Восточная поговорка
      Из Бахчисарая в Ак-мечеть галопом скакал всадник. Конь неподкованными копытами взбивал пыль, пена клочьями вылетала из-под удил, брызгала в лицо всаднику. Баранья шапка сдвинулась на глаза, вывороченный кожух болтался за спиной, прохладный осенний ветер развевал его, пытаясь сорвать. Скоро конец пути, впереди показались пологие хребты, набегавшие друг на друга, словно выпущенные, в стадо быки, у подножия лысых хребтов забелели дома резиденции Ислам-Гирея. Гонец вмиг осадил коня. Сдвинув шапку на затылок, стал всматриваться в даль: по дороге ему навстречу не спеша двигался небольшой конный отряд. Два всадника - один на буланом, другой на белом в яблоках арабском коне - скакали впереди, следом за ними ехал отряд сейменов.
      Гонец понял: калга-султан Ислам-Гирей направлялся в столицу на заседание дивана, не зная, что случилось. Помчался навстречу калге. Остановил взмыленного коня у края дороги, спешился и подошел к самому высокому ныне в стране сановнику.
      - Что скажешь? - спросил Ислам-Гирей.
      Гонец поднял глаза, не разгибаясь. На него смотрели двое всемогущих людей: султан Ислам-Гирей с суровым взглядом черных глаз и не менее могущественный, чем он, узкоглазый, с плоским, обросшим редкой бородкой лицом воспитатель Ислам-Гирея Сефер Гази.
      - Пусть избавит меня аллах от твоего гнева, высокая ханская светлость, за черную весть, которую я тебе принес. Солнце солнц, уста аллаха, могущественный хан Бегадыр-Гирей вчера утром в Гезлеве...
      Ни один мускул не дрогнул на лице у Ислам-Гирея, только дернулась острая раздвоенная борода; веки Сефера Гази сузились, и сквозь щели, похожие на следы от прорези осокой, блеснули быстрые зрачки. Он медленно повернул голову в сторону Ислама, султан прижал руки к груди и процедил сквозь сжатые губы:
      - Могущественный наш предок Чингис смертью карал вестников горя. Прочь с дороги! - закричал он на испуганного гонца и ударил нагайкой коня.
      Ислам-Гирей все время старался ехать впереди Сефера Гази, не желал встречаться с ним взглядом. Знал: старый хитрый учитель смотрит теперь ему в затылок и угадывает мысли, которые роятся в голове калги - первого претендента на бахчисарайский престол. Знал, что поделится своими мыслями с аталиком, если не сегодня, то завтра, но сейчас, когда каждая секунда решала судьбу зеленоверхой чалмы, сейчас, когда сердце готово было вырваться из груди и единственная мысль сверлила мозг: <Наконец-то, наконец-то, наконец-то!>, когда глаза горели жаждой и тревогой, он не хотел смотреть в узкие прорези век Сефера Гази, которые всегда открывались тогда, когда Ислам нуждался в совете.
      Что <наконец-то>? Он ждал смерти своего старшего брата? Да, ждал. Если бы Бегадыр не умер вчера, - о, слава аллаху, что спас его от греха, Ислам сегодня на банкете отправил бы его в тот дивный мир, где цветут сады и текут реки... Бездарный, слюнявый стихоплет и трус. Сколько рыцарей погубил он напрасно под Азовом, и лишь для того, чтобы угодить султану.
      <Не проявлять своего непослушания султану, - казалось, выстукивали копыта по камням, - ни в чем не перечить полоумному, юродивому Ибрагиму. Да, да, я, Ислам-Гирей, дам присягу, присягну, присягну, это хорошо, что в Стамбуле Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим...>
      Хлестал коня нагайкой, ибо каждая секунда - это трон, каждая минута это независимость татарского ханства. Лишь бы только не споткнулся конь.
      Сефер Гази выдержал какое-то время, пока утихнет буря в душе Ислама, и, поравнявшись с ним, сказал:
      - Горячий ум - выигрыш в бою. Холодный ум - победа в политике. Замедли свой шаг, Ислам. Там, впереди, не вражеские обозы и не жерла пушек. Там плетется паутина измен и интриг, там уже кишат змеи коварства и злобы. Мечом не возьмешь их, а только гибким умом. - Сефер Гази приподнял веки: - Что ты, Ислам, решил делать?
      - Сегодня же еду в Стамбул.
      - Неверно думаешь. Стоит ли вождю идти впереди войска и первому принимать на себя вражеские стрелы? Ты ведь не можешь угадать, как встретит тебя султан. А если он примет тебя как посла от брата Мухаммеда, который тоже с нетерпением ждет смерти хана?
      Сефер свернул коня влево, и свита калги-султана поскакала вдоль Бодрака по земле яшлавского бея.
      - Нам сегодня не к лицу парадный въезд, - продолжал с невозмутимым спокойствием Сефер Гази. - У нас еще есть время. Нам лучше незаметно по ущелью заехать в Ашлам-сарай и подождать там верного тебе младшего брата Нурредина Крым-Гирея. Посылай гонца в Качу и подумай о подарках для Ибрагима.
      Спустя минуту один из сейменов скакал через биасальские холмы в резиденцию Крым-Гирея, а Ислам с Сефером медленно ехали мимо известняковой скалы Бакла.
      - Мы на земле Яшлава, - нарушил молчание аталик. - Пословица говорит, что земля, где ступит копыто ханского коня, - это уже собственность хана. Но это далеко не так. Яшлавский бей, правда, слабосильный. Но есть Мансуры, Ширины... Эти сильнее. Позади тебя идет сотня верных капы-кулу*, твоих рабов, сейменов. Хану надо на кого-то опереться. Кто будет у тебя правой рукой, думал ли ты над этим, Ислам?
      _______________
      * Сейменов, которые формировались в Крыму по образцу турецких
      янычар, называли к а п ы - к у л у (в переводе - дверные рабы).
      Ислам-Гирей оглянулся. Его любимец, храбрый светловолосый Селим, которого он купил у старой цыганки в Салачике, ехал на коне в первом ряду воинов и не сводил с султана преданных глаз.
      - Беи-предатели не будут моей опорой, - с ожесточением ответил Ислам. - У меня есть обстрелянное под Азовом войско, я удвою его, утрою, увеличу в десять раз! Рыцари будут моими обеими руками.
      Сефер Гази промолчал. Ему понравился ответ, потому что сам он был из рода сейменов и ненавидел беев. Но знал: без них хану не обойтись. Не приблизит к себе - при первой же возможности они изменят хану. Потому и промолчал.
      Они обогнули белую скалу Бакла, въехали в длинное ущелье Ашлама-дере, зажатое с обеих сторон отвесными кручами. В долине, возле Салачика, виднелись красные крыши летного ханского дворца.
      - Ты, Ислам, был тут не раз, - начал Сефер Гази, - а, наверное, никогда не присматривался вон к той удивительной скале, которая возвышается справа. А ну-ка, присмотрись получше, что видишь?
      Ислам-Гирей поднял голову. Действительно, до сих пор он не замечал: над пропастью нависла огромная скала, размытая дождями: сверху она уже дала трещину и угрожала загородить падением узкий проход. Удивленный Ислам остановился. Со скалы устремило свой взор в сторону стенного Крыма каменное изваяние, похожее на властелина. Грудь и руки закованы в латы, жестокое монгольское лицо, властное и грозное, выдалось вперед, стремительность, гордость и смелость ощущались в каменной статуе. Казалось, вот сейчас протянется рука - и тысячи конных номадов помчатся туда, куда укажет властелин.
      - Это ты, Ислам, - такой, какой есть в жизни.
      Довольная улыбка промелькнула на костлявом лице калги-султана, блеснула двумя снопами света в темных глазах. Кони шли, Ислам не отрывал взгляда от каменного изображения властелина, а оно с каждым шагом меняло свой облик, тускнело, расплывалось и наконец слилось со скалой.
      - Теперь оглянись, - произнес Сефер Гази, когда миновали скалу. Погляди с этой стороны на ту же самую скалу. Что видишь?
      Ислам оглянулся. Над пропастью появилось гигантское чудовище, притаившееся перед хищным прыжком.
      - Это ты, Ислам, такой, каким тоже должен быть. Ты увидел две стороны одной и той же сути - власти. Смелость и властность у тебя есть, хитрости должен научиться. А если не научишься, то станешь таким же, как эта скала, когда смотришь на нее спереди. Или же как твой бесталанный брат Бегадыр-хан. Только помни, хитрость не должна быть сильнее мужества рыцаря, потому что тогда ты перехитришь самого себя.
      - Мудрый мой учитель, - растроганно произнес Ислам-Гирей. - Ты мое второе лицо, я еще не нашел его в себе. И ниспошли нам аллах удачу будешь моим первым визирем.
      Веки умного старца сузились, снова его лицо покрылось морщинами. Ислам не мог угадать: рад ли его учитель такой перспективе или в душе смеется над неопытным сыном хана?
      Вдруг Ислам вспомнил о красавице цыганке, которую он обещал возвысить, когда сам начнет решать свою судьбу. Позвать, чтобы пожелала счастья. Теперь наступил этот час. Сегодня в летнем ханском дворце египетская чародейка осчастливит его.
      - Селим! - возбужденно крикнул Ислам, и синеглазый сеймен вихрем подскочил к калге. - Может, ты заглянешь к своим в Салачик?
      Юноша опустил голову, ничего не ответил. Ислам помрачнел. Впервые Селим не выражает желания выполнить его приказание.
      - Ты у меня и отец, и семья, - сказал Селим. - Больше я никого не знаю.
      - Настоящий сеймен! - Ислам довольно похлопал Селима по широкому плечу. - Тогда слушай, что я тебе повелеваю: скачи в Салачик и отыщи мне красавицу цыганку, у которой глаза горят огнем, а стан гибкий, как лоза... - Калга-султан вдруг умолк, он заметил стройную девушку в красном сарафане, которая вышла из-за горы на тропинку. - Подожди, может, это она. Добрые джинны сами ведут ко мне вестников моего счастья. Поезжай ей навстречу и привези сюда! Только немедленно!
      Сефер Гази благосклонно улыбнулся.
      Спустя минуту Селим вернулся, держа в седле насмерть перепуганную девушку.
      Это была не цыганка. Совсем юная красавица, еще ребенок, смотрела на Ислама большими синими глазами, страх постепенно исчезал с ее лица, она не могла оторвать взгляда от рыцаря в голубом кафтане, словно узнавала его: у Ислама странно, по-юношески, замерло сердце - он еще не встречал такой свежей красоты, - и вмиг забыл об индийской чародейке, с которой только что пожелал провести ночь.
      - Кто ты такая, девушка? - тихо спросил Ислам, подъезжая ближе. - Не бойся, никто тебе не причинит зла. Кто ты и откуда идешь?
      - Я Мальва из Мангуша. Мама послала меня в Салачик за...
      - Видно, что ты не цыганка: глаза у тебя голубые, как у моего Селима, и сказал бы я - брат с сестрой встретились, если бы не твои черные как смоль волосы. Сколько тебе лет?
      - Двенадцатый...
      - Ты красива, - блеснули глаза у Ислам-Гирея.
      От этого взгляда Мальва вся вспыхнула, ей стало так жарко, как тогда, во сне, когда вода чародея обмывала ее тело. Словно околдованная, она сползла с Селимова коня и подошла к Исламу.
      - Ты знаешь, кто я?
      - Знаю... Ты хан.
      У Сефера Гази широко открылись глаза. Ислам-Гирей резко нагнулся, поднял девочку и поцеловал ее в щеку.
      - Устами дитяти глаголет истина, - сказал учитель. - Спеши, Ислам, удержать пророчество вознаграждением. Ибо сказано: к котлу ума нужен еще и черпак счастья.
      - О, вознаграждение тебе, девушка, будет большое, если ты пожелаешь его когда-нибудь получить. - Ислам поднял обе руки к небу. - Аллах свидетель, если я стану ханом, ты будешь третьей, но первой женой Ислам-Гирея. Я найду тебя в Мангуше. Селим, отвези ее до самого села.
      В Золотом Роге ежедневно разгружались галеры. Из Европы и Азии привозили девушек-пленниц для развратного султана, купцы из разных стран поставляли в гарем парчу, шелк, кисею, набивали золотом карманы и возвращались домой, довольные щедростью падишаха.
      Ибрагим седьмой день пьянствовал на радостях: черкешенка Тургана родила ему сына Магомета.
      Из-под Азова возвращались разбитые полки.
      Великий визирь Аззем-паша ждал султанского гнева: Азов устоял. Он сам не мог понять, как могла удержаться небольшая крепость перед такими многочисленными турецко-татарскими силами. Донские и запорожские казаки под началом атамана Наума Васильева уничтожили под Азовом почти семьдесят тысяч турок и татар.
      Захмелевший султан не вызывал к себе визиря, он чувствовал себя в безопасности: утроил охрану дворца, разослал по столице тысячи наемников-шпионов. Азов же далеко от столицы.
      Аззем-паша сам напросился на прием к султану. Ведь войну проиграли, надо решать, что делать дальше - воевать или мириться.
      Ибрагим блаженно улыбался, он поманил к себе пальцем визиря и показал ему причудливо исчерченный кривыми линиями пергамент.
      - Гляди сюда, безмозглый визирь, - ткнул султан пальцем на рисунок. Счастье, что великий аллах послал вам мудрого падишаха. Вы год стояли под Азовом, и ни одна баранья голова не могла додуматься, с какой стороны атаковать его. Смотри хорошенько: это карта Прикаспия и Приазовья. Видишь - Каспийское море. Сюда войдет наш флот и поплывет вверх по Волге к тому месту, где Дон упирается в Волгу, вот как ты опираешься локтями о подлокотники кресла. Там пророем широкий канал, через который флот выйдет к Дону и поплывет вниз. С тыла неожиданно ударим по Азову, и от него останется только груда пепла. А тебя назначу адмиралом. Но это еще половина дела. Великое сражение начнем тут, в Турции. Я вырежу... Ибрагим оскалил зубы, - вырежу всех христиан...
      Султан пьяно захохотал и ударил пергаментом по лицу великого визиря.
      <О аллах! - шептал про себя Аззем-паша и вырвал волосы из бороды, возвращаясь с приема султана. - Безумный султан, безумное правительство, и я, умный шут, выполняю волю сошедших с ума преступников!>
      Согбенный, поникший входил великий визирь в свои апартаменты. У входа его поджидали, кланялись в пояс татарские послы. Они просили благословить Ислам-Гирея на крымский престол.
      В первый день байрама в Стамбул съехались купцы и торговцы со всех концов империи. Как и ежегодно, после рамазана на Бедестане должны были происходить султанские торги. Субаша объявил, что открывать торги будет сам султан Ибрагим.
      Ювелир Хюсам отважился еще раз понести свой товар на рынок. Надо было продать хоть немного своих изделий, чтобы уплатить налог. Старосте ювелирного цеха, уста-рагину, донесли, что Хюсам продолжает изготовлять браслеты, медальоны, амулеты, а в цех вступать не желает, поэтому староста и наложил на него неимоверно высокий налог - восемьсот акче. Таких денег Хюсам не мог раздобыть, если бы даже продал все, что у него есть, вместе со своими башмаками. Правда, за один только рубиновый амулет он мог бы получить намного больше, но кто его купит?.. Нафиса болеет, редко уже подымается с постели, а купить ей чего-нибудь вкусного не на что. На дастархане Хюсама уже давно не было ни пастирмы, ни баклавы*, они питаются только хлебом и кофе. Как дожить долгую жизнь, если бог не пожалел для них дней под своим небом?
      _______________
      * Блюда из баранины.
      Хюсам собрал свое добро в мешочек и направился в Бедестан, ведь найдется и для него, не цехового, хоть немного места на земле?
      Еще издали он услышал шум базара. Народ толпами тянулся к центру, на навьюченных мулах и верблюдах сквозь толпу пробивались купцы, оттесняя пеших, покрикивали носильщики, требуя дать им дорогу. А с обеих сторон сидели друг возле друга нищие с мисочками в руках. Такого количества нищих Хюсам еще никогда не видел. Каждый год становится их все больше, а кто знает, может, скоро и старый ювелир пополнит их ряды?
      Хюсам пошел дальше. Ряды нищих сменились убогими лавчонками под серыми навесами. До главных ворот Бедестана было еще далеко, но базар начинался уже здесь. Владельцы магазинов, портняжных мастерских, парикмахерских, кафеджиев, которым, по-видимому, не оставалось места под крышей рынка, громко расхваливали свой товар, старались обратить на себя внимание кто как мог: один играл на гуслях, другой дробью выстукивал на тамбурине, иной курил ладан, тот позванивал колокольчиками. Здесь были и арабы в разноцветных бурнусах, и крикливые греки в пестрых платках, и молчаливые турки в чалмах. Продавалось тут все: канделябры, подносы, апельсины, парча, украшения, шелк.
      Хюсам подумал, что нечего ему пробиваться дальше, поздно пришел. Устроился в ряду, поставил перед собой соломенный стул, разложил на нем свой драгоценный товар.
      Сквозь беспокойный базарный гул доносились обрывки фраз, прислушиваясь, Хюсам мог уже уловить их смысл: люди возмущались тем, что на рынке ходят фальшивые деньги, а пиастры отчеканены не из чистого золота.
      Напротив, у двери жалкой лавчонки, стоял торговец в смешной позе, словно распятый, и вопил сквозь слезы:
      - Я никогда не повышал цен, но посмотрите, посмотрите, какие мне дают деньги!
      Хюсам печально покачал головой. Этого торговца стамбульский кадий сегодня прибил за ухо к косяку дверей магазина - справедливое наказание обдиралам. Но как он мог не повышать цены, когда деньги наполовину обесценились?
      - Вот приедет султан, - не унимался наказанный, - и мы спросим, куда девалось золото, почему нам платят пиастрами, которые в два раза легче прежних?
      Из открытой кофейни донесся смех. Какой-то человек рассказывал анекдоты.
      - Куда ушло золото! Он спрашивает, куда ушло золото? А разве ему неизвестно, что произошло недавно в Биюк-сарае? Пригласил наш султан дервиша Али-бабу и спросил его, в чем суть счастья на земле. Али-баба ответил: <Есть, пить и пускать ветер>. Рассердился султан, посадил дерзкого дервиша в тюрьму, как вдруг - о всевышний! - у султана появился запор. Позвал снова солнцеликий Ибрагим дервиша и простонал: <Если излечишь, дам за каждое испражнение мешок золота>. Дервиш помолился добрым джиннам, и султан начал громко пускать ветер, а казначей за каждым разом бросает Али-бабе по мешку с деньгами. Вдруг вбежала валиде. <О сын мой! закричала. - Что ты делаешь? Ведь так ты продуешь все царство!> А он спрашивает, куда девалось его золото...
      Хохот вдруг умолк, огромный детина вскочил в кофейню, схватил рассказчика за шиворот. Тот вырвался и скрылся в толпе.
      Хюсаму не было смешно. Он с горечью посматривал на свои изделия, которых никто не покупал, ибо кто их купит, если султан действительно растранжирил деньги?
      Народ все больше волновался, шумел. Ждали приезда Ибрагима.
      Возле султанского дворца в это время происходила не меньшая суматоха, чем на рынке. С самого утра возле главных ворот слева стояли, выстроившись, конные спахи, те, что служили султану за землю, - тимариоты и заимы; справа - янычары. Ждали выезда султана. Должна была состояться церемония целования султанской мантии.
      Падишах долго не появлялся. Наконец открылись ворота, и вместо него вышел начальник охраны султанского плаща, он нес перед собой на палке шубу Ибрагима.
      Спахи подняли коней на дыбы, возмущенные, они готовы были ринуться в ворота и учинить расправу над султаном за позор, но тут раздалась команда янычар-аги Нур Али: <К оружию> - и спахи остановились. Растерянный церемониймейстер схватил в руки шубу и поднес ее для целования алай-бегу. Тот побледнел от возмущения и унижения, и неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы янычары не закричали:
      - К падишаху! Кто раньше нас смеет целовать султанскую мантию?
      Поднялся скандал, дежурные стражи побежали во дворец доложить Ибрагиму об опасности. Султан услышал подозрительный шум и задрожал как в лихорадке. Узнав о причине возмущения янычар, он велел обезглавить церемониймейстера. Тот был казнен публично, успокоенные янычары толпами отправились на Бедестан открывать вместо Ибрагима султанские торги.
      Чорбаджи Алим шел впереди своей роты - высокомерный, в дорогом кунтуше. Сумрачным взглядом окидывал торговцев, и они съеживались, умолкали: на Бедестане знали нрав ближайшего соратника янычар-аги.
      С тех пор как Алима назначили чорбаджи, прошло несколько лет. Он прочно вошел в доверие Нур Али, деньги щедро падали в его кубышку, которую он держал у богатого ювелира на Бедестане. С каждым днем, с каждым годом у него угасало желание воевать - иные перспективы улыбались теперь рыцарю. Алим знал: при первом удобном случае Нур Али станет великим визирем, а он тогда займет его место.
      Да при султане Ибрагиме и не было смысла рваться в бой. Те времена, когда добычу и славу янычары добывали на войне, канули в небытие. Теперь должность и звание можно было купить, а денежки смышленым текли отовсюду: давали взятки воины, которые хотели откупиться от участия в походах, и родовитые знатные турки - за право вступить в янычарский корпус. Ибо тут лучше платят, чем спахиям, и кара и смерть не так страшны: конных бьют по пяткам, янычар - по спине, конных на кол сажают, а янычар топят в Босфоре. Взятки давали и преступники - в корпусе янычар узаконивались грабежи и убийства. А уже настоящее богатство привалило чорбаджи, когда он захватил имущество погибших в боях воинов.
      Янычарам разрешили жениться и владеть землей. Казармы опустели, воины становились собствениками.
      Алим не женился. Он довольствовался любовницами и содержал их в роскошном особняке возле Ат-мейдана.
      Чорбаджи направлялся к воротам базара. Там, у главных ворот, над которыми распростер крылья высеченный на граните византийский орел, он станет рядом с Нур Али, провозгласит открытие базара, а потом выберет самые лучшие подарки для любовниц - бриллиантовые ожерелья, украшения, шелка.
      Алим не заметил старого торговца, стоящего за соломенным стулом, на котором были разложены драгоценности. Хюсам же не сводил с него глаз: где он видел это лицо, чье оно? И, очевидно, воспитатель и бывший приемный сын никогда бы не встретились, если бы какой-то янычар не заметил мастерски сделанного амулета, в сердечке которого сверкал бриллиант, исписанный едва заметной тонкой вязью. У янычара жадно загорелись глаза, он посмотрел на встревоженного ювелира, спросил:
      - Откуда это у тебя?
      - Я... Я ювелир. Сам сделал...
      - Ты - ювелир! - захохотал янычар. - Ювелиры там, на Бедестане, а ты вор! Если бы не был вором, то стоял бы рядом со своими цеховыми.
      - Я не цеховой...
      - Какое тогда ты имеешь право продавать такие ценные вещи вне цеха?
      Алим повернул голову, остановился.
      - Что там?
      Янычар пожалел, что привлек внимание чорбаджи, теперь амулет достанется ему. Он поспешно сунул драгоценность за пояс, и тогда Хюсам закричал:
      - Отдай! О аллах, я работал над ним сорок ночей!
      Алим протянул руку, янычар послушно отдал чорбаджи амулет.
      - Откуда у тебя такие вещи? - исподлобья посмотрел Алим на старика, но не узнал его, ибо трудно было узнать Хюсама: старик сгорбился, лицо заросло косматой бородой, только глаза почему-то были знакомы Алиму.
      - А... Али... - ни слова не смог выдавить из себя: перед ним стоял тот, который когда-то называл его отцом.
      - Откуда у тебя такие вещи? - приглядывался чорбаджи к амулету. О, он не надеялся сегодня принести такой дорогой подарок Зулейке. Но откуда у этого нищего такие драгоценности? - Ты - вор, - сказал он спокойно, кивнув янычару, и тот вмиг сгреб остальные драгоценности со стула.
      Хюсам застонал, схватился руками за чалму:
      - О аллах, что творят эти грабители!
      На ювелира посыпались удары, торговцы разбежались, хватая свой товар, янычары, воспользовавшись случаем, забирали все, что попадало под руки.
      Хюсам лежал на земле, заслоняя лицо руками, а когда Алим толкнул его ногой под ребра, неимоверная обида и гнев придали ему силы, он поднялся на ноги и прохрипел, брызжа слюной в лицо чорбаджи:
      - О ядовитый змей, согретый у меня на груди, о выродок самого Иблиса, о наша смерть! Пусть же родная мать проклянет тебя!
      Теперь Алим узнал Хюсама. Он на мгновение оторопел, растерялся, но вокруг стояли янычары, и чорбаджи не посмел простить какому-то нищему такого оскорбления.
      Острый ятаган проткнул горло старому ювелиру...
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Нащо, мамо, так казала,
      Татарчатком называла...
      Украинская народная песня
      Лишь одно лето прожила Мария в Мангуше, а потом снова направилась с Мальвой на Чатырдаг - голод истощал Крым. Стратон оставался один, старея с каждым годом, но думал только об одном: как будет жить без Марии, когда она заработает деньги на грамоту и отправится с Мальвой в родные края. Он привык к ним, они стали ему родными, и теперь страшно было подумать, что на старости лет останется один как перст.
      <А может быть, и мне с ними?.. Но зачем?.. С Украины ни ветра, ни звука, находится она где-то там под синим небом и съежилась под нагайками или спит мертвым сном, казненная, истоптанная, истекшая кровью. Эхе-хе... Зачем мне нести туда еще не совсем угасшие надежды, остаток своей жизни на глумление, на погибель?>
      Но Марию ничто не удержит. Как скупой ростовщик, складывает она алтын к алтыну, недосыпает, пересчитывает по ночам деньги.
      Марию беспокоит Мальва. В это лето, когда они не пошли на Чатырдаг, что-то случилось с девушкой, ее словно изменили. Прежде щебетала, порхала, как мотылек, вдоль Узенчика - нельзя было удержать ее на месте - и вдруг стала молчаливой, не по-детски задумчивой. Не слышит, когда ее зовут, глядит своими голубыми глазами на мир, и видно, для нее нет ничего, кроме дум, неизвестных матери.
      Мария подозревала: во всем виноват Ахмет. Видела, как он увлекся девочкой, может, и он приглянулся ей, ведь бывает это у детей. Она больше не оставляла Мальву у Юсуфа, жила вместе с ней в шалаше возле коров и верблюдиц, все присматривалась, не встречаются ли они по вечерам. Нет, не встречаются. Он скакал на своем коне по горам, иногда заезжал на чаиры, но стоял в отдалении, и Мальва оставалась равнодушной, спокойной.
      Однажды Мария сказала дочери:
      - Вон Ахмет приехал. Ты бы пошла поиграть с ним.
      - Нет, мама. Я уже не маленькая, чтобы забавляться.
      Мать еще больше удивлялась: что могло случиться с дочкой, откуда у нее появилась эта грусть? Может, подсознательно ее душу охватила тоска по родному краю? Радовалась такому предположению и однажды таинственно сказала дочери:
      - Скоро мы купим грамоту у хана и навсегда уйдем на Украину.
      - А кто теперь хан? - спросила Мальва, безразлично отнесясь к сообщению матери.
      - Нам, Мальва, все равно, кто будет ханом, - промолвила Мария. - Лишь бы только не отказал, лишь бы не отказал... Уйдем в родные края...
      Мальву уже не трогали рассказы об Украине, о приднепровских степях. Она больше не старалась увидеть их с вершины Чатырдага, не ходила к тысячеголовой пещере, забыла легенду о богатыре Орак-батыре. Словно у одержимой, мысли ее были обращены к узкому ущелью Ашлама-дере и Бахчисараю. А мать снова говорит о своем родном крае, снова о том же...
      - Зачем нам ехать туда, мама? Разве тут плохо?
      Мария сказала бы - зачем. Но сможет ли Мальва сейчас понять ее? Она выросла здесь, чужие песни первыми взволновали детскую душу, чужая вера отравила ее мозг... Но уже недолго осталось. Увидит девочка ковыльные степи, сады в молочном цвету, кудрявые ивы, белостенные хаты, шелковую траву и полюбит их, разве есть земля лучше?
      <Ты будешь третьей, но первой женой Ислам-Гирея>, - назойливо сверлила мозг девочки мысль, томила душу и не угасала в круговороте однообразных дней. Пылкие глаза ханского сына, его величавая фигура все зримее возникали перед ней, и она явственнее ощущала на своем плече крепкое пожатие его руки. Где же пропал тот рыцарь, назвавший ее своей? Погиб в битве, умер или его убили?.. <Что это мама снова заводит разговор о своей грамоте? Я никуда, никуда не хочу уезжать отсюда!>
      Только в третье лето Ахмет остановил Мальву, когда она возвращалась от коров с бурдюком, полным молока.
      - Мальва!
      Ахмет соскочил с коня и робко подошел к девушке. Мальва смутилась, конечно, не приглашать ее поиграть в <ашыки> пришел он. Ахмет взрослый, и она уже не ребенок - Мальва стыдливо прикрыла платочком половину лица и смотрела на стройного скуластого юношу, возмужавшего и красивого. А рядом с ним богатырской тенью встал тот, кого она назвала ханом. Встал рядом с пастухом. Богатырь держал в руке меч, а этот - плеть, стан хана облегал кунтуш, у пастуха висел на плече серый чекмень, в глазах Ислама - сила и властность, в Ахметовых - покорность и робкая любовь. Мальве стало жаль Ахмета: ведь он спас ее от смерти, он подарил ей столько радостных дней незабываемым <укум-букум-джарым-барым>. И все же он не такой, не такой, не такой.
      - Мальва, - прошептал Ахмет, протягивая руки, - ты лучшая роза среди всех роз мира, ты самая красивая на чаирах Чатырдага, ты свет очей моих... Я люблю тебя. Не закрывай передо мной своего лица, не отворачивайся от меня, я люблю тебя - свидетели этому все ангелы рая, сам аллах...
      Глаза Ахмета пылали страстью, он всем телом порывался к девушке, с трудом сдерживал себя.
      Мальва боялась такого Ахмета и отрицательно покачала головой.
      - Смотри! - Ахмет вытащил из кармана прядь волос, которые он тогда так внезапно срезал с ее головы, ударил по кресалу, подул, и они вспыхнули. - Я приворожу тебя! Посмотри еще! - Он вытащил из-за пазухи желтую плоскую кость, исписанную мелкой вязью. - По ней ворожил самый ученейший гадальщик в Бахчисарае. Ты будешь моей, я люблю тебя!
      Мальва испуганно смотрела на пылкого юношу и отрицательно качала головой.
      Тогда он выхватил из ножен кинжал и с размаху воткнул его в руку выше локтя. Кровь просочилась сквозь рукав. Ахмет даже не поморщился.
      Мальва ахнула и, бросив бурдюк, опрометью побежала по поляне к шатру.
      Вскоре к женскому лагерю подъехал Ахмет. Он бросил бурдюк под ноги Марии и, не спросив, где Мальва, сказал:
      - Ахмет добрый, Ахмет не мстит. Но Ахмет не железный. Поэтому на будущий год ищи себе других чабанов и не приходи сюда больше!
      Из шатра вышла немая Фатима, взглянула на брата и поняла все. Ее глаза загорелись злобой, она завопила, подбежала к Марии и показала рукой на степь, а в ее горле застряли невысказанные проклятия.
      Мария ужаснулась, поняв, что она тут чужая, что ей нельзя больше оставаться в коше Юсуфа - за обиду, причиненную ее брату, Фатима жестоко отомстит. До сих пор она молчала, видя отношение брата к Мальве...
      На следующий день Мария и Мальва выехали в Мангуш. Горечь и обида, причиненные Марии Фатимой, заглушались чувством радости, что все закончилось благополучно. Ахмет славный парень, но не может же дочь полковника Самойла стать мусульманкой. Да и денег уже, кажется, заработали достаточно. Может, осенью... Только бы не отказал хан. А тут еще одна утешительная весть дошла до нее: будто казацкий полковник Хмель-ага с двумя полками казаков разбил во Фландрии войска испанского короля, защищая независимость Франции. Сам французский король пригласил на помощь казаков... Так это же Хмельницкий, генеральный писарь реестрового войска. Тот самый Богдан, который когда-то гостевал у Самойла. Господи, неужели возрождается казачество?