай: шляхта, турки, татары... Не дадут они нам воскреснуть. Да еще сейчас, когда на престол сел такой хан...
      - Я не слышала о новом хане, - раздраженно перебила Стратона Мария и умолкла: на пороге стояла Мальва, переводила встревоженный взгляд со Стратона на Марию.
      - Какой хан? - спросила она, шагнув в комнату. - Какой хан?
      Стратон недоуменно посмотрел на Мальву - какое, мол, ей до этого дело - и продолжал:
      - Султан назначил ханом Ислам-Гирея*. Нынче, говорят, он должен въезжать в Бахчисарай. О, это не Бегадыр. У этого твердая рука. В польском плену наострил он свой ум, под Азовом - меч. А все против нее, нашей Украины...
      _______________
      * И с л а м Г и р е й III стал ханом в 1644 году.
      - Он не будет воевать с Украиной! - закричала Мальва, и старики оторопели.
      Мария бросилась к дочери. Что это с нею? У нее, безумной, радостью горят глаза, и говорит она такие странные вещи, словно бредит.
      - Стратон, ой, Стратон, ее сглазили!
      Стратон приложил руку ко лбу Мальвы, она отвела ее и спокойно повторила:
      - Ислам-Гирей не будет воевать с Украиной.
      Еще миг стояла неподвижно, потом повернулась и убежала из комнаты. Не слышала, как звала ее мать.
      ...На узких бахчисарайских улицах столпилось столько людей, что иголке негде было упасть. Ашлама-дере и Мариам-дере были забиты толпой, мальчишки взобрались на крыши, к дворцу и близко никого не подпускают вооруженные сеймены. Хан будет въезжать в город с запада, со стороны Эски-юрты. Мальва побежала обратно, в Салачик, поднялась по крутым тропинкам на плато и помчалась мимо цыганских хибарок туда, где было меньше людей. Спустилась к невольничьему рынку, остановилась у края дороги, и уже никакая сила не могла вытолкнуть ее отсюда.
      - Едут, едут! - прокатилось по длинной улице, и сердце Мальвы замерло.
      Из-за поворота выехал отряд конных воинов, закованных в латы, а следом за ними два всадники в дорогих одеждах.
      - Слава Ислам-Гирею! Слава Сеферу Гази! - кричала толпа, только Мальва молчала и широко раскрытыми глазами смотрела на тех, кому воздавали хвалу.
      Один - старик с редкой бородкой, сморщенным равнодушным лицом и закрытыми глазами - изредка поднимал веки и окидывал толпу презрительным взглядом, второй... Разве это он? Нет, не он... Совсем незнакомый мужчина сидел в деревянном седле с резными украшениями, в голубом кафтане и в собольей шапке с двумя султанами.
      Эскорт приближался, и когда вот-вот должен был пройти мимо Мальвы, хан повернул голову, вытащил из расшитого золотом пояса горсть монет и бросил людям. Мальва узнала: это был тот самый рыцарь, которому она когда-то напророчила ханство, только он намного старше, неприступней, суровей. Мальве показалось, что он остановил на ней свой взгляд, она подалась вперед, но ее оттеснили конные сеймены, спины людей закрыли перед ней процессию.
      Долго не утихал шум в столице, спряталось солнце за ротонды Эски-юрты. Мальва возвращалась в Мангуш. С опущенной головой, поникшая, упавшая духом. Мечты, взлелеянные годами, радужные, вдруг поблекли, полиняли, стали такими бедными, как вот эта медная монета, брошенная щедрым ханом. Девушка сжимала монету в кулаке, изредка посматривая на нее, потом бросила ее в известковую пыль на дороге.
      Дома ждали ее заплаканная мать и мрачный Стратон.
      - Где ты была? - спросили они в один голос.
      - Там... встречала хана...
      - Ты видела его?
      - Да, - сказала она тихо и безутешно зарыдала.
      Мария уложила Мальву в постель, голова ее горела: не иначе, кто-то сглазил дочку. Мария прикладывала к ее голове холодное полотенце, тревожилась. Стратон долго сидел молча, он не понимал причины Мальвиного недуга, но был уверен - это не потому, что ее сглазили. Вечером промолвил, тяжело вздохнув:
      - Вот что, Мария... Если уж ты твердо решила вернуться на Украину, то не откладывай. Беда беду найдет, пока солнце зайдет... Иди к хану. Новый царь в начале своего царствования всегда бывает щедрее, чем тогда, когда осмотрится. А если у тебя не хватит денег, добавлю.
      <С кем ты будешь, Ислам?> - спрашивали пронизывающие узкие глаза Сефера Гази молодого хана, вошедшего в зал дивана.
      Ислам-Гирей остановился напротив высокого трона, обитого оранжевым сукном, с вышитым золотым полумесяцем на спинке, ждал ритуала коронации. К хану подошли четыре бея, каждый держался за угол широкого пушистого войлока. Высокомерно и покровительственно, словно на старшего сына, посматривал на Ислам-Гирея самый богатый в Крыму ширинский бей Алтан, некоронованный хан улуса. Заискивающе глядели на нового хана яшлавский и барынский беи. Холодный, горделивый, как бы равнодушный ко всему, что тут происходит, стоял властитель Перекопа ногаец Тугай-бей.
      Ислам-Гирей всматривался в лица своих требовательных советников, остановил взгляд на Тугае, и его глаза засияли. Этого воина - именно воина, а не бея - он знает еще с тех пор, когда командовал восстановлением Ор-капу. Ислам подумал: если ему когда-нибудь придется считаться с этими четырьмя могущественными беями ханства, он будет искать дружбы не с коварным Ширином, не с трусливым Барыном, не с убогим Яшлавом, а с Тугай-беем из рода Мансуров, который ковал свою волю в седле, а не на мягких персидских коврах.
      Хан стал на войлок, беи подняли его, взявшись за четыре угла, и понесли, восклицая:
      - Встань! Живи!
      Молча смотрели на церемонию ханские оруженосцы-сеймены и их вожак Сефер Гази, стоявшие возле трона.
      Беи ждали, что хан поклонится им.
      Мускулы на лице Ислама напряглись, еще больше выдалась вперед нижняя челюсть. Он не встал и не поклонился беям, оперся головой о спинку трона и протянул назад руку - Сеферу Гази. Тот подошел, величественным жестом подал хану свиток бумаги. Ислам развернул его и медленно, слово за словом, прочел первый свой указ:
      - <Великого улуса правого и левого крыла благородным беям,
      муфтиям, кадиям и шейхам сообщаю этим указом: отныне я великой орды,
      великой монархии, столицы крымской, неисчислимых ногаев, горских
      черкесов - великий цесарь.
      Ислам-Гирей, сын Селямет-Гирея.
      Великого хана самый благородный советник,
      полномочный и доверенный Сефер Гази-ага>.
      Дернулась голова у Ширин-бея, губы сжались в злобе, пробежала тень неудовольствия по лицам яшлавского и барынского беев, только Тугай стоял как и прежде - гордый, могущественный и непроницаемый.
      Ислам-Гирей поднял руку, и все, кроме Сефера Гази, вышли из зала дивана. Бывший учитель, теперь ханский визирь, молвил, не двигаясь с места:
      - Первый бой выигран. Но это только первый бой.
      В зал неожиданно вошел ханский оруженосец соймен Селим - он три года верно ждал своего благодетеля и повелителя в свите Крым-Гирея - и сообщил:
      - Гонец из Стамбула!
      Углом приподнялись вверх брови Ислама, спрятались за веками мышиные глазки Сефера Гази. Но и хан не поднялся, не пошел навстречу.
      - Пусть войдет, - велел он.
      Высокий турок в янычарской форме слегка наклонил голову, и тут Сефер Гази прошипел:
      - Кланяйся в ноги великому хану!
      Султанский посол смутился, побагровел, поклонился еще ниже, но не пал на колени. Произнес:
      - Именем солнца мира султана Ибрагима повелевает тебе великий визирь отправить свои войска на Украину или в Московитию и доставить в Стамбул четыре тысячи невольников для четырехсот кораблей, которые необходимы для войны с Венецией. И еще велит направить сорок тысяч войск под его высокое командование. И передаю тебе подарки султана, - гонец положил к ногам кунтуш и саблю.
      Ислам поднялся умышленно медленно, надел кунтуш на одну руку, а на саблю даже не взглянул.
      Что ответить гонцу? Отказаться выполнить первый султанский приказ, когда еще бразды правления некрепко взяты в руки, - рискованно. Выступить против Московитии - невыгодно. На Украину? Нет, Украину сейчас трогать нельзя. Теперь казачеством заинтересовались Англия, Франция, Швеция, Голландия. Хмельницкий под Дюнкерком одержал блестящую победу над испанцами, он еще может пригодиться Крыму. А Ляхистан не платит дани, можно воспользоваться случаем и самим взять ее, хотя султан и не говорит об этом. А выступить придется - Крым еще не оправился от голода.
      - Передай султану, - сказал хан после длительного раздумья, - что покорный слуга Ислам-Гирей заверяет его в своей преданности и является рабом и пылью в сравнении с ним. Но крымские люди в Стамбул не пойдут - у нас голод, чем они там поживятся? Они пойдут в гяурские земли за ясырем для султана.
      ...Лишь зимой возвращались войска Ислам-Гирея по Покутской дороге, ведя десять тысяч пленных украинцев и поляков. А из Стамбула в Варшаву направлялись послы с наказом заверить короля Владислава, что нападение на Польшу Ислам-Гирей совершил по приказу Аззема-паши, за что великий визирь был казнен.
      Дорога была далекой и тяжелой, холод косил пленников, мурзы и сеймены возмущались тем, что после султанского дележа им ничего не осталось.
      За Перекопом отобрали две тысячи самых сильных мужчин для султана, остальных стали делить между собой. Хан послал Сефера Гази и Крым-Гирея следить за распределением ясыря.
      Вскоре до ханского шатра донесся непонятный шум, звон оружия и стрельба. В заснеженной степи стали друг против друга два враждебных лагеря: мурзы во главе с Крым-Гиреем и сеймены - с Сефером-агой. Загремели литавры, воины мурз в островерхих черных шапках понеслись на сейменов, закованных в кольчуги и шлемы. Столкнулись алебарды и бердыши извечных соперников в борьбе за добычу. Захлопали пищали и кремневые пистоли, засвистели стрелы, зазвенели ятаганы и сабли.
      Хан пришпорил коня, прискакал на поле битвы, но остановить ее уже был не в силах. Мурзы окружили сейменов и секли их саблями.
      - Прекратить! - исступленно кричал хан и, подвергая себя смертельной опасности, скакал по полю.
      Бой начал утихать, мурзы повернули коней и со всех сторон окружили хана.
      К Ислам-Гирею подъехал на коне ширинский мурза, сын властного Алтан-бея, который не забыл пренебрежительного отношения к нему хана во время коронации.
      - Хан, - сказал он, выдыхая клубы пара в лицо Ислам-Гирею, - ты наш властелин, а мы твои слуги. Но нет властелина без слуг, подданные же всегда найдут себе господина. Мы согласны подчиниться тебе, но не самозванцу, в жилах которого нет и капли благородной крови. Вели арестовать Сефера Гази, который, словно трусливый хорек, убежал с поля боя. Мы найдем его. Вот тебе готовый ярлык на его арест, приложи печать. Беи не могут допустить, чтобы главным агой татарского войска был ничтожный раб, который возвеличился на грабительских сейменских поборах.
      Ислам-Гирей ужаснулся: осудить на казнь верного учителя! Он поднял было руку, но она тут же опустилась - в этот момент не было у него ханской власти, и возвратить ее он мог только ценой жизни Сефера. Лица мурз были суровы и решительны, их взгляд говорил: <Мы посадили тебя на трон, мы тебя и свергнем с него>. И тогда хан вспомнил совет учителя: у предводителя должно быть два лица - рыцаря и коварного змея. <Так вот на ком приходится мне впервые осуществлять твое учение, мой добрый учитель!>
      Ширинский мурза подал Исламу исписанный лист бумаги. Хан снял с пальца перстень и дрожащей рукой приложил его к ярлыку.
      Небольшой отряд бейских воинов понесся вскачь по степи в погоне за Сефером-агой.
      Тогда к хану подъехал властелин Перекопа Тугай-бей и промолвил, мрачно глядя на него:
      - Хан, я в десять раз сильнее тех, которым ты сегодня подчинился. Со своими ногайцами я сильнее, чем ты. Но междоусобица ни к чему, когда на ханский престол аллах послал мудрого властелина. Сефер-ага пересидит опасное для себя время в Ор-капу. Такая голова не должна слететь с плеч. И твоя тоже. Можешь, хан, рассчитывать на меня...
      Долго Мария дожидалась приема у хана. Вернувшись из похода, он никого не принимал. Только в день намаза, когда сосед соседу приносит хлеб, чтобы помянуть умерших, а перед воротами ханского дворца раздают еду нищим и цыганкам, Ислам-Гирей принял просителей.
      С трепетом входила Мария в ханскую канцелярию в сопровождении мангушского старосты, который за хороший калым согласился подтвердить, что Мария и ее дочь - правоверные мусульмане, желающие возвратиться к гяурам, чтобы проповедовать среди них самую справедливую на земле веру.
      Оставив башмаки на лестнице, Мария вошла в зал и упала ниц перед ханом. Ислам-Гирей молча кивнул казначею, сидевшему сбоку за столиком. Тот велел рассказать о своей просьбе, выслушал ее, посмотрел на хана. Хан кивнул головой. Мария положила перед казначеем кучу алтынов, и тогда писарь, сидевший рядом, изрек гнусавым голосом:
      - <Жителям Мангуша Марии и Соломии, которые удостоились получить
      этот красноречивый хаканский ярлык, разрешается пройти через
      укрепления Ор-капу в Ногайскую степь и дальше, и никто из моих слуг
      не может чинить им каких-либо препятствий.
      Великий хан Крымского улуса Ислам-Гирей>.
      Сбылось! Конец неволе! Да неужели это правда? Мария, кланяясь и плача, выбежала из ханского дворца и изо всех сил помчалась по ущелью в Мангуш.
      - Мальва! Мальва! Соломия! - звала она в своем дворе дочь, но ей почему-то никто не откликался.
      Открыла ворота Стратоновой усадьбы.
      - Страто-он!
      Стратон приковылял к порогу, лицо его обрюзгло и осунулось, он как-то виновато развел руками. Тревога закралась в сердце Марии.
      - Где... где Мальва?
      - Я не отпускал, умолял, угрожал... Но она как безумная...
      - Да что же случилось?! - в отчаянии закричала Мария, и руки ее поднялись к шее, словно она хотела задушить себя.
      - Успокойся, Мария... Ведь не умерла же она. Приехал сегодня к нам ханский страж и сказал, что хан велит... не велит, а просит, чтобы Мальва явилась к нему. Я ничего не понимаю... Откуда хан мог узнать о нашей Мальве... И она уехала... Говорила, что вернется и все тебе расскажет. Мария, не принимай это близко к сердцу... Плачем горю не поможешь. Получила грамоту? Ну, вот завтра и пойдете...
      - Вот она, моя кровавая... Вот она. Я знаю... Теперь я уже знаю... О боже!.. Моя дочь станет ханской наложницей! - Она протянула Стратону руку с грамотой, покачнулась, всхлипнула и в обмороке повалилась на землю...
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Мати моя дорогая,
      А я ж тебе не пiзнала.
      Скидай з себе сво? лати,
      Будеш з нами панувати.
      Украинская народная песня
      <Сказал пророк, пускай над ним будет мир: пойдут люди в рай по мосту - сирату, тонкому, как волос, и острому, как меч. И поведет их Монкир...>
      Гвоздем застрял в мозгу Ислам-Гирея этот хитроумный хадис; растолковывая его сам, без хафизов, он выработал для себя собственную тактику.
      Много дней после возвращения из похода в Ляхистан Ислама мучила совесть. Изо всех углов, из-за канделябров, из окон смотрели на него проницательные глаза, полуприкрытые веками. Учителя обрек на смерть. Отблагодарил за науку, за освобождение из неволи, за ханский престол.
      А потом в памяти всплыл услышанный еще в Зинджирлы-медресе хадис, как бы написанный для него. Каждого человека в жизни ведет свой ангел Монкир по тонкому волоску риска. И только тот, кто способен балансировать, сохранить равновесие, кто может покривить своей совестью, пройдет по нему в рай. Те же, что идут прямо, попадают в ад...
      Пришло успокоение и к хану, а вместе с ним странное, кощунственное чувство удовлетворенности победой над самим собой: для достижения своей цели теперь он сможет пойти на все. Пускай напрямик идут те, кто думает лишь о своем <я> и своей совести. У него есть Крым.
      Он долго ничего не знал о судьбе Сефера Гази. Ему не хватало учителя не из-за укоров совести, а для совета. Теперь он должен был думать обо всем сам. Что делать, чтобы стать могущественным самодержцем, чтобы прикладывать печать только тогда, когда этого пожелает он сам? С чего начать? Истощенный голодом народ рвется за Перекоп, чтобы грабить, а он знает, что сейчас нельзя трогать северных людей. Беи держат в своих руках трон, и выступить против них сейчас еще не хватает сил. Порта пока что еще сильна...
      Ислам не принимал никого, даже братьев. Ждал известий от Тугай-бея. Этот железный ногаец стоял в стороне, когда разгорелась борьба при дележе ясыря. Не вмешался, когда хана окружили мурзы. А потом протянул ему руку. Обратиться теперь к нему, признаться в своем бессилии и стать зависимым от него? Нет, надо выждать...
      Наконец из крепости прискакал посланец с письмом. Писал Исламу сам Сефер Гази.
      <Сын мой, я жив, и придет время, когда вернусь к тебе. Я рад, что ты поступил именно так. Ты доказал, что можешь быть ханом. Однако не злоупотребляй моей наукой, и аллах благословит твои замыслы. С союзниками будь дипломатом, с врагами будь хитер и коварен, как ядовитый змей, а друзей, которые могут пригодиться тебе, не предавай. Друг еще простит, но судьба может порой отомстить>.
      Пораженный великодушием аталика, Ислам-Гирей спустился из опочивальни в малую мечеть и долго молился. Потом вышел из дворца один, без сопровождения, и направился вверх вдоль Чурк-су в сторону Качи. Поднялся по тропинке на вершину, откуда была видна резиденция Нурредина Кази-Гирея. Надо было бы поговорить с младшим братом, посоветоваться, как быть с Крым-Гиреем, который оказался на стороне беев. Но нет, еще рано. А может, и совсем не надо... Хорошо, что жив Сефер Гази.
      Повернулся и пошел по гребню к Чуфут-кале. Сегодня ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Остались позади буковые безлистые рощи и поляны с промерзшими кустами можжевельника; из низины потянуло запахом весны - там уже зеленела трава, да и на вершинах за кустами можжевельника серели остатки снега,
      - Сефер Гази жив! - еще раз повторил вслух. - Он еще вернется ко мне, дайте только укрепиться. А когда упрочу свое положение, тогда народ увидит разницу между мной и моим предшественником. Отменю военный налог, который ввел Бегадыр, восстановлю на Перекопе торговлю солью с гяурами, пусть немного оправится народ, пускай набьет себе брюхо. А потом он последует за мной, куда я захочу. Тогда зажму в кулак Ширинов и Барынов, на первом месте в диване поставлю презираемого Яшлава, и будет он мне служить, как верный пес. А Тугай-бея назову другом. Жалобы людей буду выслушивать на улице и не пожалею для них щедрот своих. А тогда скажу туркам: <Уходите отовсюду: из Кафы и из Ахтиара, из Судака и Керчи!>
      Настроение его поднялось. Он вспомнил молодые годы, польский плен, тревогу за ханский престол, турецкую неволю, и вдруг бурною волной ударило в сердце воспоминание... <Ты - хан>. Кто произнес эти слова, ставшие пророческими? Он и Сефер Гази едут из Ак-мечети в Бахчисарай отдать последний долг покойному Бегадыр-Гирею. Сефер Гази учит уму-разуму молодого Ислама. А навстречу - девушка, стройная, тонкая, совсем еще ребенок, и прекрасная, как распускающаяся роза на рассвете. <Ты знаешь, кто я, девочка?> - <Знаю, ты - хан>... Откуда она? Вспомнил, из Мангуша, назвала себя Мальвой. И он обещал найти ее, когда станет ханом. Но это было давно... Возможно, теперь она уже вышла замуж. Но он обещал, и его обещание должно быть платой за предсказание. Лукавить с судьбой нельзя. Надо найти ее и хотя бы поблагодарить.. Да, в день намаза он примет посетителей, а Селима пошлет разыскать ее. Пусть просит у хана, что пожелает.
      ...После обеда в день намаза Ислам-Гирей оделся в легкий костюм воина и в приподнятом настроении, словно и не обременяла его тяжесть ханства, поскакал на коне к Ашлама-сараю, где должна была ждать его юная предсказательница из Мангуша. <Пришла ли, отыскал ли ее Селим? - думал он дорогой. - И что сказать ей, чем вознаградить? А может быть, все-таки спросить, не желает ли она, чтобы хан выполнил свое обещание?> При этой мысли радостное волнение охватило все его существо. Словно юноша, Ислам-Гирей соскочил с коня и стремительно вошел в покои, раздвинув обеими руками портьеры.
      Посреди комнаты стояла девушка. Черные брови сошлись на переносице, лицо - бледное от волнения, черные как смоль волосы и темно-синие глаза.
      Она стояла с открытым лицом, застыв, слегка вздрагивая. К ней подходил тот суровый и гордый хан, который небрежно бросал на головы людей медные монеты. Ой, нет, не он... К ней подходил тот самый рыцарь, которого она когда-то встретила в Ашлама-дере, - с мужественным лицом, острым пылким взглядом, с выдающейся вперед бородой...
      Ислам-Гирей коснулся рукой ее лица и сказал, ласково улыбнувшись:
      - Я не могу узнать тебя, красавица. Узнаю разве только твои глаза, синие, точно дарданелльские воды. Видишь, исполнилось твое пророчество, и я готов уплатить тебе свой долг.
      - Медными монетами? - тихо спросила Мальва.
      - Я сделаю все, что ты только пожелаешь. Но денег, помню, я тебе не обещал... - Ислам в минутном раздумье потрогал бороду... - Я тогда сказал...
      - Ты сказал: <Будешь моей третьей, но первой женой>, - закончила за него Мальва, не сводя с хана зачарованного взгляда.
      - Это память ума, Мальва, или память сердца? - спросил Ислам, пораженный непосредственностью девушки.
      - Не знаю, не понимаю...
      - Ты бы согласилась стать моей женой?
      - О да! Как же иначе? Я ждала и верила, потому что эти слова сказал мне рыцарь. Только мама ничего не знает...
      Хан повернулся к двери.
      - Селим! - позвал он. - Скачи в Мангуш и привези сюда ее матушку. Скажи ей: хан кланяется в ноги матери самой очаровательной красавицы в мире и просит прибыть в свои покои...
      Им овладела страсть настоящей любви, которой он не изведал до сей поры.
      Он схватил Мальву на руки и прижал к себе.
      Впервые в жизни Мальва ощутила силу и сладость мужских объятий. Инстинктивный женский протест овладел ею, она выскользнула из рук хана, обессиленная и жаждущая, как тогда - во сне на Чатырдаге.
      - Ты великий и могущественный хан... Но я покорюсь тебе не потому, что ты хан. Я люблю... Умоляю, не делай меня наложницей в гареме...
      - Не бойся, красавица моя. Завтра же мы сыграем свадьбу.
      Вернулся Селим. Он был не таким, как прежде. В глазах, в которых всегда светились преданность и готовность в каждый миг умереть за хана, появились тревога, волнение, печаль.
      - Хан, - сказал он, - ее мать... умирает.
      Мальва ахнула, стремительно бросилась к выходу и побежала по ущелью. - Перед ее глазами мелькали разноцветные пятна: все, что произошло сегодня, казалось ей теперь сном, а действительность ошеломила страшным известием: умирает ее мать. Из-за нее, из-за нее, из-за нее...
      Вбежала в хату. Стратон стоял у постели мрачнее ночи, враждебно посмотрел на Мальву.
      - Ты отплатила ей за все. И за свое рождение, и за то, что не дала тебе погибнуть в этой страшной неволе...
      - Умерла?! - закричала Мальва и упала на грудь матери. - Ой, ой, мама!
      Мать открыла глаза, с трудом прошептала:
      - Ты тут, дитя?.. О, моя Соломия... Не плачь, не плачь, я не больна, только сердце почему-то не слушается меня. Сколько ему довелось претерпеть... Я завтра поднимусь. И мы поедем на тихие воды... к ясным звездам... О, как я ждала этого дня! У нас теперь есть грамота, мы свободны... Зачем ты пошла к ним, доченька?
      Мальва упала перед матерью на колени, прижалась лицом к ее желтой руке.
      - Мама, слышишь, мама... - Мария приподняла голову. - Выслушай меня. Я ждала его... Разве я могла знать, что этим причиню тебе горе? Я полюбила его еще маленькой, тогда он не был ханом. А ты же воспитывала меня мусульманкой, я не могу тосковать о том, о чем тоскуешь ты, хотя и хотела. Мне не известны ни ясные звезды, ни тихие воды. Они у меня тут - в долине Узенчика, на вершинах Чатырдага, на улицах Бахчисарая, в его глазах. Но тот край, о котором ты печалилась, не чужой мне, потому что он твой. И если хан любит меня, разве он пойдет опустошать земли моей матери? Я люблю его, мама. И ты не губи меня своей землей, как моя погубила тебя...
      Мальва рыдала и целовала руки матери. Мария приподнялась, опершись на подушку локтями. У нее голова разрывалась от мысли о том, что тот хан, перед которым она сегодня пала ниц, должен стать ее зятем. Тут что-то не так... Она - полковница Самойлиха - теща хана? Окинула взором хату, посмотрела Стратону в глаза, ожидая от него совета. Но он не ответил на ее немой вопрос. Рыжие брови опустились до век, в его поблекших глазах она прочла упрек.
      - О боже, что я наделала! - схватилась она обеими руками за голову и в отчаянии забилась на постели.
      В пятницу перед обедом из Мангуша выехала крытая шелком, украшенная пальмовыми ветками арба. Спереди сидел молодой кучер, покрикивая на пять пар откормленных волов, и бросал в толпу, высыпавшую из Мангуша и Бахчисарая в ущелье Ашлама-дере, цветастые платочки. Позади арбы шли музыканты, играя на зурнах и чонгурах.
      Свадебная процессия остановилась перед летним ханским дворцом. Навстречу ей вышел сам Ислам-Гирей в соболиной шубе. Подошел к арбе, раздвинул шелковые занавески и вынес на руках невесту, в золотистой фередже и яшмаке из розовой турецкой кисеи. Под звуки музыки, шум и возгласы он пронес ее сквозь толпу людей и скрылся за воротами дворца.
      Мангушане постояли и разошлись - удивленные, одни с завистью, а некоторые с надеждой, что, может быть, когда-нибудь защитит их молодая султан-ханым Мальва.
      Мария и Стратон не провожали арбу, не пировали на свадьбе дочери, остались дома. Сидели, охваченные страшным горем, в доме Стратона, таком тихом, словно там лежал покойник.
      Семь башен Ор-капу навеки закрылись перед Марией на пути к Перекопу.
      До сих пор Мария не замечала скал вокруг своей хижины. Ведь у их подножия жило только ее тело, только руки трудились, добывая деньги на ханскую грамоту, а душа витала далеко от этих скал, и они не угнетали ее. Теперь же скалы сошлись, сомкнулись белыми ребрами. Загородили узкий проход, по которому она надеялась уйти с Мальвой в веселый родной край...
      Две горы, Анам-каясы и Балан-каясы... Гора-мама и гора-дитя. Когда-то, рассказывают старые татары, тут жила вдова с дочерью. Посватался к Зулейке разбойник, и пошла Зулейка ему навстречу. Увидела это мать, закричала: <Стой! Лучше камнем станем!> И они превратились в две горы.
      О, если бы Мария обладала такой волшебной силой!
      Не утешил ее и богатый ханский калым за невесту. Десятикратно вернулись Марии тяжким трудом заработанные деньги на грамоту. Но кому они теперь нужны?
      Минула неделя, другая, и собралась старая мать, ханская теща, навестить во дворце свою дочь. В черном одеянии и с темным лицом, словно тень, подошла она к закрытым железным воротам. Ее остановил стражник в остроконечном шлеме, с бердышом в руке.
      - Куда ты, старуха?
      - Я к дочери, - сказала она, глядя в землю. - Она жена хана.
      - Ты? Мать Мальвы-ханым? - удивился страж, и только теперь Мария подняла на него глаза.
      Долго смотрела на воина и уже забыла, зачем пришла. Где-то она видела этого белокурого юношу, однажды он промелькнул перед нею и почему-то встревожил материнское сердце... Ах, это было давно, когда покойный хан Бегадыр отправлялся в поход на Азов, а они с Мальвой впервые пошли в горы, убегая из голодной степи. Да, да, это тот самый, похожий на святого, который охраняет матерь божию на скале у Успенского собора. Тогда Мария не видела его глаз, а теперь они смотрели на нее холодно и неприступно, но такие знакомые, такие знакомые. Боже, ведь у него такие глаза, как у Мальвы!
      Пораженная чудовищной догадкой, Мария попятилась, протянула руки, но они бессильно опустились.
      - Ты - мать ханым Мальвы? - спросил еще раз Селим, уже мягче, но все же с недоверием.
      - Да, да... - прошептала она. - А ты, ты кто? - спросила она и обессилела. - Кто ты?
      - Не полагается воину на службе разговаривать с женщиной, - сурово ответил Селим, но не закрывал ворот, стоял, скованный безумным взглядом этой незнакомой женщины. - Хорошо, - сказал он после минутной паузы, - я доложу кизляр-аге, что к ханым пришла ее мать.
      - Кто ты? - не слыша его слов, спрашивала Мария. - Ради жизни твоей матери, скажи, кто ты?
      - У меня нет матери. У меня не было ее... - ответил Селим, и печаль тенью облачка промелькнула на его суровом лице и исчезла.
      - Кто же родил тебя на свет? Ведь должен был кто-то родить тебя! воскликнула Мария, и встревоженный Селим попятился к воротам. - Нет, нет! Не закрывай, умоляю! - упала на колони Мария. - Скажи мне только одно: откуда ты пришел сюда?
      Селим поднял ее с земли, ласково промолвил:
      - Женщина, у тебя помутился разум, уходи отсюда. Не принуждай меня звать сюда евнухов, чтобы прогнали тебя. У тебя, наверное, большое горе, ты ищешь своих детей. Их тут нет. Ханым Мальва родом из Мангуша, меня зовут Селим, а моя мать - старая цыганка Эмине из Салачика. Тут нет твоих детей.
      - Но ты-то не цыган, а белый! - уцепилась Мария за кольца закрывавшихся ворот.
      Мария овладела собой. Шла по мощеной улице, невольно ускоряя шаг, мимо греческих и армянских магазинов, не слыша зазываний продавцов, наталкивалась на женщин, спешивших на базар в Салачик, и остановилась лишь возле цыганских хижин и темных входов в пещеры.