ТЕРРИТОРИЯ

Летний дощатый домик, стоявший в кущах дикой сирени, назывался «вахта». Окна были затянуты марлевой сеткой — от комаров, внутри все было по-армейски скудно: две койки, накрытые солдатскими одеялами, платяной шкаф, электрочайник и плитка, чтобы разогревать консервы.

Мы с Гришкой жили здесь уже почти целый день. Громадное пространство гектара в три врезалось в матерый черный ельник и было огорожено высоченным сплошным забором, по верху которого шли провода сигнализации. В ограде было несколько ворот, но Клецов провез нас не через главные, с кирпичной сторожкой, а служебные, боковые.

Охранник в летней камуфле и пилотке удивленно уставился на меня и Гришку и спросил:

— Это еще кто такая, Клецов?

— Жена, — буркнул тот.

— И это твой?

— Мой.

— А зачем ты их приволок?

— Соскучился. Пусть пацаненок по травке побегает…

— Только пусть не маячат!

— Само собой…

Когда мы подъехали к домику, я сказала:

— А это обязательно? Лапшу на уши вешать? Какая я тебе жена?

— У тебя есть другие варианты? — пожал он плечами. — Это ненадолго. У нас тут вахтовый метод. Дежурю через две недели на третью. Терпи, потом что-нибудь придумается…

Он ушел в домик, буркнув: «Не входи пока…» Вернулся, переодевшись в светло-серый комбинезон с миллионом карманов и «молний», с металлическим чемоданчиком в руках. На нагрудном кармане была нашивка: «Секьюрити».

— Так ты что, охранник?

— Вроде этого… — кивнул он. — Извини, но мне уже всыплют. Опаздываю. Так что как-нибудь сама располагайся! Тут телефон есть, без номеров, просто спроси: «Пульт» — на коммутаторе соединят…

Он пошагал по тропке, скрывающейся в высокой траве, к двухэтажному строению явно сталинских времен, с колонным портиком, обширными окнами и выпуклым остекленным фонарем, который накрывал здание сверху вместо крыши.

Остекление было модерновым и шло строению как корове седло. Но, вообще-то, здесь было хорошо. Главное, тихо и мирно. И почти безлюдно, только вдали, ближе к воротам, стрекотала небольшая сенокосилка, прокладывая дорожку в высокой траве с ромашками.

Клецов успел мне сказать, что здесь когда-то была одна из правительственных госдач, которая зимой использовалась как охотохозяйство, но нынче это владение каких-то коммерсантов, не то банка, не то еще какой-то московской структуры.

Я особенно не уточняла, потому что по дороге мы успели разругаться. Гришка подмок и начал хныкать, ему надо было поменять подгузники, я остановила Клецова, начала возиться, но неумело, он отстранил меня и начал орудовать ловко и как-то привычно, и я не выдержала:

— Это где же ты так навострился? Нянь? У тебя что, своих детей немеряно?

— Своих у меня еще нету, — заметил он, ухмыльнувшись. — По причине отсутствия присутствия второй половинки. Дети же, если тебе это известно, Лизавета, получаются коллективными усилиями. Вот, Григорию даже документов не надо. Полное отсутствие твоих прекрасных черт. Зато он взирает на меня глазами Ирки Гороховой и как бы просит: «Петенька! Дай содрать алгебру!» А вот щеки — точь-в-точь как у Зюни-аптекаря… Неужели этот хмырь в детстве тоже был симпатичным?

— Догадался, значит?

— А с чего догадываться? Про них моя мамочка все знает. А насчет пеленок, так ты, кажется, Лизонька, все забыла: у меня за плечами аж три сестренки-шпингалетки, мал мала меньше… Так что в плане горшков и сосок я подковался! Вот только не пойму — Ирка тебе его сама подкинула или ты его уперла? Не боишься?

— А ты что? Труханул?

— С чего это?

— Ну, я же теперь в центральный компьютер Министерства внутренних дел навеки занесена. Имечко, статья, срок… Ты-то хоть сечешь, с кем повязался?

— Да что-то я не верю, что тебя в зоне до полублатной перемесили!

— А почему бы и нет? Там такие тестомесы — любую в баранку согнут. С дырочкой посередине.

— Ну, и чем ты там занималась? — помолчав, через силу спросил он так, словно это ему должно быть больно, а не мне.

— Сонеты Шекспира на «инглише» в подлиннике невинным девицам читала… — почти ласково пояснила я. — Конвойные, так те в основном Анну Ахматову уважали. Ну, немножко Блока. Знаешь? «Дыша духами и туманами…» Ну а в бараке по ночам дискутировали по философии Льва Николаевича Гумилева! Проблемы пассионарности, сфера мысли в этногенезе… Как это у него, страдальца? «Но бояться этой страны мы не станем и в смертный час, беспощадный гнев сатаны непреклонными встретит нас…»

— Прости! Больше не буду… Даже спрашивать!

— Ну почему же не будешь? — Он резанул по самому больному, и меня уже понесло вразнос до трясучки. — Ты даже просто обязан! На тебе же клейма нету! Опять же — благодетель ты мой! Спаситель! Прямо ангел на мотоциклете! Только чем я тебя благодарить обязана? Чем платить? Все тем же? Тогда рули на нашу «трахплощадку»! А в общем, что волынить-то? Гришку под кустик, мы за кустик! Хотя бы вот тут…

Клецов побелел, скулы резко выперли, глаза стали больными. Он с силой боднул башкой воздух и сказал очень тихо:

— Не смей так со мной. Не смей. Он побрел к своей таратайке, уселся за руль, долго сидел, сгорбившись, и потом сказал:

— Или ты заткнешься и… никогда больше… Вот так! Или — вали на все четыре…

— Поняла. Заткнулась. Уже. — Я подхватила Гришуню и, изображая крайнюю степень покорности, влезла в коляску.

Клецов ничего не ответил, но рванул с места, как обожженный.

Так что, когда мы оказались на его территории, я предпочла не возникать с вопросами. Тем более умом я понимала, что меня занесло: как ни верти, а выручал-то меня именно он. И никто больше. Но от этого мне было почему-то еще больнее. Не по себе мне было. Куда денешься? Только гораздо позже я поняла, что с нами происходило в эти двинувшиеся в новый отсчет дни.

Я до обомления, до отчаянного беззвучного воя стала бояться этого нового, неизвестного мне Клецова. И вот что чудно: меня совершенно не беспокоило то, что я выкинула на острове, в каптерке, с незабвенным майором Бубенцовым. Я будто на тренажере исполнила ряд совершенно механических заданных упражнений. Отработала свое, отмылась и через день все вычеркнула из памяти.

А вот теперь, в этой совершенно нелепой ситуации, что мне делать с собой, а главное, с этим почти незнакомым мне человеком?

Есть вещи, для которых не нужны никакие слова. Я не просто видела, но всем существом ощущала, как он радуется от того, что я снова рядом, да нет, не просто радуется — странно счастлив каждой секундой, и хотя он рычал и язвил, от него исходили мощные токи нежной, горячей приязни. И это было что-то такое, чего у нас не было никогда.

Я уже видела, что стоит мне чуть-чуть приоткрыть тот щит, которым я прикрылась, дать хотя бы намек, что я не прочь сделать шаг или хотя бы полшажка навстречу, и у нас начнется какая-то новая история. Но что это будет? А главное — зачем? Как ни верти, а во мне всерьез ничто не отзывалось на то, что он рядом и может быть рядом всегда. Понять это было нетрудно, каждая Евина дочка это понимает. Но с моей стороны это была бы пустая обманка, та самая нехитрая ложь, которой можно ослепить любого влюбленного мужичка.

И наверное, это был бы самый разумный выход для меня в моем положении. Но что-то не очень понятное протестовало, почти вопило где-то в глубинах моей измочаленной душонки: не сметь! Потому что если я решусь на такое, я обману не его, а себя. И буду врать всю оставшуюся жизнь. Или сколько мне там отмерено… И чем тогда я буду отличаться от Ирки или тысяч других ирок, которые совершенно трезво и холодно просчитывают, как взнуздать и оседлать ополоумевшего от гормонов жеребчика, дабы он вез их к вершинам семейного благополучия?

Вряд ли я делала это совершенно осознанно, но как-то так, само по себе, с того первого дня на территории между мной и Клецовым пошла строиться невидимая стена, которую ни обрушить, ни пробить…

В то первое утро, когда Клецов ушел со своим чемоданчиком к главному зданию, территория мне понравилась своей непричесанной первозданностью. На лугах и полянках трава стояла по пояс, деревья были разбросаны купами по травам: матерые белые березы, несколько кряжистых дубов, высоченные сосны, островки кустарников. И только позже я разглядела, что все это умелая имитация, сохранявшая видимость дикости. Здесь все было продумано и четко спланировано как бы в пику придворцовым паркам. По луговине и полянам невидимо змеились гравийные дорожки, за кулисами прятались одноэтажные службы, включая гараж и старинную конюшню с кругом для выводки лошадей, вдоль ограды шла тропка для верховых прогулок, вместо бассейна был затененный дубами громадный пруд — в общем-то, озеро с извилистыми берегами. Но дно пруда было выложено синей кафельной плиткой, в зарослях близ него прятались купальные кабинки, а в проточные воды вела почти незаметная мраморная лестница.

Как позже выяснилось, здесь вращалось немало прислуживающего народу, но они словно растворялись в пространстве, и ощущение безлюдного мирного покоя, ленивой безмятежности не проходило.

Впрочем, в первые часы мне было не до изучения местности — нужно было устраиваться с Гришкой. Я покормила его какими-то смесями из Иркиных припасов, усадила на горшок, потом вывела на траву перед домом, всучила игрушки, а чтобы не уполз от крыльца, привязала за ногу бельевым шнуром.

А сама ушла в дом, осваиваться.

И только тут, разбирая Гришкины вещички, изучая клизмочки, баночки с присыпками и мазями, ночные рубашонки и распашонки, шапочки летние и шапочки зимние, с ужасом начала понимать, за что я взялась. В общем, от чего именно избавилась Горохова.

Судя по затрепанной книжке доктора Спока, эта обормотка переживала те же проблемы, что обрушились и на меня. Хорошо, что у меня хватило ума сунуть эту энциклопедию по выращиванию младенцев в рюкзак вместе с пакетами манки, риса, банками с соками и прочим.

Вопрос с посудой решался просто — посуда здесь была, но «взрослая». Постельные дела тоже решаемы — сдвину обе койки и приткну дитя к себе поближе, чтобы ночью не свалилось на пол.

М-да… А где тогда будет спать Клецов?

Что-то мне очень не хотелось уходить с ним в надвигающуюся ночь под одной крышей. Ладно, проблемы будем решать по мере возникновения.

Я поглядела в окно — Гришуня ползал по одеялу, постеленному на траве, хохотал и хлопал ладошкой — ловил кузнечика.

Я решила начать с теории, раскрыла этого самого Спока и начала читать.

Доктор Спок меня успокаивал — по доктору выходило, что нет ничего проще, чем быть матерью.

Строчки расплывались, глаза слипались от сонной тишины и ласкового послеполуденного тепла, приходила покойная усталость, словно я наконец-то добежала до финиша моего идиотского марафона, и я не заметила, как заснула.

Сон был нелепый — наверное, в нем сосредоточились все мои — невысказанные страхи. Мне снилась Гаша, не совсем ясно, только блеклые глаза ее в сеточке морщин смотрели на меня близко, как будто сквозь слой прозрачной воды, тихие и печальные. Но голос ее лился совершенно различимо.

— Ты хоть соображаешь, за что берешься, Лизавета? — слышала я. — Это же не цуценя, не пупсик, в который поигралась и бросила… Тем более что у него родная мамочка есть, отец тем более Ему ж не просто расти, а и болеть. От дитячих хворей никто никуда не денется. А там — учить надо и, между прочим, обувать, одевать… И кормить тоже. И какая у него жизнь будет? Если тебя саму в три узла свернуло? И как там оно — выпрямишься? Ну, и опять же — будет у тебя муж. Будет, будет, куда денешься? Думаешь, мужикам большая радость девицу с готовым довеском брать? Да нет, случаются и такие, которым бы вроде все равно. Только я тебе так по жизни замечу: не все равно им. Был бы это твой грех, ты свои делишки искупала — что самолично на спинку опрокинулась. А то что ж получается? Кто-то карамелечку сладкую отсасывал, хмелел, а похмелье — тебе? Чьи долги собираешься платить, Лизка? Зачем?

Гашин лик зыбился и расплывался, и вдруг почему-то оказывалось, что говорит со мной не Гаша, а мать. Хотя вот так, по-деревенски, она говорить просто не могла. Как-никак музыкальная дама, три курса Гнесинки по классу арфы почти окончила, успела, значит, еще до первого супруга.

Все-таки сон был не совсем дурацкий, кажется, это я сама с собой беседовала. Но осмыслить его я не успела — где-то близко благим матом заорал ребенок, и я так и не поняла, каким образом оказалась не в доме, а перед ним. Меня как из пушки выстрелило.

Гришунька катался по одеялу, дергался и кричал так, как мог бы реветь целый детский сад голов на тридцать младенцев. Залитая слезами рожица была помидорного цвета. Я привязала его за ногу бельевым шнуром, чтобы не уполз в травяные джунгли, и вот в этой веревке он и запутался, намотав на себя в узлы и путаницу несколько витков. И чем больше он извивался и дергался, тем туже они его стискивали и душили, от чего он пугался еще пуще.

Над Гришкой на коленях стоял какой-то человек и, что-то бормоча, пытался выпутать его из силков. Когда я рванулась к ребенку, он небрежно оттолкнул меня локтем, рявкнув:

— Не мешать!

В его лапах блеснуло лезвие охотничьего ножа, и во все стороны полетели концы разрезанной веревки.

— Кажется, все… — пробурчал он, выпрямляясь. — Додумалась, идиотка! Мужик же у тебя задохнуться мог! Хороша… мамочка!

Гришунька хлюпал и дрожал, прижимаясь ко мне всем тельцем, и я тоже дрожала и хлюпала, подхватив его на руки.

— А голосина у него — будь здоров! — вдруг, белозубо оскалившись, захохотал он. — Труба! Покруче, чем у Кобзона… Вон как отсигналил!

Я тупо разглядывала этого типа. Мужчины начинали вызывать у меня любопытство начиная с метра восьмидесяти. То есть те, кто был хоть чуть-чуть, но выше моей маковки. С этим было все в порядке — я ни в коем разе не могла его разглядывать сверху вниз. Он был высоченный, здоровенный, но не громоздкий. И во всех движениях его была какая-то странная плавность, текучесть, что ли, как будто он умел переливать вес и силу внутри себя, как тяжелую ртуть. Котяра. Здоровенный, беспричинно веселый и ехидный кошак, которого явно развлекало то, что случилось с Гришкой и со мной. На нем была выгоревшая до белизны старая ковбойка с засученными рукавами, бриджи с кожаными нашлепками на коленях и заду и парусиновые сапожки со шпорами. От него несло конским потом, как из стойла. И темные пятна пота проступали под лопатками и под мышками, словно это не его коник, а он сам только что прогнал рысью через луг.

Лошадь была тут же — кружила вокруг нас, вскидывала башку и тихонько ржала, лощеная вороная кобыла под затертым седлом, она тоже словно струилась и переливалась мускулами под блестящей шкурой.

Что больше всего удивляло в этом типе — он был совершенно лыс. Или обрит наголо, чтобы скрыть не то седину, не то натуральную лысину. Мощный череп прекрасной лепки лоснился от загара и казался выкованным из меди. Кустистые бровки были не то седыми, не то выгорели на солнце.

Я так и не поняла, сколько ему может быть лет, не юнец, конечно, но что-то непонятное, зависшее где-то между мной и Панкратычем. Словно для того, чтобы подчеркнуть голизну своей мощной башки и холеность резкого загорелого лица, он носил сильные очки без оправы, и вот глаза у него были опасными: холодными, изучающе скучными, немолодыми, и было какое-то пугающее несовпадение между его веселым оскалом, хохотком и их выражением. Как будто там, под черепком мгновенно включился какой-то невидимый компьютер и начал просчитывать, может ли представить для него хотя бы какой-то интерес перепуганная дылда с младенцем или она, то есть я, не стоит никакого внимания.

Я еще ничего не знала об этом человеке, но от него исходили токи такой уверенной властности, равнодушная нагловатость хозяина, владетеля, что я почувствовала себя девчонкой, застигнутой на воровстве на чужой клубничке.

— Вы кто такая?

— Я? Я просто так… — Мне не хотелось подводить Клецова, и я замялась. — В общем-то — посторонняя…

— Посторонних здесь не бывает.

— Ну, допустим, в гостях…

— У кого?

— Клецов Петр…

— Вот как? Клецов? Клецов… Ах да! Тогда вот что! Не высовываться!

— Это… в каком смысле? — Я попыталась сделать ему глазки.

— Во всех смыслах, — холодно заметил он. — Охрана, называется! Платишь им, платишь… А они черт-те кого таскают!

— Я — не черт-те кто! — обозлилась я.

Он будто и не слышал, свистнул лошади и пошел прочь, похлопывая по сапогу прутиком. Кобыла пофыркала и послушно потрусила следом за ним.

Все ясно — этот тип вычеркнул меня из своих интересов.

Уже издали он оглянулся, погрозил прутиком и крикнул:

— Не высовываться!

Он уходил через луг, в сторону конюшен, Гришка уже успокоился, лопотал и дергал меня за ухо, а я все смотрела вслед этому типу и отчего-то с ужасом видела себя как бы его глазами, со стороны: полная дура, недотепа, оставившая без присмотра ребеночка, но, главное, совершенно растрепанное, неухоженное, толком не приодетое существо, которое уже сто лет не было у парикмахера, позабыло об элементарном маникюре, почти огородное тощее пугало, все в той же уже севшей юбчонке, штопаной кофте и затоптанных баскетбольных кедах от Гашиного Ефима.

Почему-то меня все это не очень волновало в тот час, когда я встретилась с Петюней. Но сейчас ожгло, опрокинуло в тесную тоску и заставило почти плакать. — Ну и плевать… Подумаешь! — шептала я Гришке. — Обойдемся! Верно? Шатаются тут всякие всадники… Без головы! Вот и пусть — они сами по себе, а мы сами!

…Не успело стемнеть, как на территории начало происходить что-то непонятное. Мне казалось, что и ночи здесь тихие и безмятежные, как дни, но тут все словно проснулось именно после того, как солнце село. По всему периметру вспыхнули прожектора, выбелив ограду с проводами по верху, в их свете расползались клочки парного тумана. Темные чащобы словно придвинулись ближе. Пятна света пронизывали и купы деревьев на самой территории, и стало понятно, что в их гущине скрываются еще какие-то строения.

Главный дом на холме засиял всеми окнами, как аквариум. С крыльца «вахты» я ничего толком не могла разглядеть, но слышала моторы, мелодичные автосигналы. Кажется, от главных ворот на стоянку перед домом заруливали легковушки.

А тут еще из прижатого к земле, душного, беременного дождем неба вывалился здоровенный темный вертолет и, усеянный сигнальными огнями, взревел двигателями и в свисте ротора опустился где-то за холмом.

За день у меня накопилось множество вопросов к Клецову, лысый на своей кобыле меня почему-то сильно разволновал, и я решила, что на некоторое время могу оставить безмятежно спавшего мальчика без присмотра. Что успела сделать на «вахте» — вышоркала дощатые полы, соорудила из Гришкиных нетронутых пеленок занавески на оба окна, подсушила на солнце сырые подушки. Теперь Гришунька спал, обложенный ими.

На подоконнике стоял телефон без наборного диска, но звонить Клецову на какой-то «пульт» я не стала. Он мог приказать мне сидеть на месте, а меня это ни с какого боку не утраивало. Так что я прихватила из посуды бидончик — мол, молоко для дитяти понадобилось! — подкрасила губы остатками Иркиной помады, прихваченной на «Достоевском», и двинула по мокрой от росы траве к главному строению.

Возле озера курил какой-то охранник в плащ-палатке, из-под которой торчал ствол автомата, рядом с ним стояла овчарка в наморднике.

— Чего бродишь, девушка? — спросил он без особого интереса.

— Мне Клецов нужен… Где тут у вас этот… «пульт»?

— Вообще-то не положено… Соскучилась, что ли?

— Именно так…

— А вон, дом обойди, там сзади дверь такая будет… С кнопочкой.

— А что у вас тут творится? Или у вас каждую ночь так весело? — осторожно полюбопытствовала я.

— Нам не докладываются, — буркнул он нехотя. — Пошли, Ритка!

Овчарка послушно двинулась вслед за ним.

Стараясь не попадать в полосы света из окон, я обошла дом, краем глаза успела ухватить, что на площадке перед каменной лестницей, которая вела к колонному портику, стоят несколько легковушек и перекуривают водилы, отыскала дверь с кнопочкой. Открыл мне незнакомый парень в тельняшке, сонно зевая.

Я спустилась вслед за ним по бетонной лестнице в какой-то подвал без окон. Он ткнул в проем в стене и завалился досыпать на раскладушку.

За проемом было помещение, залитое серым мерцающим светом от множества телевизионных экранов. Вдоль стен, закрытых стеллажами с какой-то аппаратурой, змеились бронированные кабели. Клецов сидел в кресле-вертушке на колесиках и курил. Вентилятор под потолком гудел, отсасывая табачный дым. Панель перед ним была утыкана миллионами кнопок и клавиш, над нею светились с десяток экранчиков.

— Не помешаю, Петя? — ласково спросила я.

— Что там у тебя с Туманским стряслось? — вместо ответа осведомился он.

— Туманский — это кто? — с наивным удивлением продолжала я. — Это который на кобыле гарцует? Босоголовенький такой?

— Этот босоголовенький мне уже врезал… — сообщил Петро. — Мы тут все просвеченные, Лиза, как рентгеном. Я же просил тебя — не маячь. Есть правила. Я контракт подписывал. Я за эту работу зубами держусь. А для него мне под зад дать — раз плюнуть…

— Ничего не понимаю, Петь… — по-настоящему удивилась я. — Разве ты не военный?

— А разве тебе моя мать не растолковала? — хмуро оглянулся он. — Погорел я тогда, на экзамене в училище, Басаргина… Не вышло из меня подводного спеца. Завалился! Конкурс там был — восемь гавриков на место. Ну, и сыпанули меня… На математике… Между прочим, я тебе писал.

— Не получала…

— На флот меня, конечно, загребли, по призыву… — усмехнулся он невесело. — Только не плавать, а на точку. Есть такой Маточкин Шар, на Новой Земле… Вот там я электронные потроха и осваивал. На бывшем полигоне. Старшина второй статьи — не фунт изюму… Потом на сверхсрочку уговорили. Ну и так далее…

— А когда ты домой вернулся?

— Да считай года три назад.

Я прикинула — все совпадало. Выходило так, что со своей службы он рванул как раз после того, как я погорела.

— Про меня узнал?

— Догадливая…

В аппаратуре что-то щелкнуло, изображение на одном из экранчиков зазыбилось, и он торопливо поиграл клавишами.

— Я ведь ждал тебя, Лизавета… — глухо признался он. — С ментами задружил. Все пробовал понять, что ты выкинула.

— Понял?

— Не смеши… Для этого в Шерлоки записываться не надо. Только одно дело — знать, а другое — хоть что-то мочь. Тем более что мне до сих пор непонятно, почему ты сама не колыхалась? Приняла все, что навесили?

— Ишь ты какой… Тебя бы… тогда… на мое место! — Горло мне сдавило спазмом.

— Ну-ну… не надо… не будем… — почти испуганно бормотал он. — Я не хотел.

— А это что такое? — Только чтобы не толочь воду в ступе, я ткнула пальцем в один из экранчиков. На нем было изображение лесной дороги, перегороженной шлагбаумом, и какой-то будки, высвеченное откуда-то сверху, с мачты, наверное.

— Дальний блок-пост… На подходах! — охотно ушел от больной темы Клецов. — Тут у нас все просвечено! Километров на пять в глубину и по всему периметру… Телекамеры наружки с пачку сигарет величиной, их и не видит никто, а они — все видят…

Он щелкал кнопками, меняя изображение на экранчиках, картинки засвечивало фосфорной зеленцой, но видно все было четко: длинные стенки ограды с проводами по верху, какая-то большая бетонная площадка с переплетением антенн и «тарелками» связи, башня каменной водокачки, потом по черной воде медленно пополз освещенный тоновыми огнями небольшой речной танкер, он сидел низко и уходил под ажурный железнодорожный мост.

Мост я узнала, и мне как-то сразу стало неуютно. Этот мост пересекал канал Москва — Волга совсем близко от города, и это означало, что мне только показалось, что Клецов нас увез далеко. Похоже, он просто кружил по лесным дорогам, не слишком отдаляясь от водохранилища, и просто углубился в лесные чащобы, известные грибникам как «запретка», то есть запретная зона, которую раньше охраняли солдаты и въезды в которую всегда украшали грозные «кирпичи» гаишников. А я-то думала, что мы уже совсем близко от Москвы.

И снова всплыло странное ощущение — будто меня все кружит и кружит какая-то злая сила, как в движущемся водовороте, вокруг нашего старого дома, улиц и всего города, не дает уйти от него далеко. В общем, я почти явственно чувствовала, что есть кто-то темный, всемогущий и запредельный, который наблюдает за мной, как за козявкой, ползающей по земле, и, когда козявка решает, что уже убежала от него и впереди — свобода, щелкает ее по носу соломиной и заставляет вновь и вновь кружиться на одном месте.

— Глаза и уши — понимаешь? — увлеченно объяснял Петр, тыча в кнопки и клавиши. И из встроенных в панель динамиков начинал литься шелест потревоженной ветром листвы, лай сторожевой собаки и смутный гул моторов. А на экранчиках возникали новые картинки: широкая лестница с балясинами и колоннами уже в вестибюле этого дома, коридоры, окна, ярко освещенный громадный зал, на паркете которого стояли какие-то люди, курили и переговаривались. И во всем этом было какое-то особенное напряжение, почти необъяснимая тревога, и меня знобило от такого же неясного темного предчувствия беды, которое приходило ко мне ночью вблизи церквушки на островах и которое было всего два, нет, уже три дня назад.