«Видишь, – словно говорила его ухмылка, – некоторые гаитянские женщины способны иметь детей».

– Вот куда подевался Филиус, – продолжал он. – Сама увидишь. Он вернется со своей татап petite[2],как-нибудь протащит ее в страну через Майами и появится здесь с нею к Рождеству. Вот увидишь.

– Я думаю, мы должны сообщить в полицию.

– Мы уже говорили об этом, Анжелина. Эта тема закрыта. – Левое веко у него подергивалось. На виске пульсировала жилка, темная, вздувшаяся от крови.

«Сегодня, – подумала она, – он, возможно, хоть раз потеряет контроль над собой».

– Нет, не закрыта, для меня – нет. Если ты не позвонишь в участок, я сама это сделаю.

– Ты никуда звонить не будешь. Филиус на Гаити. Заяви в полицию, и ты просто создашь для него кучу проблем, если он попытается провезти свою девушку через Флориду.

– Ты хочешь сказать, что это создаст кучу проблем для тебя. Ведь ты именно это имеешь ввиду, Рик, не правда ли? Ведь так?

Он понимал, о чем она говорила. Он не был тупым.

Рик фыркнул и отвернулся, направившись в ванную. Анжелина пожала плечами и опустилась в ближайшее кресло. Что толку спорить? Но она была права, она знала, почему Рик отказывался посвятить в это дело полицию.

Половина гаитянцев, живущих в Нью-Йорке, въехала в страну незаконно. Они кое-как добирались до Майами в старых, протекающих лодках, отдав за этот переезд сбережения всей своей жизни. Некоторые тонули по дороге, других по прибытии задерживали и отправляли в центр для переселенцев на Кроум Авеню. Те, кому везло, отыскивали друзей или родственников и как можно быстрее ложились на дно. Кто-то оставался в Майами, остальные перебирались на север: те, у кого было немного денег, – в Квинз или на Манхэттен, прочие – в Бруклин.

Они жили по десять человек в одной комнате, которую снимали в осыпающихся многоквартирных домах из кирпича, или дрожали за дверью с тремя замками в квартирах многоэтажек. Брались за самую серую, самую унизительную работу, получая один доллар за час и работая шестнадцать часов в день, семь дней в неделю, пятьдесят две недели в год. Улицы, на которых они жили, задыхались от отбросов, их соседями были пьяницы и наркоманы, их комнаты не обогревались, и они делили свою пищу с крысами и тараканами.

Это было лучше, чем Гаити. И никто не хотел неприятностей с полицией.

Рику, с другой стороны, было совершенно наплевать, кого высылали домой, а кто оставался с крысами. Десять лет назад Анжелина готова была поспорить, что он по-настоящему болел за них душой. Он входил в комитеты по правам гаитянских беженцев, заставлял своего конгрессмена засиживаться допоздна, строча письма о последнем нарушении закона об иммиграции, собирал деньги для отправки будущим беженцам из Жереми и Кап-Аитьена. Десять лет назад она сказала бы, что он делал все это из любви. Теперь она знала лучше. Теперь она знала, что он делал все это для Рика. И делал все это для Рика с самого начала.

Гаитянцы были для него божьим даром: готовая этническая община прямо у его порога – ковыряйся, копошись, вешай бирки сколько душе угодно. Он был большой белый доктор, а они были его пациентами. С пришествием к власти Бэби Дока в 1972 году они стекались к нему гуртами, и он выстроил себе репутацию на их широких безропотных спинах. Но, как и все репутации, она была столь же шаткой, как и вчерашняя расположенность. Он ходил по улицам Форт-Грина, Флэтбуша или Бедфорда Стивисента с опаской – не из страха перед хулиганами, он нервничал из-за того, что кто-то мог увидеть его насквозь и обогнать по другой стороне.

Лишиться своих ручных негров было для Рика почти что равносильно смерти. Если он обманет их доверие, хотя бы однажды, ему, он твердо знал это, уже никогда не вернуть его, сколько бы он ни призывал к себе на помощь всех лоаи всех далеких предков из Гвинеи. Они доверяли ему, потому что он был почетным neg[3]под кожей blaпс[4].Но если бы он предал их, если бы он привел полицию – или, еще хуже, людей из иммиграционной службы, – чтобы они копались в тесном сплетении их жизней, залезая в каждый уголок и щель, они тут же объединились бы против него. А это, как понимала Анжелина, вполне могло уничтожить его.

Разумеется, если только нечто другое не уничтожило бы его раньше. Ей казалось, она знает, что это могло бы быть. И она подозревала, что Филиус оказался к этому причастен.

Она услышала, как шаги Рика снова пробарабанили по коридору. Входная дверь хлопнула, задребезжав стеклом. Квартиру вновь заполнила тишина, темная и задумчивая. Анжелина откинулась на спину в своем кресле и вздохнула. Может быть, Рик просто ревновал к Филиусу. Может быть, он хотел, чтобы и у него тоже была семнадцатилетняя девушка, горячая, как перчик чили. Маленькая подружка, для которой подарить мужчине ребенка было так же легко, как чихнуть. Которая хотела бы этого.

Ревность или нет тому причиной, но, похоже, он ушел на всю ночь. Ей придется ужинать одной. Она встала, чувствуя себя ненужной и ленивой. Почему бы ей просто не разогреть в микроволновке что-нибудь прямо из морозильника и не съесть перед телевизором? Эта мысль ударила ее, словно током. Та кассета так и осталась в видеомагнитофоне, но ничто на свете не смогло бы заставить ее просмотреть запись еще раз.

Анжелина наморщила нос. Странный запах никуда не исчез, она была в этом уверена. Может быть, ей стоило убраться в квартире. Она решила заняться этим прямо с утра.

Понедельник, 28 сентября, 9 часов утра

Рик не вернулся. Анжелина лежала в постели, вытянувшись на спине, и смотрела на сырое пятно на сером потолке. Бледный солнечный свет лился ей на глаза, как застоявшаяся вода, жесткий и серый из-за неровно раздвинутых пластин жалюзи. Она вспомнила теплое солнце далекого прошлого, с силой ударявшее в ее кожу рано по утрам, длинные дни в Кап-Аитьен, летние месяцы в Ибо-Бич. И тонтон-макутов в дешевых черных очках, наблюдающих за ними, наблюдающих за ее отцом, ждущих. Беспокойные глаза за черными стеклами смотрят, смотрят.

Завтрак состоял из кофе, черного, без сахара. Она пила его медленно, чувствуя, как он проникает внутрь ее, горячий и горький, как ее воспоминания о Порт-о-Пренсе, как ее жизнь здесь, в Бруклине. Она выпила весь кофейник. Рик так и не появился.

Анжелина начала уборку в спальне. Сначала кровать, потом оба шкафа, под конец ковер и крашеные стены. То, что началось как наведение порядка на скорую руку, быстро переросло во фронтальное наступление на многолетнюю грязь. Она скоблила, терла, пылесосила, словно физическая процедура уборки превратилась в обряд экзорсизма. Она изгоняла духов, бледных существ в черных очках, Барона Самди и Барона ле Круа, мадам Бригитту и Маринетту, всех guedes,всех духов мертвых: ее мертвых, мертвых Рика, всех неродившихся детей, которые зябко ежились в злых, раздраженных пустотах, образовавшихся между ними.

К полудню она выдраила обе спальни и ванную. После короткого перерыва на обед она решила взяться за гостиную. Поначалу все шло гладко. К этому времени она уже вошла в ритм, работая споро, отчего каждое отдельное задание превращалось в грациозное действие.

Филиус немного передвинул мебель, достаточно, чтобы вызвать ее раздражение; Она любила, когда вещи стояли на своих местах. Нагнувшись, она подтолкнула софу плотнее к стене. Софа была тяжелой и громоздкой, и Анжелина спросила себя, зачем Филиусу вообще понадобилось ее двигать.

Она остановилась, чтобы перевести дыхание, и опустилась на софу. Опускаясь, она почувствовала, что что-то не так. Анжелина окинула комнату взглядом, нервно обозревая привычную картину и пытаясь определить, что именно нарушает эту привычность. Стул немного левее своего обычного места: но дело было не в этом. Ее минтоновская ваза стояла не с той стороны каминной доски. Тоже не то. Марокканский коврик сдвинут примерно на два фута в сторону. Нет, не то. Или, по крайней мере...

Это было у нее под ногами. Она видела это, когда двигала софу. Старое пятно от вина на ковровом покрытии исчезло. Оно сидело там уже много лет, непривлекательное и невыводимое никакими средствами. Коврик обычно накрывал его.

Опустившись на колени, она тщательно обследовала ковер. Никаких признаков того, что здесь когда-то было пятно. С усилием она передвинула софу влево, потом вправо. Ничего. Подняла коврик. Ничего.

Анжелина прошла через комнату и отодвинула одно из кресел. Тут тоже должно было быть пятно, как раз слева от камина, где их старый полосатый кот Барон Самди когда-то наделал огромную лужу в знак протеста против того, что его заперли в комнате на ночь. Но никакого пятна не было.

Чем пристальнее она вглядывалась, тем больше убеждалась, что это все-таки не их ковер. У них был однотонный «мокет» грибного цвета, который они приобрели за бесценок в мебельном магазине Джона Муллинза на Мертл Авеню шесть, может быть, семь лет назад. Он уже пережил свои лучшие годы. Этот был такого же цвета, но не такой потертый.

Зачем бы это Филиусу понадобилось менять ковер у них в гостиной? Она снова отодвинула софу от стены, оставив широкое свободное пространство в задней части комнаты. Ковер был неглубоко прибит вдоль плинтуса кнопками. Она сильно потянула и без труда оторвала его от пола. Двигаясь вдоль стены, она освободила его до самого угла, потом прошлась по другой стороне, аккуратно выдергивая кнопки из половых досок, так чтобы край лежал свободно.

Ухватив ковер за угол, она потянула его на себя, сворачивая в рулон и обнажая дощатый пол под ним, Сначала – голые доски, а потом...

Она замедлила движения, чувствуя, как ужас, словно ядовитый настой, просачивается в ее вены. Образы недельной давности замелькали в ее сознании тупой, разрушительной вереницей. Она услышала мерный рокот барабанов Петров ночи, увидела кровь, теплым потоком струящуюся вниз на фоне болезненно желтого, нервного света.

Деревянный пол покрывало темно-багровое пятно. Оно начиналось у стены и расползалось под ковром во все стороны. Она стала скатывать «мокет» дальше, открывая фут за футом окрашенные красным доски. На нижней поверхности ковра в некоторых местах виднелись бурые пятна, там, где свежая кровь не ушла до конца в напитавшееся дерево. Анжелина отвернула ковер еще немного, и преследовавший ее запах погреба ударил в ноздри сильнее, чем когда-либо раньше.

В том, что это была кровь, она не сомневалась ни минуты. Она видела это на кассете: Филиус с чашей крови, его темное возлияние старым богам, чьи имена не выговаривались на языке смертных. И она помнила этот запах – сладковатый, чуть тошнотворный, незаметно просачивающийся между плотью и костями. Ей уже доводилось вдыхать его, прогорклый, обильный и всюду проникающий, глубоко в подземных камерах старого полицейского управления в Порт-о-Пренсе.

Кто-то поработал с досками. Их сначала оторвали, а потом кое-как снова прибили на место. Свежие трещины проглядывали сквозь пятно, как незажившие раны. Покореженные гвозди говорили о неуклюжей спешке.

Анжелина пошла на кухню и взяла толстую отвертку из ящика с инструментами в рабочем шкафу. Плоский конец легко вошел в щель между досками. Она надавила на отвертку сбоку, гвозди протестующе заскрипели, Анжелина ощутила шероховатое прикосновение пропитанного кровью дерева, один ноготь сломался.

Вонь, потоком хлынувшая в комнату, была невыносима. Анжелина судорожно сглотнула, борясь со рвотой, изо всех сил прижала руку ко рту. Поднявшись с колен, она пошатываясь добрела до окна и распахнула его. Воздух, ворвавшийся с улицы, был отравлен всего лишь выхлопными газами и промышленными отходами. В комнате позади себя она ощущала яд более древний, более насыщенный.

Отыскав в ящике комода шарф, она повязала его на лицо, плотно закрыв рот и нос, и только после этого вернулась к красному пятну на полу. Стиснув зубы, она твердой рукой вонзила отвертку в узкую щель между двумя следующими досками. Гвозди застонали, вылезая из брусьев. Дыра в полу стала шире. Их квартира находилась на первом этаже: внизу не было ничего, кроме фундамента.

Два года назад, когда они устанавливали новый газовый камин, рабочие подняли несколько досок в этой комнате. Анжелина помнила низкое помещение с кирпичными стенами, меньших размеров, чем погреб, примерно полтора метра в глубину, площадью около двух квадратных метров. Пол был покрыт строительным мусором, в котором рабочие нашли сломанную глиняную трубку и две старые газеты 1890 года.

Света, чтобы заглянуть в отверстие, которое она проделала, было мало. Анжелина чувствовала, что дрожит всем телом: она не хотела туда заглядывать. Но она вспомнила, что выбора у нее нет.

Электрический фонарь, который она обнаружила под раковиной, был почти бесполезен, а запасных батареек в доме не было. Тогда она вспомнила, что Рик хранил на прикроватном столике «Маглайт», которым иногда пользовался, когда читал ночью. Фонарик был маленьким, но давал мощный луч света.

С «Маглайтом» в руке она опустилась на колени рядом с зияющим отверстием. Вонь теперь заполняла всю комнату, застоявшаяся, мерзкая, тошнотворная. Анжелина задержала дыхание и повернула головку фонарика, чтобы включить его. Твердый луч белого света вонзился в темноту.

В первый момент ей показалось, что она смотрит на беспорядочную кучу, вроде кусочков наполовину собранной картонной мозаики. Мало-помалу мешанина цветов, форм и безумных образов с тупыми краями обрела четкие контуры ночного кошмара. В дрожащем свете фонаря очертились сначала ботинок, потом брючная манжета и наконец кисть руки в каких-то дюймах от досок пола. Свет качался из стороны в сторону, как луч прожектора, выхватывающий бомбардировщики из ночного неба. Еще руки, разложившееся лицо, зубы, торчащие в оскале, который уже не прикрывали губы, обнаженные конечности, конечности в одежде, еще лица, еще руки, еще ноги – развал на барахолке смерти, тела, отложенные до поры, как оставленные мечты. Фонарь выскользнул из ослабевших пальцев и беспомощно нырнул в проем.

С трудом поднимаясь на ноги, Анжелина почувствовала подступающую к горлу едкую горечь. Она шатнулась в сторону, сдирая со рта шарф. Ее рвало долго, пока желудок не опустел окончательно. Стоя на четвереньках, она дрожала, судорожно всхлипывая и икая. И все это время в ее мозгу безумным воплем стояла последняя картина, которую ее сознание запечатлело перед тем, как она уронила фонарь: лицо в нескольких дюймах от ее лица, забрызганные кровью щеки, неподвижный взгляд открытых глаз. Щеки Фили-уса; глаза Филиуса, искаженные, но узнаваемые.

Шаря в полутьме, она протянула руку, чтобы коснуться его щек. Его кожа была холодной, холодной и сухой, как пергамент. Он не шевельнулся и не издал ни звука; но когда ее пальцы нашли его губы, она ощутила слабое дыхание, нечто едва уловимое и дрожащее, легче легчайшего ветерка, вообще почти ничто. Но это было дыхание. Разум говорил ей, что это не может быть правдой, но она почувствовала на своей коже холодный воздух и теперь знала, что либо разум лгал ей, либо истина лежала за пределами любого разума, какой ей был доступен.