Двинешься по кругу - возле ворот тянут свои длинные ветви-руки ивы прощания; вода во рву Черненых зубов отражает огни третьих этажей, откуда доносятся голоса; день и ночь без устали снуют рикши; - сразу и не поймешь, с чего это так бурлит здесь жизнь; места эти принято называть «У храма Дайондзи», вроде бы со священной серьезностью, но здешние жители считают свой район веселым и оживленным; заверните за угол синтоистского святилища Мисима - никаких вам огромных зданий, так, десяток, может, дюжина приземистых домишек с покосившимися стрехами, в таком месте, говорят, торговле не процвести; приспущены занавески от дождя - перед ними режут бумагу на кусочки странной формы, пропитывают ее известью, и словно цветные шматки творога-тофу, вываренного в супе, наклеивают с исподу на бамбуковые шпажки - забавно все это; заняты не один или два дома, а все сплошь; как говорится, утром сушат, ночью пакуют, совсем недурной приработок; спросишь, чем, мол, вы все так заняты? - ответят недоуменно: неужто не знаете? в день Петуха месяца инея в святилище из бережливого суеверия торговцы-скряги запасаются «медвежьей лапой-кумадэ» , эдакими благо-вещими грабельками, - вот истинные умельцы с той самой минуты, когда сосновые ветки, новогоднее украшение храмовых ворот, сбрасывают на землю, и принимаются за приработок; к лету их руки и ноги пропитываются краской, а доходы от побочного ремесла идут на покупку новогоднего платья; говорят, Великий Петух и Великое Пресветлое божество даруют процветание всем покупателям «медвежьей лапы», так что нам, изготовителям оберега, вроде и деться некуда от великой наживы, да только в округе что-то о богатеях ни слуху, ни духу; многие здешние жители трудятся в веселом квартале; верные мужья, они прислуживают потаскушкам в дешевых борделях; с вечера, погромыхивая связками номерков, которые выдаются за оставленную у порога обувь, торопливо покидают дома в накинутых куртках-хаори, следом появляются их жены, чиркают огнивом, оберегая мужей, - не в последний ли раз? - промысел-то опасный, безвинные бедолаги, десятками полегли в чужих драках; как в последний раз, страшась навлечь на себя чужую злобу, еженощно уходят мужья рисковать жизнью в минуту опасности, словно на боевую вылазку в горы, - удивительно, не правда ли? и дочери тоже при деле: та - девочкой-служкой у высокочтимой куртизанки-ойран , эта - у другой ойран провожатой, сопутствует ей в каком-нибудь из семи чайных домиков, до ворот и обратно; семенят они, воздев фонарь с названием заведения, и что с ними станет, когда они кончат курс обучения? покуда обязанности эти им не в тягость, они словно на сцене танцуют, но однажды глянешь - и они уже немолоды, перед тобой тридцатилетние красотки, щегольски разодетые в красные, светло-желто-полосатые верхние одежды, темно-синие носки; они торопятся, дробно перестукивают деревянными сандалетами - ска-меечками-гэта, под мышкой небольшие свертки, их без труда узнают даже те, кто ни о чем подобном и не слыхал; заказы от обитательниц чайных домиков поступают с черного хода, куда ведут хлипкие разводные мостики, вкруговую бежать долго, вот и оставляют принесенное прямо тут, стуком сандалет подавая сигнал - в округе их зовут портнишками, они обшивают куртизанок; вообще-то говоря, здесь не в обычае молодухи с тщательно повязанным поясом-оби, хорошо, если в тридцать лет можно облачиться в одежду из ткани с глянувшимся рисунком да оставить пояс незавязанным, просто обернуть его несколько раз широким концом вокруг талии; зато иной раз зажмуришься при виде пятнадцатилетней барышни с вызывающим гримом и всем прикладом уличной шлюхи вплоть до «китайских фонариков» - такой уж тут район, ничего не попишешь; вчера еще в заведении у реки была она у всех на слуху, словно Мурасаки из «Повести о Гэндзи» , а нынче с местными бандитами дружбу водит, открыла какую-нибудь ночную забегаловку, хотя нет для того ни умения, ни везения, так что вскоре один, как говорится, птичий скелет остается, весь достаток проеден, и опять с видом добродетельной супруги возвращается в родное гнездо, а там такие в цене, не чета первачкам неопытным; - как тут детишкам не напитаться пороком? - вот в разгар осеннего праздника девятой луны, «Скороспешного» , когда гейши шествуют по городу, они глазеют на главную улицу, иначе сказать, лихо постигают науку - глядь, уже и Рохати-паяцу подражают или пантомиму клоуна Эйки разыгрывают, такой схватчивости да умелости матушка самого Мэн-цзы подивилась бы; похвалы их ловкости сыплются отовсюду, кружат им головы, чуть не тем же вечером они не без нахальства идут по другому кругу, в семь-восемь лет недуг обостряется, уже и платок по-бандитски мотается на плечах, гнусаво выпеваются напристойные куплеты - это-то и пугает в таких не по годам развитых ребятишках, - а то в школьной песне вместо припева заведут потаскушечье «стук-постук деревянные дощечки» или на спортивном чемпионате предпочтут напевы гейш хоровому пению; учатся они с натугой, но учителей почитают, особо таких, кто на них в местной начальной школе Ику-эйся сил не жалеет; школа эта частная, но учеников в нее набивается до тысячи, под низкими потолками классных комнат давятся в тесноте, учителя пользуются широкой известностью, вообще, если кто-то говорил «школа», то понятно, что речь именно об этой, здешней; по дороге домой ученики орут, бывало, сыну фонарщика - твой папаша заседает в чайном домике у подъемного моста! - такое вот всеведение улицы, которая знает обо всем ничему не учась, вплоть до - в подражание пожарным - акробатических фокусов на бамбуковых лестницах, немудрено, что то и дело слышатся в ответ на их дерзости слабые укоризны, вроде - ах, опять поломали бамбуковые острия по верху забора - защиту от воров! вот сын подпольного стряпчего - «Папаша твой - конь с кошельком!» - дразнят его, и нежный румянец заливает лицо, детское сердце не в силах смириться с отцовым прозванием; еще есть так называемые сынки, чьи любящие семьи обитают в отдельных домах, они бахвалятся своим процветанием, самый их вид - форменные с кисточкой фуражки дорогой школы, вполне естественно сидящая европейская одежда - поистине блистателен, забавно видеть, как некоторые пресмыкаются перед ними: «барчук, барчук»; один из многих по имени Синнё из храма Рюгэдзи - вряд ли его ныне такие густые черные волосы сохранят через несколько лет свою пышность, а рукава его одежды не станут ли цвета туши ; будет ли монашеский путь его собственным выбором или принудит его к тому ученость, доставшаяся в наследство от отца-священника? от природы тихий ребенок, слывший среди друзей недотепой, за что и дразнили его без устали: бывало, привяжут веревкой дохлую кошку и зашвырнут к нему с криками: «Твоя служба - читай отходную!», - но это давно в прошлом, теперь ни один ученик в школе и не пытается взглянуть на него свысока; ему уже пятнадцать, он среднего роста, голова приплюснута, точно каштан, и хотя фамилия его Фуд-зимото Нобуюки до крайности простонародная, в его поведении есть что-то от ученика Будды Шакьямуни.

      Праздник святилища Сэндзоку приходится на 20 день 8 луны; огромные праздничные повозки даси красуются по всем кварталам, поднимаются на дамбу; парни должны слиться духом и силой, и вступить в веселый квартал; глаз да глаз нужен за теми, кто помоложе, но уже нахватались разных познаний; понятно - у каждой команды одинаковые летние кимоно, но команды уговариваются, у всякой - одежда на свой вкус; послушать разговоры подростков - диву даешься от их наглости; главарем у этих ребятишек-громил из, как они сами называют, банды боковых улочек - шестнадцатилетний Тё, сын старшины пожарников; после «Скороспешного» праздника, когда ему довелось вместо отца выступать в процессии пожарников с железным багром, он стал здорово нос задирать, пояс носит не иначе как на бедрах, безмерно заносчив, всех раздражает, «понятное дело, сынок старшины», - злобно шипели жены пожарников мужьям; впрочем, его кичливость - как, мол, я велик! - и для сынка старшины чрезмерна, ни с чем не сообразна; Сётаро из дома Танака, живущий в парадной части квартала, на три года моложе меня; в семье водятся деньжата, да и парень он симпатичный - вот это враг Тёкити, к которому не питают ненависти; я-то в частной школе, а он - в лучшей муниципальной, но песенки у нас одни и те же, только Сётаро корчит из себя вельможу; в прошлом и позапрошлом году всех опережали парни - его ближайшие дружки; по части праздничных затей они нас здорово превосходили, мы им проигрывали вчистую, и нынче у нас возник собственный план; уступи мы и в этом году, все эти фразочки типа «да ты знаешь, кто я? Я Тёкити с боковой улицы», внушительные и убедительные, превратятся в пустой звук; нам даже не удалось во время состязания на пруду Бэнтэн собрать нужное число людей; сила вроде на нашей стороне, но этот невозмутимый парень из семейства Танака ухитряется всех обскакать, прямо кошмар какой-то, все-таки первый ученик в школе, а тут еще двое наших с боковых улиц, Тарокити и Сан-горо, - вот досада! - тайно переметнулись к соперникам; праздник наступал послезавтра, и нашу команду, казалось, снова поджидало поражение; в безумстве отчаянья я был готов на все - лишиться глаза, ноги, только бы как следует врезать Та-наке по морде этому Сётаро; мы бы не проиграли, перетяни я на нашу сторону Уси, сына рикши, Буна, чья семья промышляет изготовлением бумажных шнуров для причесок, да Ясукэ-куколь-ника; заполучить бы еще Фудзимото - у него башка здорово варит.
      Восемнадцатого, еще до сумерек, отмахиваясь от назойливых москитов, забивавших глаза и рот, он миновал заросли бамбука в фасадной части сада храма Рюгэдзи и неторопливо вошел в комнату Нобу, поинтересовавшись, на месте ли тот.
      «Меня считают шалопаем, верно, так оно и есть, только знать такое - радости мало; слушай, Нобу, в том году малыш из шайки Сётаро начал с того, что схлестнулся с моим младшим братом, размахавшись этим праздничным фонарем на шесте, и зачем было ломать ребенку его фонарик? потом он и его дружки кинулись врассыпную, это говорил один парень с боковой улицы, который видел это; и тот дюжий пацан из лавки рисовых колобков по кличке "Осел" - все из себя взрослого корчит! - принялся меня поносить, мол, задаешся, мол, что у него папаша - старшина, а сам-то - хвост на заднице, поросячий хвост; а я в процессии шествовал к божеству Сэндзоку, когда услыхал такое, вслух пообещал тотчас поквитаться с обидчиком, но старшина донес отцу, и вечером мне эта стычка еще и слезами отлилась. А за год до того - помнишь? - ребята из первого квартала устраивали в писчебумажной лавке смешное представление кёгэн - "Тябан" или еще какой, я заглянул посмотреть, так они меня нахально высмеивать стали, в смысле, разве у вас на задворках своих развлечений не хватает, ничего не можете придумать; зато к Сётаро они относились как к важной шишке, я это накрепко запомнил; мне плевать, что он деньгами набит, - папаша-то его бывшим гейшам в рост дает, обирает их; всем будет лучше, если я ему крепко начищу морду, в этом году на празднике заставлю его ответить за мое прошлогоднее унижение, чего бы мне это ни стоило, оттянусь всласть; знаю, Нобу, все такое тебе не по душе, но прошу, будь другом, поддержи меня, нужно ведь смыть позор с нашей компании, с наших задворков; давай вместе схватимся с Сётаро, больно уж он зазнался - даже пением кичится, мол, наши песни самые подлинные; когда меня обзывают "увальнем из муниципальной", не думай, они и тебя задевают, ты ведь мой однокашник, только помоложе; вот бы взялся помочь, понес бы на праздник главную гирлянду фонарей на шесте; поверь, я прямо до сердца уязвлен, проиграем на этот раз - мне конец», - он и вправду чувствовал глубокую обиду, его широкие плечи подрагивали: «Но я вовсе не силач». - «Неважно!» - «Мне не сладить с тяжеленной гирляндой на шесте». - «Просто держи ее, раскачивать не надо». - «Но и со мной можно проиграть...» - «Можно. Только ты выбрось это из головы, не думай о проигрыше. Просто будь со мной, и я смогу гордиться, что ты - в команде боковых улиц, настрой совсем другой появится; я-то не больно умом быстр, а ты у нас ученый хоть куда, если те примутся меня замысловато по-китайски дразнить, сможешь им тем же ответить; честно, я так рад, что ты согласен, у нас словно тысяча народа прибыла; спасибо, Нобу!» - произнес он с непривычной лаской в голосе.
      Эти подростки - один - сын мастерового, подпоясанный детским поясом в три сяку , обутый в соломенные сандалии, другой - одетый сходно со священником в темно-синюю с зеленым отливом и золотой нитью куртку-хаори с лиловым мужским поясом, - казались совершенно непохожими, словно уток и основа. Они часто ссорились; родители Нобу благоволили Тёкити, помня, что первый свой новорожденный крик тот издал в храмовом преддверии; оба ходили в здешнюю муниципальную школу и не выносили, когда ругали их школу за то, что она частная; сердце сжималось при мысли, что у Тёкити не было искренних сторонников, его с детства не слишком любили и мало уважали, парни из квартала поддерживали так, по привычке; проиграй он снова, грех ляжет на Нобу из дома Танака, да и чувство долга мешало ему отказать другу в просьбе: «Ладно, считай, я с тобой, твердо и без обмана, но лучше не драться, всякое случается...» - «Если что, я этого Сётаро одной левой... А про малосилье наше - забудем!» Прежние размолвки отошли в прошлое; Нобу достал из ящика похвастаться подарок из Киото - малый меч Кокадзи, «режет, что надо!», и на лице Тёкити отразилось: «да, этим лучше не размахивать попусту».

      Волосы ее, достающие, когда распущены, до пят, сейчас тяжелым узлом покоились на затылке, а спереди были уложены в плотный высокий валик - такая прическа носила устрашающее название сягума - «красный медведь», но считалась весьма модной среди высокородных барышень; белокожая, с точеным носиком, рот, пожалуй, маловат, что, впрочем, ее не портило, она мало напоминала образцовую красавицу, если разбирать ее черты одну за другой, но в ее голосе слышалась звонкая свежесть, взгляд, обращенный к людям, излучал тепло, а гибкий стан придавал ее позам привлекательную живость - глядеть на нее было радостно и приятно; молодые посетители веселого квартала поговаривали, что не прочь бы увидать ее года эдак через три, облаченную уже в просторное летнее кимоно цвета хурмы с птицами и бабочками, с широким под грудью поясом из плотного черного атласа в белую крапинку, называемого «день и ночь», обутую в высоченные даже по здешним меркам лакированные скамеечки-сандалии гэта; звалась она Мидори из Дайкокуя, родилась на Кисю, отчего говорила чуть необычно, странно произнося слова, что, впрочем, тоже казалось очаровательным, но пуще всего привлекал людей ее поистине золотой нрав; не стоит дивиться странной для малышки увесистости ее детского кошелька - старшая сестра достигла высокого положения в древнейшем ремесле, управительница заведения, мамка яритэ, и служки при важных гейшах, лебезя перед успешливой товаркой, задаривали ее младшую сестренку деньгами: «купи себе красивую куклу» или «вот тебе на мячик»; это вошло в привычку, и девочке даже в голову не приходило благодарить за такое, она с легкостью поворачивалась и одаривала всех двадцать одноклассниц резиновыми мячиками; она благодетельствовала знакомую продавщицу в писчебумажной лавке, скупая залежавшиеся игрушки; подобное каждодневное и ежевечернее мотовство девочке вовсе не по годам и не к лицу: известно, к чему оно приводит, но родители смотрели на все сквозь пальцы и почему-то не бранили дочь; странно, что с подобным баловством мирился владелец заведения; когда-то именно он купил и привез сюда старшую сестру, и вышло так, что следом и отец с матерью да младшая дочь облачились в дорожное платье и двинулись в наши края, рассчитывая разжиться деньгами; теперь они состоят домоправителями у местного начальника, мать обшивает гейш, а отец ведет счета третьесортного «веселого дома»; они отправили Мидори в школу, где она обучилась музыке и шитью; время после школы целиком принадлежит самой Мидори, и она делит его между комнатой сестры в заведении и улицей; дни напролет она внимает звукам сямисэна и голосу барабана, любуется изящными гейшами в лиловых и ярко-красных нарядах; поначалу девочки с улицы к ее досаде насмехались над ней, «новенькой» в их веселом квартале, «деревенщиной» по-ихнему, будто бы она носит с кимоно на легкой подкладке неподходящий воротничок цвета глицинии; тогда она три дня и три ночи рыдала, не переставая; теперь она сама вдоволь насмешничает над всеми по поводу неотесанности, редко кто находится ответить на ее язвительные шуточки; друзья-приятели давно уже нудили, что двадцатого, мол, праздник, и они должны придумать что-то необычное, какую-нибудь штуку учудить; «пусть каждый придумает что-то свое, а потом все вместе выберем лучшее, я заплачу любые деньги, если потребуется», - заявила она, в своей безграничной широте отметая все препятствия - королева-благодетельница детской компании не в пример взрослым щедра и решительна; «давайте сыграем веселый фарс, найдем лавочку, чтобы прохожим с улицы нас видно было» - «дурак ты, уж лучше сладить священный паланкин, украсить его изнутри, как в Кабата, вот будет здорово! тяжело, конечно, но мы стерпим»; «Яттёи-яттёи », - беззаботно пел какой-то паренек, обвязав голову полотенцем; «а мы, значит, не у дел» - «вы думаете, Мидори прямо жутко интересно смотреть на вашу шумную суету» - «да мы хотим для тебя что-нибудь интересное сделать»; несколько девчонок намекнули, что не будут участвовать в празднике, собираются в театр Токивадза; Сёта-ро повел из стороны в сторону своими красивыми глазами: «А не устроить ли нам сеанс волшебного фонаря? Кое-что из необходимого есть у меня дома, Мидори докупит остальное. Соберемся в писчебумажной лавке, я стану показывать картинки, а Сангоро выступит рассказчиком; как тебе, Мидори, здорово, а? Малыш Сан говорит - обхохочешься, можно и его самого через фонарь показать»; на том и порешили; Сётаро тотчас принялся носиться, как посоленный, добывая нужные приспособления; к утру слух о затее достиг «задворочных».

      Бил барабан; он грохотал и там, где в обычные дни непрерывно звучал вездесущий сямисэн, а в праздник-то тем более; такого шума целый год не бывает, вот только в день Петуха; до чего же забавно наблюдать за состязанием соседних святилищ Мисима и Онотэру! команды из Ёкомоти и приречных кварталов - все в одеждах из хлопка маока с иероглифом - командной эмблемой; ворчуны жалуются: мол, нынче все хуже, чем было в прошлом году; участники кичатся друг перед другом шириной крашенных в желтый цвет лент для подвязки рукавов; детишки без устали охотятся за новыми игрушками - здесь и куклы Дарума , совы, собаки из папье-маше - иные уже насобирали до дюжины; вот они побежали куда-то - замелькали белые носочки, зазвенели у них за спиной большие и малые колокольцы; Сётаро из Тана-ка сторонился толпы; его бледно-желтая в красную полоску форменная курточка с эмблемой фирмы на лацканах, темно-синий рабочий фартук и белая повязка с узлом на затылке при внимательном взгляде сильно отличались от одежды окружающих - чего стоили бледно-желтый с голубым пояс, высшей выделки и окраски шелковый креп тиримэн, яркие эмблемы; цветок из праздничной гирлянды, украшавшей повозку даси, он воткнул сзади в узел головной повязки; его деревянные сандалии с ремешком исправно отбивали заданный праздничный ритм, но сам он не присоединялся ни к одной из свистящих флейтами и гремящих барабанами музыкальных команд; вечернее празднество текло без неожиданностей; и в этот вечер единственного в году дня двенадцать ребят собрались в писчебумажной лавке, только Мидори опаздывала, видно, прихорашивалась, и Сётаро, поджидая ее, то и дело нетерпеливо бегал за ворота, волнуясь, что ее еще нет: «Сходи-ка за ней, Сан-горо! Бывал в Дайкокуя? Ты просто из садика позови "Мидори!" - она услышит, поторопи ее». - «Ладно! Ты только мой фонарь посторожи, а то чуть отойдешь, свечку и свистнут». - «Что за жадина! - возмутился его младший товарищ, - давно бы сбегал уже!» - «Вмиг обернусь, что твой Дзиродзаэмон, мужик из Сано !» - «Смотрите все! Среди нас - бог-Быстробег Идатэн !» - закричали все.
      Девочки дружно смеялись, глядя на его уморительную косо летящую побежку; низкорослый, с короткой шеей и молотообразной головой, шишковатым лбом и приплюснутым носом, он до смешного походил на скалящегося каменного приврат-ного льва, недаром его прозвали Сангоро - Зубы Торчком; смуглый до черноты, всегда на все согласный, он отличался чудесным выражением лица, радостным приветливым блеском глаз, по-настоящему шутовским, и обаятельными ямочками на щеках, брови смешно топорщились домиком - ни дать ни взять лукавая маска круглолицей бабенки - это было так забавно! поистине безгрешное дитя нищеты: одетый в тесную с узкими рукавами из бумажного крепа ава курточку, он сообщил приятелю, что просто не успел подобрать подходящее праздничное платье; его отец, чтобы прокормить шестерых детей (Сангоро - старший), впрягся в повозку рикши; стоял он вроде бы на бойком месте, возле переднего квартала из пятидесяти чайных домиков, где, казалось, от пассажиров отбоя не будет, но почему-то его попытки тайно подзаработать, таская коляску, терпели неудачу. С позапрошлого года, когда Сангоро сравнялось тринадцать, он, как отцов первейший помощник, начал было служить в печатне, что в квартале Намики, но ему, лодырю, работа дней за десять прискучила; потом он нигде больше месяца не удерживался; с ноября по весну он подрабатывал изготовлением принадлежностей для новогодней игры в волан, летом помогал в госпитальной лавке, торгующей льдом, научился зазывать покупателей, умел поладить с хозяином; с прошлого «Скороспешного» праздника, когда он тащил повозку, друзья затаили против него и прозвали «задворочным Маннэн-тё », так эта кличка к нему и прилипла; Сангоро водился с трущобными плутами, и его за то никто не осуждал; дом Танака не раз выручал их, к нему с великой благодарностью относились и родители и дети; размер ежедневного взноса мог меняться, но процент бывал неизменно высоким, но без ссуды все равно не прожить, так что никто не брался ненавидеть «хозяина денег»; мне и в голову не приходило отказываться, когда доносилось: «Сан-горо, выходи гулять!» - я родился на задворках, воспитывался на задворках, обитая при храме Рю-гэдзи; хозяином нашего дома был отец Тёкити, оттого-то я и не бунтовал против своего приятеля; он, вопреки злобным взглядам, просто делал, что ему велели, хотя и мучился от стыда. Сёта ждал в писчебумажной лавке и от скуки тихонько напевал «Тайную тропинку любви» ; хозяйка засмеялась: «Ого, с тобой надо ухо востро держать», а у мальчика залились краской уши, чтобы скрыть смущение, громко крикнул: «А ну пошли все!» и бросился бежать к выходу; но тут у дверей он услыхал: «Сёта, почему не идешь ужинать? Тебя не дозовешься, совсем заигрался, можно и потом вам поиграть, благодарю за услугу», - это бабушка любезно кивнула хозяйке; с бабушкой не поспоришь, и Сёта под конвоем побрел домой, грустя от внезапного одиночества; казалось бы, ушел один человек, но даже взрослые с печалью ощутили отсутствие этого ребенка: он не устраивал шумной возни, не откалывал уморительные шутки вроде малыша Сана, но в нем жила редкая для мальчика из богатой семьи приязнь к окружающим; «Заметили, до чего противная эта старуха Танака - уже за шестьдесят, спасибо, недавно пудриться перестала, но волосы узлом, точно у молодухи, а голос прямо кошачий; через покойника перешагнет - не дрогнет, а сама помрет - все свои денежки с собой в могилу прихватит! А нас, похоже, ее власть совсем к земле пригнула». - «Небось сама о такой власти мечтаешь, а?» - «Говорят, она самые большие "веселые дома" в нашем квартале деньгами ссужает...» - уличные сплетницы на все лады пересуживали чужой достаток.

      В полночь горько, наверное, сидеть одной возле жаркой жаровни, летним вечером задувал прохладный ветерок; в ванной Ми-дори смыла с себя дневную жару и теперь прихорашивалась перед высоким, в рост, зеркалом; к ее короткой прическе сама матушка руки приложила, а нынче заботливо оглядывала ее, приговаривая: «Доченька ты наша, красавица», потом указала: «Шею следует обильней напудрить, маловато пудры»; холодного тона светло-голубое платье (ткань окрашена в красильне Томосэн), бело-светло-палевый с золотой нитью высокий, валиком, подогнан по ширине - теперь она ждала, пока подберут подходящую обувь - деревянные скамеечки-гэта, чтобы разгуливать по камням сада, а Сангоро, изнывая, - «Ну, давай, давай же скорее!» - вышагивал по семь раз вокруг ограды, уже и не сдерживая зевоты, прихлопывая на шее и на лбу знаменитых местных комаров; он уже совсем истомился, когда наконец появилась Мидори со словами: «А вот и я!» - он схватил ее за рукав, и они молча припустили со всех ног, но у девочки перехватило от бега дыхание, грудь защемило, и она выговорила с обидой: «Раз такая спешка, то я даже не знаю, беги один», - Сангоро оставил ее и ринулся вперед, а когда примчался в лавку, то выяснилось, что Сё-таро ужинает; «Да-а, невесело, совсем невесело, без него мы не можем начать смотреть волшебный фонарь, пока он не пришел. Тетушка, а в вашей лавке продаются всякие мудреные дощечки ? "Шестнадцать Мусаси" - что-то вроде этого подойдет»; Мидори загрустила, не умея сидеть без дела, но тут же одолжила ножницы и принялась вырезывать бумажных кукол; мальчишки во главе с Сангоро повторяли только что придуманную песенку - «Во всем Северном квартале фонари позажигали - так и светятся под стрехами домов; Пять кварталов в оживлении ожидают представленья...», - ребячий хор звучал забавно, у них у всех хорошая память, поэтому песню пели с теми же жестами и в том же ритме, что и в прошлом и в позапрошлом году; дети увлеклись и все вдесятером так горланили, что прохожие начали обращать на них внимание, интересуясь, что это происходит? «Сангоро здесь? Быстро сюда!» - крикнул тот самый Бундзи, из лавки изготовителя шнурков для волос, - «В чем дело?» - отозвался мальчик, проворно переступая порог, - «Предателем, значит, стал? Наш район боковых улиц вздумал позорить? Да ты знаешь, кто я? Я - Тёкити! Брось свои фокусы, не то пожалеешь, враз кости переломаю!» - тот, совершенно ошеломленный, попытался бежать, но был схвачен за ворот, послышались возгласы задворочных: «Бить Сангоро смертным боем! Сёта тащите сюда! Не упустите этих мозгляков! Осел - Сладкий колобок улизнуть собрался! Пусть не думает, что сможет сбежать!» - шум вскипал, как морской прилив, со стрехи дома сорвался и упал, разрываясь, бумажный фонарь; голосила хозяйка: «Ой, осторожно, фонарь! Прекратите драку возле лавки!» - но ее никто не слушал; толпа в четырнадцать-пятнадцать парней - у каждого на голове повязка из свитого жгутом полотенца, размахивают праздничными фонарями на шестах - бушевала, круша все вокруг, нагло, не разуваясь, врывалась в двери; они искали своего главного врага, Сёта, но того нигде не было; «Где он? куда подевался? Спрятался? Говори, говори, а запираешься, так получишь сполна!» - они окружили Сангоро, били его, пинали, так что к ним сквозь толпу, разнимающую драчунов, бросилась Мидори: «Чем же малыш Сан виноват?! Собрались драться с Сёта - ну и деритесь, он вовсе не спрятался, его и не было, мы здесь играем, не смейте и носа сюда совать! Какой ты мерзкий, Тёкити! Зачем маленьких бьешь?! Сладил, да? А ты меня попробуй ударь, ну, давай же, давай! Да пустите, пустите!» - ярилась она, силясь вырваться из рук тетушки-хозяйки; «Ах ты шлюха, мне плевать на тебя, по сестриной дорожке пошла, голытьба, вот, вот чего ты заслуживаешь!» - Тёкити, на которого сзади напирали дружки, схватил соломенную сандалию, испачканную в грязи, и не целясь швырнул в Мидори, угодив ей точне-хонько в лоб; - «Осторожно, он зашибет тебя!» - вопила хозяйка; - «Поделом, поделом! С нами Фудзимотоиз Рюгэдзи! Попробуй отомсти! А вы - бессильные ничтожества! Слабаки! Безвольные трусы! Вернемся, подстережем вас и всех разом накроем, только посмейте в темноте в боковые улицы заявиться!!» - они бросили Сангоро лежать на пороге, тут послышались шаги, кто-то вроде бы побежал за полицией; когда крикнули «а ну-ка!», Усимацу, Бундзи и остальные метнулись со всех ног врассыпную, согнувшись в три погибели стремились укрыться на проходных грунтовых тропинках на задах; «Гады, гады, гады, эй, вы, Тёкити, Бундзи, Усимацу! Почему вы не убили меня, просто не убили?! Я - Сангоро, почему бы меня не убить? Тогда мой призрак преследовал бы вас до конца дней! Ты еще попомнишь меня, Тёкити!» - слезы потекли градом, пузырились, словно бы закипая; потом он горько разрыдался; видимо, его и боль мучила; куртка в нескольких местах была растерзана, спина и зад заляпаны грязью; хозяйка попыталась было остановить драку, но где ей сладить с такой свирепой схваткой; хозяйка лавки бросилась поднимать его, пыталась стряхнуть грязь с одежды, повторяла: «Ну, потерпи, забудь обо всем, их вон сколько было, силища, куда нам против них, тут и взрослые ничего не смогли бы поделать; счастье, что без крови обошлось, но домой сейчас тебе нельзя, еще подкараулят по дороге, пусть полицейский тебя проводит, нам спокойнее будет, он уже здесь, вот удача; ах-ах, у нас тут вот сейчас такое случилось, такое!» - она уже обращалась к полисмену, и тот, выполняя свой профессиональный долг, протянул руку Сангоро, собираясь отвести его домой; «Нет-нет», - стесняясь, ответил тот, - «Не волнуйся, я просто провожу тебя! И бояться не надо, доведу тебя до дому», - он улыбнулся и ласково потрепал мальчика по волосам, а тот только голову втягивал в плечи; «Скажете о драке, отец станет браниться, домом-то нашим старшина пожарных владеет, ну, Оя, отец этого Тёкити, вот плохо-то будет». - «Ладно, доведу тебя до двери, говорить ничего не буду, чтобы тебя не ругали», - и он пошел провожать Сангоро; все вздохнули с облегчением, провожая их глазами, потом что-то произошло, у поворота к боковой улице, на углу, мальчик вырвал свою руку у полицейского и бросился наутек.

      Такое случалось редко, не чаще, чем снег при палящем солнце, - Мидори не хотелось в школу и настроение было препаршивым; - «обычного завтрака не хочется? может, заказать какие-нибудь изысканные суси? на простуду-то не похоже, жара нет, видно, просто на-иереживалась; мама нынче утром сходит за тебя в святилище Таро, а тебя освобождаю, как пострадавшую» - «нет-нет, мне непременно нужно самой попросить о сестрином процветании, не успокоюсь душой, если не схожу, дай мне только на храмовое пожертвование, я скоро вернусь», - и она ушла; в храме Таро Инари в Накатамбо звякнула колокольчиком «пасть крокодила» , соединила ладони, придумывая, за что бы вознести молитву?