Спят татары возле костров... А где теперь Тимош? Тимош недобрый, жестокий...
А разве Селим виноват, что он другой? Почему Тимош тогда не сказал ему ни единого доброго слова, не окинул ласковым взглядом? Как та женщина, мать-ханым... Кто она? Почему смотрела на него с такой нежностью и печалью? Так хорошо на сердце от ее взгляда...
<Кто я?>
Хан еще не спит... Идет смена охраны.
Нет, это не часовые идут ему на смену. Освещенная бледным сиянием луны, показалась фигура человека, а за ней еще несколько воинов с мушкетами на плечах.
- Стой! Кто идет!
- Посол его милости короля к хану великой орды Ислам-Гирею, - услышал он тихий, вкрадчивый голос, и тотчас, словно из-под земли, вынырнули сеймены и стали вокруг ханского шатра.
...В шатре Ислам-Гирея тихо шел совет с вечера и далеко за полночь.
- Боюсь, Ислам, что между двумя мечетями ты без намаза останешься, качал головой Сефер Гази, когда хан изложил ему свой замысел.
- Полгода тому назад я не знал другого союзника, кроме Хмельницкого, - словно оправдывался перед учителем Ислам-Гирей. Но знал Сефер, что хану теперь не нужны советы бывшего воспитателя. Гирей чувствовал свою силу, а после того, как подчинил себе ширинского бея, ни с кем больше не советуется. - Я ждал от него государственных послов, - продолжал хан. - Но государства он не создал, хотя и мог. Именно под Замостьем он назвал себя слугой Речи Посполитой. К лицу ли хану, который вышел своей собственной персоной на королевские земли, вести переговоры с подданными короля? Тогда короля поддержит Генрих Французский, прусский Фердинанд, Филипп испанский, и папа Иннокентий Десятый благословит христианскую коалицию.
Сефер Гази сжал в кулаке бороду. Он вспомнил, как когда-то Ислам не устрашился подписать ему, учителю, смертный приговор. Как же можно требовать от него верности Хмельницкому?
- Гетман становится слишком сильным. Я боюсь его, Сефер. Мне нужен слабый король, у которого служит сильный казацкий гетман. Я измотаю силы обоих, чтобы и не были до конца разбиты, но и подняться не могли.
- Ты забываешь, что Хмельницкий всегда найдет себе союзника на Востоке. Если ты изменишь ему, он тотчас осуществит это. Московский царь уже помогает гетману не только грамотой, но и людьми: к нему уже пришли казаки с Дона.
- Я знаю об этом и не забываю. Поэтому и хочу договориться с королем, пока сибирский медведь не успел еще зализать свои раны после ливонских войн и польских распрей, пока он еще дремлет.
- Не играй с огнем, Ислам. Когда этот медведь проснется, - да и дремлет ли он, подумай, - то рев его услышат не только в Европе.
Ислам-Гирей задумался. В этот момент в шатер вошел Селим. Хан не поднял головы. Сефер Гази, казалось, дремал сидя, только по черным зрачкам, блестевшим сквозь неплотно сомкнутые веки, можно было догадаться о том, что он не спит.
- Великий хан, - докладывал Селим, - посол от короля к тебе.
Сефер Гази широко открыл глаза.
- Ты, Ислам, разговаривал со мной уже после совершенного тобой дела.
- Нет, - ответил хан, - видимо, на нашем совете присутствовал сам аллах. Пригласи посла! - бодро бросил хан Селиму, довольный исходом Зборовского сражения.
В шатер вошел шляхтич в кармазиновом жупане. Поклонившись, он подал хану свиток. Ислам развернул его, и чем дальше вчитывался в текст послания, тем больше багровело его темно-серое лицо. Дочитав, он вскочил с подушки, воскликнув:
- Король напоминает мне о плене и ласковом отношении со стороны Владислава Четвертого?! Что же, передай ясновельможному Яну Казимиру, что я не забуду благодеяний его брата и, чтобы отблагодарить, помещу нынешнего властелина Речи Посполитой в самом лучшем каземате в Чуфут-кале. Он получит там все, кроме птичьего молока!
Хан был сердит, в гневе топал ногами. Сефер Гази еще не видел Гирея таким и готов был успокоить его, но несдержанность хана была кстати пускай завтрашний бой решит исход сложной дипломатической игры.
Но хан вдруг остыл. Повернувшись спиной к послу, он пренебрежительно бросил через плечо:
- Я жду сейчас же, сию минуту канцлера Осолинского в своем шатре!
...На рассвете, когда с небосклона уходила на запад короткая ночь, в казацком лагере поднялся шум - наступал последний час для Речи Посполитой. Казацкие полки стремительно обрушились на королевские войска, однако польская конница пыталась сдержать наступление казаков. А войско хана стояло, не двигаясь с места, на левом берегу Стрипы, наблюдая за битвой. Хмельницкий послал гонца к хану с приказом немедленно вступать в бой и стал ждать ответа.
Гонец не задержался. На взмыленном коне он подскакал к гетманскому шатру и крикнул, подавая письмо:
- Хан отказался выступить!
У Хмельницкого высоко взметнулись брови, побелели сухие губы, он нервно разорвал печать, развернул письмо и побледнел.
<Гетман, - писал хан, - почему ты хочешь до конца уничтожить короля, своего господина, государство которого и так достаточно разорено. Надо иметь милосердие, и поэтому я, как родовитый монарх, хочу примирить тебя с твоим монархом, которому ты до сих пор подчинялся. Я жду тебя в своем шатре. Если же не послушаешься, выступлю против тебя>.
- Коня! - крикнул Хмельницкий. - Генерального писаря Выговского ко мне!
...Несколько сот сейменов стояли полумесяцем против ханского шатра. Напротив входа сидел на персидских коврах Ислам-Гирей в собольей шубе, рядом с ним Сефер Гази. А в отдалении на бугорке, покрытом парчой, сидел... нет, это не сон, не может этого быть!.. сидел король Ян Казимир. Но темно-карие глаза презрительно смотрели на гетмана-победителя, черные курчавые волосы парика по-патрициански спадали на плечи, черный атласный кафтан, отороченный вокруг шеи белым мехом, придавал королю кардинальскую величавость. Рядом с королем стоял великий канцлер Ежи Осолинский, морщинистый, с глубоко сидящими глазами, с коротко подстриженной бородкой - тот самый, который, еще до наступления на Замостье, тайно приходил к Хмельницкому просить согласия на избрание Яна Казимира.
Хмельницкий до боли сомкнул веки от кипевшей в нем ярости, словно хотел прогнать дурное видение, хотя уже понимал весь позор поражения. Неслыханное, чудовищное коварство!
Рука сжала эфес сабли и тут же опустилась. Побежденный король милостиво протянул для поцелуя руку, а великий канцлер промолвил:
- По врожденной доброте своей король был далек от того, чтобы жаждать крови подданных. Он прощает тебя, Хмельницкий, за тяжкое преступление в надежде, что ты загладишь вину верностью и доблестью своей.
Казалось, под ногами разверзлась земля от такого кощунства и обмана. Гетман с ненавистью посмотрел на хана, Сефера Гази, который стоял неподвижно с закрытыми глазами, и повернул голову к Выговскому. Генеральный писарь потупил глаза, боясь взгляда Хмельницкого. И вдруг он упал на колени, прошептав:
- Милосердия и прощения просим у вашего королевского величества.
<Гад!> - чуть не закричал Хмельницкий. Еще миг, и гневный клич всколыхнул бы воздух над зборовскими полями, и ринулись бы казацкие полки на верную смерть за честь гетмана.
Гетман овладел собой. Помощи ждать неоткуда. Он должен снести это надругательство над собой*. Снял шапку, сжал ее в руке, даже перья поломал и прикусил длинный ус. Настороженно следили за гетманом глаза хана, в узких щелях бегали блестящие зрачки Сефера Гази - Хмельницкий медленно шел к королю. Потемнело августовское небо, черными казались фигуры короля и хана; шел с победами от Желтых Вод через Пилявку и Вепрь королевский вассал, чтобы уже над Стрипой почувствовать себя народным вождем. Поздно... Действительно ли поздно? Чудилось - вдруг зазвонили киевские колокола и умолкли в отчаянии, в удивлении подняла голову Европа, послышался хохот - разочарованный, насмешливый...
_______________
* Обстоятельства подписания Зборовского договора по-разному
излагаются в различных источниках. Шляхетские публицисты
распространяли версию, будто Хмельницкий покорился. Однако польский
канцлер Альбрехт Радзивилл, отнюдь не симпатизировавший гетману,
писал, что Хмельницкий держался независимо и при подписании договора
присягнул <сидя на стуле>. Русский дипломат Григорий Кунаков сообщал,
что Хмельницкий <вежства де и учтивости никакие против... королевских
речей... ни в чом не учинил>.
Согнулось одно колено, второе... Хмельницкий опустился на землю, не доходя до короля.
В этот момент глухой крик раздался в рядах сейменов, по его не услышал Богдан, не увидел потемневшего лица рыцаря, который с таким восхищением недавно смотрел на казацкого гетмана.
Сефер Гази монотонным голосом зачитывал побежденным ханские условия, слова молотом стучали по голове Хмельницкого, которая, казалось, разрывалась на части от унизительной милости хана.
- Сорок тысяч реестра... а все остальные казаки должны вернуться к своим панам... Киевское, Брацлавское и Черниговское воеводство Хмельницкому. Король должен уплатить хану двести тысяч злотых наличными, а в дальнейшем ежегодно по девяносто тысяч...
Торговля, базар... За двести тысяч злотых - Украину. Как дешево... Сколько бы он потребовал за голову гетмана?
- С этой поры между королем Речи Посполитой Яном Казимиром и его наследниками, с одной стороны, и великим хаканом Крыма и его наследниками, с другой, утверждается вечная дружба.
Имя подданного не было упомянуто...
Пошли ляхи по трем шляхам, казаки - по четырем, чтоб их кони отдохнули... А татары - по всей степи...
Чем будешь расплачиваться, Хмельницкий, за помощь татарам: валахами, или шляхтой, или же своими казаками?
Теперь ненасытной ордой по Черному шляху возвращались татары на юг. Сгорели Межибож, и Ямполь, и Заслав, грабили хутора и села, уводили людей в плен.
Поседела гетманская голова от такого немыслимого предательства. В ушах звучали страшные слова песни невольников: и рука в отчаянном гневе сжимала булаву: вот поднимет ее - и ринутся казаки на орду. И снова взял себя в руки Богдан: не время сейчас брать меч в руки, но оно придет, будут и силы... Будет еще праздник, и очистится от скверны истоптанная земля, и помчатся кони по вольной степи от Орели до Буга, от Дона до Стрипы...
Ордынцы гнали ясырь с Украины, а к Днепру и дальше на север, в Москву, скакали гонцы гетмана, обходя Черный шлях.
Идут хлопцы, выкрикивая, а девчата - напевая, а молодые молодцы старого гетмана проклиная:
Бодай того Хмельницького
Та перша куля не минула...
Почему так тошно на душе у Селима? Почему не пахнет больше степь хлебом, трава малиной, лес не звенит печальным перезвоном, а в сердце тускнеют образы двух мужей, которых одинаково любил, - Ислама и Хмеля?
Над Черным шляхом клубилась пыль, взбитая ногами пленников, и оседала на вытоптанные поля пшеницы, на помятую траву, - по ним идти пленникам, а не победителям; молча смотрела Украина на свой позор; черночубые казаки сопровождали сестер и братьев в татарский край.
<Нет, не моя это земля, не моя!> - беззвучно кричал Селим, скача по пожелтевшей степи.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Нас тут триста, як скло,
Товариства лягло...
Т. Шевченко
Каземат, в котором почти два года томились, ожидая выкупа, гетманы Польского войска, был хорошо оборудован, и знатные пленники не испытывали ни голода, ни холода. Да и свободы им было достаточно. Во всяком случае, Калиновский наладил хорошую связь с миром через иезуитов на Армянской улице. Только слишком уж надоели бывшие властители Речи Посполитой друг другу: взаимная неприязнь и ежедневные споры досаждали им больше, чем неволя.
А король не торопился выкупать их.
Заметно состарился Николай Потоцкий. Лицо осунулось, седые усы опустились вниз, а большие, точно стеклянные глаза болезненно горели - в них затаилась ненависть ко всем, о ком он вспоминал: Хмельницкого он хотел видеть корчащимся на колу в предсмертных муках, иначе он думать о нем не мог. Сознание того, что казацкий гетман после Зборовского сражения получил сорок тысяч реестрового казачества и три воеводства, что он протягивает руки к Молдавии, а в Чигирине принимает с дарами турецких послов, приводило его в бешенство, и он кричал Калиновскому, ожиревшему от безделья:
- Дожились, вашмость! С холопами, которых надо приучать к послушанию только саблей и нагайкой, ясновельможный круль подписывает соглашения!
Каждое слово Потоцкого раздражало Калиновского, он до сих пор не мог простить ему того, что тот недооценил силы Хмельницкого и послал к Желтым Водам своего недалекого сына - нагайками разгонять холопов. Получая вести из Польши, Калиновский ломал голову над тем, как бы, используя положение под Зборовом, договориться наконец с ханом. Знал, что можно договориться, и поэтому сердился, видя, что Потоцкий и думать об этом не хочет, ослепленный жаждой мести казакам.
- Вашмость, пан... коронный тратит слишком много энергии на бессильную злость, - язвительно ответил Калиновский. - Так было и под Корсунем. Пан очень легко впадает в амбицию, а она мешает оценить реальные силы противника.
- Дайте мне только свободу, и я уничтожу казацких ребелизантов, как двадцать лет тому назад!
- Бросьте бахвалиться этим, пан... коронный, - Калиновский не мог скрыть иронии, когда произносил титул Потоцкого. - Вы же сами убедились, что это за ребелизанты. Хмельницкий - политик и, если он захочет, натравит на нас Швецию, и Москва всегда готова его поддержать. Нам надо добиться аудиенции у хана. Он, мне кажется, боится победы Хмельницкого. Но если преждевременно произойдет этот разрыв, Речь Посполитая погибнет. Гетман найдет союзников на севере и востоке. Нужно еще одно сражение, подобное Зборовскому...
- Цо пан муви?* - даже вскочил Потоцкий. - Еще одно соглашение, еще сорок тысяч реестровых казаков, еще три воеводства? Даже думать об этом предательство!
_______________
* Что пан говорит? (польск.).
- Все это пышные фразы, пан... кгм... коронный. Я же говорю вашмости: нужна еще одна баталия и еще одна... измена хана. Разве не может этого понять вашмость, что Ислам-Гирей просто-напросто предал Хмельницкого под Зборовом. Если бы не так, то мы имели бы здесь, в Чуфут-кале, еще одного знатного компаньона - ясновельможного круля Речи Посполитой.
Наверное, впервые за два года их совместной жизни в неволе Потоцкий согласился с Калиновским. Он немедленно сел к столу и начал составлять послание хану, чтобы сегодня же передать его стражам во дворец.
Мария стояла, как когда-то давно, в клубах пыли у дороги, которая вела из Бахчисарая к Ак-мечети. Она внимательно присматривалась к татарским воинам, вглядываясь в их лица. Крымские войска снова выступили в поход - на Украину. Тревога сжимала сердце - разное сказывали люди в Мангуше: говорят, хан пригнал в Перекоп тысячи пленных, возвращаясь с Украины, и в Кафе посадили на галеры казацких сыновей. Мальву ослепила любовь, она не могла поверить этому. А какая-то доля правды в этом есть... Какая судьба уготована нынче многострадальной Украине?
В шапках, кожанках, на густогривых конях, такие же, как те, что вели ее с Соломией на привязи когда-то, больше десяти лет тому назад, шли отряд за отрядом. Это страшная сила, и каким надо обладать мужеством и как надо верить в грядущую победу, чтобы пережить присутствие неверного соседа в родном краю...
Прошли первые отряды, осела пыль, и на горизонте показались силуэты всадников в остроносых шлемах - это приближался ханский эскорт под зеленым знаменем. Посреди сам... зять на коне. Издали видно его мрачное, жестокое лицо. Как это Мальва могла?.. Впереди везут на арбах пушки, воины, закованные в панцири, тяжело бряцают саблями и щитами, и частокол пик как будто вонзается в синее небо.
Увидит ли она любимого ханского сеймена, которого почему-то нарекла своим сыном? Не ошиблось ли материнское сердце? Но все равно, оно уже приняло пускай и чужого сына, болит и тоскует: два года не видела его, еще с тех пор, как уходили на Зборов. Может, погиб?
Войско приближается... Хан свысока посматривает на мать жены, теплее становится его взгляд. Мария решается, подходит ближе. Всматривается пристально в лица ханской охраны. Где же белокурый сеймен? Один ряд, второй и третий, вот и на нее устремляются голубые глаза, из души Марии вырывается тихий, сдавленный крик:
- Мен-оглу! Сыночек...
Селим придержал коня, не сводя глаз с женщины, которая назвала его сыном, двинулся дальше.
Она шла рядом, подбегая ближе, чтобы присмотреться к нему еще раз. Нет, не обманывает материнское сердце - это он!
- Кто я тебе? - спросил Селим тихо, но кони шли все быстрее и быстрее, хан спешил на Украину.
- Сыночек! - закричала ему вслед, и он услышал ее голос, снова остановил коня на миг. - Сынок, пожалей свою землю!
В конце июня 1651 года Хмельницкий расположился лагерем у реки Пляшивки, которая впадает в Стырь возле Берестечка, и ждал хана. Весть о том, что Ислам-Гирей, не взяв выкупа, освободил Потоцкого и Калиновского без ведома Хмельницкого, не предвещала ничего хорошего. Союз с ханом ненадежный, а московский царь уже принял послов Хмельницкого.
В полдень вестовые доложили гетману, что из Сокаля в Берестечко направляется король с гусарами, драгунами, рейтарами, со всем посполитым ополчением. Войсками снова командуют Потоцкий и Калиновский. В этот же день прибыли и татары, занявшие позиции на левом крыле казацких боевых порядков.
Был первый день байрама, ордынцы праздновали. Забирали в окрестных селах Солонево и Остров овец и коров, варили в котлах бараний суп и опивались айраном.
Хмельницкий весь день молился в островской церкви святого Михаила и исповедовался перед боем.
К вечеру густой туман повис над Стырем, Берестечко скрылось в тревожной мгле. Утром из молочно-белой туманной пелены вдруг вынырнуло польское войско под расшитыми золотом хоругвями, забряцали железными крыльями королевские гусары и разместились, как фигуры на шахматной доске, вышли панцирные хоругви в стальных кольчугах, за ними рейтары в шапках со страусовыми перьями и пестрое посполитое ополчение.
Два дня прошли в мелких стычках, король ждал наступления казаков и татар. Ислам-Гирей почему-то выжидал, татары с тревогой перешептывались о князе Вишневецком, который не раз громил их.
На третий день в татарский лагерь прибыл полковник Джеджалий с приказом гетмана немедленно ударить на поляков с обоих флангов.
Хан был в дурном настроении, мрачный и сердитый. Минувшей ночью он снова разговаривал с Сефером Гази. Сефер решительно требовал, чтобы Гирей выступил против королевских войск. Ислам-Гирей слушал его насупившись, а в памяти звучали мольбы Мальвы. Что-то знакомое услышал он в ее просьбе и требованиях Сефера. В душу хана закралось подозрение, в приступе гнева он прогнал учителя из шатра.
Джеджалий ждал ответа. Ислам-Гирей пренебрежительно посмотрел на полковника:
- Ну что, одумался твой Хмельницкий, который ввел меня в заблуждение своими баснями о слабости войска польского?
Не успел Джеджалий передать хану приказ гетмана, как с польской стороны ухнула пушка и вблизи шатра упало ядро.
Ислам-Гирей вздрогнул и, брызгая слюной, закричал на Джеджалия:
- Видишь? Видишь, как рискует хан, угождая прихотям твоего гетмана? Он заигрывает с султаном, так пусть и просит у него войска, а не пытается выиграть победу моими руками.
С татарской стороны выскочило несколько всадников на поединок. Хан настороженно наблюдал за сражающимися и вдруг ахнул, увидев, как один из сейменов рухнул с коня - ногами к татарскому лагерю.
- Плохой это знак, полковник, - указал он рукой на сражающихся. Боюсь я начинать битву.
Джеджалий побледнел. И тут из ханской свиты выехал вперед белокурый сеймен и, глядя в упор на своего повелителя, резко сказал:
- Разреши мне, хан, выйти на поединок. Или выйду победителем, или лягу головой к твоим стопам. Не отказывайся второй раз от боя.
Наглость молчаливого верного слуги ошеломила хана. Ислам-Гирей прошипел:
- Как ты смеешь, раб!
В этот момент в польском лагере заиграли трубы, ударили барабаны, пошли в атаку на татарский фланг двадцать панцирных хоругвей, следом за ними двинулись гусары. Впереди скакал на коне, размахивая обнаженной саблей, Ярема Вишневецкий - без шапки, в бархатном красном кунтуше.
Джеджалий помчался к Хмельницкому.
В предрассветной суете кто-то из татар панически завопил:
- Ярема! Ярема!
Отряды татар попятились назад, Ислам-Гирей повернул коня и поскакал впереди них. Татары, сбрасывая с себя епанчи, куртки, оружие, с гиком и ревом бросились вслед за ханом.
С правого фланга наперерез хану скакал Хмельницкий - безжалостно стегал нагайкой своего белого жеребца. За ним - два десятка казаков.
Гетман догнал хана Ислам-Гирея только к вечеру на дубновской дороге.
- Это так ты выполняешь свой договор со мной, хан! - закричал он в отчаянии. - Почему позорно бежишь с поля боя?
Хан прищурил глаза. Сейчас он впервые почувствовал, что больше не боится Хмельницкого. С этого часа Ихмелиски будет ему послушен. После боя он направит к королю послов: пускай помирится с казацким сердаром и движется на Турцию.
Хан ответил спокойно, с чуть заметной насмешкой:
- Сам не могу понять, гетман, почему такой страх напал на мое храброе войско? Не наслали ли поляки на нас дьявола? Ты же, Ихмелиски, непочтительно разговариваешь со мной. Как это - я, хан Ислам-Гирей, убегаю с поля боя? Ты должен знать, что я хотел возвратить испуганное войско. Но теперь уже поздно возвращаться, поэтому и тебе, гетман, не следует идти на верную смерть. Я ценю твою доблесть, мы еще повоюем. А под Берестечком какая уж им будет суждена фортуна. Сказал же пророк: ни единый волос не упадет с головы без воли аллаха...
- Хан, ты играешь с огнем! - вскипел Хмельницкий. - Дьявол тебя надоумил второй раз изменить мне, поэтому я разрываю союз с тобой и...
Гетман не закончил. Из рядов ханских сейменов вылетел пришпоренный конь, белокурый всадник осадил его на задние ноги перед самим ханом, и из уст верного стража вырвался крик, от которого оторопел и хан, и его свита, да и Хмельницкий с удивлением посмотрел на воина.
- Шайтан шелудивый! Изменник!
Еще хан не пришел в себя, а Селим ударил коня и скрылся в вечерней мгле.
...В июле хлынули ливни. Гнилая Пляшивка разлилась по равнине. Из двенадцати тысяч казацкого войска, которое не успело переправиться с Богуном через болото, осталось триста самых отчаянных казаков на острове Журавлиха.
Потоцкий лично командовал наступлением на неприступную твердыню.
Пушки казаков уже не стреляли, не было пороха. Осажденные брали ядра в руки и бросали их на головы драгун и наемных рейтаров, которые ползли по болоту к острову. Изредка стреляли гаковницы, но и те вскоре умолкли, казаки защищались копьями и саблями.
Среди казаков выделялся молодой воин, закованный в татарские латы. Он бил железным цепом - боевой долбней - по вражеским головам.
- Шайтан! Шайтан! - повторял он после каждого удара, и трупами покрывалось болото.
Потоцкий с восхищением смотрел на героев.
- Эй, хлопцы! - крикнул драгунский хорунжий. - Его милость коронный гетман обещает вам жизнь и волю. Как знаменитый рыцарь он уважает вашу храбрость. Сдавайтесь!
- Нам лучше умереть, чем получить жизнь, подаренную кровавыми руками Потоцкого! - ответил с берега рыжеусый казак, воевавший косой, прикрепленной торчком к рукоятке.
Хромая на одну ногу, он спустился к берегу, сел в челн. Оттолкнулся изо всех сил и врезался в гущу драгун, увязших в трясине. С сатанинской силой косил рыжеусый вражеские головы, обагрилась вода свежей кровью. Подойти к нему никто не мог.
А на острове людей становилось все меньше и меньше, отделение рейтаров прорвалось на берег. В последнем ожесточенном бою пали один за другим казаки, и разорвалась боевая цепь в руках воина, закованного в татарские латы. Теперь он дрался кулаками, выкрикивая проклятия, и наконец упал лицом вниз, распластав руки, он обнял родную землю, вернулся к ней. И простонала она, окровавленная, голосом матери Мальвы-ханым:
<Пожалей меня, сыночек...>
Остался только рыжеусый казак с косой на челне, которого взять живым не могли. Окружили его со всех сторон и подняли на копьях.
Так погиб мастер на все руки Стратон - основатель казацкого поселения в Мангуше, верный друг Марии, янычарской матери.
ЭПИЛОГ
Мир - это море. Плыть
желаешь?
Построй корабль из добрых дел.
Рудаки
- Скажите, остался ли еще кто-нибудь на Украине? - спрашивали новых пленников старые невольники в Кафе, Карасубазаре, в Скутарии и Галате гребцы на турецких галерах.
- Можно ли найти там хоть клочок зеленой степи?
- Вьют ли там птицы себе гнезда?
...Разбежались круты бережочки, ой, да по раздолью, загрустили казаченьки, ой, да и в неволе...
- Ну что скажешь, дочь, где твоя надежда на свою большую любовь к палачу моего края? Иди погляди, невольница ханской постели, на рынок невольников у подножия горы Топ-кая. Уже не в Кафе, нет, - в самой столице продает хан своих союзников - да все за дукаты, да все за талеры. Сегодня день обрезания внука. Да разве это мой внук? Лучше бы я задушила его - и хоть половину своей вины смыла бы янычарской кровью, потому что тебя убить не могла... Оставайся, дочь, у палача, а я пойду сына искать. Идти ли мне в Турцию или в Румелию? Нет, я пойду на Украину, где мой Семен остался. И отыщу тот клочок земли, который прикрыл его кости. Его прокляли в мечети, зато, может быть, кто-нибудь ему крест поставит. А ты оставайся и плоди врагов-змеенышей...
- Не проклинай меня, мама. Зачем в детстве татарочкой называла? Зачем, мама?
- Кто ты и куда идешь, седая женщина с открытым лицом?
- Отпустите меня, янычары, отпустите свою мать за Перекопские стены, у меня есть грамота от хана. Заработала я ее тяжким трудом: все распродала, чтоб ее купить: бога своего, детей своих и здоровье. Я должна умереть на той земле, где конопля до потолка, а лен до колен, где мальвы выше подсолнухов растут - белые, голубые, красные...
...На холме слобода, там жила вдова с маленькими детками. На тихих водах, в краю веселом, где ярко светят звезды...
<Хану Крымского улуса Ислам-Гирею. Просили вы нас помочь вам
начать великое дело. Ничего решить сам не могу, надо подождать до
начала заседания сейма. Негоже вашей милости, подданному султана,
идти супротив своего господина, да еще и меня, родовитого монарха, в
такое дело впутывать. А вместе с этим еще сообщаем, что дани больше
платить не будем, потому что наш народ сам голодает после войн.
Ян Казимир>.
<Неверный раб великого султана, царя мира, перед которым ты прах
и тлен. По наущению самого Иблиса ты осмелился замыслить заговор
против своего повелителя. Велю тебе явиться в Высокий Порог.
Магомет IV>.
<Милостивый крымский царь! Войска твоей царской милости,
возвращаясь с Украины, причинили нам большие и непоправимые беды, и
казачество тебе больше не верит. Что же касается Москвы, с которой мы
вступили в дружбу, так это совершено по желанию моего войска и меня.
Православная Русь не предаст нас...
Богдан Хмельницкий>.
- Почему ты не весел, мой хан, в день обрезания нашего сына - твоего наследника? Он уже спит... Очень крепко спит. А ты выпей за его спокойный сон. И за меня - третью, но первую твою ханым. И за свой покой выпей... Правда, хорошего вина я сварила для тебя?
...И за кровь, которую ты проливал напрасно по миру, и за измену чужим и своим, и за то, что свой ум, которым наградил тебя бог для свершения добрых дел, продал дьяволу коварства, и за...
- На развалинах мира ты была розой и завяла. О вечный боже, прими ее в цветник рая... - рыдал пастух Ахмет над свежей могилой, вынесенной за стены бахчисарайского дворца.
(Текст романа печатается с небольшими сокращениями.)