коронный гетман Марцин Калиновский были переданы Б. Хмельницким <в
      подарок> Ислам-Гирею. В Крыму они находились до 1650 года.
      У Потоцкого поникла голова, а Калиновский словно и не слышал унизительных слов, он с едва заметной улыбкой на устах пристально смотрел в лицо хана, словно хотел прочесть на нем нрав и характер своего врага. Их глаза встретились, хан задержал свой холодный взгляд на польном гетмане и обратился к Потоцкому:
      - Видит аллах, не хотел я этой войны. Но по дьявольскому наущению, забыв о прошлом нашем побратимстве, вы с пустыми руками отправляли наших послов, которых я направлял к вам за данью. После этого казаки попросили у нас помощи, а теперь зовут идти войной, чтобы добраться до самого трона вашего короля. Спрашиваю тебя, может ли Польша примириться с казаками.
      Потоцкий исподлобья посмотрел на хана и высокомерно ответил:
      - Речь Посполитая не мирится с подданными, она их наказывает!
      Насмешливая улыбка разомкнула сжатые уста хана.
      - Ты же видишь, Потоцкий, что в этот раз подданные наказали своих властителей.
      Калиновский предупредил пустозвонный ответ коронного гетмана, он хотел начать деловой разговор с ханом.
      - Речь Посполитая не знает, чего они хотят, - сказал он.
      - Вы должны признать их как государство в пределах границ до Белой Церкви, а нам уплатить дань за четыре года по сто тысяч золотых в год и впредь не уклоняться от выполнения условий договора.
      - Это хорошо, что ты готов торговаться с нами, хан, - ответил польный гетман. - И мы согласны вести торг, но с тобой, а не с Хмельницким. Однако таких условий Речь Посполитая не примет.
      - Тогда смотрите сами... Мы с Ихмелиски дали клятву о побратимстве на вечные времена. А в союзе с ним нам не страшны не только король, но и турецкий султан. За вас же, вельможные панове, требую уплаты по двадцать тысяч злотых!
      - Слишком высокая цена, - процедил сквозь зубы Калиновский. - Видимо, ты ловкий купец, знаешь, за что сколько просить.
      Краска проступила на смуглом лице Ислам-Гирея, он поднял руку с нагайкой, но сдержался.
      - В Чуфут-кале их! - коротко приказал он и повернулся к Тимошу: Твой отец честно выполнил свою клятву. Я тоже сдержу свое слово: ты будешь свободен и возвратишься на Украину. Скажи гетману, что я скоро прибуду к нему своей собственной персоной и с многочисленным войском!
      Хан дернул за поводья, конь, почувствовав властную руку хозяина, поднялся на дыбы, возвышаясь над головами гетманов. Потоцкий попятился назад, только Калиновский стоял камнем, не шелохнувшись, продолжая молча спорить с ханом.
      Еще мгновение, и ретивый аргамак упадет на предводителей польского войска. А упрямый Калиновский неподвижно стоит под лошадиной тушей, и ханский конь опускается рядом с польным гетманом.
      - Тридцать тысяч червонцев за твою голову! - произнес хан, и его глаза вспыхнули гневом. Он хлестнул в воздухе арапником.
      - Ты, хан, знаешь цену силе! - зло засмеялся Калиновский. - Мы с тобой еще сторгуемся и за Украину, и за Хмельницкого!
      Глаза у Тимоша загорелись безумным огнем, кровь прихлынула к лицу и, казалось, брызгала из каждой рябинки, он подскочил к Калиновскому, схватил его за воротник жупана. Но в этот миг чья-то рука дернула его за полу свитки и потянула назад. Старик с редкой бородой и узкими щелками глаз процедил сухим голосом, глубоко дохнув в лицо Тимоша:
      - Не приличествует подданному вмешиваться в дела хозяев!
      Хан кивнул головой, и белокурый сеймен, который приезжал к Тимошу на Армянскую улицу, а сейчас все время стоял, словно вытесанный из камня, рядом с Ислам-Гиреем, подошел к юноше и, положив руку на плечо, указал глазами в сторону ворот.
      Тимош молча пошел через площадь к тихим улочкам армянского квартала, а следом за ним - сеймен на коне. Вдруг Тимош расправил плечи, повернулся к сеймену и крикнул надрывным голосом, протягивая руки на север:
      - Ложь! Там хозяин, там!
      Он ждал: если ханский стрелец толкнет или ударит его нагайкой, он убьет его.
      Но глаза у сеймена были ласковые и несколько удивленные, он соскочил с коня и, подойдя к разгоряченному юноше, с наивным любопытством спросил:
      - Ихмелиски - твой отец?
      - Да. Мой отец - гетман великой Украины, а этих собак в королевских кунтушах он собственными руками поймал под Корсунем, словно шелудивых шакалов в курятнике!
      - Я видел его, это храбрый батыр, - промолвил сеймон с восхищением. Он оглянулся и еще ближе подошел к сыну гетмана: - Темиш, слышишь, Темиш, старый мурза Ихмелиски Джеджалий откуда-то знает меня, он сказал, что я с Украины. Скажи мне, верно ли, что я с Украины?
      - Ты янычар! - пренебрежительно бросил Тимош. - Ты забыл свою веру и язык ради куска ханской пастирмы.
      - О нет, Темиш. Янычары за морем, у султана, а я крымский и никогда не знал другой веры и языка, как наш, татарский. Но почему мне говорят, что я с Украины?
      - Не знаю, хлопче, - остынув, ответил Тимош. - Может, тебя взяли в плен, когда ты был еще ребенком...
      - Почему же я тогда вырос у цыган, скажи, Темиш?
      - У цыган? Бедный ты мой брат... - вздохнул Тимош. - Ведь цыгане не одного ребенка украли на Украине для продажи. Как тебя зовут?
      - Селим.
      - Возможно, ты и Семен...
      - Да, я сеймен, - сказал тихо Селим и добавил уже другим тоном, с гордостью: - Первый ханский страж!
      - Бог смилостивился над тобой, избавил тебя от страшного греха братоубийства. Будь теперь хоть Селимом, хоть чертом. Все равно будешь воевать за Украину. Ты пойдешь вместе с ханом на помощь Хмельницкому.
      Тимош сказал и пошел по тесной Армянской улице к дому Аветика-оглы. Селим прошел следом за ним и остановился. Стоял, пока Тимош не закрыл за собой дверь, и все ждал, не оглянется ли он и не скажет ли еще что-нибудь. Но Тимош не оглянулся...
      ...Ислам-Гирей вспомнил о Мальве только тогда, когда Хмельницкий выехал из Бахчисарая. Тоска и желание охватили его, он сбросил с себя тюрбан, плащ и направился в гарем. Остановился на пороге комнаты Мальвы и ждал, что она, как всегда, подбежит к нему, обнимет его, прижимаясь головой к груди. Но Мальва стояла возле мангала бледная, взволнованная и неподвижная.
      - Что у тебя болит, Мальва? - хан прикоснулся рукой к ее голове.
      - Ничего не болит... Ты давно не приходил. На то твоя воля... Я у тебя третья...
      - О Мальва, любимая моя ханым. Пусть никогда не жжет тебя огонь ревности. Я не знаю никого, кроме тебя, с той поры, как ты стала моей. Твой повелитель занимался важными делами.
      - Я слышала удивительное пение и видела чужих людей в твоем дворе. Кто они?
      - Разве мало чужеземцев приходит ежедневно к хану? Пусть они не тревожат тебя. Могуществу Ислам-Гирея ничто не угрожает.
      - Это были казаки?
      Хан пристально посмотрел на Мальву. Что это у нее - любопытство, страх или, может, заговорила казацкая кровь?
      - Я принес тебе, милая, бусы с красными рубинами, пусть украсят они твою грудь, я пришлю к тебе черкесских танцовщиц, чтобы развлекали тебя, проси у меня, чего твоя душа желает, - исполню, но о государственных делах не расспрашивай, это не женское дело.
      - Спасибо, хан, - поклонилась Мальва, кладя бусы в шкатулку, но ее лицо не светилось радостью и в глазах не было прежней страсти. Словно выкупанная в ледяной воде, стояла перед Ислам-Гиреем Мальва - покорная, но холодная.
      Шли дни, а Мальва чахла и увядала, словно лилия в Персидском саду, которую забыл полить садовник. Браслеты и рубины лежали забытыми в шкатулке, с покорностью рабыни ложилась Мальва на мягкие ковры рядом с ханом... Только тогда узнавал ее Ислам-Гирей, когда она склонялась над колыбелью сына, напевая откуда-то знакомую ему чужую мелодию.
      <Что с ней случилось?> - терзался хан. Он любил Мальву первой, поздней, но, очевидно, и последней любовью, совсем забыл своих двух старших жен, которые задыхались в бессильной злобе от ревности; напрасно ждали его длинными ночами похотливые одалиски: красавица из Мангуша полностью полонила его. А теперь Ислам стал замечать, что теряет ее любовь, и ужас холодил его сердце: как он будет жить без нее?
      - Разреши мне, хан, навестить мать, - попросила однажды утром Мальва. - Я давно не была у нее.
      - Любовь моя! Я ведь никогда не запрещал тебе этого. Сейчас же велю подать карету.
      - Позволь мне пойти к ней пешком...
      Хан не ответил, а после обеда в комнату Мальвы пришел евнух и сообщил, что султан-ханым может пойти в Мангуш.
      Так по-детски радостно было Мальве идти по узкому ущелью Ашлама-дере, где ей знаком был каждый камешек, каждая чашечка белого вьюнка, каждая головка желтого цветка держидерева. Она почувствовала себя свободной, словно незримые, но крепкие сети, опутывавшие ее тело и душу, вдруг разлезлись, упали. Мальва сорвала с лица яшмак и побежала по ущелью, рассекая грудью холодный воздух, чувствуя себя сейчас девочкой с Узенчика, и никто бы не сказал, что это идет к своей матери всемогущая жена хана. Но опьянение прошло, рассеялся мираж, и тогда Мальва увидела скопцов, которые тайком следовали за ней, прячась за скалами. Только теперь поняла она, какой ценой купила ханскую любовь. Она вдруг обессилела, но инстинктивный протест против неволи встряхнул ее, и она истерически закричала на евнухов, которые притаились за скалами:
      - Прочь, прочь, прочь!
      Слабое эхо ударилось о стены ущелья и затихло вместе с взбунтовавшейся душой молодой женщины. <Что это со мной? - подумала Мальва. - Я же ханская жена, а они его слуги, и так должно быть. Разве я могла бы теперь жить где-нибудь в другом месте, когда тут сын и он, любимый>. Надела яшмак и важно направилась по долине в Мангуш.
      - ...Мама, я видела их... Почему они пришли так поздно? - Больше ничего не сказала и неподвижно смотрела на растерянную мать.
      А вечером рабыня Наира рассказала ей сказку. Она знала их множество, и эти сказки становились для Мальвы тем новым миром, который открылся перед ней.
      - Было или не было, - тянула Наира, - а в прошлые времена жил могучий султан, который подчинил себе три четверти мира, а четвертая часть, на которую не ступило копыто султанского коня, дрожала от страха перед грозным падишахом. И пошел он на Русь и поглотил сорок городов, как один кусок. Возвратился султан с почестями и золотом, но ничто не радовало его так, как пленница Маруся, которую схватили янычары в церкви, когда она венчалась со своим джигитом. Влюбился султан, как тысяча сердец, и поклялся, что будет жить только с ней одной. Полюбила и пленница султана, а поскольку она была чародейкой, то сумела лишить воли своего господина. Что бы Маруся ни сказала, он слушался ее, и добилась она невозможного: султан поклялся ей никогда не воевать с Русью. Сорок тысяч невольников вернула она в их родимый край, но сама возвращаться не захотела. Гяуры слагали песни о ней* и назвали ее своей святой...
      _______________
      * Имеется в виду дума о Марусе Богуславке.
      - А дальше, дальше что было? - расспрашивала Мальва, но Наира не знала, что было дальше.
      - Аллах один ведает... их желания исполнились, пускай исполнятся и наши...
      Много еще сказок услышала Мальва, но так и не досказала Наира эту почему-то она выпала из памяти старухи. И наверное, поэтому дивная сказка представлялась теперь султан-ханым в ином свете, и Маруся стала похожей на синеглазую девушку из Мангуша, а турецкий султан - на остробородого хана Крымского улуса.
      <...И добилась Маруся от хана, что он никогда не пойдет войной на Украину, и сорок тысяч невольников она вернула в их родной край, а сама... сама вернуться не могла, потому что любила хана... А что дальше, что дальше было?>
      Известие о Желтых Водах и Корсуне докатилось до Мангуша. Вначале шепотом, а потом громко заговорили поселенцы с Узенчика о чуде, которое вымолили люди у чудотворной иконы Успенской Марии: хан идет освобождать Украину!
      Стратон не верил. Откуда могла появиться на Украине такая сила, что смогла разгромить королевское войско, и слыханное ли дело, чтобы на помощь христианам шли мусульмане? Сам заковылял в Бахчисарай, а вернувшись, упорно молчал и только тяжело стонал по ночам, словно стреноженный бык.
      Вскоре распространился слух о том, что несколько мужчин исчезло из Мангуша. Потом не стало целой семьи. Сначала говорили о них, что пошли искать других мест, но шила в мешке не утаишь.
      - Убежали за Сиваш, - сказал Стратон Марии и дернул рубаху на груди так, что она затрещала.
      - Стратон, Стратон, - корила Мария, - почему ты раньше не послушал меня?
      - Но еще не поздно, - горячо возразил Стратон. - Ты с грамотой, а я...
      - А Мальва?
      - Она уже не твоя.
      - Если бы у тебя были дети, Стратон, ты так не говорил бы...
      Очевидно, они не возвращались бы больше к этому разговору, но неожиданно к ним зашел пастух Ахмет. Взрослый, возмужавший, он совсем не был похож на татар, которые жили внизу, - красивый, с густыми черными усами, спустился с гор, гонимый неугасимой жаждой любви.
      Опустив глаза, он промолвил:
      - Ахмет знает, что все пропало, но забыть ее не может. Я пришел, чтобы подышать воздухом, которым дышала она...
      Старики молчали, молчал и Ахмет, опустив голову.
      - Ахмет сильный и смелый, - продолжал дальше пастух. - И если бы Мальва захотела - ведь не может она вечно любить хана, потому что ни одна пташка не любит своего хозяина, который держит ее в золотой клетке, - если бы она захотела, Ахмет украл бы ее. Ему знакомы все дороги в Крыму, он отвезет Мальву на своем коне к самому Хмелю, потому что Ахмет любит... Никакой платы за это он не требует - ни любви, ни ласки. Согласен быть ее слугой...
      Стратон по-молодецки вскочил со скамьи, обнял Ахмета.
      - Ты можешь это сделать, ты можешь?
      - Ахмет все сделает.
      - Мария, чего же ты молчишь, Мария?
      Надежда осенила лицо матери, она оживилась, сказала:
      - Я пойду, Стратон, к ней... Я завтра же пойду.
      ...Она стояла у ворот ханского дворца и не решалась постучать: белокурый воин откроет и снова спросит: <Чего тебе надо, старуха?> - и тогда она крикнет: <Ты сын мой!> - и уже не от иноземца, а от родного сына услышит оскорбление... А действительно ли он ее сын? Как узнать, у кого?
      Заскрипели ворота, другой страж пропустил Марию. У нее замерло сердце: <Где же Селим?>
      - Где Селим? - тихо вскрикнула она, но ничего не ответил часовой, и Мария пошла мимо Соколиной башни к гарему. Дала евнуху талер и стала прислушиваться: из глубины хором чуть слышно долетала родная песня.
      Мать вбежала в комнату. Мальва поднялась с миндера какая-то странная: лицо бледное, глаза лихорадочно блестят...
      - Мальва, ты разве не знаешь, что делается на свете?
      - А что делается?.. Были, попели и уехали... Откуда мне знать, что делается? Хан не рассказывает мне о том, что творится за стенами гарема. На, возьми кольца, ожерелья, браслеты - они не нужны здесь, взаперти, подари девушкам в Мангуше...
      - Бедняжка моя... Куда же девались твои мечты о силе твоей любви?
      - А что, хан послал за ясырем... туда?
      - Мальва, - прошептала Мария, - послушай, что я тебе скажу. Побратим твоего покойного отца гетман Хмельницкий разбил шляхту, а хан идет ему на помощь. Ты видела тогда казацких послов... Но слово хана изменчивое, кто его знает, как он завтра поступит. А теперь есть возможность. Ахмет поможет нам уйти на Украину. Люди уже уходят.
      Мария ждала ответа. Мальва впилась взглядом в лицо матери и долго не могла оторваться, но вдруг, словно сбрасывая с себя оцепенение, развела руками и сказала, прислушиваясь к собственным словам:
      - Это судьба моя, мама... Моя судьба, мама... Ты предлагаешь уйти на Украину? Как мне уйти? Я уже совсем другая, чем те, что живут на Днепре. Я только почему-то затосковала по ним и никак не могу избавиться от этой тоски, а твоя Мальва теперь - татарская, ханская, мама...
      - Отступница ты моя...
      - Мама, может, так хотел твой бог, чтобы меня взяли в плен, чтобы я забыла свой край и чтобы только тогда тронула меня родная песня, когда я стала женой хана? Может, мне суждено больше сделать добра для твоего края здесь, чем родить казаку ребенка?
      - Что ты бредишь, доченька? Ты пленница, что ты можешь сделать?
      - Говоришь - хан идет помогать казакам? И может изменить им? Я не позволю ему совершить это, он любит меня. А теперь я еще больше разожгу его любовь ко мне... и он вечно будет верен Хмелю.
      - Цари, Мальва, изменяют, не советуясь ни с кем.
      - Если он это сделает...
      - Так что?
      - Я... - И Мария увидела давно уже забытое: по-отцовски вспыхнули глаза дочери-отступницы.
      Ислам-Гирей дивился неожиданной перемене султан-ханым. Вечером Мальва встретила его бурными объятиями, от чрезмерной нежности он расчувствовался до слез, размяк жестокий властелин, забывая обо всем, плененный ее страстью.
      - Ты мудрый мой царь, ты свет очей моих, - шептала Мальва, - ты рыцарь, перед которым падают ниц твои враги, ты подаришь свободу своему и моему народу.
      - Какому твоему, Мальва? - приподнялся на локоть хан и настороженно посмотрел на жену. - Ты же мусульманка, как и я, и мой народ является твоим народом.
      - Я люблю тебя, хан, и Крым стал моей отчизной. Но ты пойми, что и журавлю, когда он живет в теплых краях, не все равно, когда холодная метель на севере. Есть ведь такие, что и не возвращаются на родину, но печально курлыкают, когда в родном краю вымерзают деревья и цветы, жара высушивает зелень и братья, вернувшиеся домой, погибают от голода на родной земле. Я верила, что ты не станешь врагом моего края. Теперь я знаю обо всем! Великая победа одержана на Украине, так поклянись мне, мой муж и властелин, что ты не предашь казацкого гетмана!
      Хан поднялся на ноги, отстранил руки Мальвы. Такого еще не было, чтобы жена вмешивалась в ханские дела и требовала клятвы от него. Он сурово взглянул на Мальву, схватил ее за плечи.
      - Чьи слова повторяют твои уста, ханым? - спросил он и привлек ее к себе, пристально глядя ей в глаза.
      - О мой хан, не подозревай меня в хитрости. Ты мудрый и сильный. Я никогда не изменю тебе, потому что люблю, ты грезился мне еще в детских снах. Можешь убить меня, можешь озолотить - я в твоей власти. Но прислушайся к искренним словам слабой женщины. Несведущее мое сердце чувствует то, чего, возможно, еще не осознает твой ум. В твоих руках теперь такое могущество, которого ни у кого не было до тебя. Какая это сила, когда два сильных объединяются против третьего! О, что они могут сделать! А если ты изменишь - много горя будет на свете. Будь верен своему слову, хан...
      Ислам-Гирей опустил руку с плеча Мальвы, вспомнив: подобное уже где-то было. В памяти всплыли могущественный падишах Сулейман Великолепный и рогатинская русинка Роксолана, при которой расцвела Османская империя. И еще вспомнил хан сыновей Сулеймана, которых очаровательная Хуррем убила руками султана, чтобы подарить империи новый род от пьяного Селима.
      - Принеси мне своего сына! - приказал Ислам-Гирей, и страшная угроза звучала в его словах.
      - Он спит...
      - Принеси мне своего сына!
      Дрожь пронзила все тело Мальвы, спотыкаясь о подушки, она прошла в детскую комнату и принесла маленького Батыра. Мальчик спросонья скривил губки и прижался к матери. Лицо у него было смуглое, как у Ислама, а глаза - материнские.
      Рука хана протянулась к ребенку.
      - Что ты хочешь делать, хан? - воскликнула Мальва.
      - Я буду мудрее Сулеймана Кануни*, - произнес он жестко. - Буду любить разумную казачку и убивать родившихся от нее сыновей!
      _______________
      * Речь идет о султане Сулеймане I Великолепном, женой которого
      была Роксолана.
      Мальва судорожно прижала мальчика к груди, а сын, еще не зная, что может твориться в царском дворце, в котором появился на свет, просиял в улыбке и пролепетал:
      - Папа, папа, папа!
      У Ислама-Гирея опустились руки.
      - Воля аллаха, - вздохнул он. - Спи, Мальва. Меня ждут дела. Можешь не волноваться. Я иду писать письмо султану о том, что выступаю со своим войском в союзе с Богданом Хмельницким.
      Стратон с нетерпением ожидал, когда Мария вернется из ханского дворца.
      - Ну что? - встретил он ее на пороге и тотчас все понял: плечи у Марии опустились, склонилась голова, и глаза, в которых начала было тлеть искра надежды, молча говорили: <Мальва не пойдет>.
      - Я так и знал, - глухо произнес Стратон. - Горя - море, пей его - не выпьешь. Но мы пойдем. Ты с грамотой, я - через Сиваш.
      - Поздно ты собрался, Стратон. Если бы тогда послушал меня, мы вместе были бы там. Ты ковал бы пушки, я варила бы еду казакам, а Мальва, Соломия... - Мария ударилась головой о стенку и всхлипывала без слез. - Не могу, не могу я уйти... Тут мои дети...
      - Дети?
      - Да... Ты помнишь ханского воина, который приезжал за Мальвой? Я знаю, не ошибается мое сердце: это мой сын...
      Еще несколько дней колебался Стратон, не решаясь оставить Марию, но тоска по казацкой свободе, которая воскресала где-то там, на Черном шляху, терзала душу, не давала спокойно жить. И наконец опустела хата Стратона, словно оттуда вынесли покойника. А Мария больше не появлялась на глаза людям, одна-одинешенька грустила в пустом доме, а иногда поздно вечером сеймен Селим видел женщину в черном, тихо стоявшую недалеко от ворот ханского дворца.
      Стратон пробирался ночью через сивашские болота к казацкому Низу, пугая сонных стрепетов, сидевших на курганах.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Царь умер, да здравствует царь!
      - Вы слепые кроты и безмозглые устрицы! - кричал султан Ибрагим на членов дивана, вошедших в тронный зал доложить о состоянии войны с Венецией. - Кто начал эту глупую войну? В Золотой Рог больше не приходят торговые суда с ценностями и тканями, опустел гарем, ваши головы отупели, но я промою их раскаленным свинцом.
      Молча уходили от султана дефтердар, кадиаскеры и великий визирь Муса-паша, оставляя в тронном зале рядом с падишахом нового члена дивана недыма* Зюннуна. Где его нашел Ибрагим, никто не знал, но султан не разлучался с ним ни на минуту и доверял ему больше, чем когда-то Замбулу. Зюннун входил в султанский дворец, не спрашивая разрешения, и произносил всегда одну и ту же фразу, которая льстила самолюбию Ибрагима:
      - Украсил всевышний аллах небо солнцем, месяцем и звездами, а землю дождем, красавицами и самым справедливым султаном Ибрагимом!
      _______________
      * Н е д ы м - партнер султана по выпивкам, который пользовался
      правом приходить к нему в неприемные дни.
      После этого недым садился на пол, вычерчивал мелом гороскоп, определяя, в каком зодиакальном созвездии находится сейчас солнце, и безошибочно указывал: в эту минуту в мечетях Багдада прославляют самого умнейшего падишаха, или же - сегодня ночью он встретит в гареме незнакомую красавицу, которую нельзя сравнить ни с кем в неге ее, и страсти, и похотливости; мог даже напророчить богатые дары от иноземных послов.
      Потом они вдвоем пили вино, и султан читал Зюннуну свои стихи, а тот поднимал руки вверх и, закатывая глаза, смеялся или вздыхал - в зависимости от того, каким тоном декламировал Ибрагим.
      Сам бог послал ему из Анатолии этого человека, без него Ибрагиму теперь не обойтись.
      Иногда султан вызывал к себе великого визиря. Это были тревожные минуты для Мусы-паши. Семь потов сходило с него только при воспоминании о том дне, когда Ибрагим, по наущению своей матери, отдал ему печать. После первой официальной аудиенции падишах провел нового визиря к тайнику, находившемуся рядом с залом дивана. Он открыл дверь, окрашенную, как стены, и трупный смрад ударил в лицо - ужасное зрелище предстало перед глазами Мусы-паши: в небольшой комнатушке возвышалась гора человеческих забальзамированных голов.
      - Видишь, Муса, - оскалил зубы Ибрагим. - Тут лежат те головы, которые хотели быть умнее головы падишаха. Полюбуйся, вот голова премудрого Аззема-паши. Гляди, чтобы и твоя сюда не попала.
      У великого визиря подкосились ноги, он повалился на колени перед султаном:
      - О султан, я буду служить тебе верой и правдой!..
      Но с тех пор и доныне его преследовали почерневшие лица тех, кто прежде сидел на том самом месте под пятью бунчуками в зале дивана, где сейчас сидит он.
      Воспоминание о страшном мавзолее лишало его смелости, он помогал султану торговать чинами, а все деньги, вырученные за это, честно отдавал Ибрагиму, по каждому пустяку шел советоваться с валиде К?зем, которая, избавившись с помощью янычар-аги от умного соперника - Аззема-паши, взяла власть в свои руки и оттеснила от государственных дел самого Нур Али и красавицу Тургану-шекер.
      Пусть все идет по воле аллаха, а ему, Мусе-паше, только бы сберечь свою голову и должность. Пускай К?зем воспитывает для престола младшего султанского сына, родившегося от одалиски, он закрывает глаза на то, что тайно исчезают янычарские старшины, которые поддерживают Нур Али; Муса-паша будет молчать и тогда, когда неожиданно умрет Тургана и старший сын Ибрагима Магомет.
      Великий визирь замечал какое-то подозрительное брожение в недрах дворца и в войске. Нур Али с тех пор, как печать ускользнула из его рук, не появлялся во дворе даже на заседаниях дивана; Тургана выставила возле своего гарема охрану из янычар; шейх-уль-ислам Регель с лицом святоши каждый вечер ходил молиться в янычарскую мечеть, а среди янычар появился откуда-то новый шейх Мурах-баба, который призывает воинов к самостоятельному походу на Венецию, обещая им бочки золота.
      Муса-паша делает вид, что ничего не замечает. Он боится всех. Но пока что султан только угрожает во время аудиенции:
      - Ты знаешь, какая кара ждет тебя, если в империи начнутся беспорядки. Иди и промой свой ослиный мозг, хватит мне думать за всех!
      Недавно Муса-паша узнал от австрийского резидента в Стамбуле Ренигера о каких-то контактах Ислам-Гирея с казацким гетманом Хмельницким, потом услышал о том, что казаки вместе с татарами разгромили польские войска под Желтыми Водами. Что будет, когда Ибрагим узнает об этом? Чью тогда забальзамирует голову? Но Муса-паша молчал. Не надо подгонять беду. Хан все равно когда-нибудь пришлет своих послов.
      А султан каждый день пирует. Сейчас он в горах Истранджа. Охота оказалась на удивление удачной - именно такой, как предсказал недым. Янычары-ловчие, с которыми султан выезжал на охоту, выгоняют на поляну стреноженных косуль, оленей, а Ибрагим прицеливается из ружья и убивает наповал одно животное за другим.
      У падишаха хорошее настроение. Он обещает наградить недыма, хвалит ловчих, но из лесу вдруг долетает протяжный звук рога, знак о том, что кто-то приближается.
      Ловчие на конях поскакали по лесной дороге и вскоре вернулись, ведя за собой султанского посланца-скорохода.
      - Кто послал тебя сюда? - спросил Ибрагим, сердясь, что ему помешали охотиться.
      - Муса-паша, великий султан... К тебе прибыли послы хана. Говорят, что у них неотложные дела.
      - Ничтожные рабы! - затопал ногами Ибрагим. - Как они сказали неотложные дела? Ко мне, ловчий-паша! Пошли конников к татарским послам, пускай на привязи приведут сюда, если у них нет терпения ждать!
      На следующий день перед обедом конники примчались к лагерю султана, таща за собой на веревке послов Ислам-Гирея, истерзанных, в рваных башмаках, со сбитыми до крови ногами.
      Султан сидел в шатре на подушке, важный и спокойный. Он окинул несчастных послов взглядом с ног до головы и произнес:
      - Мне сказали, что у вас ко мне неотложное дело. Если так, не к лицу звать султана во дворец, а со всех ног бежать к нему, где бы он ни находился. Сегодня я показал вам, как это делается. Говорите скорее, что там: хан помер или, может, море залило Крым?
      - Пыль стоп твоих, Ислам-хан, недостойный лобызать твои ноги... простонал дрожащим голосом посол, - доносит тебе, что... что он выступает со своим войском против Ляхистана... ногайские полки Тугай-бея уже разгромили вместе с казаками ляхов на Украине... Хан просит тебя тоже двинуться за богатым ясырем, а в знак высокого уважения к властелину и воину велит передать тебе послание и вот эту украшенную драгоценностями саблю...
      У султана от приступа безумной ярости потемнело в глазах. Ибрагим долго читал послание и вдруг вскочил, завопив:
      - Как он, паршивый пес, посмел! Мы ведь договор подписали с Ляхистаном...
      Послы стояли на коленях, склонив головы до земли; они уже не надеялись, что султан, как это принято, прикажет надеть на них почетные кафтаны. Они уже утратили надежду выйти отсюда живыми.
      - Я пойду воевать не с Ляхистаном, а с Крымом и залью всю вашу ничтожную землю кровью, а вас - надо бить камнями и гнать до Золотого Рога! - дрожал Ибрагим от гнева. - Ну, что же вы стоите? - заорал он на ловчих. - Травите их!
      Потом пришел черед и недыма, невозмутимо стоявшего в стороне.
      - Что твой гороскоп? Почему ты не предупредил меня о черной вести, почему утаил ее от меня? Вы все, вы все против меня, все изменники! Султан выхватил из ножен саблю, подаренную послами, рубанул ею по голове единственного советника.
      Недым замертво повалился наземь. Ибрагим в оцепенении замер над трупом друга.
      - Зюннун... Зюннун...
      Янычары возмущались в своих казармах: Ибрагим прогнал татарских послов, убил булук-пашу, который пришел с требованием отправить стамбульские орты на войну с Ляхистаном. Вспомнили теперь воины своих товарищей, которые в последнее время таинственно исчезали из казармы, проклинали имя валиде К?зем, заговорили о самой богатой в мире добыче, которая достанется шелудивым татарам; Мурах-баба произнес в мечети проповедь о распутном султане, который проводит время в роскоши и торгует государством и войском; янычары с медными котлами - символом бунта - уже хотели было выйти на улицу. Но их сдерживал Нур Али. Он еще не осмеливался поднять восстание.
      Ибрагим заперся в тронном зале и никого к себе не допускал. Не стало верного недыма, султан оплакивал его и перебирал в памяти всех сановников и слуг: он больше никому не мог довериться. А действовать самостоятельно боялся. Во всех уголках дворца ему мерещилась смерть. Ибрагим запирал двери на все замки. Ему теперь подавали еду через окошко. Каждый раз гаремная прислуга шептала ему в щель о том, что одалиски желают утешить величайшего из великих, но он боялся пойти даже в гарем.