Роман Иванович ИВАНЫЧУК
      МАЛЬВЫ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Разве вы не ходили по земле и
      не видели, каким был их конец?
      Были они могущественной силой, но
      ничего не может ослабить аллаха ни
      на небе, ни на земле.
      Коран, 35-я сура, пророческая
      Весной тысяча восемнадцатого года гиджры* вместе с многими галерами, каторгами и паштардами к Кафской** пристани причалил небольшой турецкий фрегат. С него сошел на берег седобородый мужчина в белой чалме и в сером арабском бурнусе. Его лицо пряталось в густой длинной бороде - трудно было определить возраст старца, но был он древний, как мир, и в глубоких темных глазах его таилась мудрость многих поколений.
      _______________
      * Г и д ж р а, точнее, х и д ж р а (арабск.) - переселение
      пророка Магомета (правильнее: Мухаммеда) и первых мусульман из Мекки
      в Медину в 622 году по нашему летосчислению; год хиджры принят за
      начало мусульманского летосчисления. Таким образом, здесь события
      разворачиваются в 1640 году.
      ** Город К а ф а или К а ф ф а (с 1783 года - Феодосия) в
      Крыму был в 1475 году захвачен османской Турцией и вскоре стал
      крупнейшим рынком работорговли.
      Старец упал на колени, склонился к земле и прошептал:
      - Здравствуй, благодатный край, после долгой разлуки. Кланяется тебе анатолиец, сказитель-меддах Омар, которого ты шестнадцать лет тому назад изгнал из Кафы мечом Шагин-Гирея*. Тогда я, не обиженный, а удивленный, пошел странствовать по всей империи от Карпат до Балкан, от Дуная до Нила, чтобы убедиться, действительно ли другие народы ненавидят нас, турок. А если это верно, то почему? Думал я, что встречу темноту и глупость, а встретился с благородным прозрением ослепленных богатырей; думал я, что увижу озлобленное отношение ко мне, турку, а увидел высокое благородство, уважение к уму, ненависть к цепям. И спросил я тогда себя, кто виновен в том, что мой народ стал носителем зла и неволи? Нужно ли это ему? Ведь анатолийский райя не стал богаче оттого, что завоевывает чужие страны... Я возвратился к тебе, мой Крымский край. Не мстить - твой гнев был жестоким, но справедливым, - я хочу посмотреть, крепко ли Осман** заковал тебя в кандалы; или, может быть, ты еще дышишь своей буйной непокорностью, по-прежнему топчешь чужие земли, следуя примеру своего соседа и повелителя, или, может быть, тебя осенил свет освободительного духа и дикие страсти твои сменились поисками правды?
      _______________
      * Ш а г и н - Г и р е й - татарский полководец из рода Гиреев,
      который в 1624 году изгнал из Кафы турецких вассалов. Был разгромлен
      турками и татарскими беями в 1629 году.
      ** О с м а н ы - династия турецких султанов, основателем которой
      считается Осман I правивший с 1299/1300 по 1324 год.
      Он поднялся. С галер выходили, спеша на ясырь-базар, турецкие купцы, маршевой колонной шли янычары - султанская охрана кафского паши, торопились мубаширы*, чтобы отсчитать пятую часть татарского ясыря для турецкого падишаха, - двигалась на крымскую землю ненасытная османская рать.
      _______________
      * М у б а ш и р - сборщик, получавший дань для султана (турец.).
      Меддах Омар проводил их взглядом.
      <О, народ османский... Когда уже ты будешь довольствоваться своим добром, заброшенным, нераскопанным? Зачем ты заришься на чужие земли, не вспахав свои, почему не насытишь собственным богатством родных детей, а принуждаешь их, голодных, рыскать не по своим полям и напрасно проливать кровь соседей? Когда уже ты утолишь свою неутолимую жажду? Сегодня у тебя есть власть, и ты своевольничаешь. Кто же защитит тебя от божьей мести, когда она грянет? А она придет. Уже сужается круг веков, и тебе придется вернуться туда, откуда пришел, исполнив свое призвание на земле. Вернешься, осуждаемый всеми.
      О, страшное у тебя призвание! Тебя обманули тщеславные и властолюбивые вожди твои, и ты, лицемерно взяв божье учение за оружие, залил слезами, кровью и ненавистью к себе полмира. А что ты получил за это? Сидишь, точно безумный скупец, среди сокровищ, награбленных в чужих амбарах; хлеб, отнятый у голодных, не лезет тебе в рот; сидишь в лохмотьях и нужде, не ведая, что делать с награбленным добром. Народы превратил в нищих, а сам обогатиться не можешь и лишь порождаешь лютую ненависть к себе.>
      Купцы, янычары, мубаширы скрылись за воротами Кафы, а меддах Омар, высокий и величественный, направился в Карантинную слободу, где останавливались паломники, возвращавшиеся из Мекки.
      ...В этот год слишком рано началось лето в Крыму. Шелковица осыпалась, не успев созреть, виноград не завязался, опали пожелтевшие персики величиной с лесной орех, ветры не гнали по небу ни единого облачка. Созрел ячмень, едва покрывший собой серую каменистую почву, и развеялось половой выбросившее метелку просо.
      А в июне на Кафские степи налетела саранча. Крестьяне вышли с кетменями копать рвы, появилась процессия дервишей в суконных серых одеждах, неся в круглых баклагах святую мекканскую воду, и стояли беспомощные, глядя, как вокруг гибнет все живое.
      Среди толпы женщин, которые в отчаянии уже не думали о том, что в тревоге открыли свои лица, стоял седобородый мужчина в белой чалме и сером бурнусе. В его глазах отражалась тяжелая скорбь.
      - Кара аллаха за грехи наши... Вот так чернеет и стонет земля, когда правоверные войска идут в чужие страны, - вслух подумал он, и люди повернули к нему головы, а стоявшие в стороне дервиши подошли ближе. Такой же шум стоит тогда над землей, и так же раздается плач женщин и детей.
      Один из дервишей нервно взмахнул головой, закачалась серебряная серьга в его ухе. Он подошел к меддаху Омару, заросший и босой, смиренные глаза наполнились гневом:
      - В своем ли ты уме, старче, что накликаешь на нас кару христианского бога за джихад?* Кто ты такой? Да, видно, мусульманин. Но как ты мог забыть слова пророка: <В рай попадет тот, кто погибнет на поле брани о гяурами>?
      _______________
      * Д ж и х а д - <священная война> мусульман против <неверных>,
      то есть против христиан и немусульман вообще (турец.).
      - Но ведь сказано тоже в седьмой суре корана, отче, - спокойно ответил меддах Омар, - в пророческой суре: <Сколько селений мы зря погубили!>
      - Если ты знаешь коран, пусть осенит нас свет единственно правдивого учения, - смиренно посмотрел дервиш на старика, - вспомни тогда слова пророка: <Мы будем держать свои знамена над всеми странами до тех пор, пока они не поймут, что это явь>.
      - Но вторая сура, благочестивый, сура мединская, гласит: <Горе тем, которые пишут послания своими руками, а потом говорят: так сказал аллах>, потому что знамена, о которых ты говоришь, несут наши воины и в Азов, и в Багдад. И там, и там чернеет земля от наших ратников, точно Кафская степь от саранчи. Скажи же мне, какая война священна? Против христиан или против единоверных мусульман?
      Задрожал посох в руке дервиша, а женщины с тревогой и надеждой смотрели в умные глаза седобородого аксакала - что скажет он еще, может быть, это пришел к ним вестник горя или радости?
      Омар посмотрел на опечаленных матерей, сестер и дочерей воинов, которые отдали или отдают жизнь за Высокий Порог* на Евфрате и на Дону, страдание сковало его губы, молчал старик; окинул взглядом проповедников священных войн - ярость обуяла его, и рассказал он дервишам пророческий сон:
      - Когда султан Амурат находился у стен Багдада, ему приснился дивный сон. Будто бы к лозе подошел нож, чтобы срезать ее. А эта лоза отослала его к другой. И еще узрел падишах во сне коршунов, которые ели падаль и погибали, обожравшись нечистью. Позвал Амурат мудреца и спросил его, что означает сей сон.
      _______________
      * В ы с о к и й П о р о г (Высокая Порта) - правительство
      султанской Турции.
      <Это предсказание на нынешний день, - ответил мудрец. - Лоза, которая отсылала нож к своей подруге, - это мы сами, ради своей корысти не щадящие брата. А коршуны - это опять-таки мы, это мы пожираем чужое добро, нас тошнит от человеческих страданий, и творим и творить будем то же самое до тех пор, пока не околеем от своей ненасытной жадности>.
      Дервиши закричали:
      - Ты шиит*, шелудивый перс! И мудрец тот тоже был персом-шиитом, пускай почернеет его голова, которую, наверное, отсек великий падишах!
      _______________
      * Ш и и т ы - одно из двух (наряду с суннитами) направлений в
      исламе. Шиизм распространен в Иране, суннизм - в Турции, арабских
      странах, Средней Азии.
      Закричали остальные дервиши:
      - Кто ты? Отвести его к кафскому падишаху!
      Ни один мускул не дрогнул на лице аксакала.
      - Я Омар-челеби, анатолиец. И этот ответ султану дал я.
      Крики утихли, и шепот пронесся по толпе, имя Омара с трепетом на устах произносили пораженные монахи. О, его, этого путешественника, меддаха и хафиза*, на которого еще не поднялась рука ни одного властелина, знали в Стамбуле и Брусе, в Бахчисарае и Кафе.
      _______________
      * Х а ф и з - народный певец и сказитель; здесь: ученый
      богослов, знающий коран наизусть.
      - Молитесь, люди, - произнес меддах. - Голод бродит над степью. Молите бога, чтобы не сбылись слова пророка о семи тощих коровах, что пожирают семь тучных, о семи сухих колосьях, что пожирают семь наливных. Просите милости у всевышнего...
      Он поднял руки, прошептал молитву и отправился в безвестность.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Зажурилась Укра?на, що нiде
      прожити,
      Витоптала орда кiньми
      маленькi? дiти.
      Малих потоптала, старих
      порубала,
      А молодих, середульших,
      у полон забрала.
      Украинская народная песня
      В это адски знойное лето хозяин-татарин отпустил Марию на волю. Два года тому назад он купил ее с больным семилетним ребенком на ясырь-базаре и привел в свою тесную и темную саклю.
      Посреди татарской сакли стоял ковровый станок, за ним на миндере* стонала больная жена. Она не поднялась, только сокрушенно посмотрела на невольницу, потом ее стеклянные глаза надолго впились в татарина и тотчас погасли, стали безразличными.
      _______________
      * М и н д е р - топчан (татар.).
      - Якши гяурка, - сказала она. - Будет твоей.
      Смущенный хозяин развел руками, показал на станок с натянутой на раме основой, и Мария поняла, что убогий владелец и купил себе ее - рабыню, очевидно, только для того, чтобы она ткала ковры, зарабатывая ему на жизнь.
      Мария научилась ткать быстро. Сквозь натянутые нити смотрела, как подрастает ее дочь, тянется руками к яркому волокну, вплетает его в основу, становится помощницей. Прислушивалась к тому, как дочь училась разговаривать по-татарски, и сама разговаривала с нею на чужом языке, чтобы искоса не смотрели на них хозяева да чтобы ребенка не обижали, когда выйдет погулять на улицу. Ткала с утра до вечера и все напевала песню, да все одну и ту же:
      Ой, що ж бо то та за чорний ворон,
      Що над морем кряка?,
      Ой, що ж то та и за бурлака,
      Що всiх бурлак склика?...
      И странно было слышать, что дочь часто подтягивает матери на чужом языке.
      Татарин продавал ковры, которые ткала Мария, и кормил больную жену, не обижая и рабынь.
      Спустя год хозяйка умерла от чахотки. Мария знала, что теперь предложит ей хозяин. О чем только она не передумала, какие сомнения не терзали ее днем и во сне - где-то глубоко в сердце еще теплилась надежда вернуться на Украину.
      А татарин и правда вскоре сказал:
      - Мариам, будь моей женой.
      Она заплакала. Просила пожалеть ее - не может она изменить своей вере, не может забыть своего мужа, знаменитого полковника Самойла.
      Татарин не настаивал. Когда прошел рамазан и мусульмане резали баранов на байрам, привел на праздничный обед женщину в белом фередже* злоглазую турчанку. Догадалась Мария, что это ее новая хозяйка, и занемела от страха: теперь продаст ее хозяин. И тогда раскаяние, позорное и трусливое, охватило ее душу: почему она не согласилась стать женой татарина, а теперь их разлучат с дочерью!
      _______________
      * Ф е р е д ж - женская накидка поверх платья (турец.).
      Новая хозяйка сразу дала понять, какие порядки она заведет в доме: вытащила из котелка баранью кость и швырнула ее в угол - подавитесь ею. Не нравилось это хозяину, но он молчал, а спустя некоторое время сказал Марии:
      - Не продам я тебя, Мариам, пусть лютует. Ты добрая.
      Еще вчера хозяйка толкала ее в спину и угрожала продать дочь, ведь от нее нет никакой пользы, еще вчера Мария падала на колени, обещая ночами сидеть за станком, лишь бы только не разлучали их... А сегодня утром, когда турчанка пошла на базар, татарин вошел в дом, жалостливо посмотрел на дочь Марии - у него не было своих детей - и чуть слышно сказал:
      - Уходите, вы свободны...
      Это слово <свободны> было неожиданным для Марии, оно ошеломило ее. Поклонилась хозяину в ноги, поблагодарила, наскоро собрала свои жалкие пожитки, схватила девочку за руку и выбежала на улицу. Помчалась по извилистым уличкам, замирая от страха, боясь, что вернувшаяся с рынка турчанка догонит ее, бежала, прячась за каменными стенами, закрывавшими окна домов, спешила к северным кафским воротам, чтобы вырваться из тесного города на волю. Ей казалось, что пройдет всего одна минута - и ворота закроются. Вот вышел из-под зеленого платана постовой, она крикнула ему:
      - Я отпущенная!
      Высокий янычар в шапке с длинным шлыком, спадавшим по спине до самого пояса, лениво потянулся рукой к ятагану и снова вошел в тень: иди, мол, бедняга, кто тебя держит. Зеленого цвета янычарский кафтан слился с листьями плюща. Постовой спокойно закурил трубку. От такого равнодушного отношения - ведь только одно слово <янычар> наводило страх на невольников - у Марии сжалось сердце: неужели это не последняя стена, ограждающая Кафу? Вышла на хребет Тепе-оба, что длинной насыпью отделял остальные горы от равнины, нет, дальше - простор и ни единой живой души в степи. Перевела дыхание и произнесла вслух:
      - Я свободна! И Мальва моя тоже. О господи...
      И только сейчас заметила, что ее больше не удивляет странное имя дочери. Так нарекла она свою дочь давно, еще в начале неволи. Ребенок был больной и бледный, казалось, не выдержит тяжелой дороги из Карасубазара до Кафы. Несла дитя на руках и подставляла спину нагайкам, заслоняя свою крошку. А под ногами то тут, то там встречались, видно занесенные ветром на чужбину, мальвы, те самые, что красовались вместе с подсолнухами, такие же высокие, возле белостенных украинских хат. Там красовались. А тут терялись среди колючего курая, низкие, хилые, но все-таки живые. И Марии казалось тогда: если она назовет свою дочь Мальвой, то она тоже выживет, как эти цветы на чужой земле.
      Подумала и о том, что ее не удивляет больше ни длиннополый бешмет, ни турецкая шаль, которой уже привыкла закрывать свое лицо, ни даже то, что Мальва спрашивает у нее о том и о сем по-татарски.
      Город остался позади. Его опоясывали вокруг зубчатые стены, массивные башни поднимались и давили, сжимали громады домов, мечети, армянские церкви и караимские кенасы. Город шумел и гудел, стонал. Внизу кишела смрадная яма невольничьего рывка, кричали, расхваливали живой товар татары и греки: на галеры, стоявшие в порту, отправляли партии отобранных, пригоняли новых; грохотали мажары, подскакивая на ухабах каменной мостовой, ревели, захлебываясь, ослы; выкрикивали азан муэдзины, призывая правоверных к обеденной молитве.
      И еще на одно обратила внимание Мария: все это было для нее давно привычным, словно никогда и не было другой жизни. А минутная радость ощущения свободы вдруг стала угасать, и в сознание постепенно заползало тупое чувство безысходности... Серый хребет Тепе-оба и дуга высокой городской стены тесно окружили ее, будто обвили петлями - стеблями крепкого крымского плюща, и никуда отсюда не уйдешь, и будешь жить в этом мире вечно...
      А что было?
      Шли хазары, половцы, печенеги, кто только не шел? Падали травы и люди, на превратившейся в месиво под копытами коней земле умирал растоптанный дягиль. Сокрушалась Украина, ведь шли ляхи на три шляхи, а татары на четыре, и плакало небо над молочной степью и над людьми, которые падали ниже травы. Черным, Кучманским, Покутским и Муравским шляхами* с гиком пролетели татары - кто теперь остановит их? Подкову замучили ляхи**, Сагайдачный умер от турецких ран***, Остряницу убили свои же на поселении в Чугуевом городище, внук Байды Ярема украсил дороги трупами своих братьев****, и наступило на Украине позорное время равнодушия. Скрылись за холмами низенькие хаты, стекались в Крым обозы с ясырем, стали янычарами юноши, и родили турченят степные девушки.
      _______________
      * Названы дороги от Перекопа, которыми пользовались крымские
      ордынцы для набегов на Украину и в Россию. Ч е р н ы й ш л я х шел
      по правому берегу Днепра на Волынь. От него ответвлялся
      К у ч м а н с к и й ш л я х, который вел на Подолию и в район
      Львова. П о к у т с к и й (Молдавский) ш л я х проходил междуречьем
      Днестра и Прута, М у р а в с к и й - через Левобережную Украину в
      Россию.
      ** Запорожский казак И в а н П о д к о в а стал героем
      совместной борьбы украинского и молдавского народов против султанской
      Турции. Казнен в 1578 году во Львове по решению польского сейма.
      *** Гетман украинского реестрового казачества П е т р
      К о н а ш е в и ч - С а г а й д а ч н ы й был смертельно ранен в
      Хотинской битве 1621 года с войсками турецкого султана. Умер и
      похоронен в Киеве.
      **** Князь И е р е м и я (Я р е м а) В я ш н е в е ц к и й
      (1612 - 1651) - ополячившийся украинский магнат, отличался
      жестокостью при подавлении крестьянско-казацких восстаний. Был
      внучатым племянником черкасского и каневского старосты, основателя
      замка на Малой Хортице Дмитрия Вишневецкого, казненного турками в
      1563 году. Некоторые историки сопоставляли Д. Вишневецкого с Байдой
      героем украинской народной песни.
      Ой, що ж бо то та за чорний ворон,
      Що над морем кряка?...
      затянула Мария. Певучая Мальва стала подпевать матери, но тут же оборвала пение и спросила:
      - Что это за песня, мама?
      Больно поразило Марию чистое татарское произношение дочери, ей хотелось сказать, что они уже на свободе и никто теперь не имеет права запретить им разговаривать на своем родном языке. Но рыжий хребет Тепе-оба будто заслонил свет Марии и придавил к колючей земле, чтобы не двигалась и видела перед собой только невольничий рынок и галеры.
      Это то, что есть... А что же было?
      Был казак Самойло. Прятала губы от поцелуя, хотя знала, что поцелует, убегала от Самойла через мостки, хотя знала, что не убежит, сопротивлялась казаку в пьянящей полыни, хотя знала, что не защитится, и родила ему двоих сыновей-соколов...
      Ой сыны, сыночки!.. Чьи руки расчесывают ваши кудри, какая мать укрывает вас в постели? Где вы теперь, казацкие дети? Ходите ли вы еще по белу свету или ваши глаза выклевали ястребы в Ногайской степи, а головушки моют дожди, густой терн расчесывает волосы, буйный ветер высушивает их?
      Были не похожи друг на друга, словно и не близнецы. Один в Самойла: черноволосый и темноглазый, другой был белокурый, точно подсолнух, с голубыми глазами, как у Мальвы, да нынче не помнит и лица его - пропал белокурый, когда ему еще и года не было. Положила его спеленатого в саду под яблоней, сама в огороде возилась - и не нашла. Мимо села тогда проходили цыгане. Погнались люди за ними, обыскали их шатры, но не нашли ее сына. А отец, как всегда, в походе...
      Потом ушел сотник Самойло с гетманом Трясило на Крым, и тогда второй - ему уже было четырнадцать лет - пропал в степи. Этого татары в плен взяли. Дорого заплатил отец за разрушенный Перекоп. Погрустили-погрустили, а потом и дочь родилась. Назвали ее Солимией.
      Но не успел Самойло - казачий полковник - нарадоваться дочерью. Пошел Тарас Трясило на Дон*, четвертовали Сулиму в Варшаве**, ляхи казнили Павлюка***, разбили казаков Остряницы, Гуню. А зимой 1638 года собрали победители казацких старшин под Масловым Ставом возле Канева и приказали сложить под ноги клейноды своей славы - бунчуки и знамена. <Все бывшие права и старшинства и другие казацкие привилегии из-за бунтов утрачены ныне, - клинками падали на оголенные казацкие головы слова польского гетмана Потоцкого, - и отнимаются на вечные времена, ибо Речь Посполитая желает превратить казаков в своих хлопов>.
      _______________
      * Т а р а с Ф е д о р о в и ч (Т р я с и л о) - гетман
      реестровых казаков, возглавивший крестьянско-казацкое восстание на
      Украине в 1630 году. С частью украинских казаков в 1635 году подался
      на Дон.
      ** И в а н С у л и м а - гетман нереестровых запорожских
      казаков. В 1635 году казаки во главе с Сулимой захватили замок Кодак
      - форпост Речи Посполитой на Днепре. Однако после боя реестровые
      казаки выдали Сулиму польским властям, и он был казнен.
      *** П а в е л М и х а й л о в и ч Б у т, которого в народе
      называли П а в л ю к о м, в 1635 году принимал участие в штурме
      Кодака, а в 1637 году возглавлял крестьянско-казацкое восстание. Был
      взят в плен и тоже казнен в Варшаве.
      Победитель диктует законы!
      Вернулся полковник Самойло из Маслового Става обесчещенный, без бунчука.
      - Стыдно нам жить теперь на этой земле, - сказал он, запряг волов и быков и отправился следом за Остряницей в чужую сторону - Слободу.
      Скрипели возы, разносилась над Украиной прощальная песня, тонула в холодном тумане, тянулся обоз из семисот семей казачьих изгоев в Белгород присягать на верность соседу, чтобы приютил в своих хоромах.
      Замкнулся в себе, отупел Самойло. Сидел изо дня в день на пасеке, и не знала Мария, о чем думает бывший полковник, да и думает ли? Он так и не двинулся с места, только ссунулся с колоды на землю и сидел с рассеченной татарским ятаганом головой, и не рыдала тогда Мария, не могла. Горела только что построенная хата, а ее с Соломией повели на привязи в Перекоп.
      Ей посчастливилось - по пути заболела дочь лихорадкой, и поэтому их не разлучили, а на рынке в Кафе продали за бесценок бедному безалтынному татарину.
      ...Воля. Проходили минуты, и это слово как бы становилось меньше, теряло свой смысл, его величие, пугало неизвестностью: а что будет дальше? Куда деваться? У хозяина они имели кусок хлеба, а кто сейчас прокормит бездомную гяурку? Страшное слово - гяур, - которое лишает работы, доверия, какого-либо права, которое ежедневно проклинают хатибы* в мечетях.
      _______________
      * Х а т и б - мусульманский проповедник.
      Но нет, есть еще надежда. Мария хорошо помнит дорогу до Перекопа. Ведь она свободна и может вернуться на Украину. Еду как-нибудь раздобудет по дороге. Выпросит у чабанов, утащит... Бог поможет...
      Взяла Мальву за руку и вывела ее на тропинку, которая тянулась мимо стен в степь. Увидела, как из ворот вышел человек в серой рясе, босой, в плоскодонной войлочной шляпе на патлатой голове.
      - Остановись, женщина, - сказал он тихо и властно.
      Мария ужаснулась. Она догадалась, что это за человек с четками в руках и с серебряной серьгой в ухе. Испугалась не дервиша, а мысли, которая когда-то в очень тяжелые минуты жизни сверлила мозг и не давала спать по ночам, настойчиво принуждая покориться. Шагнула в сторону, закрывая подолом Мальву, но дервиш замахал руками и закричал:
      - Я-агу!
      Это непонятное слово было похоже на зловещее заклинание, и Мария остановилась.
      - Я вижу твое горе, женщина, и молюсь, чтобы аллах - пусть будет благословенно имя его - ниспослал тебе добрую судьбу, - сказал дервиш.
      - Мне твой аллах не пошлет доброй судьбы, - тихо ответила Мария.
      - Если бог закроет одну дверь, то откроет тысячу, только надо приходить к нему с верой и покорностью. Я дервиш, женщина, мюрид* ордена самого умного шейха из шейхов - Хаджи Бекташи**. Пергамент, на котором описана наша родословная - шередже, - самый длинный среди шередже других орденов, но он короче, чем дорога к невольничьему рынку. Пойдем по нему, женщина. Покорись словам Мурах-бабы.
      _______________
      * М ю р и д - послушник.
      ** Х а д ж и Б е к т а ш и - основатель ордена мусульманских
      нищенствующих монахов (дервишей-бекташей); по некоторым сведениям,
      эта монашеская община возникла в XII или XIII веке.
      - Сегодня я стала свободной! - резко ответила Мария. - И не хочу снова идти в неволю - твою, твоего шейха и твоего бога.
      - Нет, дочь, свободных людей на этой земле, - дервиш, прищурившись, глядел на Марию, перебирая четки в руках. - Ты была рабыней у хозяина и тяжело работала, но никто не упрекал тебя за то, что ты христианка, потому что невольники все христиане, нет рабов-мусульман. А теперь, когда ты стала свободной, твоя вера станет для тебя новым рабством. Тебе, освобожденной от принудительного труда, никто не даст заработка. Ты будешь слоняться по базарам, выпрашивать хлеб для своего ребенка, а на тебя будут плевать правоверные, и это рабство станет во сто крат тяжелее. Но ты можешь принять мусульманство, наречься рабой аллаха - и тогда...
      - Нет! - воскликнула Мария. - Нет, только не это рабство!
      - Сто самое легкое рабство. Оно окупится. За него дают хлеб.
      - Купить своей совестью?
      - Совесть - тоже рабство. Нет свободных людей, женщина, - покачал головой дервиш и сказал тихо, почти шепотом: - Пусть в душе ты не смиришься с новой верой, кто же будет знать об этом или поносить тебя за это? Если бы ты родилась среди тигров, разве знала бы о том, что на свете живут и олени? Подумай о дочери, у нее жизнь только начинается. А о том, что сможешь вернуться на свою родину, забудь. Ор-капу* закрыт на семнадцать замков. От Борисфена до Гнилого моря** возвышаются одна возле другой семнадцать башен, ни один человек не пройдет через перешеек без грамоты хана.
      _______________
      * О р - к а п у - Перекоп, в переводе с татарского - двери
      крепости.
      ** От Днепра до Сиваша.
      - А с грамотой? - поторопилась спросить Мария.
      - Ее может получить только мусульманин.
      Дервиш повернулся к Марии спиной. Зашептал слова молитвы, медленно направился в противоположную сторону, а она стояла, побледневшая, без надежды, опустив руки и не замечая, как синеглазая Мальва беззаботно бегает вдоль хребта, срывает желтые цветы, прижатые головками к сухой земле.
      - Нет, нет! - воскликнула она. - За это накажет бог. За отступничество никого не минует кара... Но как еще тяжелее может наказать меня мой бог? Я нынче второй раз утратила волю - что еще более страшное может придумать он для меня? Муки совести?.. А тебя, о господи, не будет мучить совесть, когда погибнет мое дитя? Одно-единственное окошко осталось для меня, через которое я еще могу вырваться на волю, - грамота. А если не открою его, то когда-нибудь постигнет меня самая жестокая кара - проклятие родной дочери.
      Душу терзали сомнения, в голове роились смутные мысли о прошлом.
      А может, не надо вспоминать о том, что было? Стоит ли вспоминать о том, как сокрушалась Украина, что горько ей жить? Украина... А разве я сама не Украина - униженная, поруганная, обездоленная, как моя земля? Вот передо мной рыжий хребет Тепе-оба, позади - кафский рынок, и ничего и никого больше нет у меня, кроме Мальвы. Вот они, желтые, квелые цветы, забыли свою землю и живут. А если бы они пышно разрослись, так же, как у нас на Украине, их тут же сожрали бы верблюды и ослы. Но они смирились со своей участью... Что мне теперь думать об Украине, когда ее уже нет на свете. Ее втоптали в болото на Масловом Ставу свои же вожаки-полковники, и с тех пор я уже не почитаемая всеми людьми жена полковника Самойла, а нищая... Нет Украины... Так почему же я должна убивать юную жизнь дитяти лишь ради памяти о своей земле? Нет Украины - есть Ляхистан с костелами, а чем они лучше мечетей? Но все-таки я хочу вернуться туда, поэтому, боже, прости мне мое отступничество. Если мы вернемся, я искуплю свою провинность: молитвой, кровью, жизнью.
      Мария опустилась на землю и стала бить последние христианские поклоны. А беззаботная Мальва приминала худыми ножками высохший тамариск, срывала желтые цветы и с любопытством всматривалась в степную даль: перед ней открывался еще неизвестный мир, тот, что был до сих пор почему-то закрыт решеткой из нитей на кроснах. Из детской памяти исчезли, не оставив и следа, саманная сакля с темным подвалом и брань хозяйки - мир засиял перед ней красным кизилом, завязью шиповника, желтоголовым держидеревом и обилием жаркого солнца. Волшебный! Шумный город, гладь тихого моря, красочные галеры, величественные башни, стройные минареты.
      Мария решительно взяла Мальву за руку и потянула за собой, туда, где шумел невольничий рынок, где, надрываясь, муэдзин призывал своего бога восстановить на земле справедливость. Она последовала за дервишем.
      Мурах-баба ждал. Он видел, как женщина отбивала поклоны, и знал, что она придет к нему. Она была нужна ему: и как монастырская кухарка и наложница, и как душа, обращенная им на путь истинной веры. А дочь станет красавицей, и он получит за нее большой бакшиш от любого мурзы.
      Дервиш сказал:
      - Тропинка, по которой мы идем, ведет к нашему монастырю. Став на эту стезю, ты приближаешься к богу.
      На окраине города, в долине, показался среди квадратных глинобитных саклей покрашенный в зеленый цвет фасад дома, от которого по обе стороны тянулись высокие кирпичные стены, ограждавшие просторное подворье.
      Мурах-баба расправил спину, поманил рукой Марию, и она, как завороженная коброй зайчиха, направилась с Мальвой вслед за ним в ворота.
      Дервиш приказал им снять обувь и обмыть в бассейне руки, лицо и ноги. Потом он снова поманил рукой и пошел впереди, ведя их в сумрачное здание мечети. Указал на ступеньки, ведущие вверх, а сам зашел внутрь. Мария стала подниматься по ступенькам на зарешеченную галерею и, затаив дыхание, стала смотреть на то, что происходит внизу, судорожно сжимая руку Мальвы.