В ОГНЕДЫШАЩЕМ ЛОНЕ ЛЮБВИ…

Для известного дамского двухнедельника снимали меня еще перед женским праздником. В квартиру нагрянула целая команда с мощной фотоаппаратурой, во главе с редакторшей журнала, некоей Викторией Рындой. Элга предупредила меня, чтобы я с ней не очень откровенничала, журнал славился скандальными публикациями на тему интимной жизни персон, хотя никого и никогда не именовал впрямую, сообщая, что «госпожа Т.» замечена на приеме в тмутараканском посольстве с «господином Б.». Кому надо, знали, о ком идет речь. Но вообще-то мадам Рында сплетнями лишь приперчивала довольно толковые публикации о женской доле, семье и доме, моде и детях, и к совершенно беспардонным изданиям двухнедельник все-таки не относился.

Мадам, как мне растолковала уже Белла Зоркие, была известна своей пробойной силой, сравнимой с мощью противотанкового снаряда и проходимостью бульдозера. Но, в общем, она оказалась веселой, насквозь прокуренной, полной теткой, одевавшейся в милитери-стиле, что ей шло. В пальто цвета хаки, шинельного покроя, говнодавах на солдатской подошве, мужской папахе из светлого каракуля, горластая и бесцеремонная, с красновато-загорелой рожей, она и впрямь являла собой некоего солдата-генерала. Она с ходу забраковала интерьер моего нового жилища (слишком по-домашнему), и они быстренько перетащили меня в свою редакцию — небольшой такой сумасшедший дом на Ленинградском проспекте.

Хай в редакции стоял, как на базаре, хлопали двери, какие-то полубезумные мальчики и девочки носились туда-сюда. Редакторша объяснила мне, что это обычная четверговая свистопляска, когда верстается номер. Утром в пятницу фотонабор и прочие материалы с курьером отвезут в Финляндию, где журнал напечатают, а в понедельник дальнобойщики на двух фурах припрут в Москву тираж свежего номера, глянцевого, многоцветного, на классной бумаге.

Снимали меня в их фотостудии, где поставили деловой стол, компьютер, за спиной повесили карту России. Перед съемкой они долго спорили, идут мне очки или нет.

Если честно, все это мне жутко нравилось, только я не думала, что попаду прямо на обложку. Так что через несколько дней я не без изумления, но с большим удовольствием обнаружила, что моя физия смотрит на меня изо всех газетных киосков. На снимке я была красивая и жутко деловая. Взгляд за стеклами очков был отрешенный. Компьютер сбоку намекал на то, что я полностью заинтернетена и, возможно, размышляю над новостями с фондовых бирж всей планеты, а карта за моей спиной прямо указывала, что меня волнуют судьбы всей России. Я была представлена как одна из самых молодых бизнес-леди.

Из коротенькой заметочки, прицепленной к портрету, я не без некоторой ошеломленности узнала, что прошла невероятно трудный путь к тому, кем я стала, отличалась аналитическими способностями еще в школе, Нина Викентьевна Туманская пасла меня чуть ли не с детства и продуманно готовила в свои преемницы. И когда она неожиданно и безвременно ушла, я, в общем, была готова заменить ее. О Сим-Симе не было ни слова. И то, что я тоже Туманская, можно было понимать так, что я близкая или, возможно, дальняя родственница Туманских. Словом, продолжательница династии, руководящая семейным делом.

Очень довольная Белла Львовна сказала мне:

— Это только цветочки. Будем раскручивать вас дальше, деточка!

И мимоходом помянула, сколько плачено двухнедельнику за эту публикацию. Меня это слегка покоробило, но уже не удивило. Я решила, что если это на пользу дела, то Зоркие лучше знает, как действовать.

— Очень приличная засветка, — пояснила она. — Мы всем даем понять — фирма Туманских веников не вяжет! Мы есть, существуем, мы в полном ажуре. А то забывать нас стали, Лизавета Юрьевна! Очень своевременное напоминание о себе.

Элга пожала плечами:

— В этом имеется элемент нелепости… Чичерюкин отделался молчанием.

Когда я ему сказала, что красный огонечек на телефонном сигнализаторе сменился зеленым и, похоже, меня никто не прослушивает, он буркнул только:

— Я знаю. Меры приняты.

Мой первый шаг к известности имел ряд последствий. Я имею в виду не только приглашения на рауты, симпозиумы, конференции и иные публичные толковища, включая театральные премьеры, хотя все это пошло набирать силу.

Арина вырезала журнальную фотографию и пришлепала в кухне на стенку. Как-то вечером еще из передней я услышала, что в кухне идет скандал, нянька что-то вопит, а Гришуня огрызается сквозь слезы. Я рванула на ор и увидела, что мальчонка забился в угол и смотрит на девицу, как зверек. Повсюду валяются фломастеры, кисточки, раздавленная коробка с красками, мордочка у Гриши измазана чем-то разноцветным, на крутом упрямом лобике — большое зеленое пятно.

Оказывается, мой детеныш получает от Аришки по полной программе за то, что размалевал, не жалея краски, белоснежную стену вокруг моего портрета загогулинами всех цветов радуги.

Гришка бросился ко мне, прижался всем тельцем, вздрагивая, и закричал:

— Мама! Чего она? Я же хочу, чтоб красивше!

— Красивее, — машинально поправила я, вытирая его замурзанное личико. Мой солдатик пытался не только сделать «красивше» стену, но и улучшить сам портрет. Мои щеки были украшены круглыми блямбами румянца, как у матрешки, поверх бровей он нарисовал еще одни брови, как у героини его любимого мультика про Аладдина, черные и тонкие, рот он накрасил настоящей губной помадой, утащив ее с подзеркальника, уши удлинил, как у тоже любимого ослика Иа, а на макушке пририсовал пропеллер, естественно, как у Карлсона, который живет на крыше. На голове было еще что-то желтое и остроконечное, и Гришуня, успокоившись, вдохновенно, как всякий творец, пояснил, что это — золотая корона, как у принцессы. Кажется, тоже из какого-то мультика.

Пятна и полосы на стене только для нас были пятнами. Для Гришки желтое колесо со щупальцами было солнышком, палки зеленого цвета, усеянные красными кляксами, — яблоневым садом, какие-то каракатицы — зайчиками, ну а широкая, стекающая синими сопельками по стене полоса — морем…

Самое забавное, что во всей этой мазне была какая-то гармония, что-то очень радостное и домашнее, как деревенское одеяло, сшитое из лоскутков.

Я отправила Гришку умываться, как всегда, самостоятельно: сам извозился, сам и мойся.

Моя дипломированная нянька закурила сигарету. Между прочим, опять мою.

— Вы ему позволяете все! — опять принялась она за свое. — А это непедагогично! Знаете, куда он меня послал? И где только таким словечкам научился!

— Это у тебя надо спросить.

Эта юная дуреха не понимала того, что было ясно, как апельсин: Гришуня объяснялся мне в любви…

— Все комплексы закладываются именно в этом возрасте! — продолжала нянька. — Человеческое лицо — вещь неприкосновенная. Сейчас он вам глазки карандашиком подковыривает, а завтра за ножик возьмется… Я знаю, нас учили.

Я смотрела на нее с тревогой, потому что поняла, что что-то уже проглядела. Изолировала Гришку ото всех. Они все время вдвоем, и Арина для него уже не старшая, а ровня. Пару раз я эту дылду заставала за тем, что она так же увлеченно, как и мальчонка, играет в железную дорогу и всякими роботами, динозаврами и бэтменами. Похоже, я не заметила, что Гришка не только подрос, но переваливает через какой-то рубеж и пора его выпускать в большой мир, чтобы окончательно не одомашнить. Вытуривать Арину, конечно, не стоит, но ограничиваться только ею нельзя.

Через пару дней ранним утром я отвезла моего разбойника на Сокол, в элитный детский сад, который разыскала Карловна. Садик находился на территории старого парка, группы были небольшие, по пять-шесть пацанят на воспитательницу. В прекрасно оборудованной одноэтажке был даже небольшой бассейн, а спортивная площадка была оснащена массой игровых приспособлений. Участок был огорожен сплошным забором, охранялся денно и нощно, перед воротами была парковка для родительских экипажей.

Детям преподавали английский язык, начала математики, еще что-то. Ежедневно проводился тщательный медицинский контроль.

Я с трудом протиснула моего «Дон Лимона» между иномарками, и мой Гришуня с визгом помчался к песочнице, где уже шуровали лопатками и ведерками будущие Биллы Гейтсы, Соросы и, возможно, Моники Левински в косичках и бантиках, заложенные на грядущее тысячелетие в этом комфортном инкубаторе. Я вздохнула с облегчением: никакого стеснения Гришка не чувствовал, хныкать не собирался и даже нетерпеливо помахал мне ручкой, мол, отвали, мамуля, я в порядке.

За мной уже следовал «жигуль» с чичерюкинским водилой-охранником. Мы с ним договорились, что в конце дня он будет подхватывать у детсадовских ворот Арину с Гришкой и отвозить их домой. В воскресенье, когда мой парень был свободен от детсада, я дала ему поспать. Мы с нянькой завтракали на кухне. Я с трудом выбиралась из сонной одури и глушила черный кофе. Это уже становилось привычкой. Я не могла спать без снотворного. Вечерами глотала это дерьмо, утром же мне необходима была допинговая вздрючка.

Выходной предстоял мутный. В офисе мне подсунули папку с какими-то прошлогодними отчетами и бумагами, которые я должна была подписать, но я в них не разобралась и взяла работу на дом. Хотя и планировала прогуляться с Гришкой в зоопарк к вольеру с голенастой птицей-секретарь, в которую малыш был почему-то безумно влюблен и навещал ее постоянно, замирая от не очень понятного мне восторга. Птица величиной с российскую цаплю была неряшлива, хохолок ее напоминал писчее перо за ухом коллежского асессора, и вообще в ней было что-то от похмельного чиновничка, мечтающего только о рюмашке, но Гришка видел в ней что-то свое.

Арина хрустела тостиками, зевала и вдруг безмятежно объявила:

— А между прочим, за нами с Гришкой какая-то тетка ходит…

— Какая еще тетка?

— Откуда я знаю? Но таскается как приклеенная… Близко не подходит, но я ее возле забора в саду видела. Возле киоска с мороженым — я Гришке крем-брюле брала. Потом возле подъезда стояла, вроде бы ошиблась адресом, охранник подъездный ее шуганул.

— Когда это было?

— Вчера… И позавчера тоже. Она вроде железнодорожная какая-то. В пилотке, кофточке с погончиками, форменная. Шарик все время носит.

— Какой шарик?

— Надутый. Какой же еще?

Я еще раздумывала, не тревожась, когда Арина, потягиваясь, прошла к окну, глянула вниз и обрадованно сказала:

— Во! Опять тут! Сидит.

Я приблизилась к окну, во дворе трепались две собачницы, одна с абрикосовым пуделем, вторая с доберманом. Возле гаража-ракушки какой-то тип мыл свой «Москвич». Кусты дворовой сирени были лиловыми от почек — вот-вот брызнут сочной листвой. На скамейке под ними сидела и курила, закинув ногу на ногу, женщина в желтом плаще, наброшенном на плечи, а рядом с нею трепыхался привязанный к спинке скамьи воздушный шарик в виде сердечка из зеркальной пленки, из тех, что продаются в ГУМе и на ярмарках.

Я на миг совершенно оцепенела. Сердце больно стиснуло, дыхание перехватило. Это было как оглоблей по голове. Но ошибиться я не могла, слишком хорошо я ее знала. Это была Ирка Горохова. Прорезалась, значит, мамочка… Если честно, первые минуты, после того как я поняла — это именно она, я просто не знала, что мне делать. Вызвать Элгу для поддержки? Или позвонить Михайлычу, чтобы он со своей охраной шуганул ее подальше? А может быть, как-то прошмыгнуть мимо нее мне с Гришкой, добежать до моего «фиатика», который стоял близ арки, и увезти его подальше? А куда? Зачем? И почему я должна бежать? Я что, его украла? Эта сучка сама бросила своего ребенка. Добровольно. Без раздумий. И даже записочку оставила, прости, мол, Лизавета… Багровая ярость ударила мне в голову. Арина глазела на меня, бледная, отвалив челюсть:

— «Скорую»? «Скорую» вызывать? Что с вами?!

Я отдышалась, взяла себя в руки и сказала почти спокойно:

— Плевать… Я сама себе «скорая»…

Не знаю почему, но я оделась, как на прием. Наверное, чтобы она поняла, что я вовсе не ошеломлена, никаких страхов не испытываю, готова к битве, как ракета на старте: предохранители сняты, цепи проверены и, если потребуется, я разнесу эту падлу вдребезги. Пусть даже вместе с собой.

И кстати, никто мне не нужен. Это только мое и ее дело. Я надела классные полусапожки, в тон к костюму цвета мердуа, то есть гусиного помета, накинула на плечи укороченную шубейку из щипаного оцелота, тщательно подмарафетилась, подумав, нанизала на палец и воткнула в уши даренные Сим-Симом изумрудики, глотнула чуть-чуть коньячку для храбрости и двинула, Арине наказав Григория никуда не выпускать и вообще не делать никаких телодвижений.

Она будто и не видела, как я к ней приближаюсь, только на миг поймала глазами и снова уставилась в небеса, посасывая сигаретку.

Солнце грело уже ощутимо, слепило ее, она жмурилась и была похожа на кошку, которую разморило теплом. Но я видела, что все это деланное, что она страшно напряжена, не зная, чего от меня ждать. В последний раз я видела Горохову почти год назад, на Большой Волге, в затоне для заброшенных судов, служивших складом для плавучего металлолома, который она сторожила и где жила вместе с ребенком в каюте заброшенного двухпалубника «Боровский». В ту последнюю ночь, когда она смылась, она была сильно пьяна и все плакалась, как сильно она любит своего Зюньку, сынка судьи Щеколдиной. Хотя нет, Зюнькина родительница уже была мэром.

Я обнюхала ее еще с дистанции, остановившись и закурив шагах в пяти от нее. И не без злорадства отметила, что Ирка начала расплываться. Плотная и низкорослая, она всегда была склонна к переходу в более тяжелую весовую категорию, но все-таки рановато она, моя ровесница, так погрузнела. Как всегда, она прокололась с одеждой, поскольку имела привычку напяливать на себя барахлишко на размер меньше, чем нужно, — мятая форменная юбка чуть не лопалась на литых бедрах и задиралась на здоровенных, как булыги, коленях, отчего толстые, как гири, ноги ее казались еще более короткими, чем были. Светло-синяя железнодорожная блуза с черным галстучком с трудом удерживала дынеобразные груди, короткая шея стала почти незаметной, так что казалось, что ее голова сидит прямо в широких, почти мужицких плечах.

Но в общем-то, особенно для тех, кто не видывал ее в школьные лета, она смотрелась почти недурно. Железнодорожная пилоточка кокетливо сидела на ее пепельно-серых подвитых кудельках, тупой носишко торчал все так же задиристо, и нужно было быть женщиной, чтобы заметить, что розовато-свежий цвет лица, полненького и округлого, — косметическая маскировочка, скрывающая сероватость щек и подбородка. Как всегда, она перебрала с помадой… Похоже, Горохова теперь работала под такого веселого, не озабоченного соблюдением игры поросеночка, добродушного и глуповатого, и если она встанет, то и побежит, как он, на своих свинячьих ножках. Единственное, что было ей по размеру, — желтый пыльник-плащ из синтетики.

Подводили ее глаза. Прежде оловянно-серые, темноватые, всегда наивно распахнутые, поскольку Ирка любила работать под дурочку, и, нужно признать, у нее это классно получалось, теперь они выцвели до водянистой прозрачности и стали цепко-настороженными и старыми. Во всяком случае, у меня было ощущение, что меня разглядывает незнакомая молодуха, крепко битая, много пившая и точно знающая, что ей нужно.

Она сдерживала ухмылку, словно ее веселило все то, что происходит.

— Значит, ты тут устроилась, — произнесла она, глядя на дом. — Ничего избушечка. А меня сторожевой барбос из подъезда Так и не пропустил. Сказал, нет такой. Не проживает.

— Как ты меня нашла, Горохова?

Она извлекла из кармана пыльника измятый журнал с моим изображением на обложке.

— Ты что стоишь столбом, Лизка? Садись. Не чужие же…

Я подумала и не села.

— Хороший мальчик, а? — продолжала она весело. — А вырос как! Я думаю, он вообще очень рослым будет, фигуристым. Весь в Зюньку. Недаром он столько ночей старался, пыхтел, можно сказать, всего себя вкладывал. Я так полагаю, Лизавета, что все ж таки он меня здорово любил. Хотя и краткосрочно.

— Тебе виднее.

Что-то мне не очень нравилось ее надрывное веселье. Как бы она тут, во дворе, на глазах у всех, безутешную мать изображать не вздумала.

— А вот глазки у него мои. Серенькие…

— Глазки у тебя бесстыжие, Горохова, — сказала я. — Подлые, в общем, глазки. И если ты еще мне про наши незабвенные детские годы вкручивать начнешь, я тебе кое-что другое напомню. Нет, не про то, как ты меня вместе со Щеколдиными под статью подвела и в зону законопатила. Хотя уже за одно это тебя надо было по стенке размазать. А про то, как ты с ребенком поступила. Ты же его, как дохлого котенка, бросила… И как последняя спившаяся блядь ноги унесла! Ну а если бы я его не подобрала? Щеколдиным бы на порог подкинула? Или гораздо проще, ментам бы сдала? Как приблудного, для детдома. Ты что, не ведала, что творила? Так что давай все точки ставить, Горохова! Хотя для себя ты ее еще там, в затоне, в ту ночь поставила. Нет у тебя Гришки. И не будет. Никогда!

— Куда ты теперь от меня денешься? — сказала она лениво и почти благодушно. — Я про тебя — в полном курсе. Даром уже с неделю за тобой таскаюсь? Контора на Ордынке, прописка вот тут. Детсадик… Очень хороший детсадик. Это ты умница, это я одобряю! И упакован в фирму, и с нянечкой гуляет. Прямо заграница! Лошади у него еще собственной нету? У вас же там, в имении, в конюшне их до хрена.

— Ты и туда сунулась?

— А почему бы и нет? Имею я право хотя бы на интерес? Тем более время свободное есть: две недели работа, две недели отгул. Я, Лизка, теперь к транспорту приткнулась… В системе путей сообщения. С почтовым уклоном. Посылки там, письма… Считай, в каждом составе почтовый вагон. Пока волокут по маршрутам, всю эту дребедень по адресам рассортировать надо, ночей не спишь. Зато потом на отстой в Лобню и две недельки на личную жизнь! Не хватает, конечно… Да кому теперь хватает? Это ты у нас оторвала штуку — коммерсантша, а? Бизнес-леди! Ой, не могу!

Она захохотала, захлебываясь, с подвизгом. Закрыла лицо ладонями так, что я не сразу поняла, что она уже не смеется, а плачет. Обмякла, словно в ней сломался какой-то стержень, и плакала уже без наглости, безутешно и отчаянно. Плечи ее мелко тряслись, задавленный крик прорывался глухим клекотом:

— Не могу больше! Прости! Прости меня…

Она вдруг стала сползать со скамейки, все так же содрогаясь и не поднимая головы, и поползла ко мне на коленях, как богомолка ползет к иконе в церкви. Я охнуть не успела, как она стала целовать мне руки, с подвыванием и скулежом, я их напрасно старалась отнять.

Обе дворовые собачницы уставились на нас с огромным интересом и даже подошли поближе, водила бросил мыть свой «Москвич» и отвалил изумленно челюсть.

Какая-то бабка, тащившая из молочной сетку с кефиром, встрепенулась и затрусила к нашей скамейке, учуяв скандал.

А я думала об одном — пресечь это идиотство, вымести отсюда эту сучку, утащить подальше от Гришки. Я же не поп, грехи не отпускаю. Да и, если честно, растерялась, чувствую, что вот-вот я, как всегда у меня бывало с Гороховой, сломаюсь, начну искать оправдания всем ее подлянкам и мне ее снова будет очень жалко…

В почти что молочном детстве, в первых классах, мы схлестывались с Иркой, сцеплялись по каким-то кукольным и игровым проблемам, и я ее метелила. Потому что была выше на голову, тоща, жилиста и прошла хорошую школу в битвах со слободской пацанвой. Воспоминания ободрили меня. Я вздернула ее за шиворот, пнула пару раз под зад и погнала, вернее, потащила к «Дон Лимончику». Рванула дверцу, толкнула ее и, обойдя машину, плюхнулась за баранку.

Я почти ничего не видела от отчаяния и вновь нарастающей волны ярости. Я запросто могла вмазать в любую тачку, вылетая на проспект из-под арки, но, на мое счастье, улицы, как всегда в выходные, были полупусты и движение еле-еле.

Я мчалась, не задумываясь над тем, куда меня несет, и изо всех сил сдерживалась, чтобы не орать на эту хлюпающую гниду. Одно я знала совершенно точно: Гришунька — это мое. Окончательно. И навсегда.

Я без него не смогу.

Он без меня — тоже.

И — никогда, никогда…

Наконец она иссякла, исчерпала свои резервуары. Притихла, уткнувшись мокрым лицом в коленки. Потом очумело стала озираться. Утерлась рукавом и сказала хрипло:

— А где это мы?

— Не знаю.

— Дай курнуть, Лиз…

Я приоткрыла бардачок, она вынула сигареты, прикурила от автозажигалки. Отвернула башку, смотрела за боковик, и было видно, что она о чем-то думает, тяжело и уже спокойно.

— Я есть хочу, — вдруг призналась она. Только теперь я разглядела, куда меня вынесло.

Я уже гнала «фиатик» по Сущевке. Харчевен и кабачков тут, в районе Марьинского универмага, было понатыкано до черта, включая даже лужковское «Русское бистро». Но я развернулась и причалила к какому-то не то кафе, не то пивному бару возле самого универмага, потому что разглядела сквозь его остекление, что внутри почти пусто. В кафешке действительно было безлюдно, если не считать парочки за дальним столиком.

Мы уселись напротив друг дружки. Девица-официантка шлепнула перед нами меню.

— Что будешь трескать?

— Все одно. Водочки только возьми! Тебе-то, конечно, не с руки, при такой карете, за рулем… А мне нужно…

Я кое-что заказала и себе, но есть не могла, просто в глотку ничего не лезло. Горохова ела торопливо, то и дело прикладывалась к графинчику. Глаз на меня не поднимала.

И вдруг сказала деловито:

— Я своему ребенку не врагиня, Лизка… Все понимаю. Кто я? А куда тебя теперь зашвырнуло? Про тебя нынче весь наш город Гудит. Лизка-миллионерша. И про вашу свадьбу с этим… твоим… все всё знают. И про то, как кончили его, в газетах читано. Да и Петька Клецов мне излагал… Как его ты вышибла.

— Он себя сам вышиб.

— Знаешь, он где теперь? Пистолетчиком на заправке. Возле моста. Там, где трасса на Тверь сворачивает. Все больше дальнобойщиков заправляет. Зубов у него нету, вот тут, передних. Говорит, это твои крутые ему выбили… А помнишь, как мы на нашу «трахплощадку» мотались?

— Чего тебе от меня надо, Горохова? — Я чувствовала, как она подбирается осторожненько, щупает, как кошка лапой горячее, и явно боится, что ее шуганут. Вот и плетет свое про былое и думы.

— Ты хотя бы спросила, как я? — сказала она с обидой, явно собираясь снова пустить слезу.

— Как ты? — холодно осведомилась я.

— Ну, конечно, кто ты, а кто я, — заныла она.

— Давай телись, Ирка! Под кого укладываешься? Для тебя же это прежде всего? Опять замужем? Или как? — Я начинала заводиться.

— Эх, подруга!.. — Она махнула рукой. — Ладно, про это не будем!

— А про что будем?

— Погано мне… Устала я, знаешь? К папе-маме сунулась было — чужая! Зюнькины бандюки меня засекли, еще и с нашего вокзала на площадь не вышла… Чуть было в ту же электричку не затолкали, на которой притрюхала, — убирайся, мол! А теперь вот и ты… А у меня, между прочим, мечта есть. Новый план всей жизни.

— С кем?

— Да есть там один…

— Это который же по счету?

— Последний, Лизка, — серьезно сказала она. — Ты, конечно, не поверишь, но последний.

— Это к нему ты мотанула, когда Гришку бросила? Не брал тебя с довеском, что ли?

— Тот не брал, — вздохнула она. — Такую картиночку нарисовал, ахнешь! Он с Астрахани был. Катер, мол, у них свой, фазенда на Волге, рыбу, мол, чуть не вагонами гребут… Икру в банки закатывают, коптильня своя, семейная, для балыков. А зимой, после путины, всей командой на отдых в Грецию ездят! Валюты, мол, выше крыши… Красивый был парнишечка! На Бельмондо смахивал. Ну и спеклась я. Ты ж помнишь, в каком я была состоянии…