Глава 6

СВОБОДНА, СВОБОДНА, НАКОНЕЦ-ТО СВОБОДНА!

Горшок нашей дружбы лопнул. Если это, конечно, можно было назвать дружбой. Популярные источники утверждают, что истинной дружбы между особами слабого пола не бывает. Бывает временный союз, который две девицы могут заключить против третьей. Но в нашем случае даже этой самой третьей не было. Так что все держалось на волоске.

Рагозиной не было на работе два дня. В первый день я не особенно забеспокоилась, могла просто прихворнуть и не позвонить мне из обычной вредности. Но на второй день я поняла, что происходит что-то неладное: на телефонные звонки она не откликалась. Я закрыла лавку до времени и поехала к ней.

Дверь никто мне не открыл, но на шум вышла соседская старушка и сообщила, что Катька получила какое-то письмо от матери из Журчихи, которое принесла неизвестная сельская женщина. Что там в деревне случилось с Рагозиной, она не знает, но Катерина умчалась мгновенно. Может, бык Нину Васильевну боднул, может, собаки порвали, а может, и воспаление легких от студености и грязи приключилось. Во всяком случае, когда соседка спросила Катерину, в чем там дело с ее мамой, та рявкнула: «Да она просто больная!»

Через пару дней снег действительно сошел, как и предсказывалось. Грязи по ярмарке развезли, как по болоту, так что покупатель почти не шел, и мы с Гришкой грелись у обогревателя, когда в лавку вошла Катерина.

Она была очень спокойна, деловита и презрительно-брезглива, но лишь поначалу. Видно, она прилетела сюда прямо с электрички, потому что резиновые сапоги ее были в желтой дорожной глине, короткая куртка с капюшоном вся мокрая. Не говоря ни слова, будто меня тут и не было, Рагозина упаковала проигрыватель с наушниками, собрала полотенце, мыльницу и еще кое-что из своих вещичек и попробовала уместить пластинки в свой чемоданчик, но их было много, и они не влезали. Лицо ее вдруг задрожало, исказилось в уже не сдерживаемом бешенстве. На ту смиренную тихоню, которая подошла к моей лавочке месяца три назад, она совсем не была похожа. Она грохнула пластинки об пол, так что они брызнули черными осколками. Гришка попятился от обалдения и неуверенно заскулил.

— А как же Рим? — посасывая сигаретку, поинтересовалась я.

— Какой, в жопу, Рим?! Мне завтра жрать нечего будет!

«Ага, мы и ругаться умеем? Может, и матом владеем в совершенстве? — не без ехидного удовольствия подумала я. — Ну-ну! Вылезай из своей раковины, скорпиониха тихая! Показывай образцы приличного воспитания!»

— Насколько я понимаю, дальнейшее пребывание на трудовом посту в моей лавке тебя не устраивает? — невозмутимо осведомилась я.

— Ты! Ты же все знала! Что они там! И даже не сказала! — взорвалась она.

— А что тут такого? Приличная женщина не очень юных лет нашла себе приличного мужчину того же возраста. Они просили меня временно не обнародовать это сугубо интимное событие. Вероятно, твоя мать лично собиралась поделиться с тобой своим нежданным успехом. Думаешь, она простого мужика срубила? Хренушки! У бати баб было — вагон и маленькая тележка! А он вот к твоей, всем сердцем… Правда, Катя! Я его знаю… Батя у меня в женщинах прекрасно разбирается и на какую-нибудь стандартную и внимания бы не обратил. Она ж у тебя потрясная тетка! И потом, я бы только порадовалась на твоем месте… А если это — любовь?

— Любовь?! — завизжала она. — Старая лошадь! И старый козел!

— А за козла и схлопотать можешь, Рагозина! — предупредила я. — Ты меня знаешь, за мной не заржавеет!

— Это все ты… Ты же все под себя гребешь, Корноухова! Думаешь, я забыла, как ты у меня в изоляторе лагерном все отбирала и жрала? А как книгу украла? А в вазу мамину уцепилась когтями! Думаешь, я не знаю, сколько она в действительности стоит? Для тебя же всю жизнь главное — кусок пожирнее рвануть! Вся в своего Никанорыча, который моделями торгует! Два сапога — пара! Как вы меня со своим папочкой нагрели! А я-то не понимала, с чего это ты такую сердечность изображаешь! Ну прямо ангел милосердия! Армия спасения, да и только! А сами не ко мне — к ней подбирались… Кому твой пенек трухлявый нужен? Нашли идиотку твоего солдафона обстирывать, щами кормить и хвостом вилять! Да еще в деревне! «Нам здесь хорошо, Катя!» Им там хорошо, а?! — Она захохотала.

Я с громадным облегчением поняла, что переломить мать Катерине не удалось. Но палку она все-таки перегнула. Есть вещи, которые не прощаются. Я встала, влепила ей плюху, так что она, не удержавшись на ногах, осела на пол и закрыла лицо руками.

— Не смей так о собственной матери, поганка бледная… И вообще, больше тут не смей от всего нос воротить! То ей не это, это не то! Сколько я тебе должна за работу? Считай! Каждый день считай!

Она медленно встала, посмотрела на меня изумленно. На щеке красным оттиском отпечаталась моя лапа.

— Ты… Ты… Меня еще никто ни разу в жизни не бил! — пролепетала она шепотом.

— Значит, еще будут. Привыкай, Рагозина!

— Ты меня еще узнаешь, — помолчав, очень тихо сказала она. — Я ничего не забываю…

— Ладно! Кино кончается, Кэт, — засмеялась я. — Начинаются суровые будни… Ты же тут только игралась в такую работящую! Как в куклы. Потому что знала, что за тобой мать. И накормит, и любого за тебя загрызет, как тигрица. Только ты про кое-что забываешь, не учитываешь новых факторов. У тебя же теперь есть я. Так что если прижмет, не стесняйся… Мы же теперь не чужие. Родственницы, можно сказать! А если они нам еще и братика на старости лет сварганят или сестричку, вот это будет радость! Верно?

Я, конечно, тоже перегибала, но удержаться не могла.

— Так на сколько ты там наработала, ударница прилавка?

Она как-то неожиданно успокоилась, взяла карандаш и бумагу, стала быстро считать, выписывая колонки цифр.

— Вот, — протянула она листок. — За семьдесят один рабочий день. Выходных практически не было.

— А чего ты мне это под нос суешь? Вон казна, бери и отсчитывай.

Она открыла ящик, взяла то, что ей причиталось, и сказала:

— Проверь.

— Зачем? Я тебе верю.

Она хотела уйти, но я остановила:

— Насвинячила — прибери!

С трудом сдерживаясь, Рагозина схватила совок и веник, смела осколки пластинок, бросила их в мусорный бак в углу. Подняла свой чемоданчик, проигрыватель и обратилась к Гришке:

— Ты смотри, песик, чтобы она тебя не укусила. Долго лечить придется! Она же бешеная!

И выскочила.

Оставила, значит, последнее слово за собой. Я поняла, что ее никогда больше не будет в моей обожаемой лавке, и мне захотелось петь. Здесь снова все было мое. И не надо никого терпеть рядом.

День складывался на редкость удачно. Я решила рискнуть и быть с Гришкой дома засветло. По моим оперативным данным, ростовские родичи Терлецкого сдали кому-то квартиру и собирались уезжать в Ростов.

Подъезд был загроможден чьей-то мебелью, которую поднимали в лифте до восьмого этажа. Видимо, въезжали новые жильцы. Терлецкие уже отбыли. Дворничиха сказала, что урну с прахом Ильи они забрали с собой и похоронят там, в Ростове.

Теперь нам с Гришкой бояться больше нечего. К тому же, раз отца нету, значит, это полностью мой дом, я здесь, как и в лавке, наконец-то полная хозяйка и могу делать, что вздумается. Мне стало до отчаянности легко и весело, и я заорала во все горло: «Свободны, свободны, наконец-то свободны! Мы не рабы, Гришка! Рабы не мы!» И никто на меня даже не цыкнул, чтобы заткнулась. Это было так невероятно, что я решила это дело немедленно отпраздновать и устроить персональный праздник жизни. В общем, мне, как всегда, шлея под хвост попала.

Я мгновенно сгоняла в коммерческие киоски на «Динамо», купила для Гришки здоровенный шмат говядины с костью, а для себя бутылку вина, пачку пахучих сигареллок с мулаткой на этикетке и итальянский торт-мороженое, многослойный, в прозрачной круглой коробке, на два кило весом. Ошалев от счастья, прихватила в парфюмерном павильончике пузырь с безумно дорогим, еще не пробованным мною орхидейным шампунем. И флакончик с пеной, обещавший запах моря.

Дома я положила в мойку праздничную Гришкину говядину, чтобы отморозилась наутро, включила в квартире все, что могло светиться (отец и Полина обычно орали, чтобы лампочки я за собой гасила для экономии, и прежняя моя жизнь прошла под щелканье выключателей), пораскрывала нараспашку все двери, чтобы музыка была слышна всюду, куда бы я ни зашла, поставила пластинку обожаемого Хампердинка с его электронной органикой, врубила на полный стереозвук и подготовила на подносике все для кайфа.

Через несколько минут, замотав голову полотенцем, я расслабленно утопала в ванне. Из облаков нежно-сиреневой пышной пены торчали только голые коленки, сисечки и нос. По квартире плыли ароматы орхидей и горьковатой морской соли, а я, как полная хозяйка какого-нибудь тропического острова на Карибах, небрежно протягивала руку за бокалом холодного драгоценного «шато-икем», которое пахнет луной и счастьем, смаковала глоток с таким же небрежным изяществом, затягивалась и выпускала из ноздрей дымок от виргинской сигареллы и лопала столовой ложкой тающую на языке тонкую нежность итальянского торта-мороженого, чего ни одна молодая миллиардерша, замученная диетой, конечно, позволить себе не могла. Я охмелела и без вина, в голове плыл туманчик, и не без блаженной улыбки я представляла, что сижу не в облупленной ванне, а в бассейне с зеленой морской водой, расположенном на корме моей личной крейсерской яхты. И вот-вот по моему зову, распялив в руках белоснежный махровый халат, войдет такой же белоснежный стюард (нет, лучше капитан яхты!) из бывших морских пехотинцев-десантников, загадочный и жутко мужественный, и он будет страшно похож на Никиту Трофимова. Собственно, окажется, что это он и есть. Он закутает меня в халат и унесет на своих твердых и мужественных руках (как мой Корноухов в избу Катькину мамульку), и…

«Предки хреновы! — внезапно подумала я. — Они-то устроились, а ты тут — мучайся!»

Гришка осторожно сунул нос в ванную, я пустила в него струйку дыма, и он смешно отмахнулся от него лапой, как от пчелы. Я угостила его с ложки мороженым — он смачно чавкал и облизывался.

Выйдя из ванной, я закуталась в простыни и носилась по квартире и отплясывала, хохоча и горланя, а дог бегал за мной, оглушительно лаял и стучал по паркету когтями. В дверь мне стучали и звонили, кто-то орал, что, если этот бардак не прекратится, они вызовут милицию. Но до милиции дело не дошло, потому что в проигрывателе что-то перегорело, и мощный рок оборвался.

Глава 7

ШМОН

Утром оказалось, что в кухонной мойке говядины нету: Гришка слопал ее ночью вместе с пленкой.

— Ну что мне тебе, дурак безмозглый, клизму теперь ставить? — всхлипнула я.

Голова болела. Я была как выдоенная и уже отчетливо понимала, что вчерашний праздничный бзик — просто от отчаяния. Я хотела вытеснить из мозгов и Долли, и Терлецкого, и Никанорыча, и Трофимова. И хотя бы ненадолго ни о чем не думать. Но что-то это не очень получилось.

А черный дятел сызнова примерился к моему темечку.

Я хотела оставить пса дома, но Гришка этого не понял и так буянил, что я чуть не дрогнула. Собаки как дети: вовремя не прищучишь — усядется тебе на голову и будет командовать до конца жизни. Так что я проявила железную волю, оставила ему еды и питья и заперла. Он скулил и царапался за дверью, но я не сжалилась над ним.

Настала пора начинать новую жизнь. Я еще не знала, какая она будет, но твердо решила, что ничего похожего на то, что происходило со мной этой осенью (Трофимов! Трофимов!), больше не будет никогда.

Рассопливившийся дождем со снегом мокрый день тянулся нудно. Я произвела полную инвентаризацию, проверила, что там у меня было в ларе и в основном холодильнике. Было много чего. Похоже, Катька в мое отсутствие последнее время сильно волынила и не напрягалась. Вдруг откуда-то от ворот появились с десяток совершенно безмолвных здоровенных бугаев в черных масках-подшлемниках, серо-черной камуфле, в толстенных бронежилетах и круглых, как тыквы, спецшлемах, с короткими автоматами и резиновыми дубинками типа «малый агитатор». Они бежали словно бы лениво и почти не торопясь, но заполняли все пространство перед лавками.

«Шмон? — успела подумать я. — Кого же это они потрошить будут? Всех подряд или выборочно?»

Такое у нас иногда бывало, но обычно о внеочередной проверке паспортного режима, зачистке от бомжей и подозрительных персон, а главное, о налете налоговой полиции меня предупреждал Галилей. Но Роман Львович куда-то запропал. И не возникал уже недели три.

Пара этих типов в камуфле как-то очень ловко, почти не отталкиваясь, перемахнули через мой прилавок, даже не сбив весов, и передовой заорал на меня: «Лицом к стене!»

— Какого хрена… — начала было я изумленно. Но второй очень мягко, как кот лапой, двинул меня под дых, я согнулась от дикой боли и тут же ткнулась лицом в пол, заваленная подсечкой и придавленная в спину кованым ботинком.

С треском вылетели задние двери, и в лавочку вбежали мальчики в штатском. Я уже сегодня лицезрела их, выглядывая на улицу. Они толклись вокруг моей лавки, усиленно куря и изучая газетки. Но тогда я не обратила на них внимания. А зря.

— Руки за голову! Лежать! И не шевелиться!

— Да пошли вы! — огрызнулась я. И тут вошел еще кто-то и сказал:

— Поднимите девушку? Она же у нас умненькая-блаторазумненькая Буратинка. И ей больно больше не будет!

Голос был веселый и доброжелательный.

Меня подняли. Я увидела мужика лет сорока, не больше, в длинном черном пальто, мягкой беретке, в хорошем шарфике. Он с состраданием рассматривал меня и улыбался. Нос у меня был расквашен, я чувствовала, как из него стекают теплые соленые капли.

— Ну вот, опять перестарались, черти! — воскликнул он. — Вы что, мужики, обалдели? Это же девушка! Нежная и удивительная… Извините их, Корноухова. Ну не дано!

Он приклеил улыбочку, но глаза были замороженные. Тухлые были глазки. Как у судака.

Что-то зазвенело за моей спиной, я оглянулась. Один из штатских вытряхнул на столик все из моей сумочки, и с сальной ухмылкой разглядывал упаковку презервативов, ту самую, которую я готовила для Трофимова. Господи, почему я ее не выкинула?!

— Ого! Да тут на целую роту хватит. Вот это девка! — заржал он.

Мне стало жутко стыдно.

— Там еще и прокладки «Олвейс» есть, — отчаянно проговорила я. — Можешь взять себе на память, придурок! Вы что все, опупели? Куда лезете? Что вам надо-то?!

— Утрите-ка свой прелестный носишко, Мария Антоновна. — Этот главный уже протягивал мне белоснежный носовой платочек. — У вас же аптечка должна быть по правилам… Перекись есть? Или лучше лед, как вы думаете?

Я пнула его коленом:

— Гестаповцы! Где ордер? Требую адвоката! Он разогнулся, болезненно покряхтывая.

— Успокойте нашу Машу. Она, оказывается, не только спец по наркоте, она еще и хулиганка.

Мне надели наручники, толкнули в кресло и прихватили веревкой ноги.

Мне казалось, что я сплю и вижу гнусный сон.

Я уже слабо понимала, что со мной происходит и почему. Какой-то тип бубнил мне что-то процедурное и показывал ордер на обыск. Привели понятых, из ярмарочных. Мужик был мне незнаком, а женщина торговала крупами напротив и знала меня как облупленную. Но я уже видела, что она подпишет и покажет все, что ей велят. Лишь бы ее саму не шмонали.

Они меня спрашивали почему-то о дедушке Хакиме и о том, где я держу наркотики, предлагали во всем чистосердечно признаться.

Признаваться мне было не в чем. Больше всего я сожалела, что не взяла с собой Гришку. На пару с ним мы бы этим уродам показали!

Собака была у них. Привели маленькую шелковую спаниельку, она долго моталась по лавке, но ничего не вынюхала.

— Значит, партия хорошо оформлена. Продолжаем, — буркнул главный.

Они начали очень старательно и неспешно громить мою лавку. Я и не знала, что обыском именуют обыкновенный погром.

Камуфлированные балбесы вышли наружу, а те, что в штатском, надев медицинские перчатки из моих запасов и даже нацепив клеенчатые передники, чтобы не пачкаться, выволакивали поддоны с рыбой из холодильника и ларя, разрубали и разрезали свежемороженые тушки, протыкали щупами филе, рылись в баке со склизкими кальмарами и обнюхивали осетровые головы. Все это сваливалось в порожние бочки из моих же, которые они заволокли снаружи. Но больше всего меня бесило то, что они не пропустили ни одной трех— и пятикилограммовой банки с селедкой, сопя, шуровали консервными ножами, вспарывая их, и разочарованно составляли банки в стороне.

Перепортив весь товар, они принялись отдирать фанеру со стенок и поднимать полы, заглядывая под блоки фундамента.

— Между прочим, ваше превосходительство, вы здорово нарываетесь! — сказала я главному, который стоял возле весов и курил уже сотую сигарету. — Я сактирую со свидетелями все, что вы мне тут похабите, эксперты оценят убытки. И я как юридическое лицо обдеру вашего министра как липку… Или президенту пожалуюсь! Какого черта я за него голосовала? Еще и журналистов позову! Из «Эха Москвы»! Или из Би-би-си! Они вам вломят…

— Грозилась синица… — пробормотал он, но уже как-то не очень уверенно.

А я решила его дожать:

— Я пить хочу. Уже третий час! Расцениваю это как нарушение моих конституционных прав и пытку…

Он вздохнул, лично нацедил мне в чашку воды и хотел напоить.

— Это не то! В это время я пью кофе, — капризно заявила я.

— Вот стерва! — ругнулся кто-то из парней.

— Ладно… Не будем хамами! Сделай ей, Никитин, кофе! — распорядился главный.

Что-то у них не выходило. И я видела, что они все больше злятся.

Но наручники с меня сняли и затекшие ноги освободили тоже.

Я церемонно отпивала из чашечки горячий кофе и подумывала, что теперь буду проситься в сортир. Биопередвижка за воротами, и я пройду под конвоем через пол-ярмарки, гордая и красивая, но несломленная, как Зоя Космодемьянская.

Но тут к лавке подъехала черная «Волга», из нее вылез еще один тип. Этот, в шарфике, вышел к нему. Они о чем-то поговорили, после чего «мой» вернулся в лавку и угрюмо скомандовал:

— Стоп… Пустыря тянем, мужики! Нужно было видеть их рожи!

Я вопила об убытках и тяжелом моральном потрясении, которое можно вылечить только путем длительного отдыха за их счет на курорте тропического острова Бали, но он мне сказал:

— Посчитайте сколько… Только без накруток! Они растворились, словно их и не было. А понятые смылись еще раньше.

Я выбралась наружу. В проходе между лавками не было ни одного человека. Как вымело. И все киоски и павильончики были закрыты. Я поняла, что все унесли ноги от греха подальше. Не первый раз нас шмонают, народ с понятием…

Но тут кто-то крикнул:

— Маш, шашлычка хошь? На халяву…

Под навесом ближней шашлычной тоже никого не было — ни самого хозяина, ни его тихих женщин, ни пацанов-шестерок. Разложенные на двух раскаленных мангалах шашлыки дымно чадили, а Витька-охранник сдергивал шампуры, чтобы не сгорели до конца, и заливал уголья водой из чайника. Он попробовал кусочек на зуб и добавил:

— У них мясо всегда без балды — сами трескают! Баранинка…

— А где они, Вить?

— В бегах, где ж еще… Пуганые, будь здоров! — пожал он плечами. — Они ж не разбираются, кто из налоговой, кто из уголовки. Раз в маске и с автоматом — беги! Сама понимаешь: нет человека — нет проблем! Вернутся! Все пройдет, как с белых яблонь дым! Да и я присматриваю тут… Чтобы не растащили! Просят, почему бы не присмотреть? Ну садись, обслужу!

Запах был такой вкусный, что у меня слюнки потекли. Я села за пластиковый столик, Витька, посвистывая, зашел за стойку, нацедил два пластмассовых литровых стакана «Очаковского», принес их мне, потом плюхнул шашлыки.

— Здорово тебе досталось, Корноухова? — спросил он сочувственно.

— Знать бы за что, Вить! Он долго сопел, раздумывая.

— Ладно… Не чужие же! Там один мужичок среди камуфлы был, ну не то чтобы друган, но знакомый… В общем, такие дела… Только между нами! Стукнул на тебя кто-то, Маша… Звонок им был, в отдел по наркоте, что вчера ты получила партию чистого героина. На сто двадцать кило! И держишь именно тут, на торговой точке… Им за успехи премия отстегивается, а тут такая партия! Ну они с ходу на тебя и наехали! Он меня все про какую-то бочку спрашивал… С икрой. Да кто на воротах вчера дежурил? Да что видели? Ну я дежурил! Только ничего не видел…

Бочка, значит? С икрой? До меня кое-что стало доходить.

Я вернулась в лавку, огляделась, и глотку мне стиснуло такой яростью, что я чуть не задохнулась. Как это она мне говорила: «Я не прощаю»? Рассчиталась, значит?

Я схватила мобильник и набрала номер.

— Как живешь, Катерина? — как можно спокойнее сказала я.

— Господи, никак Корноухова? Разве ты еще на свободе? — Она засмеялась удовлетворенно и тихо — смаковала свою подлянку. Потом бросила трубку.

С этого дня я стала брать Гришку с собой снова. Пусть служит. Какой-никакой, а защитник.

Глава 8

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?

В начале декабря зима долбанула по Москве всерьез. Под голыми кладбищенскими деревьями, на памятниках и крестах лежал белый морозный туман, а в синем прозрачно-звонком небе висело ледяное солнце. Я приплясывала за спинами близких и отдаленных Ванюшиных, стеснившихся вокруг гроба, и пыталась согреть руки в тонких перчатках, засовывая их под мышки. Из могильной ямы со сдвинутым в сторону гранитным надгробием, на котором был высечен профиль ракетного конструктора, вытекал парок. Я слышала, как перешептываются Ванюшины. Они говорили о том, что Долли померла хорошо. Хотя и в больнице, а не дома. В общем, без мук. Во сне.

— Никто не ждал… м-да… — говорил старенький генерал-лейтенант в каракулевой кубанке и артиллерийской шинели. И это было, конечно, обычное посмертное вранье, потому что все они давно знали, что Долли вот-вот уйдет.

Мать хоронили в красном партийном гробу, и никого не смущало, что, по настоянию усопшей, ее отпели в церкви.

Я была в курсе, что ее забрали в больницу, но так и не собралась к ней, а когда собралась, то идти было не к кому.

Когда позвонил Лор, я собралась было ехать в Журчиху, за отцом. Но Полина жестко сказала, чтобы я не прыгала. Их печка давно прогорела до пепла и золы. Они не виделись почти двадцать лет. Да и просто нужно пожалеть отца: каково ему будет среди совершенно чужих Ванюшиных? А мы от него поставим свечку.

Мне полагалось печалиться и плакать хотя бы для приличия, но я не могла. Высохшая, как мумия, старушка с горбатым, похожим на клюв, восковым носом, лежавшая в красных и белых парниковых гвоздиках, не имела ничего общего с моей Долли.

Лорик кусал губы и все время протирал запотевающие от дыхания очки.

Какой-то престарелый раздолбай с черно-красной повязкой на рукаве и в номенклатурном старомодном пыжике толкнул речь. Из нее следовало, что Долорес Федоровна не просто покинула ряды партии, светлые идеалы которой освещали ее путь. Но была осознанно уничтожена теми, кто порушил и разграбил некогда великую страну. Сердце Долли просто не вынесло того, что творят с Россией кремлевские временщики. Оратор почему-то напирал на особую вину Российского акционерного общества «ЕЭС» и лично его главы господина Чубайса.

— Но пусть они трепещут! Возмездие грядет! — громыхал пыжик. — Мы вернем трудовому народу все, что у него отняли! И мы отомстим за тебя, товарищ Ванюшина! Спи спокойно, Долорес Федоровна! Мы с тобой! А ты с нами!

На лбу Долли белела какая-то церковная бумажная ленточка, И две черные немолодые богомолки, провожавшие гроб от церкви Нечаянных Радостей до Ваганькова, что-то шептали и крестились.

Как дочь, я первой бросила ком мерзлой глины в ямину, могильщики стремительно зашуровали лопатами, а генерал сказал недовольно Лорику:

— Могли бы и оркестр выбить… Без гимна как-то не очень…

— Она тоже хотела. Только они аванс вернули! — растерянно оправдывался Лорик. — Говорят, губы на таком морозе к трубам липнут.

По первой, в светлую память, мужчины пили тут же, из бумажных стаканчиков. Хрустели солеными огурцами. Огурцы притащила я, из журчихинских. Поминки проходили в квартире Ванюшиных. Когда Долли уже не стало и я примчалась в высотку, Лорик, расстроенный и злой, сидел за столом и изучал меню поминальной трапезы, составленное матерью.

— Ну и наворотила тут мутер! — глухо пробурчал он. — Заливное из свиных ножек — это что? Холодец? А кутья? Это каша, что ли?