Свет качал тускнеть – и я вспомнил, что мы еще не отыскали свои места.

– Спасибо, давайте.

Женщина осыпала меня благодарностями, когда я расплатился, и мы отошли с покупками.

– Приятно, что ты позаботился о Борисе, – заметила Софи, пока мы поднимались вверх по проходу. Она приподняла хрустящий сверток и снова прижала его к себе. – Странно думать, что у папы всю прошлую зиму не было годного пальто. Носить старое ему не позволяла гордость. Погода стояла мягкая, и потому особого значения это не имело. Но эту зиму ему так не продержаться.

– Конечно же нельзя.

– Я смотрю на ситуацию трезво. Папа стареет. Это постоянно у меня в голове. Думаю, например, об его уходе на пенсию. Он стареет – и от этого никуда не денешься. – Софи тихо добавила: – Передам ему пальто через пару недель. Будет отлично.

Огни гасли – и публика притихла в ожидании. Зал еще более наполнился, и у меня мелькнула мысль, не запоздали ли мы с поиском мест. Но когда опустилась темнота, в проходе появился билетер с фонариком и указал нам на два свободных сиденья в передних рядах. Мы с Софи протиснулись к ним, мямля извинения, и уселись как раз перед началом рекламы.

Большинство роликов рекламировали различные продукты местного бизнеса: казалось, им не будет конца. Фильм начался по крайней мере полчаса спустя, и я с облегчением встретил название моей любимой классической научно-фантастической ленты «2001: Космическая Одиссея», смотреть которую мне никогда не надоедало. Едва на экране возникли впечатляющие начальные кадры доисторического мира, я, испытывая внутреннее раскрепощение, увлеченно погрузился в перипетии фильма. Развитие сюжета достигло главной стадии – Клинт Иствуд и Юл Бриннер на борту космического корабля направляются к Юпитеру – и тут до меня донеслись слова Софи:

– Но погода может и перемениться. Вот так вдруг. Я решил, что ее замечание относится к фильму, и пробормотал в ответ что-то невнятное. Но спустя минуту-другую Софи заговорила снова:

– В прошлом году стояла такая же чудесная солнечная осень. Казалось, она и не кончится. Кофе распивали на улицах вплоть до самого ноября. Потом вдруг, прямо-таки за ночь, сильно похолодало. Нынче вполне может случиться точно так же. Наперед не скажешь, ведь верно?

– Да, согласен. – Теперь я, разумеется, сообразил, что она опять говорит о пальто.

– Однако пока еще особой срочности нет, – пробормотала Софи.

Когда я снова взглянул на нее, она вроде бы пристально следила за фильмом. Я тоже устремил глаза на экран, но вскоре в темноте кинозала на меня стали наплывать обрывочные воспоминания – и я вновь отвлекся.

Мне совершенно отчетливо вспомнилось, как я сидел в неудобном – похоже, даже грязном кресле с подлокотниками. Было, видимо, утро – серое и тусклое, и я держал перед собой газету. Борис лежал на ковре поблизости, рисуя в блокноте восковым мелком. Судя по возрасту Бориса (а выглядел он еще совсем малышом), с тех пор прошло, вероятно, лет шесть-семь, однако вспомнить, что это был за дом и где именно, я не мог. Дверь в соседнюю комнату была приотворена, и оттуда доносился говор женских голосов.

Сидя в неуклюжем кресле, я продолжал читать газету, пока еле уловимая перемена не то в повадке, не то в позе Бориса не заставила меня перевести взгляд на него. В чем было дело, я понял мгновенно. Борис ухитрился изобразить на листе совершенно узнаваемого Супермена. Он пытался сделать это уже не первую неделю, но, как мы его ни подбадривали, не в силах был добиться даже отдаленного сходства. А вот теперь, отчасти случайно, в сочетании с настоящим прорывом, так часто присущим детству, ему это неожиданно удалось. Рисунок был не вполне окончен (рот и глаза нуждались в доработке), и тем не менее я сразу же увидел, что за великую победу торжествовал Борис. Я бы не промолчал, если б не заметил тотчас, с каким напряжением он подался вперед, держа мелок над бумагой. Он колебался, угадал я, стоит ли дальше улучшать рисунок с риском его погубить. Я остро ощущал его затруднение, и меня так и подмывало громко сказать: «Борис, постой! Довольно. Остановись и покажи всем, чего ты добился. Покажи мне, потом своей маме, потом всем тем, кто разговаривает сейчас в соседней комнате. Какая разница, что рисунок не доведен до конца? Все удивятся и будут тобой гордиться. Остановись, иначе все погубишь!» Но я не произнес ни слова, продолжая следить за мальчиком поверх газеты. Наконец Борис собрался с духом и крайне осторожно начал наносить добавочные штрихи. Затем, преисполнившись уверенности, наклонился над блокнотом и принялся работать мелком более размашисто. Через миг он вдруг замер и молча уставился на рисунок. И вот тут (мне и посейчас вспоминается подступившая тогда горечь) я увидел, как Борис пытается спасти свою работу, лихорадочно черкая по бумаге мелком. Потом лицо его вытянулось, и, уронив мелок на рисунок, он поднялся и молча вышел из комнаты.

Весь этот эпизод подействовал на меня необыкновенно сильно, и я все еще пытался успокоить свои чувства, когда где-то рядом раздался голос Софи:

– Тебе этого не понять – не понять, скажи?

Я опустил газету, пораженный едкостью ее тона. Софи стояла посреди комнаты и смотрела на меня в упор:

– Тебе сроду не понять, чего мне это стоило! Даже близко не ощутить. Поглядите на него: сидит и читает газету! – Софи понизила голос, отчего он сделался еще более язвительным. – Вот в чем все дело! Он – не твой сын. Чего бы ты там ни говорил, а в этом вся разница. Ты никогда не проникнешься к нему той привязанностью, что настоящий отец. Погляди на себя! Тебе сроду не вообразить, что я пережила.

С этими словами Софи повернулась и исчезла в дверях.

Меня тянуло пойти за ней в соседнюю комнату (есть там гости или нет) и вернуть ее к себе для разговора. Но в итоге я положил дожидаться Софи на месте. И в самом деле: спустя несколько минут Софи появилась в комнате, однако что-то в ее повадке помешало мне заговорить – и она опять вышла. Хотя на протяжении получаса Софи входила и выходила еще не один раз, а я был полон решимости раскрыть перед ней всю подноготную, все же я сохранял молчание. Под конец, когда подходящий момент миновал, всякая попытка заговорить стала представляться мне нелепой, и я снова взялся за газету, донельзя подавленный и огорченный.

– Простите, – послышался позади голос, а к плечу прикоснулась рука. Обернувшись, я увидел, что сосед за спиной силится получше меня разглядеть.

– Это ведь мистер Райдер, не правда ли? Господи Боже, так оно и есть. Извините, пожалуйста, я сижу здесь все это время, но не узнал вас из-за плохого освещения. Меня зовут Карл Педерсен. Я надеялся познакомиться с вами на приеме утром. Разумеется, непредвиденные обстоятельства помешали вам прийти. Встретить вас вот здесь – это более чем кстати.

Мой сосед был седовлас, носил очки, а лицо его выражало доброту. Я устроился поудобнее и приготовился к разговору.

– О да, мистер Педерсен, я очень рад с вами познакомиться. Утром, действительно, все сложилось крайне неудачно. Я тоже с нетерпением ожидал встречи… э-э… со всеми вами.

– Случилось так, мистер Райдер, что сейчас в зале находятся и другие советники: все они весьма сожалеют, что не увиделись с вами утром. – Он огляделся в полумраке. – Если бы определить, где они сидят, я бы охотно познакомил вас по крайней мере с двумя-тре-мя. – Ерзая на месте, он изогнул шею, высматривая зрителей в задних рядах. – К несчастью, именно сейчас никого не могу разглядеть…

– Конечно же, я с огромным удовольствием познакомлюсь с вашими коллегами. Но теперь довольно-таки поздно; кроме того, они увлечены фильмом – и, вероятно, лучше это отложить. Случай наверняка подвернется – и не один.

– Я никого из них не вижу. – Сосед опять повернулся ко мне. – Какая жалость! Знаю только, что они где-то в зале. Во всяком случае, сэр, позвольте мне, как члену городского совета, заявить, что вы своим визитом оказали нам всем великую честь.

– Вы очень любезны.

– По общему мнению, мистер Бродский за день сделал в концертном зале значительные успехи. Три или четыре насыщенных репетиционных часа.

– Да, я слышал об этом. Великолепно.

– Любопытно, сэр, удалось ли вам сегодня посетить наш концертный зал?

– Концертный зал? Нет. К сожалению, все еще не имел случая…

– Конечно, конечно. Вы совершили долгое путешествие. Впереди у вас уйма времени. Я уверен, наш концертный зал произведет на вас большое впечатление, мистер Райдер. Это поистине прекрасное старое здание – и если что-то в городе мы оставили в забросе, то только не концертный зал. Прекраснейшее старинное здание, причем в самом привлекательном окружении. Парк Либмана. Вы увидите, что я хочу этим сказать, мистер Райдер. Приятная дорожка меж деревьев, потом вы ступаете на поляну – и концертный зал перед вами, вот он! Увидите собственными глазами, сэр. Идеальное место для сбора общества, вдали от уличного шума. Помню, в те дни, когда я был мальчиком, существовал оркестр, и в первое воскресенье каждого месяца все собирались перед концертом на этой поляне. Помню, как прибывало семейство за семейством, все нарядно разодетые: они подходили по дорожке между деревьев, приветствуя друг друга. А мы, дети, бегали повсюду. Осенью мы устраивали особую игру. Бегали вокруг, собирали опавшие листья, приносили их к сарайчику садовника и сваливали в кучу у стены. На стене сарайчика – вот на такой высоте – выделялась доска с пятном. Мы договаривались, что должны набрать столько листьев, чтобы куча достигла пятна, прежде чем взрослые начнут входить в здание. В случае неудачи весь город должен был взлететь на воздух – или что-то вроде того. И вот мы сновали туда-сюда с охапками мокрых листьев в руках! В моем возрасте легко впадаешь в ностальгию, мистер Райдер, но поверьте, счастливые были эти сборища. Огромные счастливые семьи. Настоящие прочные дружеские связи. Люди обращались друг с другом тепло и нежно. Когда-то у нас здесь было великолепное общество. На протяжении многих-многих лет. Мне скоро исполнится семьдесят шесть, и я могу лично это засвидетельствовать.

Педерсен замолк. Он по-прежнему, склонившись вперед, облокачивался на спинку моего сиденья, а глаза его были устремлены не на экран, а куда-то вдаль. Между тем по ходу фильма астронавты впервые поставили под сомнение мотивы компьютера HAL, управляющего всеми системами жизнеобеспечения на космическом корабле. Клинт Иствуд пробирался по внушающим клаустрофобию коридорам с длинноствольным револьвером, сохраняя на лице непроницаемое выражение. Я только-только начал вовлекаться в действие, как Педерсен заговорил снова:

– Нужно быть честным. Я не могу не испытывать к нему жалости. Я имею в виду мистера Кристоффа. Да, как ни странно это может вам показаться, но я испытываю к нему жалость. Я признавался в этом кое-кому из коллег – и они, верно, подумали: старикан выживает из ума, кто способен испытывать хоть каплю жалости к этому шарлатану? Но у меня, знаете ли, память получше, чем у других. Я помню, что происходило в то время, когда мистер Кристофф впервые появился в нашем городе. Разумеется, я сердит на него ничуть не меньше моих коллег. Но, видите ли, мне очень хорошо известно, что поначалу – в самом начале – выдвинул себя вперед вовсе не мистер Кристофф. Нет-нет, это… это сделали мы, мы сами. То есть люди, подобные мне, не отрицаю: я тоже пользовался тогда влиянием. Мы его поощрили. Мы его превознесли, осыпали лестью, изобразили дело так, будто ждем от него, что он раскроет нам глаза, поведет за собой. По крайней мере, часть ответственности за случившееся лежит на нас. Мои младшие коллеги в то давнее время, возможно, еще были не слишком заметны. Они знали только, что мистер Кристофф – центральная фигура, вокруг которой все вращается. Они забыли, что он вовсе и не просил для себя подобного положения. О да, я прекрасно помню приезд мистера Кристоффа в наш город. Тогда это был еще довольно молодой человек, совершенно самостоятельный, очень непритязательный, даже скромный. Если бы никто его не поддержал, не сомневаюсь, он с радостью ушел бы в тень, давал изредка концерты на частных вечеринках – и только. Но время выпало особое, мистер Райдер. Время оказалось неподходящее. Как раз в ту пору, когда мистер Кристофф появился у нас в городе, мы переживали… э-э… так сказать, нечто вроде вакуума. Мистер Бернд, художник, и мистер Фольмёллер, замечательный композитор, бывшие долгие годы во главе нашей культурной жизни, умерли один за другим – и от этого возникло некоторое ощущение шаткости. Всех нас глубоко опечалила кончина двух таких превосходных людей, но, на мой взгляд, многие ощущали также необходимость перемен. Пришел срок для чего-то нового и свежего. После стольких лет, когда эти два человека находились в центре внимания, несмотря на наше полное одобрение, неизбежно накопились те или иные претензии. И потому можете вообразить, какой шум поднялся, когда пронесся слух, что квартирант миссис Рот – профессиональный виолончелист, игравший с Готенберговским симфоническим оркестром и неоднократно выступавший с самим Казимиром Студзинским. Помню, как я лично принимал горячее участие в чествовании мистера Кристоффа. Помню хорошо, как все это протекало и как сдержанно вел он себя на первых порах. Теперь, оглядываясь на прошлое, я бы даже сказал, что ему недоставало уверенности в себе. Весьма возможно, что перед приездом к нам его постигли какие-то неудачи. Но мы устроили вокруг него суету, домогались его мнения чуть ли не на любой предмет – да, именно так все это и началось. Помню, я сам всячески старался внушить ему твердость перед первым выступлением. Он неподдельно робел. И в общем-то, первоначально предполагалось устроить совсем небольшой концерт в доме графини. До концерта оставалось всего два дня, когда выяснилось, какой ожидается наплыв слушателей, так что графиня принуждена была перенести место собрания в галерею Хольтмана. С того дня выступления мистера Кристоффа – а мы требовали хотя бы одного раза в полгода – проводились в концертном зале, из года в год возбуждая большие толки. Но в начале он особой охоты не выказывал. Не только в тот, самый первый раз. На протяжении нескольких лет нам приходилось всячески его убеждать. Потом, естественно, шумные восторги, аплодисменты, лесть сделали свое дело, и довольно скоро мистер Кристофф развернулся со своими идеями вовсю. «Я здесь расцвел», – часто слышали от него в то время. «Я расцвел, как только сюда приехал». Моя мысль, сэр, состоит в том, что это мы, мы сами его выдвинули. Сейчас я испытываю к нему жалость, хотя и готов признаться, что в городе я единственный в этом смысле человек. Как вы заметили, он вызывает немалый гнев. Я трезво оцениваю ситуацию, мистер Райдер. Надо быть беспощадным. Наш город близок к кризису. Широко распространилась нищета. Нужно исправлять положение – и почему бы не начать с самой сердцевины? Нам придется проявить жесткость, и какое бы сочувствие я к мистеру Кристоффу ни испытывал, иного выхода я не вижу. Он и все с ним связанное должны быть отодвинуты подальше, в темный угол нашей истории.

Я по-прежнему сидел, слегка повернувшись к Педерсену, показывая тем самым, что не перестаю слушать, однако фильм вновь начал поглощать мое внимание. Клинт Иствуд обращался в микрофон к жене, находившейся на земле, и по лицу его катились слезы. Приближалась знаменитая сцена, в которой Юл Бриннер, войдя в комнату, проверяет реакцию Иствуда хлопком в ладоши перед его носом.

– Простите, – поинтересовался я, – а как давно мистер Кристофф прибыл в ваш город?

Я задал этот вопрос почти бездумно, сосредоточившись главным образом на экране, и минуту-другую продолжал следить за фильмом, пока не ощутил, что Педерсен повесил голову с глубочайше пристыженным видом. Почувствовав на себе мой взгляд, он вскинул голову и сказал:

– Вы совершенно правы, мистер Райдер. Вы вправе нас упрекнуть. Прошло семнадцать лет и семь месяцев. Срок огромный. Ошибку, подобную нашей, допустить было легко, однако почему она не исправлялась так долго? Мне теперь понятно, какими мы выглядим перед человеком со стороны – вроде вас, сэр, и мне невероятно стыдно, не стану скрывать. Я не выставляю никаких оправданий. Нам понадобилась целая вечность, чтобы признать свой промах. Нет, не увидеть – но признать, просто для самих себя, это было трудно и отняло массу времени. Мы глубоко увязли с мистером Кристоффом. Практически каждый из членов городского совета приглашал его к себе в дом. Он неизменно восседал рядом с мистером фон Винтерштейном на ежегодном городском банкете. Его фотография украшала обложку нашего городского альманаха. Он написал предисловие к программе выставки Роггенкампа. Были и другие примеры его участия. Дело зашло далеко. Взять, к примеру, этот несчастный случай с мистером Либрихом… А, извините меня, кажется, я только что разглядел вон в той стороне мистера Кольмана, а с ним, если не ошибаюсь, при таком свете трудно что-либо различить, сидит мистер Шефер. Оба эти джентльмена присутствовали сегодня утром на приеме, и я знаю, как счастливы они будут с вами познакомиться. К тому же по вопросу, который мы с вами обсуждаем, я уверен, у них найдется, что сказать. Быть может, если вы согласитесь, давайте подойдем к ним поздороваться…

– Я буду польщен. Однако вы как раз собирались рассказать мне…

– О да, конечно. Так вот, этот несчастный случай с мистером Либрихом. Видите ли, сэр, задолго до прибытия мистера Кристоффа мистер Либрих был у нас одним из наиболее уважаемых скрипичных учителей. Он обучал детей лучших семейств. Им восхищались. Затем, вскоре после первого концерта, у мистера Кристоффа спросили, каково его мнение относительно мистера Либриха, а тот дал понять, что до мистера Либриха ему нет ни малейшего дела. Ему безразличны и его игра, и его методика. Мистер Либрих скончался несколько лет тому назад – и к тому времени потерял практически все. Учеников, друзей, положение в обществе. Это был всего лишь один-единственный пример. Признать, что мы заблуждались насчет мистера Кристоффа с самого начала, – способны ли вы вообразить всю чудовищность этого, сэр? Да, мы проявили слабость, согласен. Однако мы и понятия не имели о размахе нынешнего кризиса. Казалось, все были в основном довольны и счастливы. Год проходил за годом – если у кого-то и появлялись сомнения, то каждый держал их при себе. Но я не защищаю нашу преступную небрежность, сэр, ни на йоту. Тем более я, занимавший тогда пост в городском совете, несу на себе вину, как и все остальные. В конце концов, и мне невероятно стыдно в этом признаваться, в итоге именно городские жители, обыкновенные люди заставили нас вспомнить о нашей ответственности. Обычные горожане, чья жизнь к тому времени становилась все более тяжкой, явно нас опередили. Я точно помню тот момент, когда ситуация впервые для меня прояснилась. Это было три года тому назад, я возвращался домой после одного из концертов мистера Кристоффа – исполнялись, помнится, «Гротески для виолончели и трех флейт» Казана. Я спешил домой сквозь темный парк Либмана. Было довольно прохладно, и немного впереди я завидел мистера Колера, аптекаря. Зная, что он тоже был на концерте, я с ним поравнялся, и мы разговорились. Поначалу я из осторожности старался держать свои мысли при себе, но завязалась беседа, и я спросил, понравилось ли ему исполнение мистера Кристоффа. Да, понравилось, ответил мистер Колер. Голос его, должно быть, прозвучал как-то странно, поэтому чуть погодя я опять спросил, понравился ли ему концерт. На этот раз мистер Колер хотя и подтвердил, что да, понравился, он получил удовольствие, однако оговорил: манера мистера Кристоффа была, по его мнению, несколько функциональной. Да, он употребил именно это слово – «функциональный». Как можете себе представить, сэр, я крепко задумался, прежде чем снова открыть рот. Наконец я решил отбросить всякую осторожность и сказал: «Мистер Колер, я склонен с вами согласиться. На всем лежал отпечаток определенной сухости». На это мистер Колер заметил, что на ум ему прежде всего пришло слово «холодость». Мы приблизились к воротам парка. Пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Но я не спал почти всю ночь, мистер Райдер. Подобные мнения начинают выражать обычные люди, достойные горожане вроде мистера Колера. Было ясно, что притворству пора положить конец. Настала пора для нас – то есть для всех, кто пользовался влиянием, – откровенно признать свою ошибку, невзирая на любые осложнения… Ах, простите, но вон там рядом с мистером Кольманом сидит явно мистер Шефер. Оба они, насколько мне известно, имеют любопытные точки зрения на случившееся. Они поколением младше меня и потому всегда воспринимали вещи под немного другим утлом. Кроме того, я знаю, как сильно им хотелось утром с вами познакомиться. Прошу вас, давайте к ним подойдем.

Педерсен поднялся с места и, согнувшись, стал пробираться к проходу, бормоча извинения. В проходе он выпрямился и жестами поманил меня к себе. Несмотря на утомление, мне ничего не оставалось, как к нему присоединиться, поэтому я тоже поднялся и направился к проходу. По пути мне в глаза бросилось праздничное настроение, овладевшее публикой. Там и сям зрители обменивались шутками и замечаниями по поводу фильма; казалось, никто не имел ничего против моего неуклюжего продвижения. Наоборот, соседи старательно прятали ноги или охотно вскакивали, чтобы меня пропустить. Некоторые даже забирались на сиденье повыше, болтая ногами в воздухе с радостными возгласами.

В проходе Педерсен повел меня по покрытому ковром наклонному полу. Где-то в последних рядах он остановился и, указывая рукой вперед, произнес:

– После вас, мистер Райдер.