1

Водитель такси, видимо, был озадачен тем, что никто меня не встретил: пустовала даже конторка портье. Он пересек безлюдный вестибюль, вероятно надеясь обнаружить служащего за растениями или за большими креслами. В конце концов он опустил мои чемоданы на пол возле лифта и, пробормотав извинения, удалился. В вестибюле было довольно просторно: несколько расставленных столиков ничуть не загромождали пространства. Однако низкий потолок заметно нависал над головой, вызывая легкое ощущение клаустрофобии, – и внутри, несмотря на ясный день, царил сумрак. Только на стене у конторки лежала яркая полоса солнца, освещавшая обшивку из темного дерева и полку с журналами на немецком, французском и английском языках. На конторке я заметил серебряный колокольчик и уже собирался позвонить, как дверь позади меня отворилась и вошел молодой человек в униформе.

– Добрый день, сэр, – вяло произнес он и, подойдя к конторке, принялся за регистрацию. Невнятно извинившись за свое отсутствие, он все же явно со мной не церемонился, – и только заслышав мое имя, встрепенулся и выпрямился:

– Мистер Райдер, простите, я вас не узнал. Мистер Хоффман, управляющий, очень желал приветствовать вас лично. Но как раз сейчас, к сожалению, он должен был отправиться на важное совещание.

– Ничего страшного. Надеюсь увидеться с ним позже.

Служащий поспешно обратился к заполнению бланков, продолжая бормотать, как расстроен будет управляющий тем, что упустил момент моего прибытия. Он дважды сослался на подготовку «вечера в четверг», потребовавшую от управляющего особого напряжения, что вынудило того к частым отлучкам. Я молча кивнул, не собравшись с силами пуститься в расспросы относительно назначенного на четверг вечера.

– О, мистер Бродский сегодня просто великолепен, – просияв, сообщил мне служащий. – Просто великолепен. Утром он репетировал с оркестром четыре часа без перерыва. Прислушайтесь-ка! Он все еще продолжает работать, теперь в одиночку.

Служащий указал мне на дальнюю часть вестибюля. Только сейчас до меня сквозь приглушенный шум уличного транспорта донеслось звучание рояля, на котором играли где-то за стеной. Я поднял голову и вслушался внимательней. Повторяли одну-единственную короткую фразу – из второй части «Вертикальности» Маллери – повторяли снова и снова, медленно и сосредоточенно.

– Конечно, если бы управляющий не отлучился, – продолжал служащий, – он мог бы привести мистера Бродского сюда познакомиться с вами. Но я не уверен… – Он усмехнулся. – Я не уверен, вправе ли я его беспокоить. Как видно, он поглощен игрой…

– Разумеется, не следует. В другой раз.

– Если бы управляющий был здесь… – Служащий умолк и усмехнулся снова. Подавшись вперед, он тихо спросил: – А знаете, сэр, некоторые из постояльцев осмелились жаловаться? Насчет того, что мы закрываем гостиную всякий раз, когда мистеру Бродскому требуется рояль. Просто удивительно, чего только они о себе не воображают. Вчера мистеру Хоффману предъявили претензии два постояльца. Их мигом одернули, можете быть уверены.

– Не сомневаюсь. Вы сказали – Бродский? – Я попытался вспомнить, кто это такой, но имя ничего мне не говорило. Поймав на себе недоуменный взгляд служащего, я торопливо кивнул: – Да, да. Надеюсь познакомиться с мистером Бродским в более подходящее время.

– Если бы только управляющий был здесь, сэр…

– Прошу вас, не беспокойтесь. А теперь, если это все, я бы охотно…

– Конечно, сэр. Вы наверняка утомлены долгим путешествием. Вот ваш ключ. Густав проводит вас в номер.

Я оглянулся и увидел пожилого носильщика, ожидавшего меня в вестибюле. Он стоял перед открытым лифтом, сосредоточенно вглядываясь внутрь. Когда я подошел к нему, он встрепенулся, схватил мои чемоданы и заторопился в кабину вслед за мной.

Во время подъема пожилой носильщик продолжал держать оба чемодана на весу – и я заметил, как лицо его покраснело от усилия. Чемоданы весили немало; обеспокоенный тем, что он надорвется, я посоветовал ему выпустить их из рук.

– Я рад, что вы об этом заговорили, сэр, – отозвался носильщик. Удивительно, но голос его почти не выдавал испытываемого им физического напряжения. – Давным-давно, когда я только занялся этой профессией, я обычно опускал груз на пол. Поднимал его лишь при крайней необходимости. Так сказать, для перемещения. В сущности, должен сознаться, что практиковал такой метод в течение первых пятнадцати лет работы здесь. Многие из носильщиков помоложе в нашем городе пользуются им и сейчас. Но вы меня больше за этим делом не увидите. Кроме того, сэр, нам совсем недалеко.

Мы продолжали подниматься в молчании.

– Итак, вы работаете в этой гостинице уже не первый год, – проговорил я.

– Тому двадцать семь лет, сэр. За этот срок много чего пришлось повидать. Но отель существовал, конечно, задолго до моего появления. Говорят, в восемнадцатом веке Фридрих Великий провел здесь ночь, а судя по всем рассказам, уже тогда эта гостиница слыла старинной. О да, здесь произошло не одно любопытное историческое событие. Как-нибудь, когда вы отдохнете, сэр, я с удовольствием кое о чем вам расскажу.

– Но вы начали объяснять, почему считаете неприемлемым ставить багаж на пол.

– Да-да, – продолжал носильщик. – Это интересный вопрос. Как нетрудно представить, в городе, подобном нашему, отелей без счета. Это значит, что многие жители когда-нибудь да пробовали переносить тяжести. Иные полагают, будто им достаточно просто надеть униформу – и готово: они в состоянии служить носильщиками. Это заблуждение у нас в городе особенно распространено. Назовите это местным мифом, если угодно. Готов признать, что было время, когда я и сам бездумно ему подчинялся. Но вот однажды – о, это было очень давно – мы с женой взяли короткий отпуск и поехали в Швейцарию, в Люцерн. Моя жена умерла, сэр, но, вспоминая ее, я всегда вспоминаю наш отпуск. У озера очень красиво, сэр. Вам, не сомневаюсь, это известно. После завтрака мы катались на лодке. Итак, возвращаясь к нашему разговору, во время отпуска я обратил внимание, что жители того городка иначе – по сравнению с нашим – относятся к носильщикам. Как бы это поточнее выразить, сэр? Там носильщиков уважают гораздо больше. Лучшие из них пользуются известностью – и главные отели борются между собой за их услуги. Должен сказать, это открыло мне глаза. Но в нашем городе на многие годы укрепилась вот эта самая идея. Порой я даже сомневаюсь, можно ли ее будет когда-нибудь искоренить. Нет, я вовсе не хочу упрекнуть наших горожан в грубости по отношению к нам. Напротив, со мной всегда обращаются вежливо и предупредительно. Но, видите ли, сэр, представление о том, что с этой работой справился бы всякий, стоит ему только захотеть, если ему вдруг заблагорассудится, сохраняется. Думаю, причина в том, что каждому из жителей так или иначе приходилось переносить багаж с местана место. Имея подобный опыт, они полагают, что носильщик отеля просто трудится больше. Многие в этом самом лифте говаривали мне: «Когда-нибудь брошу все и пойду в носильщики». Да-да. Как-то раз – это было вскоре после нашего короткого отпуска в Люцерне – один из наших ведущих муниципальных советников сказал мне чуть ли не эти самые слова. «Когда-нибудь я охотно этим займусь, – сказал он, показывая на груз. – Вот настоящая жизнь. Никаких забот». Не думаю, что он хотел меня обидеть, сэр. Наоборот – имел в виду, что мне надо завидовать. Так вот, когда я был моложе, сэр, я тогда не держал багаж на весу, а ставил его на пол, в этом самом лифте, – и, возможно, мог со стороны показаться беззаботной пташкой, на что и намекал мой клиент. Что ж, скажу вам, сэр, это была последняя капля. Не то чтобы слова клиента рассердили меня сами по себе. Но как только я их услышал, все как бы встало на свое место. Все то, о чем я какое-то время раздумывал. И я уже объяснял вам, сэр, что тогда только что вернулся из короткого отпуска, который провел в Люцерне, где мне открылось новое. И я сказал себе: итак, пора носильщикам нашего города попытаться изменить преобладающее к ним в обществе отношение. Знаете, сэр, в Люцерне я увидел нечто совсем иное – и почувствовал, что происходящее здесь, у нас, просто никуда не годится. Я много над этим думал и остановился на некоторых мерах, которые должен лично предпринять. Конечно, даже тогда я, вероятно, подозревал, с какими трудностями столкнусь. Это было давно, но я понимал, что мое поколение, видимо, уже опоздало. Дело зашло слишком далеко. Однако я подумал: если я сыграю свою роль и положение хоть немного изменится, по крайней мере станет легче тем, кто придет после меня. И вот я принял свои меры, сэр, и неукоснительно их придерживаюсь – с того самого дня, когда услышал слова муниципального советника. С гордостью могу сказать, что иные из носильщиков нашего города последовали моему примеру. Это не значит, что они точно подражают мне во всем. Но их шаги, скажем так, вполне уместны.

– Понимаю. И один из ваших приемов – не опускать чемоданы на пол, но продолжать держать их на весу.

– Именно, сэр, вы хорошо уловили самую суть. Конечно, нужно признать, что, когда я выработал для себя это правило, я был гораздо моложе и крепче – и, видимо, не учитывал, что с возрастом силы убавятся. Забавно, сэр, но об этом как-то не думаешь. Другие носильщики говорили то же самое. Тем не менее все мы стараемся придерживаться наших старых решений. За годы мы довольно крепко сплотились: нас двенадцать человек – это все, кто остался от тех, что попытались тогда изменить ход вещей. Если бы я вздумал вернуться к прошлому, сэр, я бы почувствовал, что подвожу остальных. А если бы кто-то из них вернулся к прежней практике, мне тоже было бы не по себе. Сомнений в этом нет, и потому в городе наметились кое-какие сдвиги. Еще многое предстоит сделать, это верно, но мы часто собираемся на обсуждения – встречаемся каждое воскресенье в Венгерском кафе в Старом Городе; вы могли бы нас навестить – будете самым желанным гостем, сэр; да, мы часто обсуждаем этот вопрос, и все соглашаются без колебаний, что отношение к нам в городе значительно улучшилось. Молодые, пришедшие после нас, принимают все как должное. Но мы – из тех, кто встречается в Венгерском кафе, – мы-то знаем, что причиной перемен стали мы, пускай перемены эти и небольшие. Добро пожаловать к нам, сэр. Я буду счастлив представить вас собранию. Теперь мы соблюдаем меньше формальностей: с некоторых пор допускается, что в особых случаях к нашему столу могут приглашаться и гости. В это время года, после полудня, там очень приятно. Наш стол расположен в тени навеса, с видом на Старую площадь. Очень уютно, сэр, – уверен, вам понравится. Так вот, я говорил, что в Венгерском кафе мы подробно обсуждаем этот вопрос. Я имею в виду наши решения, принятые за все последние годы. Видите ли, никто из нас не задумывался над тем, что произойдет, когда мы станем старше. Мы были так поглощены работой, что думали только о насущных задачах. Возможно также, что мы недооценили, как долго придется искоренять глубоко засевшие мнения. Но что есть, то есть, сэр, сами видите. Теперь я уже в возрасте – и с каждым годом мне приходится все тяжелее.

Носильщик умолк – и, несмотря на физическое напряжение, казалось, погрузился в свои мысли.

– Буду откровенен с вами, сэр. Так честнее. В молодости, едва предписав себе эти правила, я всегда брал по три чемодана, независимо от их веса и величины. Если у посетителя был и четвертый, я ставил его на пол. Но с тремя управлялся всегда. Сказать правду, четыре года назад меня подкосило, и мне стало довольно трудновато. Мы обсудили этот вопрос в Венгерском кафе. В итоге все мои коллеги сошлись на том, что в подобной строгости к себе необходимости нет. В конце концов, убеждали меня, все, что требуется, – это внушить посетителям представление об истинной сущности нашей работы. Два места или три – результат примерно одинаков. Мне следует довести свой минимум до двух чемоданов – и ничего страшного не произойдет. Я согласился со сказанным, сэр, но знаю, что это не совсем так. Мне ясно, что, когда на меня смотрят, эффект получается далеко не тот. Между носильщиком с двумя чемоданами и носильщиком с тремя есть существенная разница, сэр, заметная даже самому неискушенному взгляду. Я все понимаю, сэр, и готов напрямик сознаться, что это причиняет мне боль. Но вернемся к делу. Я надеюсь, вам теперь ясно, почему мне не хочется опускать ваши чемоданы на пол. Их только два. На протяжении еще нескольких лет два чемодана будут мне по силам.

– Что ж, все это очень похвально, – откликнулся я. – Вы, несомненно, помогли мне вникнуть в суть дела.

– Я хотел, чтобы вы знали, сэр: я не единственный, кто столкнулся с необходимостью перемен. Мы постоянно обсуждаем этот вопрос в Венгерском кафе: по правде говоря, каждый из нас вынужден прибегать к каким-то новшествам. Только не подумайте, будто мы не следим за выработкой стандартов. Если такое допустить, то все наши многолетние усилия пойдут прахом. Мы тут же станем всеобщим посмешищем. Завидев нас за столом в кафе, прохожие не удержатся от издевательских реплик. О нет, сэр, мы продолжаем оставаться крайне строгими к себе, и общество – мисс Хильде, уверен, это подтвердит – приучилось уважать наши воскресные собрания. Как я уже сказал, сэр, вы будете у нас самым желанным гостем. Когда солнце клонится к западу, и в кафе, и на площади удивительно приятно. Иногда владелец кафе устраивает на площади концерт цыганских скрипачей. Сам владелец, сэр, питает к нам глубочайшее уважение. Кафе небольшое, но он всегда обеспечивает нам достаточно места, чтобы мы могли поудобней рассесться вокруг стола. Даже если в кафе людно, он всегда заботится, чтобы нас не стеснили и не потревожили. Даже в самое горячее время, если мы разом вздумаем размахивать руками, никто никого не заденет. Вот насколько владелец чтит нас, сэр. Не сомневаюсь, что мисс Хильде подтвердит мои слова.

– Простите, – вмешался я, – но кто такая мисс Хильде, на которую вы ссылаетесь?

Не успел я это произнести, как понял, что носильщик глядит поверх моего плеча. Обернувшись, я с удивлением обнаружил, что в лифте мы не одни. Прижатая в угол, позади меня стояла невысокая молодая женщина в опрятном деловом костюме. Увидев, что я наконец-то ее заметил, она улыбнулась и сделала шаг вперед.

– Прошу прощения, – обратилась она ко мне. – Надеюсь, вы не заподозрили, будто я подслушиваю, но я невольно стала свидетелем вашего разговора. Я слышала рассказ Густава и должна сказать, что он не вполне справедлив по отношению к жителям нашего города. В том смысле, что мы недостаточно ценим носильщиков при отелях. Конечно же, это не так – и мы ценим Густава больше всех. Все его любят. Нетрудно заметить, что он противоречит сам себе. Если мы такие черствые, то чему он припишет те глубочайшие знаки уважения, какие оказывают носильщикам в Венгерском кафе? Право же, Густав, нехорошо с вашей стороны изображать нас перед мистером Райдером в неверном свете.

Слова эти были произнесены неподдельно ласковым тоном, однако носильщик выглядел явно пристыженным. Он слегка отстранился от нас, причем тяжелые чемоданы ударились о его ноги, и сконфуженно отвел глаза в сторону.

– Вот, убедитесь сами, – с улыбкой продолжала женщина. – Но он лучший из лучших. Мы все очень его любим. Он необычайно скромен – и сам никогда в этом не признается, однако все его сотоварищи смотрят на него снизу вверх. Не будет преувеличением сказать, что они перед ним благоговеют. Порой они сидят по воскресеньям вокруг своего стола – и до прихода Густава не проронят и слова. Они чувствуют, что было бы непочтительно начинать без него. Нередко видишь, как десять-одиннадцать человек молча сидят за чашками кофе в ожидании. Самое большее, тихонько перешепнутся, словно они в церкви. И только с появлением Густава языки развязываются. Стоит подойти к Венгерскому кафе, чтобы понаблюдать за его приходом. Должна вам сказать, перемена разительная. Сначала вы видите хмурые лица пожилых людей, безмолвно сидящих вокруг стола. Но вот Густав переступает порог – и его встречают шумными возгласами и смехом. Шутливые тычки, хлопанье по спинам…. Бывает, что и пляшут – да-да, прямо на столах! У них есть свой «Танец носильщиков» – не правда ли, Густав? Да-да, воцаряется настоящее веселье. Однако только с появлением Густава. Разумеется, сам он вам ничего подобного не расскажет из-за скромности. Он – наш городской любимец.

Пока женщина говорила, Густав потихоньку от нас отворачивался – и когда я взглянул на него снова, он уже стоял к нам спиной. Под тяжестью чемоданов колени его подогнулись, плечи вздрагивали. Голову он наклонил так низко, что ее совсем не было видно, но что служило тому причиной – замешательство или просто физическая нагрузка – определить было непросто.

– Простите, мистер Райдер, – услышал я голос молодой женщины. – Я вам еще не представилась. Меня зовут Хильде Штратман. Мне поручено обеспечить вам здесь благополучное пребывание. Я так рада, что вы наконец у нас. Мы уже начинали слегка беспокоиться. Ждали все утро, сколько было можно, но у многих были назначены важные встречи – и понемногу разошлись, один за другим. Поэтому мне, скромной сотруднице Института гражданских искусств, выпало на долю выразить вам, какую огромную честь вы оказали нам вашим визитом.

– Я очень рад побывать в вашем городе. Но что касается сегодняшнего утра… Вы только что сказали…

– О, прошу вас, ни о чем не беспокойтесь, мистер Райдер. Все хорошо. Главное, что вы здесь. Знаете, мистер Райдер, в чем я согласна с Густавом, так это в том, что он говорил о Старом Городе. Место, действительно, очень привлекательное – и я всегда советую приезжим туда заглянуть. Там изумительная обстановка, множество уличных кафе, лавочек, ресторанов. Отсюда рукой подать, так что вы должны воспользоваться возможностью, как только позволит расписание.

– Воспользуюсь непременно. Кстати, мисс Штратман, что касается моего расписания… – Я намеренно сделал паузу, ожидая, что собеседница начнет сокрушаться о своей забывчивости, и, возможно, извлечет из кейса какую-нибудь папку. Вместо этого она торопливо заговорила:

– Да, расписание у вас очень плотное, очень. Но, я надеюсь, составлено оно разумно. Мы старались включить только самое главное. Неизбежен наплыв представителей различных обществ, местной прессы, просто желающих. У вас масса поклонников в нашем городе, мистер Райдер. Многие считают вас не только лучшим пианистом из ныне живущих, но, возможно, величайшим во всем столетии. Думаю, правда, в итоге нам удалось оставить лишь самое существенное. Полагаю, вы не почувствуете себя слишком обремененным. Между тем двери лифта раскрылись – и пожилой носильщик ступил в коридор. Чемоданы затрудняли его продвижение – и мне, идущему позади с мисс Штратман, пришлось умерить шаг, чтобы его не обогнать.

– Надеюсь, никто не остался в обиде, – заметил я на ходу. – Те, для кого в моем расписании не хватило места.

– Пожалуйста, не волнуйтесь. Всем нам известно, зачем вы здесь, и ни единому человеку не захочется выслушивать упреки в том, что он вас отвлек. На деле, мистер Райдер, помимо двух довольно важных общественных обязательств, все прочие пункты в вашей программе так или иначе относятся к вечеру в четверг. Вы, разумеется, уже имели возможность ознакомиться со своим расписанием.

Какая-то нотка в ее голосе помешала мне ответить с полной откровенностью – и я попросту пробормотал:

– Да-да, конечно.

– Расписание, действительно, очень плотное. Но мы руководствовались главным образом вашим желанием повидать как можно больше собственными глазами. Очень похвальное стремление, если вы позволите мне так выразиться.

Пожилой носильщик остановился перед дверью. Наконец-то он опустил мои чемоданы на пол и начал возиться с замком. Когда мы приблизились, Густав снова взялся за багаж и, пошатываясь, внес его в номер со словами: «Прошу вас за мной, сэр». Я уже собирался войти, но мисс Штратман положила руку мне на плечо:

– Я вас не задержу. Мне просто хотелось бы удостовериться именно сейчас, все ли пункты программы вас устраивают.

Дверь захлопнулась, оставив нас в коридоре наедине.

– Что ж, мисс Штратман, – ответил я, – в целом… В целом программа представляется мне хорошо сбалансированной.

– Помня о вашей просьбе, мы организуем встречу с группой взаимной поддержки граждан. В группу входят простые, обыкновенные люди самых разных занятий; их объединило сознание того, что они пострадали от нынешнего кризиса. Вы сможете узнать из первых рук, что именно им пришлось претерпеть.

– О да, это будет в высшей степени полезно.

– Далее: как вы уже заметили, мы пошли навстречу вашему желанию лично познакомиться с мистером Кристоффом. Учитывая обстоятельства, мы в полной мере отдаем должное двигавшим вами мотивам. Мистер Кристофф, со своей стороны, в восторге, как вы легко можете себе представить. Естественно, у него есть свои причины для встречи с вами. Я имею в виду, что он и его друзья приложат все усилия, чтобы навязать вам свою собственную точку зрения. Разумеется, все окажется сплошной чепухой, но я уверена, что это поможет вам составить общую картину происходящего. Мистер Райдер, вы выглядите очень утомленным. Я больше вас не задерживаю. Вот моя визитная карточка. Если у вас возникнут какие-либо вопросы или сомнения – обращайтесь ко мне без колебаний.

Поблагодарив мисс Штратман, я проследил взглядом, как она удаляется по коридору. Меня все еще продолжали занимать подробности нашего разговора – и когда я переступил порог номера, то не сразу различил фигуру Густава, стоявшего возле кровати.

– А, вот и вы, сэр.

Внутри отеля всюду преобладала обшивка из темного дерева – и меня приятно удивил современный вид комнаты, залитой светом. Стена напротив меня почти целиком от пола до потолка была из стекла: солнце проникало внутрь сквозь вертикальные планки жалюзи. Мои чемоданы стояли рядышком у гардероба.

– Если вы готовы уделить мне еще немного вашего времени, сэр, я покажу вам, где тут что. Чтобы вы устроились с полным комфортом.

Я покорно следовал за Густавом, пока он знакомил меня с выключателями и всеми прочими аксессуарами. Потом он повел меня в ванную, где продолжил объяснения. Я чуть было не прервал его по привычке, выработанной общением с носильщиками при отелях, но что-то в той старательности, с которой он исполнял свою задачу, в его усилиях внести нечто личное в обряд, совершаемый им ежедневно по многу раз, меня остановило и даже растрогало. Пока он, указывая рукой то на один, то на другой угол комнаты, не упускал и мелочи, мне вдруг пришло в голову, что, несмотря на весь свой профессионализм и неподдельное желание устроить меня как нельзя лучше, Густав особенно озабочен чем-то другим, мучившим его на протяжении всего дня. Иными словами, его вновь охватила тревога за дочь и за ее маленького ребенка.

Когда несколько месяцев тому назад Густав получил это предложение, он и не подозревал, что будет испытывать какие-либо другие чувства, помимо ничем не омраченного удовольствия. Раз в неделю, после полудня, он должен был проводить час или два, гуляя с внуком по Старому Городу, с тем чтобы Софи могла развеяться и уделить немного времени себе. Договоренность сразу же оказалась очень удачной – и через неделю-две дедушка с внуком выработали распорядок, устраивавший обоих как нельзя более. В сухую погоду они отправлялись в парк с аттракционами, где Борис мог продемонстрировать свои последние достижения по части отважных гимнастических курбетов. Если шел дождь, они посещали лодочный музей. Частенько они просто прогуливались по крохотным улочкам Старого Города, заглядывая в магазины сувениров или наблюдая на Старой площади пантомиму или акробатическое представление. Пожилого носильщика здесь хорошо знали: их приветствовали на каждом шагу – и на Густава со всех сторон сыпались похвалы его внуку. Они подолгу простаивали на старинном мосту и следили за проплывающими внизу лодками. Экскурсия завершалась обычно в излюбленном ими кафе, где они заказывали пирожные или мороженое и поджидали возвращения Софи.

Поначалу эти прогулки доставляли Густаву огромное наслаждение. Однако участившиеся встречи с дочерью и внуком вынудили его заметить многое из того, что ранее он без раздумий отмел бы в сторону, но очень скоро он уже не в силах был делать вид, что все обстоит благополучно. Прежде всего, вопрос касался настроения Софи. В первые разы она прощалась с ними весело, спеша в центр города за покупками или к подруге. Позднее она стала уходить понурившись, как если бы ей нечем было занять себя. Далее обнаружилось, что эта хандра, чем бы она ни была вызвана, начала сказываться на Борисе. По правде говоря, его внук почти постоянно пребывал веселым и бодрым. Но носильщик подметил, как то и дело, в особенности при упоминании о домашних событиях, по лицу мальчика пробегала тень. А две недели назад случилось происшествие, которое пожилой носильщик никак не мог выкинуть из головы.

Густав проходил с Борисом мимо одного из многочисленных кафе Старого Города, как вдруг заметил за окном свою дочь. Навес затенял стекло, позволяя хорошо разглядеть помещение: Софи сидела там одна за чашкой кофе с безутешным видом. То, что она не нашла в себе сил покинуть Старый Город, не говоря уж о выражении ее лица, потрясло Густава: он даже не сразу вспомнил о Борисе и необходимости отвлечь его внимание. Было уже поздно: Борис, проследив за взглядом деда, отчетливо увидел сидевшую в кафе мать. Мальчик тотчас же отвернулся – и оба продолжали прогулку, ни словом не обмолвившись об увиденном. К Борису скоро вернулось хорошее настроение, но эпизод чрезвычайно встревожил Густава и с тех пор не выходил у него из головы. В сущности, именно воспоминание об этом инциденте и придавало ему ту озабоченность, с какой он встретил меня в вестибюле и которая вновь охватила его, когда он показывал мне мой номер.

Густав пришелся мне по душе – и я проникся к нему сочувствием. Очевидно, он давно уже был погружен в свои мысли, и теперь, в любую секунду, мог потерять контроль над собой. Я подумывал, не поговорить ли с ним по душам, но, едва Густав завершил свой обход, на меня вновь навалилась непреодолимая усталость, которую я испытывал с тех пор, как сошел с трапа самолета. Я решил отложить разговор и отпустил Густава, не поскупившись на чаевые.

Не успела за Густавом закрыться дверь, как я, не раздеваясь, рухнул в постель и невидящим взглядом уставился в потолок. Сначала мои мысли продолжал занимать Густав и его разнообразные заботы. Затем мысли мои перескочили на разговор, который состоялся у меня с мисс Штратман. Было очевидно, что в городе от меня ожидали чего-то большего, нежели просто концерта. Однако восстановить основные детали визита мне не удавалось. Глупо было не побеседовать с мисс Штратман более откровенно. Копию расписания я не получил не по своей, а по ее вине, и моя пассивность оправдания не имела.

В памяти у меня всплыла фамилия «Бродский» – и на этот раз я отчетливо уяснил, что не столь давно что-то о нем не то слышал, не то читал. Потом мне вдруг припомнился один момент из моего сегодняшнего длительного перелета. Огни в салоне были притушены, соседние пассажиры спали, а я при слабом свете лампочки для чтения изучал программу визита. Мой сосед, очнувшись от дремоты, перегнулся ко мне и беспечным тоном задал какой-то вопрос касательно футболистов – участников розыгрыша Мирового Кубка. Не желая отвлекаться от своего занятия, я сухо бросил что-то в ответ и вновь углубился в расписание. Все это представилось мне теперь совершенно ясно. Мне воочию виделись толстая серая бумага, на которой была отпечатана программа, тусклое пятно света, отбрасываемое лампочкой для чтения, припомнилось и ровное гудение моторов, но – сколько я ни старался – содержания документа вспомнить никак не мог.

Усталость вновь накатила на меня волной – и я решил не ломать себе голову, а лучше немного вздремнуть. Я хорошо знал по опыту, насколько все проясняется после отдыха. Можно будет пойти поискать мисс Штратман, объяснить ей недоразумение, заполучить копию и попросить растолковать все, что потребуется.

Я уже начинал дремать, но внутренний толчок вдруг заставил меня открыть глаза и устремить их в потолок. Некоторое время я пристально его рассматривал, потом сел в постели и огляделся вокруг с нарастающим чувством узнавания. Я вдруг понял: комната, где я нахожусь, служила мне спальней в те два года, когда я жил с родителями в доме тетушки на границе Англии и Уэльса. Я огляделся по сторонам, потом снова улегся на спину и направил взгляд на потолок. Его недавно отштукатурили и перекрасили, он казался просторней, карнизы были убраны, а лепные розетки люстр полностью переделаны. Тем не менее это был, несомненно, тот самый потолок, на который я так часто смотрел, лежа в давние дни на узкой скрипучей кровати.

Я перевернулся на бок и вгляделся в пол. Под ноги мне был подостлан темный коврик. Мне вспомнилось, что некогда именно здесь лежал потертый зеленый половик, на котором несколько раз в неделю я аккуратно выстраивал ряды пластмассовых солдатиков: их было больше сотни, и я хранил их в двух жестяных коробках из-под печенья. Я протянул руку и провел кончиками пальцев по коврику – и тут передо мной всплыло воспоминание: однажды в полдень, когда я с головой ушел в мир моих солдатиков, снизу послышалась яростная перебранка. Голоса звучали так свирепо, что даже я – ребенок лет шести-семи – я понял: ссора далека от заурядной. Я все же успокоил себя, что ничего необычного не происходит, и, прижавшись щекой к половику, продолжал военные действия. В середине половика зияла прореха, всегда доставлявшая мне массу неприятностей. Но на этот раз, на фоне доносившихся снизу криков, меня впервые осенило, что прореха может служить зарослями – преградой, которую мои солдаты должны преодолеть. Это открытие меня по-настоящему взволновало: еще бы, оказалось, что помеха, угрожавшая подорвать мой воображаемый мир, на самом деле легко превращается в его составную часть. «Заросли» стали впоследствии ключевым фактором во многих битвах, которые я разыгрывал.

Все это припомнилось мне, пока я продолжал упорно глазеть на потолок. Конечно же, я хорошо понимал, что все окружающее меня в комнате основательно переделано. Тем не менее мысль, что после стольких лет я вновь оказался у себя, в моем детском святилище, приносила мне чувство глубокого удовлетворения. Я закрыл глаза – и на миг мне почудилось, будто вокруг меня по-прежнему расставлена та самая старая мебель. В дальнем углу направо – высокий белый гардероб со сломанной ручкой. На стене у меня над головой – рисунок собора в Солсбери, выполненный моей тетушкой. Прикроватная тумбочка с двумя ящичками наполнена моими тайными сокровищами. Напряжение дня – долгий полет, путаница с расписанием, проблемы Густава – отступили в сторону, и я ощутил, как медленно соскальзываю в глубокое обессиленное забытье.

2

Я проснулся с ощущением, что телефон трезвонит уже давно. Я взял трубку и услышал:

– Алло, мистер Райдер?

– Да.

– Здравствуйте, мистер Райдер. Говорит мистер Хоффман. Управляющий отелем.

– Да-да, слушаю. Здравствуйте.

– Мистер Райдер, мы чрезвычайно рады наконец видеть вас у себя. Добро пожаловать.

– Спасибо.

– Вы наш самый желанный гость, сэр. Пусть задержка с прибытием вас не беспокоит. Я полагаю, мисс Штратман сообщила вам, что все прекрасно всё понимают. В конце концов, если учесть, какие расстояния вам приходится преодолевать и сколько обязательств у вас по всему миру – ха-ха! – задержки порой совершенно неминуемы.

– Но…

– Нет, сэр, в самом деле, не стоит больше об этом говорить. Все дамы и господа, повторяю, отнеслись к случившемуся с большим пониманием. Давайте оставим этот вопрос. Главное, что вы здесь. Уже за одно это, мистер Райдер, мы бесконечно вам признательны.

– Благодарю вас, мистер Хоффман.

– Итак, сэр, если вы сейчас не слишком заняты, мне очень хотелось бы наконец-то приветствовать вас лично. Лично выразить вам, как я рад видеть вас в нашем городе и в нашем отеле.

– Вы очень любезны, мистер Хоффман. Но как раз сейчас я немного вздремнул…

– Вздремнули? – В голосе собеседника послышалось легкое раздражение, но он тут же овладел собой. – О, конечно, конечно. Вы, должно быть, очень устали. Путь был таким длинным. Что ж, давайте встретимся, как только вы будете готовы.

– Я буду рад увидеться с вами, мистер Хоффман. Думаю, скоро смогу спуститься вниз.

– Прошу вас, распоряжайтесь своим временем как вам будет угодно. Я, со своей стороны, буду ожидать вас здесь в вестибюле – сколь угодно долго. Пожалуйста, не спешите.

Поколебавшись, я произнес:

– Но, мистер Хоффман, у вас, вероятно, масса всяческих дел.

– Верно, время дня самое хлопотливое. Но вас, мистер Райдер, я охотно буду ждать столько, сколько понадобится.

– Прошу вас, мистер Хоффман, не тратьте из-за меня ваше драгоценное время. Я сейчас спущусь вниз и вас разыщу.

– Мистер Райдер, не стоит себя утруждать. Право же, ожидать вас – для меня большая честь. Поступайте как вам удобнее. Уверяю вас, я никуда не денусь до вашего появления.

Я еще раз поблагодарил его и положил трубку. Сев в постели, я огляделся по сторонам и убедился, что уже далеко за полдень. Усталость тяготила меня еще больше, но другого выхода, кроме того как спуститься в вестибюль, не было. Я встал с кровати, вынул один из чемоданов и нашел пиджак менее мятый, чем тот, что все еще был на мне. Пока я переодевался, мне вдруг сильно захотелось выпить кофе – и я поторопился покинуть номер.

Выйдя из лифта, я обнаружил, что в вестибюле обстановка значительно оживилась. Повсюду кресла были заняты посетителями, которые просматривали газеты или беседовали за чашками кофе. У конторки портье весело обменивались приветствиями японцы. Несколько ошеломленный этой переменой, я не сразу заметил управляющего, пока он не подошел ко мне сам.

Мистеру Хоффману было за пятьдесят; по телефону я представлял его себе не таким высоким и крупным. Широко улыбаясь, он протянул мне руку. Он явно запыхался, а лоб у него был покрыт испариной.

Мы пожали друг другу руки – и мистер Хоффман несколько раз повторил, какую честь я оказал своим прибытием городу и его отелю в частности. Подавшись ко мне, он шепнул доверительным тоном:

– И позвольте заверить вас, сэр: подготовка к вечеру в четверг идет полным ходом. Право же, вам совершенно не о чем тревожиться.

Я ожидал, что он скажет больше, но он только молча улыбался, и потому пришлось ответить:

– Что ж, очень приятно слышать.

– В самом деле, сэр, беспокоиться совершенно нет о чем.

Последовала неловкая пауза. Хоффман собрался что-то добавить, но удержался, коротко хохотнул и легонько хлопнул меня по плечу: это показалось мне малоуместной фамильярностью. Наконец он произнес:

– Мистер Райдер, если я могу сделать что-то для вашего удобства, прошу обращаться ко мне незамедлительно.

– Вы очень добры.

Еще одна пауза. Управляющий вновь рассмеялся, качнул головой и еще раз хлопнул меня по плечу.

– Мистер Хоффман, – сказал я. – Вы, вероятно, собирались мне что-то сообщить?

– О, ничего особенного, мистер Райдер. Мне просто хотелось вас поприветствовать и убедиться, что вы всем довольны. Ах да! – воскликнул он. – Конечно же: едва только вы об этом заговорили, как я сразу же вспомнил. Но это сущий пустяк. —Он вновь покачал головой и рассмеялся. Потом прибавил: – Дело касается альбомов моей жены.

– Альбомов вашей жены?

– Моя жена, мистер Райдер, очень культурная женщина. Естественно, что она ваша большая поклонница. Она с живым интересом следит за вашим творчеством и в течение ряда лет собирает все, что пишут о вас в газетах.

– Неужели? Это очень мило с ее стороны.

– По правде говоря, она составила два альбома вырезок: оба целиком посвящены вам. Вырезки – за много лет – расположены по хронологии. Позвольте мне перейти к сути вопроса. Жена всегда питала надежду, что когда-нибудь вы сможете просмотреть эти альбомы сами. Новость о том, что вы собираетесь посетить наш город, естественно, еще более ее обнадежила. Однако, зная, насколько вы будете здесь заняты, она настоятельно просила вас на этот счет не беспокоить. Но я догадывался, что втайне надежду она все-таки не оставила, и обещал ей в разговоре с вами затронуть этот вопрос. Если бы у вас нашлась минуточка для того, чтобы хотя бы мельком пролистать эти альбомы… Для нее это так много бы значило.

– Непременно передайте вашей жене мою благодарность, мистер Хоффман. Я охотно взгляну на эти альбомы.

– Мистер Райдер, вы необычайно добры! Просто необычайно! Между прочим, я захватил альбомы с собой, в отель. Но я представляю, насколько вы сейчас перегружены.

– Действительно, график у меня плотный, однако я уверен, что найду время для альбомов вашей жены.

– Как это замечательно с вашей стороны, мистер Райдер! Но позвольте подчеркнуть, что мне меньше всего хочется вас обременять. С вашего разрешения, я бы предложил вот что. Как только у вас выпадет свободная минутка, подайте мне знак – я буду его дожидаться. До тех пор я вас не потревожу. Разыщите меня в любое время дня и ночи, как только сочтете, что подходящий момент настал. Обычно меня легко найти – я остаюсь в гостинице допоздна. Я тотчас же брошу все дела и принесу альбомы. Если мы об этом условимся, мне будет гораздо спокойнее. Поверьте, мне непереносима мысль, что я создаю вам дополнительные хлопоты.

– Вы очень предупредительны, мистер Хоффман.

– Пожалуй, что так, мистер Райдер. Вам может показаться, что в предстоящие дни я буду чрезвычайно занят. Но я прошу вас учесть: ради нашего уговора я готов бросить все. Даже если со стороны покажется, что я целиком поглощен делами, пожалуйста, не смущайтесь.

– Очень хорошо, я буду об этом помнить.

– Быть может, стоит договориться об определенном сигнале. Предположим, вы меня ищете – и видите, что комната полна народу, а я стою в дальнем конце комнаты. Вам будет неловко проталкиваться сквозь толпу. Во всяком случае, прежде чем вы до меня доберетесь, я могу оказаться в другом месте. Вот почему определенный сигнал был бы не лишним. Неплохо было бы подать над головами какой-то знак, чтобы его можно было сразу же различить.

– В самом деле, очень здравая мысль.

– Великолепно. Я восхищен вашей отзывчивостью и готовностью договориться, мистер Райдер. Если бы можно было с уверенностью сказать то же самое о других знаменитостях, которые здесь останавливались… Итак, надо выработать сигнал… Давайте условимся так: ну, что-нибудь вроде этого…

Он поднял руку ладонью вперед и, растопырив пальцы веером, описал дугу, словно протирал оконное стекло.

– Это только к примеру, – пояснил он, поспешно пряча руку за спину, – Какой-либо другой сигнал, быть может, понравится вам больше.

– Нет-нет, этот вполне годится. Я подам вам этот знак, как только смогу заняться альбомами вашей жены. С ее стороны было чрезвычайно любезно затратить столько усилий.

– Что вы, она испытала величайшее удовлетворение. Разумеется, если позднее вы предпочтете какой-либо другой сигнал, прошу вас позвонить мне из номера или передать записку со служащим.

– Вы очень любезны, но предложенный вами сигнал кажется мне весьма элегантным. А теперь, мистер Хоффман, посоветуйте мне, где я могу выпить кофе. Меня так и тянет проглотить сразу несколько чашек.

Управляющий натянуто рассмеялся:

– Знакомое чувство. Я проведу вас в атриум. Прошу вас, следуйте за мной.

Пройдя через массивную двустворчатую дверь в углу вестибюля, мы оказались в длинном сумрачном коридоре, стены которого были обшиты панелями темного дерева. Дневной свет сюда почти не проникал: в результате даже в этот час здесь продолжали гореть тусклые бра. Хоффман продолжал бодро шагать впереди, поминутно с улыбкой оглядываясь на меня через плечо. Где-то на половине пути мы миновали внушительного вида дверь – и, заметив мое любопытство, Хоффман пояснил:

– Ну да, кофе обычно подается в этой гостиной. Великолепный зал, мистер Райдер, очень уютный. А теперь его еще более украшают столики ручной работы, которые я отыскал сам, когда недавно ездил во Флоренцию. Вам они, уверен, понравятся. Сейчас, однако, как вам уже известно, мы отвели зал в распоряжение мистера Бродского.

– Да-да, мистер Бродский находился там и раньше, когда я только что прибыл.

– Он и сейчас там, сэр. Я охотно представил бы вас друг другу, но сейчас, пожалуй, не самый подходящий момент. Мистер Бродский может… э-э, момент, скажем так, сейчас не совсем тот. Ха-ха! Впрочем, не огорчайтесь: у вас, двух джентльменов, будет еще немало возможностей познакомиться.

– Мистер Бродский сейчас в зале?

Я оглянулся на дверь и, по-видимому, несколько замешкался. Во всяком случае, управляющий стиснул мне локоть и настойчиво повлек дальше.

– Вот именно, сэр. Что ж, его пока не слышно, но, уверяю вас, он возобновит игру в любую секунду. Сегодня утром, знаете ли, он репетировал с оркестром целых четыре часа. Судя по рассказам, все идет отлично. Поверьте, беспокоиться совершенно не о чем.

За углом стало гораздо светлее. Сквозь окна по одну его сторону на пол ложились полосы солнечного света. Хоффман отпустил мой локоть, только когда мы прошли немного дальше. Теперь наш шаг замедлился, и управляющий, желая скрыть свое смущение, коротко рассмеялся:

– Атриум в двух шагах, сэр. Собственно, это бар, но очень уютный. Тут вам подадут кофе и все, что пожелаете. Сюда, пожалуйста.

Выйдя из коридора, мы прошли под аркой.

– Это крыло, – сказал Хоффман, пропуская меня вперед, – было достроено три года тому назад. Мы называем его атриум и гордимся им. Его спроектировал Антонио Дзанотто.

Мы вошли в светлый просторный зал. Из-за высокого стеклянного потолка возникало ощущение, будто ты во внутреннем дворике. Пол устилала белая плитка, посредине был фонтан – сплетение нимфоподобных фигур – извергающий мощную струю воды. По-моему, фонтан бил слишком сильно: все пространство атриума словно заполняла висевшая в воздухе тончайшая пелена тумана. Тем не менее я тотчас же удостоверился, что в каждом углу оборудован собственный бар – с отдельным набором вращающихся стульев, мягких кресел и столиков. Официанты в белых униформах сновали туда-сюда, посетителей собралось изрядное число, однако просторный зал все равно казался полупустым.

Я видел, что управляющий наблюдает за мной с довольным выражением лица, ожидая, когда я начну расточать похвалы увиденному. В этот момент, однако, потребность глотнуть кофе обуяла меня с такой силой, что я попросту повернулся и направился к ближайшему бару.

Я уже взобрался на высокий табурет и оперся локтями на стойку, когда рядом появился управляющий. Он щелкнул пальцами бармену, который и так уже готовился меня обслужить, обратившись к нему со словами:

– Принесите мистеру Райдеру кофе. Кеннийского! – Затем управляющий обратился ко мне: – Больше всего мне хотелось бы побыть сейчас с вами, мистер Райдер. Не спеша побеседовать о музыке, об искусстве. К сожалению, дела не ждут: среди них много неотложных. Надеюсь, сэр, вы будете столь любезны, что меня извините.

Несмотря на мои уверения, что я тронут его исключительной добротой, Хоффман еще долго не мог со мной расстаться – но наконец взглянул на часы, издал озабоченное восклицание и заторопился прочь.

Оставшись один, я, должно быть, сразу же углубился в свои мысли, поскольку не заметил возвращения бармена. Он расторопно выполнил заказ: уже очень скоро я пил кофе, вглядываясь в зеркальную стенку позади стойки – там виднелось не только мое собственное отражение, но и довольно большое пространство позади меня. Немного спустя я невесть почему принялся мысленно прокручивать в голове ключевые моменты футбольного матча, на котором был очень давно: встречались команды Германии и Голландии. Сидя на высоком стуле, я постарался выпрямиться – в зеркале видно было, как я сгорбился, – и попытался вспомнить имена тогдашних голландских игроков. Реп, Крол, Хаан, Неескенс. Вскоре мне удалось припомнить всех футболистов, кроме двух, но имена этих мне никак не давались. Пока я тщетно напрягал память, плеск фонтана у меня за спиной, поначалу успокаивавший, начал меня раздражать. Чудилось – стоит ему только умолкнуть, как ларчик отомкнется и я тотчас же вспомню забытые имена.

Я все еще ломал голову, как вдруг рядом раздался голос:

– Простите, вы ведь мистер Райдер, не правда ли?

Я обернулся и увидел перед собой юношу, немногим за двадцать. Едва я ответил на приветствие, как он порывисто шагнул к стойке со словами:

– Надеюсь, я вам не помешал. Увидев вас, я понял, что должен подойти и выразить вам свою взволнованность. Видите ли, сам я тоже пианист. Разумеется, на сугубо любительском уровне. И конечно, я всегда вами безумно восхищался. Когда до отца дошла весть о вашем приезде, я был просто вне себя.

– До вашего отца?

– О, простите. Я – Штефан Хоффман. Сын управляющего.

– Ах да, понимаю. Здравствуйте.

– Вы не возражаете, если я на минутку присяду? – Юноша взобрался на высокий табурет рядом со мной. – Знаете, сэр, отец был взволнован не меньше моего – если не больше. Мне известен его характер – всю полноту чувств он вряд ли сумел бы вам выразить. Но поверьте: для него ваш приезд очень важен.

– Неужели?

– Да. Я ничуть не преувеличиваю. Мне помнится время, когда отец ожидал вашего ответа. При упоминании вашего имени он погружался в молчание. А потом, если напряжение делалось невыносимым, начинал бормотать себе под нос: «Сколько еще ждать? Долго ли еще дожидаться ответа? Наверное, он нам откажет. Я это предвижу». Мне немалых трудов стоило поддержать в нем бодрость. Так или иначе, сэр, вы в состоянии представить, что означает для него ваше присутствие здесь. Он во всем стремится к совершенству. Если он устраивает вечер, подобный тому, какой назначен на четверг, всё – буквально всё – должно быть в полном порядке. Мысленно, раз за разом, он взвешивает каждую деталь. Порой он перебирает через край, с этой своей одержимостью. Но иногда мне кажется, будь отец лишен этой струнки, он не был бы самим собой – и не достиг бы даже половины того, чего сумел достичь.

– Верно. Ваш отец достоин всяческих похвал.

– Собственно говоря, мистер Райдер, – начал юноша, – у меня к вам вопрос. Скорее даже просьба. Если она невыполнима – пожалуйста, так и скажите. Я пойму правильно.

Штефан Хоффман помедлил, словно набираясь храбрости. Я отхлебнул из чашки глоток, вглядываясь, как мы, сидящие бок о бок, отражаемся в зеркале.

– Да, это тоже имеет отношение к вечеру в четверг. Видите ли, отец попросил меня сыграть на рояле. Я вполне подготовился – и нельзя сказать, будто я чем-то встревожен… – При этих словах голос его слегка дрогнул – и он на минуту показался мне обеспокоенным подростком. Однако почти сразу же, небрежно дернув плечом, Штефан принял прежний самоуверенный вид. – Так как вечер этот очень важен, я не хочу подвести отца. Словом, я спрашивал себя, не сможете ли вы уделить мне несколько минут и меня прослушать? Я остановился на «Георгине» Жан-Луи Лароша. Конечно, я всего лишь любитель – и вам придется проявить снисхождение. Но я подумал, что вы по прослушивании дадите мне кое-какие советы – и я сумею отшлифовать свою игру.

– Итак, – ответил я, немного подумав, – вы наметили выступить в четверг вечером.

– Мое участие, конечно же, ничтожно, – он издал короткий смешок, – наряду с тем, что там будет происходить. Тем не менее мне хочется выступить как можно лучше.

– Да-да, вполне вас понимаю. Что ж, мне доставит удовольствие, если я смогу быть вам полезен.

Юноша просиял:

– Мистер Райдер, у меня нет слов! Это как раз то, что мне нужно…

– Но существует одна трудность. Как вы понимаете, мое время здесь строго ограничено. Я постараюсь выкроить для вас несколько минут.

– Разумеется. Когда вам будет удобно, мистер Райдер. Господи, это такая честь для меня. Говоря откровенно, я думал – вы мне наотрез откажете.

Где-то в складках одежды у Штефана запикал пейджер. Он вздрогнул и сунул руку в карман пиджака.

– Простите, ради Бога, – сказал он, – но меня срочно вызывают. Мне давно следовало быть в другом месте. Однако когда я вас увидел, мистер Райдер, я не утерпел и подошел к вам. Надеюсь, дальнейшее мы сможем обсудить очень скоро. А сейчас, пожалуйста, извините.

Штефан соскочил с табурета и, казалось, намеревался продолжить разговор. Но снова послышалось пиканье – и он, со смущенной улыбкой, заторопился прочь.

Я повернулся к своему отражению в зеркале за стойкой и вновь принялся за кофе. Прежнего настроения безмятежной созерцательности, в котором я пребывал до появления юноши, вернуть, однако, не удавалось. Вместо того во мне зародилось тревожное ощущение, что от меня здесь ожидают очень многого, а дела между тем обстоят не так уж хорошо. По-видимому, не оставалось ничего другого, как обратиться к мисс Штратман и выяснить кое-какие моменты до конца. Допивая очередную чашку кофе, я принял решение разыскать мисс Штратман как можно скорее. Встреча могла оказаться вполне непринужденной – и было бы нетрудно объяснить, что произошло при нашем последнем разговоре. «Мисс Штратман, – предположим, сказал бы я, – я был тогда очень утомлен и потому неверно понял ваш вопрос о моем расписании. Я подумал, что вы спрашиваете, есть ли у меня время ознакомиться с ним прямо там, на месте, если вы вручите мне копию». Или же я мог встать в позу обиженного, прибегнув даже к укоризненному тону: «Мисс Штратман, должен вам признаться, что я слегка обеспокоен и, да-да, несколько разочарован. Учитывая степень ответственности, которую вы и ваши сограждане сочли возможным возложить на мои плечи, я полагаю, я имею право рассчитывать на определенный уровень административной поддержки».

Возле меня послышался шорох – и, подняв глаза, я увидел перед собой Густава, пожилого носильщика. Поймав мой взгляд, он с улыбкой произнес:

– Здравствуйте, сэр. Случайно увидел вас. Надеюсь, вам здесь нравится.

– О да, конечно. Но, к сожалению, у меня еще не было возможности навестить Старый Город, как вы советовали.

– Очень жаль, сэр. Ведь это вправду чудесный уголок – и до него рукой подать. А погода сейчас, я бы сказал, самая что ни на есть подходящая. Слегка прохладно, но солнечно. Вполне можно посидеть на открытом воздухе, хотя вам, пожалуй, следовало бы надеть куртку или же легкое пальто. Самый подходящий день для прогулки по Старому Городу.

– А знаете, – отозвался я, – глоток свежего воздуха, может быть, как раз то, что мне нужно.

– Я бы очень вам рекомендовал это, сэр. Будет просто стыд, если вы покинете наш город, не совершив хотя бы короткой прогулки по Старому Городу.

– Думаю, я непременно прогуляюсь. И отправлюсь не мешкая.

– Если у вас найдется время посидеть в Венгерском кафе на Старой площади, я уверен – вы об этом не пожалеете. Я бы посоветовал вам заказать кофе и кусок яблочного штруделя. Кстати, сэр… Я как раз задался тут вопросом… – Носильщик умолк на минуту, а потом продолжил: – Я задался вопросом, могу ли попросить вас о небольшом одолжении. Обычно я не обращаюсь с подобными просьбами к приезжим, но в случае с вами у меня такое чувство, будто мы уже достаточно хорошо узнали друг друга.

– Буду рад сделать для вас хоть что-то, если только это в моих силах.

Носильщик заговорил в ответ не сразу.

– Это сущий пустяк. Видите ли, мне известно, что как раз сейчас моя дочь будет в Венгерском кафе. Вместе с маленьким Борисом. Она очаровательная молодая женщина, сэр, я уверен, вы почувствуете к ней расположение. Мало кто ей не сочувствует. Красавицей ее не назовешь, но она по-своему привлекательна. Сердце у нее очень доброе. Только вот от одной слабости она, по-моему, не может отделаться. Возможно, так уж она была воспитана, кто знает? Она всегда была такой, с пеленок. Точнее, она порой теряется – даже когда ей по силам справиться с трудностями. Вместо того чтобы принять необходимые простые меры, она пускается в размышления. От этого, как вы понимаете, сэр, пустячные проблемы вырастают в нешуточные. И вскоре дело окончательно запутывается, а она впадает в отчаяние. Все это совершенно ни к чему. Кто скажет в точности, что гложет мою дочь сейчас, но не сомневаюсь: трудности вполне преодолимы. Раньше мне не раз доводилось это видеть. Но теперь, знаете ли, это начал замечать и Борис. В самом деле, сэр, если Софи не скоро совладает с ситуацией, мальчик, боюсь, всерьез расстроится. А ведь он сейчас – просто чудо, душа нараспашку. Я понимаю, так жизнь ему не прожить – наверное, это и нежелательно. Однако – в его сегодняшнем возрасте – мне кажется, он должен еще несколько лет верить в то, что мир залит солнцем и всюду царит смех. – Густав вновь замолчал и задумался. Потом поднял голову и заговорил снова: – Если бы только Софи могла ясно представить себе происходящее, она, конечно, справилась бы с ситуацией. В сущности, она очень сознательная, всегда стремится выложиться ради тех, кто ей больше всего дорог. Однако когда она в таком состоянии, нужно, чтобы ей помогли – помогли обрести вновь ощущение перспективы. Беседа по душам – вот что ей по-настоящему надо. Пусть кто-то посидел бы с ней рядом минут пять и помог разобраться в происходящем. Помог понять, в чем заключаются трудности, подсказал пути, как их преодолеть. Все, в чем Софи нуждается, – в доброй беседе, которая помогла бы ей вернуть чувство реальности. С остальным она справится сама. Она бывает очень разумной, если захочет. И вот тут, сэр, я перехожу прямо к делу. Если вы отправляетесь в Старый Город тотчас же, мне хотелось бы знать, не возражаете ли вы перекинуться с Софи словом-другим. Разумеется, я понимаю, это может вас обременить, но раз уж вы все равно туда направляетесь, я и решил вас спросить. Времени уйдет всего ничего. Так, короткий обмен фразами – просто выяснить, что ее тяготит, помочь увидеть вещи в подлинном свете.

Носильщик замолчал и умоляюще поглядел на меня. Вздохнув, я ответил:

– Мне бы очень хотелось помочь вам, поверьте. Но я вслушался в ваши слова внимательно – и мне показалось, что озабоченность Софи, чем бы она ни была вызвана, скорее всего связана с семейными проблемами. А семейные проблемы, как вам известно, обычно до крайности запутанны. Посторонний вроде меня после разговора начистоту может вникнуть в самую суть одной проблемы – и тут же обнаружить, что она связана с другой. И так далее, и так далее. Признаюсь, на мой взгляд, для того чтобы разобраться в этой путанице, вы подходите гораздо лучше меня. Как отец Софи и дедушка мальчика, в конце концов, вы обладаете прирожденной властью, которой я лишен.

Носильщик, казалось, сразу же уловил смысл моих слов – и я чуть ли не пожалел о сказанном. Несомненно, я задел чувствительную струну. Он слегка повернул голову и устремил невидящий взгляд через атриум к фонтану. Потом заговорил:

– Я вполне понимаю вас, сэр. Да, действительно, поговорить с ней должен именно я, мне это ясно. Но позвольте признаться как на духу – даже не знаю, как это сказать, – но разрешите быть с вами совершенно откровенным. Дело в том, что мы с Софи не разговаривали друг с другом уже много лет. Собственно, с тех пор, когда она была еще ребенком. И потому, сами понимаете, для меня это непростая задача.

Носильщик опустил взгляд – казалось, ожидая моего ответа точно приговора.

– Простите, – начал я после паузы, – но я что-то не могу взять в толк, о чем вы говорите. Вы хотите сказать, что все это время не виделись с дочерью?

– Нет-нет. Как вам известно, вижусь с ней я регулярно – всякий раз, когда забираю Бориса. Но мы с ней не разговариваем – вот что я имею в виду. Быть может, вы лучше меня поймете, если я приведу пример. Возьмем хотя бы те часы, когда мы с Борисом ожидаем Софи после очередной небольшой прогулки по Старому Городу. Предположим, мы сидим в кофейне мистера Кранкля. Борис в приподнятом настроении, болтает, то и дело покатываясь со смеху. Однако стоит только ему завидеть в дверях мать, как он сразу умолкает. Не то чтобы его что-то огорчило. Нет, он тут же замыкается в себе. Соблюдает ритуал, понимаете? Затем Софи подходит к нам вплотную, но обращается к нему. Хорошо ли мы провели время? Куда ходили? Не озяб ли дедушка? Да, она всегда обо мне спрашивает. Ее беспокоит, что я могу разболеться, гуляя по этой части города. Но ведь мы с Софи не разговариваем друг с другом прямо. «Скажи дедушке до свидания», – обращается она к Борису – и они уходят вместе. Так обстоит дело уже много лет – и непохоже, что сейчас есть действенный способ что-либо изменить. Однако, видя такое положение, я теряюсь. Я чувствую: необходим серьезный разговор. На мой взгляд, вы подходите лучше кого-либо. Всего несколько слов, сэр. Просто помочь Софи определить, какие именно проблемы перед ней на самом деле стоят. Если вы это сделаете, с остальным она справится, можете быть уверены.

– Хорошо, – подумав, согласился я. – Хорошо, я посмотрю, что я могу сделать. И все же должен подчеркнуть то, о чем уже говорил раньше. Такие вопросы слишком сложны для стороннего лица. Но я посмотрю, что могу сделать.

– Буду обязан вам, сэр. Софи сейчас в Венгерском кафе. Вы узнаете ее без труда. У нее длинные темные волосы, она похожа на меня. Если вдруг засомневаетесь, всегда можно спросить у хозяина или у кого-то из служащих.

– Отлично. Я отправляюсь сию же минуту.

– Я буду так вам обязан, сэр. Даже если почему-либо разговор не состоится, все равно прогулка наверняка придется вам по вкусу.

– Итак, – заверил я Густава, спустившись с табурета, – я вам сообщу, что у меня получится.

– Огромное вам спасибо, сэр.

3

Путь от отеля до Старого Города – минут пятнадцать пешего хода – ничего примечательного не сулил. Почти всюду над головой по обеим сторонам улиц, заполненных шумным предвечерним транспортом, высились застекленные здания офисов. Но едва я вышел к реке и ступил на ведущий в Старый Город горбатый мостик, то почувствовал, что здесь атмосфера совершенно иная. На другом берегу показались цветные навесы и раскрытые зонтики уличных кафе. Я видел, как двигаются официанты и бегают кругами дети. На набережной взволнованно тявкала собачонка – возможно, заметившая мое приближение.

Еще немного – и я оказался в Старом Городе. Узкие мощеные улочки были заполнены неспешно прогуливавшимися людьми. Я бесцельно поблуждал мимо многочисленных сувенирных лавочек, булочных и кондитерских. По дороге мне попалось и несколько кафе: это заставило меня призадуматься, легко ли я отыщу нужное заведение, указанное носильщиком. Впрочем, вскоре я вышел на просторную площадь – и тут же увидел Венгерское кафе. Весь дальний конец площади был заставлен столиками – их выносили, как я мог разглядеть, из небольшой двери под полосатым навесом.

Я остановился, чтобы чуточку передохнуть и осмотреться. Солнце над площадью клонилось к закату. Как Густав и предупреждал, то и дело пробегал прохладный ветерок, от которого начинали трепетать зонтики кафе. И все же едва ли не все столики были заняты. Среди посетителей, похоже, было много туристов, но, судя по всему, немало и местных жителей, которые рано кончили работу и снимали усталость за чтением газет над чашкой кофе. Пересекая площадь, я миновал группки чиновников с кейсами, оживленно о чем-то толковавших между собою.

Возле столиков я замедлил шаг в попытке высмотреть дочь носильщика. Два студента обсуждали кинофильм. Турист читал «Ньюсуик». Старушка бросала крошки хлеба голубям вокруг ее ног. Однако молодой женщины с длинными темными волосами и мальчика нигде не было видно. Внутренность кафе представляла собой небольшую темноватую комнату, где стояло всего пять-шесть столиков. Тут до меня дошло, что имел в виду носильщик, говоря о сложностях, возникающих в зимние месяцы из-за тесноты помещения, однако сегодня здесь сидел в дальнем углу один-единственный посетитель – старик в берете. Смирившись с неудачей, я вернулся наружу и стал разыскивать официанта – заказать кофе, как вдруг услышал, что меня зовут по имени.

Обернувшись, я увидел, что мне машет рукой женщина, сидящая с мальчиком за столиком поблизости. Внешность обоих как нельзя более отвечала описанию носильщика – и я не мог взять в толк, каким образом не заметил их раньше. Слегка озадаченный тем, что они меня ждут, я не сразу помахал в ответ – и уже потом двинулся к ним.

Хотя носильщик назвал Софи «молодой женщиной», на самом деле она скорее была среднего возраста – лет сорока или около того. Тем не менее выглядела она привлекательнее, чем я ожидал. Высокий рост, гибкое сложение и длинные темные волосы придавали ей цыганский вид. Мальчик рядом с ней был коротконог и немного пухловат: сейчас он сердито смотрел на мать.

– Что же вы? Не собираетесь присесть? – с улыбкой обратилась ко мне Софи.

– Конечно-конечно, – откликнулся я, осознав, что стою рядом с ними в нерешительности. – Конечно, собираюсь, если только вы не против. —Я улыбнулся мальчику, но он в ответ лишь окинул меня неодобрительным взглядом.

– Разумеется, не против. Правда, Борис? Борис, поздоровайся с мистером Райдером.

– Привет, Борис, – сказал я, усаживаясь. Мальчик по-прежнему смотрел на меня с неодобрением. Потом обратился к матери:

– Почему ты пригласила его сесть? Я ведь тебе как раз кое-что объяснял.

– Это мистер Райдер, Борис, – ответила Софи. – Он нам не просто друг. Конечно же, он может посидеть с нами, если хочет.

– Но я объяснял тебе, как летит «Вояджер». Я знал, что ты не слушаешь. Хоть бы когда внимание на меня обратила.

– Извини, Борис, – Софи обменялась со мной беглой улыбкой. – Я старалась как могла, но вся эта наука для меня темный лес. А почему ты не поздоровался с мистером Райдером?

Борис мельком взглянул на меня, угрюмо произнес «Здравствуйте» и опять отвернулся.

– Мне бы очень не хотелось, чтобы из-за меня произошла размолвка, – сказал я. – Борис, продолжай, пожалуйста, свои объяснения. По правде говоря, мне и самому было бы очень интересно узнать об этом самолете.

– Это не самолет, – вяло отозвался Борис. – Это транспортное устройство для сообщения между звездными системами. Но вы в этом разберетесь не лучше мамы.

– Вот как? С чего ты взял? А если у меня научный склад ума? Нельзя же судить так поспешно о людях, Борис.

Глядя по-прежнему в сторону, Борис тяжело вздохнул:

– Что мама, что вы… Не умеете сосредоточиться.

– Ну-ну, Борис, перестань, – вмешалась Софи. – Не будь таким букой. Мистер Райдер – наш друг, очень нам дорогой.

– И не только ваш, – добавил я. – Я также друг твоего дедушки.

Впервые за все время Борис взглянул на меня с интересом.

– Да, – подтвердил я. – Мы с твоим дедушкой подружились по-настоящему. Я остановился в отеле, где он работает.

Борис продолжал внимательно меня изучать.

– Борис, – увещевала его Софи, – почему ты не поздороваешься с мистером Райдером как следует? Ведешь себя из рук вон плохо. Ты же не хочешь произвести впечатление оболтуса?

Борис всмотрелся в меня еще пристальней, потом вдруг плюхнулся грудью вперед, обхватив голову обеими руками и болтая ногами под столом так, что слышались удары ботинок о металлические ножки.

– Простите, – сказала Софи. – Он сегодня что-то не в настроении.

– Мне, – проговорил я вполголоса, – нужно с вами кое-что обсудить. Но… – Я показал глазами на Бориса. Софи поймала мой взгляд и обратилась к мальчику со словами:

– Борис, мне нужно поговорить с мистером Райдером. Почему бы тебе не пойти и не поглядеть на лебедей? Всего минутку-другую.

Борис по-прежнему закрывал голову руками, словно во сне, продолжая ритмически стучать ботинками о ножки стола. Софи легонько тронула его за плечо:

– Ну иди же. Там есть и черный лебедь. Пойди встань вон там, у перил, рядом с монахинями, и ты его увидишь. А потом скоренько вернешься и расскажешь нам о том, что видел.

Поначалу Борис не отозвался никак. Затем выпрямился, испустил еще один утомленный вздох и соскользнул со стула. По какой-то причине, ведомой только ему одному, он изображал пьяного вдрызг и шел, шатаясь из стороны в сторону.

Как только мальчик отошел достаточно далеко, я повернулся к Софи. Мной вдруг овладело сомнение, с чего начать, – и я минуту-другую пребывал в нерешительности. Софи, однако, улыбнулась и заговорила первой:

– У меня хорошие новости. Мистер Майер позвонил насчет дома. Дом только сегодня выставлен на продажу. Условия самые заманчивые. Я сегодня весь день только об этом и думала. Чутье мне подсказывает: это именно то, что нужно, – именно такой дом, какой мы все это время искали. Я сказала мистеру Майеру, что отправлюсь туда завтра же с утра пораньше и хорошенько все осмотрю. В самом деле, лучшего и желать нельзя. Около получаса ходьбы от деревни, дом стоит на взгорке, три этажа. Мистер Майер говорит, что чудеснее вида на лес он давно уже не встречал. Я знаю, ты сейчас очень занят, но если все окажется хоть чуточку таким, как на словах, я тебе позвоню – и ты, наверное, сможешь туда выбраться. С Борисом. Похоже, это в точности то, что мы искали. Поиски затянулись, но думаю, я наконец нашла то, что нужно.

– О да. Отлично.

– Я поеду туда первым утренним автобусом. Нам придется действовать быстро. На такой дом найдется немало охотников.

Софи принялась рассказывать о доме подробнее. Я молчал, но лишь отчасти из-за того, что не знал, как отвечать. Дело было в том, что, пока мы тут сидели вместе, лицо Софи становилось мне все более и более знакомым: у меня даже появилось чувство, будто я смутно припоминаю какие-то давние толки о покупке подобного дома где-нибудь в лесу. Лицо мое, должно быть, тем временем вытянулось, потому что Софи вдруг осеклась и произнесла другим, слегка настороженным голосом:

– Извини за последний звонок. Надеюсь, ты на меня больше не дуешься?

– Дуюсь? Ничуть.

– Я только и думала что о доме. Лучше, конечно, было промолчать. В конце концов, можно ли сейчас чувствовать себя уютно как дома? Разве это дом? С этакой-то кухней! Я так долго старалась хоть что-то для нас подыскать.

Софи пустилась в рассуждения о доме. Слушая ее, я пытался восстановить в памяти обрывки упомянутого ею телефонного разговора. Наконец в голове у меня слабо забрезжило воспоминание о том, как звучал по проводу тот же. самый голос – и не столь давно – но звучал жестче, суровей. Мне почудилось, будто в памяти моей даже всплыла фраза, которую я выкрикивал в трубку: «Ты живешь в крохотном мирке!» Софи не унималась, и я продолжал с презрением повторять: «В крохотном! Ты живешь в крохотном мирке!» Однако, как ни огорчительно, прочее содержание разговора оставалось как в тумане.

Быть может, пытаясь толком расшевелить свою память, я вгляделся в Софи слишком пристально – и она смущенно спросила:

– Тебе кажется, я растолстела?

– Нет-нет! – Я со смехом отвел от нее глаза. – Выглядишь ты чудесно.

Мне пришла мысль, что я до сих пор не сказал Софи ни слова о ее отце, – и опять стал придумывать, с чего бы начать. Но тут что-то ударилось о спинку моего кресла сзади – Борис вернулся.

Мальчик бегал вокруг нашего стола, пиная пустую картонную коробку, точно это был футбольный мяч. Заметив, что я за ним наблюдаю, он перебросил коробку с одной ноги на другую, потом сильным ударом направил ее между ножек моего кресла.

– Номер Девять! – вскричал он, вскинув руки. – Великолепный гол забил Номер Девять!

– Борис, – сказал я, – не лучше ли кинуть эту коробку в мусорный бак?

– Когда же мы отправимся? – Борис повернулся ко мне. – А то опоздаем. Скоро стемнеет.

Оглядевшись, я и в самом деле увидел, что солнце над площадью начинает скрываться и что многие столики уже опустели.

– Прости, Борис. Что ты собираешься делать?

– Скорее же! – Он дернул меня за руку. – Так мы никогда туда не попадем!

– Куда это Борис стремится попасть? – тихонько спросил я у его матери.

– Конечно же в парк с качелями! – Софи вздохнула и поднялась с места. – Он намерен продемонстрировать тебе свои успехи.

Мне не оставалось ничего другого, как тоже подняться со стула, – и через минуту мы втроем уже пересекали площадь.

– Итак, – сказал я Борису, как только он примерился к моему шагу, – ты собираешься мне кое-что показать.

– Когда мы ходили туда раньше, – заговорил Борис, беря меня за руку, – там был один мальчик, больше меня, – так он даже торпеду не умел делать! Мама считает, он по крайней мере на два года меня старше. Я ему раз пять показывал, как это делается, но он все равно очень боится. Он все время карабкался наверх, а прыгнуть так и не смог!

– Вот как. А ты, конечно же, не боишься. И делаешь торпеду.

– Конечно, не боюсь. Это же так легко… Совсем легко!

– Ну и отлично.

– Мальчишка так боялся! До чего потешно! Миновав площадь, мы ступили на прилегающую к ней узкую мощеную улочку. Борис – очевидно, хорошо знавший дорогу – от нетерпения часто забегал вперед. Потом, стараясь идти со мной в ногу, поинтересовался:

– Ты знаешь дедушку?

– Да, я тебе говорил. Мы с ним друзья.

– Дедушка очень сильный. Один из самых сильных людей в городе.

– Неужели?

– Он здорово умеет драться. Когда-то он был солдатом. Ему много лет, да вряд ли кто его одолеет. Хулиганам на улице, бывает, это и невдомек, но тут-то они и узнают, что почем. – Борис на ходу сделал кулаком внезапный выпад. – Раз-два – и они уже на земле.

– Правда? Это интересно, Борис.

И тут, пока мы пробирались по узким мощеным улочкам, мне неожиданно припомнились кое-какие подробности спора с Софи. Вспыхнул он неделю-другую назад, я в это время находился в каком-то отеле, вслушиваясь в крики на другом конце провода:

– Сколько еще, по-твоему, это может продолжаться? Ни ты, ни я уже не молоды! Ты выполнил свой долг. Пусть теперь постарается кто-нибудь другой!

– Послушай, – говорил я, все еще спокойно. – Дело в том, что я нужен людям. Стоит мне где-то появиться – и меня тотчас осаждают ужасные проблемы. Глубоко засевшие, с виду неразрешимые – и окружающие обычно бывают благодарны мне за приезд.

– Долго тебе так не продержаться – и это всем ясно. Для нас – я имею в виду и себя, и тебя, и Бориса – время уходит сквозь пальцы. Не успеешь ты оглянуться, как Борис уже вырастет. Никто и не ждет, что ты будешь продолжать держаться за свое. А все эти люди – почему бы им самим не разобраться с собственными проблемами? Это пошло бы им на пользу!

– Ты ничего не понимаешь! – в гневе взорвался я. – Просто не знаешь, о чем говоришь! Бывает – я куда-нибудь приеду, а тамошние жители ничего не смыслят. Не имеют ни малейшего понятия о современной музыке – и если их предоставить самим себе, очевидно, они все глубже и глубже будут увязать в неприятностях. Я нужен – разве ты этого не видишь? Я нужен и здесь! Ты сама не понимаешь, о чем говоришь! – Вот тут-то я и закричал: «Крохотный мирок! Ты живешь в таком крохотном мирке!»

Мы подошли к небольшой игровой площадке, обнесенной по кругу перилами. Площадка пустовала и показалась мне довольно унылой. Борис, однако, с энтузиазмом распахнул перед нами входную дверцу.

– Гляньте-ка, это совсем пустяк! – Борис бегом устремился к вертикальной лестнице.

Мы с Софи минуту-другую следили, как в сумерках его фигурка карабкается все выше и выше. Потом Софи тихо сказала:

– Знаешь, это забавно. Я слушала мистера Майера, когда он описывал мне гостиную того дома, и мысленно мне постоянно виделась квартира, где я жила ребенком. Он говорил, а я все время вспоминала нашу квартиру. Нашу старую гостиную. Мать с отцом, какими они были тогда. Возможно, никакого сходства и нет. Я, в сущности, ничего подобного и не ожидала. Поеду туда завтра – и все окажется совершенно иным. Но у меня появились надежды: знаешь ли, нечто вроде предзнаменования. – Она коротко рассмеялась и тронула меня за плечо. – У тебя такой мрачный вид.

– Мрачный? Прости. Всему виной эти разъезды. Пожалуй, я немного устал.

Борис взобрался на самую верхушку лестницы, однако уже совсем стемнело, его силуэт едва различался на фоне неба. Он что-то нам крикнул, потом, ухватившись за верхнюю перекладину, перекувырнулся через голову.

– Он очень гордится своей сноровкой, – сказала Софи. Затем позвала: – Борис, уже совсем темно. Спускайся вниз.

– Это просто пустяк. В темноте даже легче.

– Спускайся сейчас же.

– Всему виной эти разъезды, – повторил я. – Отель за отелем. Лица сплошь незнакомые. Это очень утомляет. И даже сейчас, в этом городе, напряжение у меня огромное. Здешние жители. Они явно многого от меня ожидают. То есть ясно, что…

– Послушай, – ласково прервала меня Софи, накрыв ладонью мою руку, – почему бы нам пока не выкинуть все это из головы? У нас будет еще уйма времени, чтобы это обсудить. Мы все устали. Пойдем вместе к нам. Тут всего несколько минут ходу, сразу же за средневековой часовней. Поужинаем как следует и передохнем.

Софи говорила тихо, почти что мне на ухо – и я чувствовал ее дыхание. На меня вновь накатила прежняя усталость, и мысль об отдыхе в теплой квартире – мы с Борисом, скажем, лениво растянулись на ковре, пока Софи готовит нам ужин, – вдруг показалась мне крайне заманчивой. Настолько заманчивой, что на секунду-другую я, должно быть, закрыл глаза, и очнуться меня заставило только возвращение Бориса.

– Это самая ерундовая фигура, и в темноте ее сделать ничего не стоит, – проговорил он.

Я заметил, что Борис выглядит замерзшим и каким-то сникшим. Вся его былая энергия испарилась – и мне подумалось, что представление потребовало от него слишком больших усилий.

– Мы сейчас возвращаемся домой, – заявил я. – Поедим чего-нибудь вкусненького.

– Идемте, – произнесла Софи, двинувшись в путь. – Время не ждет.

С неба посыпался мелкий дождик – и теперь, когда солнце село, в воздухе стало гораздо прохладнее. Борис опять взял меня за руку – и вслед за Софи мы вышли из парка на пустынную боковую улочку.

4

Было ясно, что Старый Город остался позади. Закопченные кирпичные стены, высившиеся по обе стороны нашего пути, не имели окон: по-видимому, это были тыльные стены складов. Софи шла по улице быстрым шагом – и я почти тотчас заметил, что Борис поспевает за нами с трудом. Но стоило мне спросить у него: «Мы не слишком торопимся?» – как он метнул на меня в ответ свирепый взгляд.

– Я могу идти гораздо быстрее! – крикнул Борис и устремился вперед рысцой, таща меня за руку. Но чуть ли не сразу же выдохся и с виноватым выражением на лице замедлил шаг. Я старался не очень спешить, однако слышал, что он совсем запыхался. Потом он что-то начал шептать себе под нос. Поначалу я не обратил на это внимания, полагая, что он просто пытается себя подбодрить. Но потом до меня донеслись; слова:

– Номер Девять… Номер Девять…

Я взглянул на него с любопытством. Он весь промок и дрожал от холода – и мне подумалось, что лучше будет поддерживать с ним разговор.

– Номер Девять, – повторил я. – Это футболист?

– Сильнейший в мире игрок.

– Номер Девять. Ну да, конечно.

– Маячившая впереди фигура Софи скрылась за углом – и Борис крепче ухватил меня за руку. До этого момента я как-то не сознавал, насколько Софи нас обогнала, – и хотя мы ускорили шаг, добираться до угла пришлось непомерно долго. Обогнув его, я с досадой заметил, что расстояние между нами и Софи даже увеличилось.

Мы по-прежнему шли задворками – мимо грязных кирпичных стен с обширными мокрыми разводами. Мостовая была неровной – и при свете фонарей под ногами у нас слабо поблескивали лужи.

– Не огорчайся, – сказал я Борису. – Мы уже почти пришли.

Борис продолжал бормотать что-то про себя, повторяя в такт дыханию: «Номер Девять… Номер Девять…»

С самого начала эти слова Бориса всколыхнули во мне какое-то смутное воспоминание. Теперь, вслушиваясь в его полушепот, я припомнил, что Номер Девять был на деле не настоящим футболистом, а просто фигуркой из настольной игры. Игроков, изготовленных из алебастра и налитых для устойчивости свинцом, щелчком пальца можно было заставить вести крошечный пластмассовый мяч, передавать его и забивать в ворота. Игра была рассчитана на двух игроков – у каждого была своя команда, однако Борис играл непременно в одиночку, часами лежа на животе и комментируя вслух матчи, которые изобиловали драматическими поворотами и промахами, заставлявшими потом только кусать ногти. У Бориса были шесть полностью укомплектованных команд, а также миниатюрные ворота с настоящей сеткой и складным полем из зеленого фетра. Он с пренебрежением отверг замысел изготовителей, предполагавших, что команды должны были представлять «настоящие» – вроде «Аякс Амстердам» или «АК Милан», и дал командам свои собственные названия. Игроки, впрочем, имен так и не получили (хотя Борис досконально вник в достоинства и слабости каждого), а различались просто по номерам. Либо не подозревая о значении цифр на майках игроков, либо повинуясь очередной причуде воображения, Борис присваивал футболисту номер, который никак не зависел от места, отведенного ему в команде. Так, Номер Десять в какой-либо команде мог быть прославленным центральным защитником, а Номер Два – подающим надежды молодым нападающим. Номер Девять числился в излюбленной команде Бориса – и, безусловно, был наиболее одаренным из игроков. Тем не менее, при редчайшем мастерстве, он обладал крайне своеобразным, капризным характером. Обычно ему полагалось находиться в середине поля, однако нередко случалось так, что он едва ли не весь матч слонялся где-то по краю, явно не заботясь о грозившем команде чудовищном проигрыше. Порой Номер Девять не выходил из летаргии больше часа, в продолжение которого опасный разрыв в счете достигал пяти, а то и шести голов, и комментатор – как же обойтись без комментатора? – озадаченно произносил: «Номер Девять до сих пор не в игре. Не понимаю, в чем тут дело». Затем, когда до финального свистка оставалось минут двадцать, Номер Девять проявлял свои истинные возможности, искусным приемом перехватывая инициативу. «Вот это уже на что-то похоже! – восклицал комментатор. – Наконец-то Номер Девять показывает, на что он способен». С этого момента Номер Девять обретал все лучшую и лучшую форму и вскоре начинал забивать один гол за другим, так что команде соперников приходилось всецело сосредотачиваться на том, чтобы не допустить его к мячу. Однако рано или поздно ему удавалось завладеть мячом, и тогда – независимо от числа противников, пытавшихся ему помешать, он ухитрялся проложить себе путь к вражеским воротам. Неизбежность результата делалась очевидной мгновенно, – и комментатор приглушенным от восхищения голосом объявлял «гол» не в ту секунду, когда мяч действительно оказывался в сетке, а стоило только Номеру Девять забрать себе мяч – даже если это случалось чуть ли не возле его собственных ворот. Зрители (а они конечно же были) поднимали восторженный рев, едва лишь замечали, что мяч попал к Номеру Девять, и этот рев все усиливался по мере того, как Номер Девять изящно обходил соперников, бил в ворота сбоку голкипера и поворачивался принимать приветствия от благодарных товарищей по команде.

Перебирая все это в памяти, я смутно припомнил какую-то проблему, возникшую недавно в связи с Номером Девять, и прервал шепот Бориса вопросом:

– А что теперь с Номером Девять? Он в хорошей форме?

Борис молча прошел несколько шагов и только потом ответил:

– Мы не взяли коробку с собой.

– Коробку?

– Номер Девять слетел с основания. Со многими это случается, но их легко приладить. Я поместил его в специальную коробку и собирался починить, как только мама раздобудет нужный клей. Я положил его в коробку – специальную, чтобы не забыть, где он находится. Но коробку мы не взяли.

– Понятно. То есть вы оставили ее там, где жили раньше.

– Мама забыла его упаковать. Но сказала, что мы скоро вернемся. В старую квартиру – и он будет там. Я смогу его починить: у нас теперь есть нужный клей. Я скопил немного денег.

– Ясно.

– Мама говорит, все будет хорошо, она этим займется. Позаботится, чтобы новые жильцы не выбросили его по ошибке. Сказала, мы скоро туда наведаемся.

У меня сложилось отчетливое ощущение, будто Борис на что-то намекает, и когда он снова умолк, я сказал:

– Борис, если хочешь, я могу повести тебя туда. Да, мы могли бы пойти туда вместе, вдвоем. Пойти в старую квартиру – и забрать Номера Девять. Скоро у меня выдастся свободная минута. Возможно, даже завтра. Потом, как ты говоришь, у тебя есть клей. Раз-два – и Номер Девять снова будет в лучшей форме. Так что не огорчайся. Еще немного – и все будет в порядке.

Фигура Софи вдруг вновь исчезла из виду – на этот раз так внезапно, что я подумал: должно быть, она вошла в какую-то дверь. Борис дернул меня за руку – и мы оба поспешили к тому месту, где она скрылась.

Скоро мы обнаружили, что на самом деле Софи свернула в переулок, немногим шире трещины в стене. Он круто шел вниз и был таким узким, что, казалось, по нему нельзя спуститься, не задев локтем шероховатую стену справа или слева. Темноту рассеивали всего два уличных фонаря – один посередине пути, другой где-то совсем далеко.

Борис ухватил меня за руку, едва мы начали спуск, и скоро опять послышалось его неровное дыхание. Софи я увидел уже в конце переулка, но, похоже, она наконец заметила свое упущение и стояла у дальнего фонаря, глядя на нас снизу вверх с немного озабоченным видом. Когда мы приблизились к ней вплотную, я сердито сказал:

– Послушай, разве ты не видишь, что нам за тобой не угнаться? День выдался утомительный – и для меня, и для Бориса.

Софи мечтательно улыбнулась. Потом, обняв Бориса за плечи, привлекла мальчика к себе и мягко проговорила:

– Не огорчайся. Я знаю, здесь не слишком приятно – похолодало и идет дождь. Но не расстраивайся – очень скоро мы попадем домой. Там будет очень тепло, мы об этом позаботимся. Так тепло, что можно будет остаться в футболках, если захочется. Там есть большие новые кресла, в которых можно свернуться калачиком. Такому малышу, как ты, легко в них потеряться. Ты полистаешь свои книги или посмотришь фильм по видео. А если захочешь, достанем из шкафа настольные игры. Я выну их все, а ты с мистером Райдером выберешь, в какую сыграть. Можно будет разбросать по ковру большие красные подушки и поставить игру прямо на пол. А я все это время буду готовить нам ужин и накрывать в уголке стол. Вместо одного большого блюда я, пожалуй, подам несколько разных. Мясные шарики, маленькие пирожки с сыром, немного пирожных. Не беспокойся, я помню все твои любимые и разложу их на столе. Потом мы сядем за ужин, а после еды продолжим игру втроем. Конечно, если тебе надоест игра, то мы ее оставим. Быть может, тебе захочется поговорить с мистером Райдером о футболе. Пойдешь спать, только когда по-настоящему устанешь. Твоя комнатка крошечная, но очень уютная, ты сам это сказал. Наверняка будешь спать как убитый. Неприятная прогулка по холоду к тому времени забудется. Да нет, ты все об этом забудешь, как только перешагнешь порог и почувствуешь тепло отопления. Давай не вешай носа. Мы уже почти добрались.

Говоря это, Софи обнимала Бориса, но потом вдруг выпустила, повернулась и пошла дальше. Внезапность ее поступка захватила меня врасплох: ее слова постепенно меня убаюкивали – и я на мгновение даже смежил веки. Борис тоже, казалось, был озадачен, и пока я брал его за руку, Софи вновь от нас удалилась.

Я старался, чтобы она не ушла слишком далеко, но заслышал позади чьи-то шаги и, не утерпев, оглянулся. Прохожий как раз вступил в круг света, отбрасываемого фонарем, и я увидел знакомое лицо. Звали его Джеффри Сондерс, мы с ним вместе учились в школе в Англии. С той поры мы не встречались, и меня поразило, как сильно он состарился. И скудное освещение, и холодная морось, конечно, играли роль, но все равно его потрепанный вид поражал. Плащ на нем словно потерял способность застегиваться – и он на ходу придерживал его у воротника. Мне не очень-то хотелось с ним здороваться, но стоило нам с Борисом двинуться вперед, как Джеффри Сондерс с нами поравнялся.

– Привет, старик, – заговорил он. – Так и думал, что это ты. Ну и поганый же вечерок выдался.

– Да, хуже некуда, – отозвался я. – А поначалу было даже приятно.

Переулок вывел нас на темную заброшенную дорогу. Дул сильный ветер; город, казалось, был неблизко.

– Твой мальчик? – спросил Джеффри Сондерс, кивнув в сторону Бориса. И, прежде чем я успел ответить, продолжал: – Хороший мальчик. Отменно удался. Выглядит неглупым. Сам я так и не женился. Всегда считал, что женюсь, но время ушло – и теперь, наверное, уже не женюсь. Откровенно говоря, пришлось хлебнуть всякого. Но я не хочу тебя утомлять рассказом о своих неудачах. Кое-что за эти годы происходило и хорошего. Все же. Отменная удача. Хороший мальчик.

Джеффри Сондерс подался вперед и поприветствовал Бориса. Борис, не то расстроенный, не то занятый своими мыслями, не ответил.

Дорога вела теперь вниз по склону. Пока мы пробирались сквозь темноту, я припомнил, что в школе среди сверстников Джеффри Сондерс слыл первым, делая успехи и в учебе, и на спортплощадке. Его неизменно ставили нам в пример, желая пожурить нас за недостаток старательности, и все были согласны, что со временем он сделается школьным старостой. В старосты он не попал, как мне вспомнилось, из-за какой-то неприятности, которая вынудила его внезапно покинуть школу на пятом году обучения.

– О твоем приезде я прочитал в газетах, – говорил мне Сондерс. – И ждал от тебя весточки. Думал, сообщишь, когда ко мне заскочишь. Купил в булочной пирожные, чтобы было что предложить к чаю. У меня в берлоге, конечно, довольно мрачно: я ведь холостяк и все такое, однако порой все еще жду гостей и, пожалуй, вполне способен неплохо их принять. И вот, едва услышал о твоем приезде, тут же помчался в булочную и купил набор пирожных к чаю. Это было позавчера. Вчера они вроде бы выглядели еще совсем прилично, хотя глазурь немного и затвердела. Но сегодня, поскольку ты все еще не появился, я их выбросил. Наверное, из гордости. То есть я имел в виду, что ты так преуспел в жизни, и мне не хотелось, чтобы ты ушел под впечатлением от моего жалкого существования в тесных нанятых комнатушках, где посетителю нечего предложить, кроме черствых пирожных. Поэтому я снова направился в булочную и купил свежих. И немного прибрал комнату. Но ты так и не объявился. Что ж, винить тебя я не могу. Послушай, – он снова наклонился и всмотрелся в Бориса, – ты как там, в порядке? Дышишь тяжело – похоже, совсем выдохся.

Борис, снова насторожившись, сделал вид, что не слышит.

– Замедлим шаг ради маленького копуши, – проговорил Джеффри Сондерс. – Просто одно время мне немного не повезло в любви. Многие в городе считают меня гомосексуалистом. Оттого, что снимаю комнату в одиночку. Сначала я возмущался, а теперь мне все равно. Ладно, меня принимают за гомосексуалиста. Ну и что? Когда надо, мои потребности удовлетворяют женщины. За плату. Вполне меня устраивает – и я бы сказал, некоторые из них очень достойные особы. И все же, какое-то время спустя, ты начинаешь их презирать, а они – тебя. Тут ничего не поделаешь. Я знаю большинство шлюх в городе. Это не значит, что я со всеми ними спал. Ни в коем случае! Но они знают меня, а я знаю их. Многие кивают при встрече. Ты, возможно, думаешь, что я влачу жалкое существование. Совсем нет. Все дело в том, как смотреть на вещи. Иногда ко мне приходят друзья. Я вполне способен угостить их чашечкой чая. У меня это неплохо получается – и они потом часто говорят, что остались очень довольны тем, что ко мне заскочили.

Дорога круто спускалась вниз, но потом выровнялась – и мы очутились посреди заброшенной фермы. Со всех сторон нас окружали высившиеся в лунном свете темные очертания амбаров и надворных построек. Софи продолжала идти впереди, однако теперь нас разделяло приличное расстояние, и я улавливал абрис ее фигуры только когда он исчезал за углом какого-нибудь сломанного строения.

К счастью, Джеффри Сондерс, по-видимому, отлично знал дорогу и прокладывал путь не задумываясь. Я следовал почти вплотную за ним – и тут меня посетило одно воспоминание из наших школьных дней: мне припомнились холодное зимнее утро в Англии, хмурое небо и замерзшая земля. Мне было не то четырнадцать, не то пятнадцать лет; мы стояли с Джеффри Сондерсом возле паба где-то в Вустершире, в глубине сельской местности. Нам двоим поручили помогать участникам загородного пробега; наша задача сводилась к тому, чтобы просто указать бегунам, появлявшимся из тумана, в какую сторону свернуть через близлежащее поле. В то утро я был чем-то необычайно расстроен – и минут через пятнадцать, на протяжении которых мы оба молча вглядывались в туман, не сумев побороть себя, я вдруг залился слезами. В то время я еще не очень хорошо знал Джеффри Сондерса, хотя, как и все окружающие, старался произвести на него выгодное впечатление. Поэтому я был совершенно подавлен – и когда наконец мне удалось совладать с собой, у меня было такое чувство, что Джеффри проникся ко мне крайним презрением и даже не желает со мной общаться. Но вот он заговорил – сначала глядя в сторону, а потом повернувшись ко мне. Сейчас уже забылись слова, сказанные им в то туманное утро, но их воздействие память моя удержала прочно. Прежде всего, даже проникнутый жалостью к себе, я не мог не ощутить щедрого великодушия Джеффри – и меня охватила глубокая к нему благодарность. А далее, именно в тот момент я впервые увидел – и холодок пробежал у меня по спине – школьного кумира с другой стороны, и из-за этого он не сможет оправдать возлагаемые на него ожидания. Теперь, когда мы с ним пробирались бок о бок сквозь темноту, я еще раз попытался припомнить произнесенные им в то утро слова, но ничего из этого не вышло.

Дорога выровнялась, и Борис как будто восстановил дыхание: он снова принялся что-то шептать себе под нос. Вероятно, ободренный тем, что мы почти у цели, он собрался с силами, пнул лежавший на пути камешек и по-прежнему громко выкрикнул: «Номер Девять!» Камешек подскочил в воздух и где-то во тьме плюхнулся в воду.

– Вот так уже лучше, – обратился к Борису Джеффри Сондерс. – Это твоя позиция? Номер Девять?

Поскольку Борис промолчал, я поторопился ответить:

– Нет, это просто его любимый футболист.

– Да? Я часто смотрю футбол. По телевизору, конечно. – Он опять наклонился к Борису: – В какой команде он девятый?

– О, это просто его любимый игрок.

– Что до центральных нападающих, – продолжал Джеффри Сондерс, – то мне нравится голландец, который играет за Милан. Вот это да.

Я собирался подробнее объяснить, в чем суть дела с Номером Девять, но тут мы остановились. Теперь мы оказались на краю обширного, заросшего травой поля. Величину его я не мог определить, однако догадывался, что оно простирается далеко за пределы, освещенные луной. Резкий порыв ветра пронесся над травой и умчался во тьму.

– Кажется, мы заблудились, – обратился я к Джеффри Сондерсу. – Ты знаешь, как отсюда выбраться?

– Ну да. Я и живу недалеко. К сожалению, не могу сейчас вас к себе пригласить: страшно устал и должен выспаться. Но завтра буду рад вас видеть. Скажем, в любое время после девяти.

Я устремил взгляд через поле в темноту.

– Честно говоря, мы сейчас в затруднении, – признался я. – Видишь ли, мы направлялись в квартиру той женщины, за которой шли раньше. Теперь, чувствую, заблудились, а я понятия не имею, какой у нее адрес. Правда, она говорила, что живет возле какой-то средневековой часовни.

– Средневековой часовни? Это центр города.

– Ага. Мы попадем туда, если пойдем напрямик? – Я указал в сторону поля.

– Нет-нет, совсем не туда. Там ничего нет – одна пустота. Единственный, кто там живет, – этот парень Бродский.

– Бродский, – повторил я. – Хмм. Сегодня в отеле я слышал, как он репетирует. Похоже, вы все в городе наслышаны об этом Бродском.

Джеффри Сондерс бросил на меня взгляд, который заставил меня заподозрить, что я сморозил какую-то глупость.

– Ну да, он живет здесь уже не один год. Почему бы нам о нем не услышать?

– Да-да, конечно.

– Непросто поверить, что этому старому маразматику взбрело в голову дирижировать оркестром. Но я готов подождать и посмотреть, что у него выйдет. Хуже от этого не станет. Если уж ты – не кто-нибудь! – как-то его ценишь, кто я такой, чтобы спорить?

Я не нашелся с ответом. Во всяком случае, Джеффри Сондерс вдруг повернулся спиной к полю со словами:

– Нет, конечно, город вон там. Если хотите, я покажу вам дорогу.

– Мы будем очень благодарны, – откликнулся я, стараясь защититься от порыва пронизывающего ветра.

– Что ж, тогда… – Джеффри Сондерс на минуту призадумался, а потом продолжил: – Откровенно говоря, вам лучше всего сесть в автобус. Прогулка пешком займет добрых полчаса. Возможно, женщина убедила вас, что живет близко. Они всегда так поступают. Одна из их штучек. Никогда им не верь. Проще всего поехать на автобусе. Я покажу, где остановка.

– Будем очень обязаны, – повторил я, – Борис замерзает. Надеюсь, остановка недалеко.

– Рукой подать. Иди за мной, старик.

Джеффри Сондерс повел нас обратно к заброшенной ферме. Я сообразил, однако, что мы не возвращаемся по своим старым следам, – и действительно, вскоре мы очутились на узкой улочке в довольно населенном пригороде. По обе стороны дороги стояли расположенные террасами небольшие домики, там и сям в окнах горел свет, но большинство жителей явно отправилось на отдых.

– Все в порядке, – шепнул я Борису, который, кажется, вконец выдохся. – Еще немного – и мы будем на месте. К тому времени, когда мы появимся, твоя мама все для нас приготовит.

Мы продолжали шагать мимо выстроившихся в ряд домов. Борис вновь принялся бормотать:

– Номер Девять… Это Номер Девять…

– Слушай, а что за номер девять? – спросил, поворачиваясь к нему, Джеффри Сондерс. – Ты имеешь в виду того голландца, не так ли?

– Номер Девять – лучший на сегодня игрок за всю историю, – заявил Борис.

– Хорошо, но какой номер девять? – В голосе Джеффри Сондерса прозвучала нотка нетерпения. – Как его зовут? В какой он команде?

– Борису просто нравится называть его…

– Однажды он забил семнадцать голов за последние десять минут! – сказал Борис.

– Чепуха. —Джеффри Сондерс, казалось, был по-настоящему раздражен. – Я думал, ты настроен серьезно. Говоришь чепуху.

– Забил! – выкрикнул Борис. – Это был мировой рекорд!

– Точно! – вмешался я. – Мировой рекорд! – Немного опомнившись, я рассмеялся. – То есть, должно быть мировым рекордом, не правда ли? – Я с умоляющей улыбкой смотрел на Джеффри Сондерса, но он не обращал на меня внимания.

– О ком же тогда ты говоришь? О том голландце? В любом случае, молодой человек, тебе следует уяснить, что забить гол – это еще не все. Защитники не менее важны. Подлинно великие игроки – это часто защитники.

– Номер Девять на сегодня лучший игрок за всю историю! – повторил Борис – Когда он в ударе, никакой защитник его не остановит!

– Это верно, – подтвердил я. – Номер Девять, без сомнения, лучший игрок в мире. В середине поля, в нападении, все что угодно. Он умеет все. Это точно.

– Ты несешь чепуху, старик. Вы оба не понимаете, о чем толкуете.

– Прекрасно понимаем. – К этому времени я уже всерьез начал сердиться на Джеффри Сондерса. – То, о чем мы говорим, в сущности, признано повсеместно. Когда Номер Девять в форме – действительно в форме – комментатор кричит «гол», едва только он овладевает мячом, независимо от того, где он находится на поле…

– О Господи! – Джеффри Сондерс брезгливо отвернулся. – Если ты забиваешь голову мальчика этой ерундой, да поможет ему Всевышний.

– Да ты послушай… – Я приблизил губы к уху Джеффри Сондерса и сердито прошептал: – Послушай, неужели ты не понимаешь…

– Все это чушь, старик. Ты забиваешь голову мальчика всякой чушью…

– Но ведь он не взрослый, а только маленький мальчик. Неужели ты не понимаешь…

– Это не повод, чтобы забивать ему голову чушью. Кроме того, он выглядит не таким уж маленьким. На мой взгляд, в его возрасте мальчик должен серьезно относиться к жизни. Начинать хоть немного впрягаться в дело. Пора учиться клеить обои, например, или класть плитку. А вся эта галиматья с выдуманными футболистами…

– Замолчи – ты, идиот! Замолчи!

– Мальчику в его возрасте самое время впрягаться в дело…

– Это мой мальчик. Я сам скажу, когда настанет время…

– Клеить обои, класть плитку и так далее. По моему мнению, это настоящее дело…

– Слушай, что ты в этом понимаешь? Что ты понимаешь – жалкий, одинокий холостяк? Что ты обо всем этом знаешь?

Я грубо толкнул его в плечо. Джеффри Сондерс внезапно впал в уныние. Он сделал несколько шаркающих шагов вперед – и теперь шел впереди нас, слегка наклонив голову, все еще придерживая отворот плаща.

– Все нормально, – тихо сказал я Борису. – Скоро доберемся.

Борис ничего не ответил. Я увидел, что он пристально всматривается в маячившую перед нами фигуру Джеффри Сондерса.

По мере того как мы продвигались вперед, мой гнев на старого однокашника постепенно ослабевал. Кроме того, я не забывал, что только он способен довести нас до автобусной остановки. Понемногу я подтянулся поближе к нему, желая выяснить, готов ли он продолжить наш разговор. К моему удивлению, я услышал, как Джеффри Сондерс тихонько бормочет себе под нос:

– Да-да, мы все это обсудим, когда ты заглянешь ко мне на чашку чая. Поговорим обо всем, предадимся на часик-другой ностальгии, вспомним наши школьные деньки и старых друзей. Я приберу комнату, и мы усядемся в креслах, по обе стороны очага. Верно, моя комната скорее походит на жилье, которое можно снять в Англии. Или, по крайней мере, походила сколько-то лет назад. Вот поэтому я ее и снял. Напоминала мне о доме. Во всяком случае, мы сможем посидеть у очага и вволю наговориться. Об учителях, о соучениках, обменяться новостями об общих друзьях, с которыми все еще поддерживаем связь. А вот мы и пришли.

Теперь мы стояли как будто посередине небольшой деревенской площади. Вокруг было несколько магазинчиков, в которых обитатели этого района, вероятно, запасались бакалеей: все двери были заперты на ночь, а витрины зарешечены. В центре площади виднелась полоска зелени, размером не больше, чем островок безопасности. Джеффри Сондерс указал на одинокий уличный фонарь перед магазинчиками:

– Жди с мальчиком вон там. Я знаю, таблички там нет, однако это известная всем автобусная остановка. А теперь, к сожалению, должен вас покинуть.

Мы с Борисом устремили взгляд в ту сторону, в какую он показывал. Дождь прекратился, но основание фонаря окутывал туман. Вокруг все было тихо.

– Ты уверен, что автобус придет? – спросил я.

– Конечно. В ночное время, естественно, придется немного подождать. Но в конце концов автобус непременно придет. Вам надо набраться терпения, и только. От стояния на месте, правда, нетрудно продрогнуть, но дождаться автобуса нужно, поверь. Он появится из темноты, ярко освещенный. А едва взойдете на ступеньку – сразу почувствуете тепло и уют. Внутри всегда толпа весело настроенных пассажиров. Они будут смеяться и шутить, протягивать вам горячие напитки и легкие закуски. Вы будете для них желанными гостями. Потом попросите водителя высадить вас у средневековой часовни. На автобусе туда вы вмиг доберетесь. Джеффри Сондерс пожелал нам доброй ночи, потом повернулся и пошел своей дорогой. Мы с Борисом дождались, когда он исчезнет в проходе между двумя домами, а потом направились к автобусной остановке.

5

Мы простояли несколько минут под фонарем, окруженные тишиной. Я обнял Бориса со словами: «Тебе, должно быть, холодно».

Он прижался ко мне, но не сказал ни слова; глядя на него снизу вверх, я увидел, что он задумчиво смотрит вдаль, в глубину темной улицы. Где-то далеко залаяла собака и тотчас умолкла. Мы простояли так еще некоторое время, потом я сказал:

– Прости, Борис. Мне следовало лучше обо всем позаботиться. Прости.

– Не огорчайся, – помолчав с минуту, отозвался мальчик. – Автобус скоро придет.

Через площадь я видел, как перед выстроившимися в короткий ряд магазинчиками плывет туман.

– Я не уверен, что автобус придет, Борис, – сказал я после паузы.

– Это ничего. Наберись терпения.

Мы прождали еще несколько минут.

– Борис, – повторил я, – я совершенно не уверен что автобус когда-нибудь придет.

Малыш повернулся ко мне и тяжело вздохнул:

– Не расстраивайся. Ты разве не слышал, что сказал этот человек? Мы должны ждать.

– Борис, не всегда выходит так, как рассчитываешь. Даже когда тебе говорят, что это непременно произойдет.

Борис снова вздохнул:

– Слушай, но ведь человек так сказал, не правда ли? Во всяком случае, мама будет нас дожидаться.

Я раздумывал, что бы еще такое сказать, но тут нас обоих заставил вздрогнуть чей-то кашель. Обернувшись, я увидел за светом фонаря человека, который высунулся из остановившейся машины.

– Добрый вечер, мистер Райдер. Извините, но я проезжал мимо и заметил вас. У вас все в порядке?

Я шагнул поближе к машине и узнал Штефана, сына владельца отеля.

– Да, все отлично, спасибо. Мы… э-э, мы поджидали автобус.

– Не подбросить ли вас? Я как раз направляюсь с поручением довольно деликатного свойства, которое мне доверил отец. А здесь довольно-таки прохладно. Ну же, забирайтесь.

Молодой человек вышел из машины и открыл дверцы – переднюю и заднюю. Поблагодарив его, я помог Борису устроиться на заднем сиденье, а сам уселся впереди. Еще секунда – и автомобиль двинулся с места.

– Так вот он, ваш малыш, – заговорил Штефан, когда мы понеслись по пустынным улицам. – Приятно с ним познакомиться, хотя он и выглядит немного усталым. Ну ничего, пускай отдохнет. Пожму ему руку в следующий раз.

Оглянувшись, я увидел, что Борис вот-вот заснет: голова его покоилась на мягком подлокотнике.

– Итак, мистер Райдер, – продолжал Штефан. – Полагаю, вы хотите вернуться в отель?

– Собственно говоря, мы с Борисом направлялись в одну квартиру. В центре, возле средневековой часовни.

– Средневековой часовни? Хмм.

– Туда будет сложно попасть?

– О, ничуть. Ничего сложного. – Штефан резко завернул за угол и помчался по узкой темной улочке. – Дело только в том, что… э-э, как я уже говорил, сам я еду с одним поручением. У меня назначена встреча. Что ж, дайте сообразить…

– Встреча неотложная?

– Да, мистер Райдер, именно так. Это, знаете ли, связано с мистером Бродским. Момент, в сущности, решающий. Хмм. Вот если бы вы с Борисом великодушно согласились подождать несколько минут, пока я освобожусь, потом я мог бы отвезти вас куда пожелаете.

– Разумеется, сначала уладьте свои дела. Но я буду вам признателен, если вы особенно не задержитесь. Видите ли, Борис до сих пор еще не ужинал.

– Постараюсь справиться как можно скорее, мистер Райдер. Мне бы очень хотелось доставить вас до места немедленно, но судите сами – я не могу опаздывать. Как я уже сказал, поручение довольно мудреное…

– Конечно же, ваши дела – на первом месте. Мы охотно вас подождем.

– Я постараюсь обернуться побыстрее. Хотя, честно говоря, не понимаю, сумею ли напрямую достичь цели. По сути, дела такого рода обычно брал на себя отец или кто-то из сотрудников, однако мисс Коллинз всегда питала ко мне слабость… – Молодой человек внезапно смущенно оборвал себя и после паузы добавил: – я постараюсь долго не задерживаться.

Теперь мы ехали через более благоустроенный район – ближе, как мне казалось, к центру города. Уличное освещение было гораздо лучше – и я заметил бегущие параллельно нашей машине трамвайные рельсы. Кое-где попадались кафе или ресторан, закрытые на ночь, но в основном район был застроен внушительными на вид жилыми домами. Свет в окнах не горел: казалось, что на мили вокруг лишь наш автомобиль возмущает мертвую тишину. Штефан Хоффман какое-то время рулил молча, а потом заговорил вдруг, словно для этого ему требовалось собраться с духом:

– Послушайте, с моей стороны это ужасная наглость, но вы действительно уверены, что не хотите вернуться в отель? Я имею в виду только то, что там вас дожидаются журналисты и всякое такое.

– Журналисты? – Я вперил взгляд во тьму. – Ах да. Журналисты.

– Право, я надеюсь, что вы не сочтете меня бесцеремонным. Просто я их увидел, когда отъезжал. Сидят в вестибюле с папками и дипломатами на коленях – и очень взбудоражены предстоящей встречей с вами. Признаюсь, это вовсе не мое дело; вы, думаю, несомненно, все уладили сами.

– Да-да, вполне уладил, – спокойно подтвердил я, продолжая смотреть в окно.

Штефан умолк, видимо решив, что не должен больше касаться этой темы. Но мысли мои оказались заняты журналистами, и вскоре мне смутно припомнилось, что вроде бы о чем-то подобном я уже договаривался. Вид людей с папками и дипломатами на коленях явно был мне знаком. Впрочем, в итоге вспомнить что-то похожее мне не удалось, и я постарался выбросить эту загадку из головы.

– Ну, вот мы и на месте, – проговорил Штефан. – А теперь должен попросить у вас извинения. Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее. Я обернусь в два счета.

Остановились мы у большого белого жилого здания в несколько этажей. Темные балконы с решетками из витого железа придавали ему испанский колорит.

Штефан вышел из машины и приблизился к входу. Наклонившись над рядом кнопок с указанием квартир, он нажал одну из них и застыл: его поза выдавала нервозность. Почти сразу же в прихожей зажегся свет.

Дверь отворила немолодая, седоволосая женщина. Она выглядела слабой и хрупкой, но в ее движениях, когда она, улыбнувшись, впустила Штефана внутрь, сквозило определенное изящество. Дверь за ним закрылась, однако я, откинувшись на сиденье, легко различал обе освещенные фигуры через дверное стекло. Штефан, вытирая ноги о половик, произнес:

– Простите, что являюсь вот так, без должного предупреждения.

– Я много раз тебе повторяла, Штефан, – ответила пожилая женщина, – чтобы заходил в любое время, если тебе нужно что-то обсудить.

– Видите ли, мисс Коллинз, это было не… Э-э, видите ли, вопрос не совсем обычный. Я хотел поговорить с вами совсем о другом, это очень важное дело. Отец приехал бы сам, но, знаете ли, он так занят…

– А, – с улыбкой прервала его женщина, – опять он тебя куда-то втянул. Привык перекладывать на тебя всю грязную работу.

Шутливой нотки в голосе собеседницы Штефан, по-видимому, не уловил.

– Вовсе нет, – серьезно возразил он. – Напротив, это поручение необычайно сложного и деликатного свойства. Отец доверил его мне, и я был счастлив взять на себя…

– Итак, я сделалась поручением! Да еще сложного и деликатного свойства!

– Что вы, нет! То есть… – Штефан смущенно умолк. Немолодая женщина, очевидно, пришла к выводу, что достаточно подразнила Штефана.

– Ну хорошо, – проговорила она, – давайте лучше войдем в дом и как следует обсудим дело за рюмкой хереса.

– Вы очень добры, мисс Коллинз. Однако я, в самом деле, не могу долго задерживаться. В машине остались люди, и они меня ждут.

Штефан указал в нашу сторону, но его собеседница уже открыла дверь, ведущую внутрь жилища.

Я проследил взглядом, как она провела Штефана через небольшую опрятную приемную, а потом, за второй дверью, они вступили в темноватый коридор, украшенный по обе стороны акварелями в рамках. Коридор упирался в гостиную мисс Коллинз – просторную, г-образную комнату в задней части здания. Неяркое освещение создавало здесь уют, и с первого взгляда гостиная выглядела дорогой и по-старомодному элегантной. При более пристальном рассмотрении оказалось, что мебель изрядно потрепана: то, что я поначалу принял за антиквариат, годилось разве что для свалки. Некогда роскошные кушетки и кресла с подлокотниками давно нуждались в ремонте, а длинные бархатные портьеры в проплешинах выгорели от солнца. Штефан уселся с уверенностью, которая свидетельствовала о знакомстве с окружающим, однако, пока мисс Коллинз возилась у шкафчика с напитками, продолжал держаться несколько напряженно. Когда наконец мисс Коллинз вручила ему бокал и села рядом, юноша выпалил:

– Это связано с мистером Бродским.

– А, – отозвалась мисс Коллинз, – я так и предполагала.

– Мисс Коллинз, дело в том, что мы задались вопросом: не могли бы вы оказать нам помощь. Или, вернее, ему… – Штефан замолк и с неловким смешком отвел глаза в сторону.

Мисс Коллинз задумчиво опустила голову:

– Вы просите меня помочь Лео?

– О нет, мы не просим вас ни о чем таком, что было бы для вас неприятно или… тягостно, что ли. Отцу вполне понятны ваши чувства. – Штефан снова коротко хохотнул. – Просто именно сейчас ваша помощь могла бы оказаться решающей в… выздоровлении мистера Бродского.

– Ах так. – Мисс Коллинз кивнула и помолчала, по-видимому в раздумье. – Могу ли я заключить из всего этого, Штефан, что ваш отец добился с Лео лишь частичного успеха?

Нотка поддразнивания в ее голосе звучала как никогда явственно, однако Штефан ничего не заметил.

– Ничуть! – сердито возразил он. – Напротив, отец творит чудеса, он совершил невероятное! Было нелегко, но отец обладает выдающейся настойчивостью – даже в глазах тех из нас, кто свыкся с его приемами.

– Возможно, его настойчивость оказалась недостаточной?

– Вы не имеете никакого представления об этом, мисс Коллинз! Никакого представления! Иногда он возвращается домой после изнурительного дня в отеле таким разбитым, что немедленно направляется в спальню. Мать, изливая поток жалоб, спускается вниз, а я поднимаюсь к отцу и вижу, как он храпит поперек постели, на которую рухнул без сил навзничь. Как вам известно, уже не один год существует важная договоренность, что отец будет засыпать всегда на боку – только не на спине, иначе он ужасно храпит, и вот вообразите себе негодование матери, когда она обнаруживает его в таком виде. Поднять отца на ноги стоит мне титанических усилий, но никуда не денешься: в противном случае, как я вам уже говорил, в противном случае мать отказывается вернуться в спальню. Она будет гневно расхаживать по коридору и не войдет в спальню до тех пор, пока я не разбужу отца, не раздену его и не проведу в ванную. Но вот на что я намерен обратить ваше внимание: видите ли, даже если отец бывает в крайнем изнеможении, а телефон испорчен, тогда приходит кто-нибудь из служащих и сообщает: мистер Бродский нервничает и требует выпивки. Что же? Отец находит в себе силы. Собирается с духом, взгляд становится осмысленным, он одевается и исчезает в ночи – бывает, на долгие часы. Раз он сказал, что приведет мистера Бродского в полную готовность, то сделает все, лишь бы только выполнить обещание.

– Это очень похвально. Но если поточнее – насколько он продвинулся?

– Уверяю вас, мисс Коллинз, прогресс просто потрясающий. Всякий, кто недавно видел мистера Бродского, не мог этого не отметить вслух. Взгляд его говорит о многом, что происходит у него внутри. Его замечания день ото дня наполняются все большим смыслом. Но самое главное: его способности, великие способности мистера Бродского, несомненно, к нему возвращаются. Оркестранты совершенно им покорены. А когда он не репетирует в концертном зале, он занят тем, что оттачивает исполнение сам по себе. Теперь, стоит вам прогуляться по отелю, вы то и дело слышите его игру на рояле. Когда отец слышит эту игру, она так его вдохновляет, что сразу видно: он готов пожертвовать своим сном сколько понадобится.

Молодой человек замолчал и взглянул на мисс Коллинз. С минуту казалось, что она витает где-то далеко, со склоненной набок головой, словно прислушивается к звучанию далекого рояля. Потом к ней вернулась мягкая улыбка, и она снова устремила взгляд на Штефана.

– Я слышала другое, – сказала она. – Ваш отец якобы усаживает его в гостиной отеля перед клавиатурой, будто он всего лишь манекен, и Лео остается в таком положении часами, тихонько раскачиваясь на стуле и не притрагиваясь к клавишам.

– Мисс Коллинз, это несправедливо! Возможно, поначалу так и случалось, но теперь все обстоит совершенно иначе. Во всяком случае, если даже он и сидит подчас молча, вы все же должны помнить, что это ничуть не означает, будто не происходит ничего важного. Молчание вполне способно указывать на зарождение самых глубоких идей, на концентрацию скрытых сил. Например, как-то на днях, после особенно продолжительной паузы, отец вошел в гостиную, где сидел мистер Бродский, не сводивший глаз с клавиатуры. Немного погодя он взглянул на отца и произнес: «Скрипкам необходима резкость. Они должны звучать резко». Вот что он сказал. Молчание молчанием, но в голове у него была целая вселенная музыки. Дух захватывает при мысли о том, что мистер Бродский продемонстрирует всем нам в четверг вечером. Теперь-то он не оступится.

– Но вы говорили, Штефан, что ждете от меня какой-то помощи.

Юноша, заметно разгорячившийся, посерьезнел.

– М-м, да, – начал он. – Я и пришел сюда сегодня, чтобы об этом с вами поговорить. Итак, мистер Бродский стремительно восстанавливает все свое умение. И естественно, наряду с его громадным талантом, заново появляется и кое-что другое. Для тех, кто не слишком хорошо знал его раньше, это нечто вроде откровения. Нередко он необычайно красноречив и любезен. Словом, ко всему прочему он ударился и в воспоминания. Если обойтись без экивоков, вы не сходите у него с языка. Он думает и говорит о вас постоянно. Только один пример – вас это смутит, но я расскажу: вчера вечером он разрыдался и не мог остановиться. Слезы у него лились и лились, пока он описывал свои чувства к вам. Такое происходило уже не в первый раз, а в третий или даже в четвертый, хотя вчера случай, действительно, был доведен до крайности. Близилось к полночи, мистер Бродский задержался в гостиной, отец подошел к двери и услышал его всхлипывания. Внутри гостиной было совершенно темно, а мистер Бродский рыдал, склонившись над роялем. Номер «люкс» наверху пустовал – и отец отвел мистера Бродского туда, велел принести с кухни его любимые супы – он предпочитает питаться супом; поил его апельсиновым соком и шипучими напитками, но ситуация, если начистоту, была рискованной. Мистер Бродский прямо-таки лихорадочно набросился на пачки с соком. Не будь там отца, весьма вероятно, что он бы сломался – даже на этом последнем этапе. И все это время он продолжал говорить о вас. Так вот, что я хочу сказать – ради Бога, я долго не задержусь, меня ждут в машине – я хочу сказать: поскольку будущее нашего города во многом зависит от мистера Бродского, мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы гарантировать ему успешное достижение цели. Доктор Кауфман согласен с отцом, что сейчас мы вот-вот возьмем последнее препятствие. Думаю, вам ясно, что лежит на весах.

Мисс Коллинз по-прежнему смотрела на Штефана с той же смутной полуулыбкой, не проронив ни слова. Выждав минуту, юноша заговорил снова:

– Мисс Коллинз, я понимаю: мои слова, наверное, бередят ваши старые раны. Мне известно, вы не беседовали с мистером Бродским уже много лет…

– Нет, это не совсем верно. Не далее как в начале года он выкрикивал мне вслед непристойности, когда я шла через Народный сад.

Штефан неловко рассмеялся, не зная, как воспринимать интонации мисс Коллинз. Потом заговорил, откинув всякую шутливость:

– Мисс Коллинз, никто не предлагает вам сколько-нибудь длительного общения с мистером Бродским. Боже милостивый – ни в коем случае! Вы хотите расстаться с прошлым. Отцу, каждому из нас это совершенно ясно. Все, о чем мы просим, просто пустяк, но он может внести значительные перемены, взбодрить мистера Бродского и многое для него значить. Мы надеемся, вы не станете возражать хотя бы против того, чтобы нас выслушать.

– Я уже дала согласие присутствовать на банкете.

– Да-да, конечно. Отец мне сообщил, мы так благодарны…

– Строго говоря, прямого контакта быть не должно…

– Нам это совершенно ясно, до конца. Банкет, да. Но по сути, мисс Коллинз, мы хотели бы попросить вас еще кое о чем, если только вам не в тягость об этом задуматься. Видите ли, группа джентльменов – среди них мистер фон Винтерштейн – сопровождает завтра мистера Бродского в зоопарк. За все эти годы он, безусловно, ни разу в нем не бывал. Его собаку, естественно, туда не впустят, однако мистер Бродский дал в итоге согласие оставить ее на пару часов в надежных руках. Было такое ощущение, что подобная прогулка поможет его успокоить. Особенно умиротворяюще должны подействовать, по нашему мнению, жирафы. Итак, я подхожу к существу вопроса. Джентльменам хотелось бы узнать, не могли бы вы присоединиться к ним в зоопарке. И даже перекинуться словечком-другим с мистером Бродским. Вам не понадобится отправляться вместе со всей компанией, вы попросту подойдете к ним уже на месте, всего на несколько минут, обменяетесь с мистером Бродским любезными замечаниями – быть может, скажете что-нибудь такое, что поднимет ему настроение, это самое главное. Несколько минут – и вы свободны. Пожалуйста, мисс Коллинз, отнеситесь к этому предложению со вниманием. Столь многое от этого зависит.

Слушая Штефана, мисс Коллинз поднялась со стула и медленно подошла к камину. Словно опасаясь двигаться, она оперлась на полку. Когда она вновь обернулась к Штефану, я увидел, что глаза ее увлажнились.

– Тебе понятно, в чем мое затруднение, Штефан. Когда-то я смогла выйти за него замуж. Но уже на протяжении многих лет всякий раз при встрече он осыпает меня оскорблениями. Так что видите, откуда мне знать, какого рода разговор ему понравится.

– Мисс Коллинз, клянусь вам, он стал совершенно другим человеком. В последнее время он так вежлив и предупредителен… конечно же, вы вспомните. Если бы только вы над этим задумались… На карту поставлено так много.

Мисс Коллинз задумчиво отхлебнула херес. Она как будто собиралась что-то ответить, но именно в этот момент Борис зашевелился на заднем сиденье, у меня за спиной. Обернувшись, я увидел, что мальчик уже не спит. Он смотрел через окошечко на пустую безмолвную улицу, и вид его мне показался печальным. Я хотел заговорить, но он, должно быть, уловил мой взгляд и, не шевелясь, тихо спросил:

– Вы умеете отделывать ванные комнаты?

– Умею ли я отделывать ванные комнаты? Борис тяжело вздохнул и снова устремил глаза в темноту. Потом добавил:

– Я никогда не имел дела с кафелем. Потому и допустил все эти ошибки. Если бы мне кто-нибудь показал, я бы справился.

– Да, не сомневаюсь, ты бы справился. Эта ванная в вашей новой квартире?

– Если бы кто-нибудь мне показал, я бы сделал все как надо. Тогда маме ванная бы понравилась. Она была бы ею довольна.

– Ага. Значит, сейчас она ей не очень нравится?

Борис посмотрел на меня так, словно я ляпнул чудовищную глупость, и с подчеркнутым сарказмом спросил:

– Тогда с чего бы ей плакать из-за ванной комнаты, если бы она ей нравилась?

– И в самом деле? Итак, она плачет из-за ванной. Интересно знать, почему.

Борис повернулся к окошечку – и теперь в смутном свете, проникавшем внутрь автомобиля, я мог разглядеть, как он борется со слезами. В последний момент ему удалось выдать гримасу огорчения за зевок и протереть глаза кулаками.

– Со временем мы во всем этом разберемся, – сказал я. – Вот увидишь.

– Я все сделал бы правильно, если бы кто-нибудь мне показал. Тогда мама бы не плакала.

– Да, я уверен, у тебя все вышло бы замечательно. Но мы скоро все это выясним.

Я выпрямился на сиденье и посмотрел через ветровое стекло. Освещенных окон было не видать.

– Послушай, Борис, – обратился я к мальчику, – нам с тобой нужно крепко задуматься. Ты меня слушаешь?

Ответом мне было молчание.

– Борис, – продолжал я, – мы должны принять Решение. Еще недавно, как я знаю, мы собирались присоединиться к маме. Но сейчас уже очень поздно. Борис, ты слышишь?

Я бросил взгляд через плечо: Борис с пустым выражением лица по-прежнему смотрел в темноту. Несколько минут мы просидели так, не произнося ни слова.

– Дело в том, – снова заговорил я, – что уже очень поздно. Если мы вернемся в отель, мы встретим твоего дедушку. Он будет очень рад тебя увидеть. Тебе отведут отдельную комнату – а если хочешь, можно поставить вторую кровать у меня в номере. Тебе принесут поесть чего-нибудь вкусного, потом ты будешь спать. А завтра утром отправимся завтракать и тогда решим, что нам делать.

За спиной у меня по-прежнему не слышалось ни звука.

– Мне следовало получше все устроить, – повторил я. – Прости. Я… Мысли у меня к вечеру спутались. Днем было столько хлопот. Но послушай, я обещаю, что завтра мы все наверстаем. Завтра чего только мы не сделаем! Если хочешь, вернемся на старую квартиру и достанем Номера Девять. Что ты на это скажешь?

Борис упорно молчал.

– У нас обоих были нелегкие дни. Так что скажешь, Борис?

– Отправимся лучше в отель.

– Я тоже думаю, это самое правильное. Итак, решено. Как только джентльмен появится, мы сообщим ему наш новый план.

6

Как раз в эту минуту я, оглянувшись на дом, увидел, что входная дверь распахнута. Мисс Коллинз провожала Штефана – и хотя расставались они дружески, что-то в их поведении свидетельствовало о неловкости, которой закончилась встреча. Скоро дверь затворилась, и Штефан поспешил к автомобилю.

– Простите, что задержался, – проговорил он, усаживаясь на сиденье. – Надеюсь, у Бориса все в порядке. – Положив руки на руль, он озабоченно вздохнул, а потом с натянутой улыбкой добавил: – Ну что ж, поехали.

– Видите ли, – отозвался я, – пока вас не было, мы тут с Борисом побеседовали и решили вернуться в отель.

– Если позволите заметить, мистер Райдер, это, по-видимому, хорошее решение. Итак, обратно в отель. Просто отлично. – Он взглянул на часы. – Секунда – и мы окажемся там. У журналистов не будет повода жаловаться. Ровно никакого повода.

Штефан завел мотор, и мы вновь тронулись с места. Пока мы проезжали по пустынным улицам, дождь возобновился, и Штефан включил дворники. После паузы он произнес:

– Мистер Райдер, не покажется ли вам дерзостью с моей стороны, если я напомню вам о нашем недавнем разговоре? Ну, когда я встретил вас днем в атриуме.

– Да-да, – подтвердил я. – Мы тогда обсуждали ваше выступление вечером в четверг.

– Вы были очень добры и сказали, что сможете уделить мне несколько минут. Прослушать, как я играю «Утес». Конечно же это вряд ли осуществимо, но мне показалось, вы не будете против, если я только спрошу. Дело в том, что как раз сегодня вечером, когда мы вернемся в отель, я собирался немного поупражняться. И вот мне хотелось бы знать, не могли бы вы, как только разделаетесь с журналистами, – я понимаю, это большая обуза, – но не могли бы вы зайти и послушать меня хотя бы пару минут, а потом высказать свое мнение… – Он умолк с неловким смешком.

Я видел, что вопрос этот для юноши очень важен, и склонялся пойти ему навстречу. Однако после некоторого размышления сказал:

– Простите, сегодня я так устал, что мне насущно необходимо как можно скорее лечь в постель. Но не огорчайтесь: в ближайшем будущем случай наверняка представится. Послушайте, почему бы нам не остановиться вот на чем? Я не уверен в точности, когда именно мне снова выпадет свободная минута, но как только это произойдет, я позвоню портье и попрошу вас разыскать. Если вас не будет в отеле, я попросту попытаюсь связаться с вами в следующий раз, когда окажусь свободен, – и так далее. Таким образом мы непременно очень скоро выберем время, удобное для нас обоих. Но сегодня ночью, поймите, я и в самом деле должен хорошенько выспаться.

– Разумеется, мистер Райдер, мне все понятно. Ради Бога, давайте поступим как вы предлагаете. С вашей стороны это необычайно любезно. Я буду ждать вашей весточки.

Штефан произнес это самым вежливым тоном, однако в голосе его сквозило крайнее разочарование: вероятно, он ошибочно счел мое предложение формой мягкого отказа. Предстоящее выступление заставляло его трепетать, и он был готов впасть в панику от любого препятствия, даже самого пустякового. Из сочувствия к юноше я ободряюще повторил:

– Не огорчайтесь, мы очень скоро улучим минутку.

Пока мы двигались по ночным улицам, дождь упорно не прекращался. Штефан надолго замолчал – и я стал гадать, не рассердился ли он на меня. Но, увидев его профиль в менявшемся свете, я понял, что он обдумывает один случай, происшедший с ним несколько лет тому назад. Он не раз размышлял над этим случаем и раньше – нередко бессонной ночью или сидя в одиночку за рулем; а теперь страх, что я не смогу ему помочь, оживил воспоминания.

Это было в день рождения его матери. Вечером, припарковав машину в знакомом проезде (тогда он еще обучался в колледже и жил в Германии), Штефан собрался с духом, чтобы провести несколько мучительных часов. Дверь ему отворил отец, взволнованно шепча: «Она в хорошем настроении. Очень хорошем». Повернувшись, он крикнул в глубину дома: «Дорогая, Штефан здесь. Немного запоздал, но тем не менее он здесь». Потом отец снова прошептал: «Настроение очень хорошее. Давно уже такого не было».

Молодой человек прошел в гостиную, где увидел свою мать, которая полулежала на диване с бокалом коктейля в руке. На ней было новое платье, и Штефана лишний раз поразило, насколько она элегантна. Мать Штефана не поднялась с места, чтобы приветствовать сына: это вынудило его наклониться и поцеловать ее в щеку, однако он был озадачен теплотой интонаций, когда она пригласила его занять кресло напротив. За спиной у Штефана его отец, необычайно довольный таким началом вечера, издал короткий смешок, а потом, указав на фартук, который был на нем надет, заторопился на кухню.

Оставшись наедине с матерью, Штефан испытал прежде всего настоящий ужас: что, если какое-то его слово или действие испортит ей настроение, сведя тем самым на нет тяжкие усилия отца, длившиеся часы, а возможно, и дни? Он начал поэтому с коротких чопорных ответов на расспросы о жизни в колледже, но, встречая неизменно одобрительное отношение, принялся рассказывать все более обстоятельно. Одного из профессоров он обрисовал похожим на «умственно Уравновешенную разновидность нашего министра иностранных дел» – этой фразой Штефан особенно гордился и множество раз с успехом щеголял ею перед сокурсниками. Если бы разговор с матерью не сложился с самого начала столь удачно, Штефан не рискнул бы повторить эту фразу. Но он сделал это – и сердце в груди у него радостно екнуло, когда он увидел, как лицо матери мгновенно засияло веселостью.

Далее они прошли в обеденный зал, где на стол уже было подано первое блюдо. К трапезе приступили спокойно. Затем отец – несколько поспешно, подумал Штефан – взялся рассказать забавный анекдот, касавшийся группы постояльцев из Италии. Закончив свое повествование, он подзадорил Штефана, чтобы тот тоже что-нибудь рассказал, и едва Штефан неуверенно произнес две-три фразы, залился, желая поддержать сына, преувеличенно громким смехом. В таком духе они и продолжали, поочередно рассказывая забавные истории и подбадривая друг друга задорными возгласами. Подобная тактика, по-видимому, подействовала, ибо вскоре – Штефан не верил собственным глазам – мать тоже начала подолгу смеяться. К тому же угощение было приготовлено с фанатической скрупулезностью, свойственной управляющему отелем, и представляло собой шедевр кулинарии. Вино также было самым отборным, и ко времени, когда подали главное блюдо – изысканно приготовленный гусь с лесными ягодами, – за столом установилась атмосфера неподдельного веселья. Управляющий отелем, порозовевший от вина и хохота, перегнулся через стол к Штефану со словами:

– Штефан, расскажи-ка нам снова о юношеском общежитии, в котором ты жил. Ну, знаешь, о том, что в лесах Бургундии.

На секунду Штефан замер от ужаса. Как мог его отец, до сих пор безупречно направлявший ход вечера, допустить столь очевидную оплошность? История, на которую он намекнул, содержала постоянные ссылки на устройство уборных в общежитии и явно не годилась для ушей матери. Пока он колебался, отец ему подмигнул, словно желая сказать: «Давай-давай, поверь мне, все будет как надо. История ей понравится, тебя ждет успех». Штефана терзали самые мрачные сомнения, однако его вера в отца была так велика, что заставила его пуститься на риск. Впрочем, не успел он начать, как его пронзила мысль, что этому пока что баснословно удачному вечеру суждено вот-вот рассыпаться в прах. Тем не менее, подстрекаемый гоготанием отца, Штефан продолжал рассказ – и вскоре с изумлением услышал откровенный смех матери. Взглянув через стол, он увидел, как она от смеха беспомощно трясет головой. К концу рассказа, утонувшего в общем хохоте, Штефан поймал нежный взгляд, брошенный матерью на отца. Это был беглый взгляд, но сомневаться в нем не приходилось. Управляющий отелем, хотя его собственные глаза и заливали слезы, также не упустил этот взгляд и, обратившись к сыну, снова ему подмигнул – на сей раз с видом торжества. Тут молодой человек почувствовал, что в груди у него поднимается могучая волна. Но не успел он разобраться в своих ощущениях, как отец обратился к нему:

– Послушай, Штефан, перед сладким нам нужно отдохнуть. Почему бы тебе что-нибудь не сыграть для матери в день ее рождения? – С этими словами управляющий отелем махнул рукой в сторону пианино, стоявшего у стены.

Этот жест – небрежный взмах рукой в сторону инструмента, стоявшего в обеденном зале, – вспоминался потом Штефану снова и снова на протяжении лет. И всякий раз при воспоминании он вновь испытывал тошнотворный холодок, который пробежал тогда по его телу. Сначала он в недоумении взглянул на отца, но тот по-прежнему довольно улыбался, показывая рукой на пианино.

– Давай, Штефан. Что-нибудь такое по вкусу твоей матери. Быть может, немного Баха. Или что-нибудь современное. Например, Казана. Или Маллери.

Молодой человек, с усилием повернув голову в сторону матери, которая ему улыбалась, увидел преображенные смехом черты. Обращаясь скорее к управляющему отелем, нежели к Штефану, она произнесла:

– Да, дорогой, я думаю, Маллери подойдет лучше всего. Это будет великолепно.

– Давай же, Штефан! – жизнерадостно повторил управляющий отелем. – В конце концов, сегодня у твоей матери день рождения. Не разочаровывай ее.

В голове у Штефана мелькнула мысль – правда, ее он отверг тотчас же – мысль, что родители составили против него заговор. Судя по тому, как они на него смотрели – всем видом выражая горделивое предвкушение, – можно было с уверенностью заключить, что в их памяти не сохранилось и следа от тягостной истории, связанной с его игрой на фортепиано. Во всяком случае, вырвавшийся было у Штефана слабый возглас протеста замер у него на губах, и он поднялся с места так, словно это делал за него кто-то другой.

Пианино стояло вплотную к стене; усевшись за него, Штефан мог видеть боковым зрением, что родители, положив локти на стол, слегка склонились друг к дружке. Обернувшись, он устремил взгляд прямо на них, сознавая, что прошлый раз ему хотелось видеть их именно в такой позе – сидящими вместе, будто их сблизило ничем не омраченное счастье. Потом Штефан вновь повернулся к клавиатуре, подавленный ощущением близящегося неизбежного провала вечера. Любопытным образом, он отдавал себе отчет в том, что больше ничуть не удивлен последним оборотом событий и что, в сущности, он постоянно ждал этого и испытывал теперь только чувство облегчения.

Еще несколько секунд Штефан просидел над клавишами неподвижно, отчаянно борясь с действием вина и восстанавливая в памяти пьесу, которую собирался сыграть. На один миг в головокружительной перспективе – вечер и без того изобиловал чудесами – ему представилось, что его игра превзойдет все ожидания и в конце он услышит аплодисменты родителей, увидит, что они улыбаются и обмениваются влюбленными взглядами. Но стоило только прозвучать первому такту «Эпициклоиды» Маллери, как Штефан отчетливо осознал полнейшую невозможность подобного оборота событий.

Тем не менее он продолжал играть. Довольно долго – на протяжении почти всей первой части – фигуры, которые он видел боковым зрением, сидели не шелохнувшись. Потом мать слегка откинулась в кресле и оперлась подбородком на руку. Спустя еще несколько тактов отец отвел глаза от Штефана, сложил руки на коленях и наклонил голову, словно старательно изучая пятно на столе.

Исполнение между тем длилось и длилось, и хотя юноша не раз испытывал соблазн прекратить игру, внезапная остановка казалась ему ужаснее всего. Он продолжал играть и, дойдя до конца, минуты две молча просидел над клавиатурой, прежде чем набрался смелости обернуться и посмотреть, что ожидает его за спиной.

Родители на него не смотрели. Отец опустил голову так низко, что лоб едва-едва не касался столешницы. Мать устремила взгляд в сторону с ледяным выражением, которое так хорошо бьшо знакомо Штефану и которое, сколь ни удивительно, до этого момента на лице у нее не появлялось.

Штефану достаточно было мгновения, чтобы оценить ситуацию. Он поднялся с места и торопливо вернулся за стол, словно поспешностью можно было аннулировать те минуты, когда он отсутствовал. Некоторое время все трое сидели молча. Наконец мать встала из-за стола со словами:

– Вечер прошел очень мило. Спасибо вам обоим. Но я так устала – и, пожалуй, мне лучше лечь в постель.

Поначалу управляющий отелем, казалось, ничего не слышал. Но когда мать Штефана двинулась к дверям, он вскинул голову и тихо произнес:

– Дорогая, а торт? Торт. Торт… совершенно особенный.

– Ты очень любезен, но, право же, и так было много всего. Мне нужно немного поспать.

– Конечно-конечно. – Управляющий отелем с отрешенным видом вновь уперся глазами в столешницу. Но не успела еще мать Штефана перешагнуть порог, как он внезапно выпрямился и почти что выкрикнул:

– Дорогая, хотя бы подойди и взгляни на этот торт. Только взгляни. Говорю тебе, это что-то необыкновенное.

Помедлив, мать Штефана ответила:

– Ну хорошо. Покажи его мне, но побыстрее. Мне просто необходимо уснуть. Возможно, это от вина, но я страшно устала.

Услышав это, управляющий отелем вскочил на ноги и через минуту уже провожал жену из обеденного зала.

Юноша прислушался к шагам родителей: оба они направились на кухню, затем – не долее чем через минуту – вернулись в коридор и поднялись по лестнице наверх. Штефан по-прежнему оставался за столом. Сверху доносились различные звуки, однако голосов не было слышно. В конце концов Штефану пришло в голову, что лучше всего для него будет, если он попросту отправится в машине сквозь ночь к себе в берлогу. Его присутствие за завтраком вряд ли поможет отцу в кропотливых, нелегких стараниях восстановить у матери доброе расположение духа.

Штефан покинул обеденный зал, намереваясь выскользнуть из дома незамеченным, однако в холле столкнулся с отцом, спускавшимся по лестнице. Управляющий отелем приложил палец к губам:

– Нужно соблюдать тишину. Твоя мать только что легла в постель.

Штефан сообщил отцу о своем желании вернуться в Гейдельберг, на что тот ответил:

– Жаль. Мы с твоей матерью надеялись, что ты сможешь пробыть дольше. Но ты говоришь, что утром у тебя лекции. Я все объясню твоей матери, она наверняка поймет.

– А мама… – замялся Штефан. – Надеюсь, ей понравился вечер.

Отец Штефана улыбнулся, но Штефан заметил, как за короткий миг до этого по лицу его пробежала тень глубокого отчаяния.

– О да. Знаю, что понравилось. Да. Она была так рада, что ты сумел сделать перерыв в своих занятиях и приехать. Правда, она надеялась, что ты пробудешь еще несколько дней, но не огорчайся. Я ей все объясню.

Проезжая тем вечером по пустынным дорогам, Штефан перебирал в памяти все малейшие подробности вечера – это суждено ему было делать снова и снова все последующие годы. Со временем боль, которую он испытывал всякий раз при этом воспоминании, постепенно затихла, но теперь неуклонное приближение четверга возвратило многие из прежних страхов, заставляя его опять перенестись на несколько лет назад, в прошлое, в тот мучительный вечер.

Мне стало жаль юношу, и я нарушил молчание:

– Я понимаю, это не мое дело, и надеюсь, мои слова не прозвучат грубо, но все же я думаю, что ваши родители несправедливо отнеслись к вашему исполнению. Мой вам совет: постарайтесь, чтобы игра доставляла вам как можно больше радости, – и, независимо от родителей, получайте от нее удовлетворение, насыщайте ее смыслом.

Штефан ненадолго задумался, потом ответил:

– Я благодарен вам, мистер Райдер, что вы задумались над моим положением – и так далее. Но на деле – если уж говорить прямо – мне кажется, вам не все до конца ясно. Я понимаю, что человеку со стороны поведение моей матери в тот вечер может показаться… э-э, ну, скажем, не совсем осмотрительным. Но такая оценка несправедлива – и, право, мне бы очень не хотелось, чтобы у вас сложилось подобное впечатление. Видите ли, тут нужно учитывать все. С четырех лет игре на фортепиано меня обучала миссис Тилковски. У меня нет ни малейших оснований полагать, будто это может иметь для вас какое-то значение, мистер Райдер, однако вам необходимо учесть, что миссис Тилковски в нашем городе глубоко почитают: она не из разряда обыкновенных учителей музыки. Ее услуги не продаются, как это водится, – хотя, разумеется, она и принимает плату, наряду с прочими. Иными словами, к своей профессии она относится в высшей степени серьезно и берет в ученики только детей художнической и интеллектуальной элиты города. К примеру, Пауло Розарио, художник-сюрреалист, некоторое время жил у нас – и миссис Тилковски обучала обеих его дочерей. И детей профессора Дигельмана. Племянниц графини. Она крайне тщательно отбирает себе учеников, поэтому согласитесь, мне повезло к ней попасть – особенно в ту пору, когда отец еще не занимал того положения в обществе, какое он занимает сейчас. Но я считаю, мои родители и раньше ничуть не меньше были преданы искусству. Ребенком я постоянно слышал их разговоры о художниках и музыкантах и о том, как важно таких людей поддерживать. Теперь мать почти не выходит из дома, а прежде она была куда как легка на подъем. Если город посещал с гастролями какой-нибудь музыкант или, предположим, оркестр, она всегда стремилась оказать им помощь. Не только присутствовала на выступлении, но и неизменно по окончании концерта отправлялась за кулисы – подбодрить артистов и кое-что ненавязчиво им посоветовать. Она часто приглашала музыкантов к себе или предлагала показать им город. Обычно плотное расписание не оставляло им и минуты свободной, однако, судя хотя бы по собственному опыту, вам нетрудно оценить, насколько такие приглашения поднимают дух у любого концертанта. Что касается отца, то он всегда был чрезвычайно занят, но, помнится, и он, как правило, старался изо всех сил. Если устраивался прием в честь какой-нибудь заезжей знаменитости, отец непременно сопровождал на него мать, несмотря на любую занятость, лишь бы тоже приветствовать гостя. Так что, мистер Райдер, насколько я помню, мои родители были очень развитыми людьми, понимавшими важность искусства для общества, и я не сомневаюсь, что именно поэтому миссис Тилковски в конце концов согласилась записать меня в свои ученики. Теперь мне понятно, что для родителей в то время это был подлинный триумф – особенно для матери, которая взяла на себя все хлопоты. И вот я стал посещать уроки у миссис Тилковски вместе с детьми мистера Розарио и профессора Дигельмана! Родителей распирало от гордости. Первые два-три года все шло очень успешно, в самом деле успешно, – настолько, что миссис Тилковски однажды назвала меня одним из самых многообещающих учеников из тех, что у нее когда-либо были. Все складывалось очень хорошо, пока… пока мне не исполнилось десять лет.

Юноша внезапно умолк – возможно, сожалея, что слишком разговорился. Но я видел, что внутри он борется с собой, желая продолжить свои откровения, и потому спросил:

– Что случилось, когда вам исполнилось десять?

– Мне стыдно признаться, а больше всего вам, мистер Райдер. Но когда мне исполнилось десять, я попросту прекратил упражняться. Я появлялся у миссис Тилковски, ни разу не коснувшись клавиш. Она спрашивала меня о причинах, однако я упорно молчал. Есть от чего смутиться: я говорю словно о совсем другом человеке, да я и хотел бы, чтобы каким-то чудом это был не я. Но такова правда, ничего не поделаешь: уж так я себя вел. Спустя сколько-то недель миссис Тилковски не оставалось ничего иного, как уведомить моих родителей, что, если положение не изменится, она будет вынуждена от меня отказаться. Позднее я выяснил, что мать вышла из себя и накричала на миссис Тилковски. Во всяком случае, кончилось все довольно скверно.

– И после этого вы пошли к другому учителю?

– Да, к мисс Хенце, которая была вовсе не так уж плоха. Но совсем не то, что миссис Тилковски. Я по-прежнему не практиковался, однако мисс Хенце не отличалась строгостью. Когда мне исполнилось двенадцать, все переменилось. Что именно случилось – объяснить трудно, это может прозвучать немного странно. Однажды днем я просто сидел дома в кресле. Было очень солнечно; я, помнится, читал футбольный журнал – и тут в комнате появился отец. Помню, на нем был серый жилет, рукава рубашки были закатаны, он стоял посередине и выглядывал из окна в сад. Я знал, что мать там, сидит на скамейке, которую в такие дни мы ставили под фруктовыми деревьями, и я ждал, что отец выйдет и тоже сядет рядом с ней. Но он продолжал стоять. Он стоял ко мне спиной, так что я не мог видеть его лица, но сколько я ни вскидывал на него глаза, я видел только, что он смотрит из окна в сад, где была мать. И вот, когда я взглянул на отца в третий или четвертый раз, а он все не сходил со своего места, меня вдруг осенило. То есть именно тогда во мне зародилось понимание. Понимание того, что мои родители уже месяцами почти не разговаривают друг с другом. Это очень странно, но я только тогда вдруг уяснил, что они практически вообще не разговаривают друг с другом. Странно, что я не замечал этого раньше, но я действительно не замечал – вплоть до этого самого момента. Теперь же я видел все совершенно ясно. Мне разом припомнилось множество различных примеров, когда мать и отец могли бы что-то сказать друг другу, но не делали этого. Я не имею в виду, что они постоянно безмолвствовали. Однако между ними наступило охлаждение, а я до сих пор не замечал этого. Могу признаться вам, мистер Райдер. это было очень странное чувство, это внезапное понимание. И почти в ту же минуту мне в голову пришла и другая ужасная мысль – что эта перемена началась, должно быть, тогда, когда я расстался с миссис Тилковски. Я не мог быть вполне уверен в этом – протекло уже немало времени, но как только я об этом задумался, меня охватило твердое убеждение, что все это началось именно в ту пору. Не могу вспомнить сейчас, спустился тогда отец в сад или нет. Я промолчал, притворившись, будто не отрываюсь от футбольного журнала, но потом поднялся к себе в комнату, лег ничком на постель и обдумал все заново. Именно после этого случая я и возобновил усиленные занятия. Я принялся упражняться самым усердным образом и, по-видимому, сделал значительные успехи, так как спустя несколько месяцев мать отправилась к миссис Тилковски с просьбой взять меня к себе обратно в ученики. Теперь мне понятно, каким унижением это должно было быть для матери, которая в прошлый раз накричала на миссис Тилковски, а теперь ей, верно, потребовалось долго ее уламывать. Тем не менее результат был налицо: миссис Тилковски согласилась взять меня обратно – и отныне я только и делал, что неустанно упражнялся. Но решающие два года были потеряны. От десяти до двенадцати: вам лучше, чем кому бы то ни было, известно, насколько важны эти два года. Поверьте, мистер Райдер, я старался наверстать упущенное, делал все от меня зависящее, но на самом деле было уже слишком поздно. Даже сейчас я частенько останавливаюсь и спрашиваю себя: «О чем же я, черт побери, думал?» Чего бы только я не отдал, лишь бы вернуть эти годы! Однако мне сдается, мои родители не вполне понимали, насколько пагубным окажется пропуск этих двух лет. Видимо, они полагали, что раз я вернулся к миссис Тилковски, мое прилежание перевесит. Знаю, миссис Тилковски пыталась втолковать им обратное – и неоднократно, но любовь ко мне и гордость за меня распирали их настолько, что они не принимали в расчет реальное положение вещей. Не один год они думали, будто я успешно продвигаюсь вперед – при моей-то одаренности. Только когда мне исполнилось семнадцать, им кое-что стало ясно по-настоящему. В те дни проводился фортепианный конкурс на приз Юргена Флеминга: его организовывал для подающей надежды городской молодежи Институт гражданских искусств. Конкурс пользовался определенным весом, хотя ныне и закрыт за недостатком средств. Когда мне было семнадцать, мои родители решили, что я должен в нем участвовать, и мать даже разузнавала, какие нужно предпринять предварительные шаги. Вот тогда родители и уяснили впервые, насколько мой уровень недостаточен. Они очень внимательно прислушивались к моей игре – чуть ли не впервые они действительно меня слушали – и осознали, что я в качестве участника испытаю только одно унижение и навлеку на семью позор. Мне, невзирая ни на что, все же очень хотелось принять в конкурсе участие, но родители заключили, что это слишком сильно подорвет мою уверенность в себе. Как я уже говорил, они впервые заметили, насколько слабо я играю. До тех пор возлагавшиеся на меня большие надежды (и, наверное, любовь ко мне) исключали объективный взгляд. Теперь они впервые приняли в расчет, какой громадный урон нанесли мне пропущенные два года. Вполне естественно, родители были страшно разочарованы. Мать в особенности сосредоточилась на идее, что все было ни к чему, все затраченные ею усилия пошли насмарку, все годы под началом миссис Тилковски пропали зря – и напрасно она ходила умолять ее вновь взять меня к себе в ученики: теперь она воспринимала всю эту историю как чудовищную растрату сил. Мать впала в депрессию и мало выходила из дома, перестала посещать концерты и приемы. Отец, наоборот, всегда сохранял какую-то веру в меня. Да, это свойственная ему черта. Он всегда надеется – до самого конца. Неизменно, каждый год или около того, он просит меня ему сыграть – и всякий раз я вижу, что он полон веры в меня; я догадываюсь, что он думает: «Ну, уж теперь-то, теперь-то все будет иначе». Но стоит мне закончить и взглянуть на него, я понимаю, что он снова огорчен. Конечно, он изо всех сил старается это скрыть, но я вижу его насквозь. Однако от надежды он никогда не отказывался, а это многое для меня значило.

Мы проносились сейчас по широкой авеню, застроенной высокими административными зданиями. Порой по сторонам мелькали аккуратно припаркованные автомобили, однако на расстоянии многих миль наш был, кажется, единственным на ходу.

– Идея вашего выступления в четверг, – спросил я, – принадлежит вашему отцу?

– Да. Вот какова его вера! Впервые он предложил мне это полгода тому назад. Он не слышал моей игры уже почти два года, но демонстрирует истинную уверенность во мне. Разумеется, он оставил за мной свободу сказать «нет», но я был так тронут его верой в меня, даже после всех недавних разочарований… И потому сказал: «Да, я готов».

– Отважно с вашей стороны. Очень надеюсь, что решение окажется правильным.

– В общем-то, мистер Райдер, я дал согласие потому, что – пусть это нескромно – мне кажется, недавно я кое-чего добился. Возможно, вы знаете, о чем я говорю, это довольно трудно объяснить. В голове у меня что-то всегда мешало продвижению вперед – какое-то подобие плотины, которую теперь внезапно прорвало и открыло путь новому духовному потоку. Я не могу обрисовать это точнее, но дело в том, что сейчас моя игра гораздо лучше той, которую в последний раз слышал отец. Видите ли, когда он спросил, хочу ли я играть в четверг вечером, я, несмотря на растерянность, сказал «да». Откажись я – это было бы нечестно по отношению к нему после всех тех надежд, которые он на меня возлагал. Это не означает, что за выступление я спокоен. Я усердно работал над пьесой, но признаюсь что мне не по себе. Однако понимаю, что у меня отличный шанс удивить родителей. Во всяком случае, об этом я всегда мечтал. Даже когда играл хуже некуда. Я мечтал о том, что провожу целые месяцы где-то взаперти, неустанно совершенствуясь. Родители не видят меня чуть ли не годами. И вдруг однажды я появляюсь на пороге. Скажем, воскресным днем. Так или иначе, когда отец дома. Я вхожу почти без слов, направляюсь к пианино, поднимаю крышку, начинаю играть. Я еще даже не снял пальто. Я просто играю и играю. Бах, Шопен, Бетховен. Потом обращаюсь к современным пьесам. Гребель, Казан, Маллери. Играю и играю. Родители вошли бы за мной в столовую и смотрели бы на меня в изумлении. Действительность превзошла бы их самые буйные мечты. Потрясенные, они бы уловили, что по мере игры я взбираюсь на все новые и новые высоты. Возвышенные, чуткие адажио. Заразительно огненные бравурные пассажи. Я поднимался бы все выше и выше. Они стояли бы посреди комнаты, отец сжимал бы в руках забытую им газету – оба как громом пораженные. Наконец я завершил бы игру каким-нибудь сногсшибательным финалом, потом повернулся бы к ним – и… но, право, я никогда не мог сказать наверняка, что произошло бы после этого. Однако в фантазии я рисовал себе эту картину лет с тринадцати-четырнадцати. В четверг вечером все случится, наверное, не совсем так, хотя не исключено, что довольно близко к этому. Говорю вам, что-то переменилось – и сейчас я, без сомнения, почти у цели. Ага, мистер Райдер, вот мы и на месте. Думаю, как раз вовремя для журналистов.

Без транспорта в центре города стояла такая тишина, что я не сразу узнал, где мы находимся. Но ошибки быть не могло: мы приближались к входу в отель.

– Если не возражаете, – сказал Штефан, – я высажу вас и Бориса здесь. Мне нужно припарковаться позади здания.

Мальчик выглядел усталым: он так и не поспал. Мы вышли из автомобиля, и я шепнул Борису, чтобы он поблагодарил Штефана, прежде чем мы направимся к крыльцу.

7

Лампы в вестибюле были притушены – и весь отель, казалось, погрузился в безмолвие. Снова дежурил молодой служащий, с которым я познакомился по прибытии, но сейчас он крепко спал за конторкой. Когда мы приблизились, он вскинул голову и, узнав меня, попытался стряхнуть с себя сон.

– Добрый вечер, сэр, – бодро произнес он, но уже через минуту им овладела прежняя вялость.

– Добрый вечер. Мне нужна еще одна комната. Для Бориса. – Я положил руку на плечо мальчика. – Пожалуйста, как можно ближе к моей.

– Давайте посмотрим, что я могу для вас сделать, мистер Райдер.

– Собственно говоря, ваш носильщик – Густав – приходится Борису дедушкой. Интересно узнать, он случайно еще не в отеле?

– О да, Густав живет здесь. У него небольшая комната в мансарде. Но сейчас, думаю, он спит.

– Быть может, он не станет возражать, если его разбудить? Я знаю, ему захочется увидеть Бориса немедленно.

Служащий озабоченно взглянул на часы.

– Что ж, если вам угодно, сэр, – неуверенно сказал он и снял трубку. После короткой паузы на другом конце провода ответили.

– Густав? Густав, прошу прощения. Это Вальтер. Да-да, простите, что разбудил. Да, я понимаю, ради Бога, простите. Но, пожалуйста, выслушайте меня. Только что появился мистер Райдер. С ним ваш внук.

Минуту-другую служащий слушал, время от времени кивая. Потом положил трубку и обратился ко мне с улыбкой:

– Он сейчас придет. Говорит, что обо всем позаботится.

– Отлично.

– Мистер Райдер, вы, должно быть, очень утомлены.

– Да. День выдался трудный. Но, по-моему, мне предстоит еще одна встреча – кажется, с журналистами?

– Ах да, точно. Они ушли примерно час тому назад. Сказали, что попросят назначить им другое время. Я предложил, чтобы они имели дело непосредственно с мисс Штратман, а вас не беспокоили. Вы и в самом деле, сэр, выглядите очень усталым. Нужно отбросить все заботы и отправиться в постель.

– Да, это верно. Хмм. Итак, они ушли. Сначала являются раньше времени, потом уходят.

– Да, сэр, крайне досадно. Но я советую вам, мистер Райдер, прямо сейчас лечь в постель и выспаться. Не надо ни о чем волноваться. Я совершенно уверен, что все уладится.

Я был благодарен молодому служащему за эти успокаивающие слова – и, действительно, впервые за многие часы почувствовал, как напряжение внутри меня спадает. Я оперся локтями о конторку и стоя начал погружаться в легкое полузабытье. Уснуть, однако, я не уснул, поскольку не переставал ощущать, как Борис тяжело прислонился головой к моему боку, и продолжал слышать где-то совсем рядом ободряющий голос служащего:

– Густав долго не задержится – и уж позаботится о том, чтобы вашему мальчику было удобно. Право же, сэр, волноваться больше не о чем. Что до мисс Штратман, то здесь в отеле мы давно ее знаем. В высшей степени энергичная дама. В прошлом она занималась делами многих важных приезжих – и у всех от нее осталось самое благоприятное впечатление. Промахов она не допускает. Предоставьте ей самой уладить вопрос с журналистами: никаких проблем не возникнет. Что касается Бориса, мы собираемся отвести ему комнату поблизости через холл. По утрам оттуда открывается чудесный вид: ему наверняка понравится. Итак, мистер Райдер, я полагаю, вы должны отправиться в постель прямо сейчас. Сегодня вам уже вряд ли удастся что-либо еще сделать. Простите мою смелость, но я рекомендовал бы вам передать Бориса на попечение дедушки сразу, как только подниметесь наверх. Густав вот-вот придет, он надевает униформу – и это его слегка задерживает. Скоро он появится при всех своих регалиях: безупречная униформа, все на месте – вот он я, Густав. Как только он окажется здесь, вам следует возложить на него все заботы. Он торопится как может. В эту самую минуту он, должно быть, зашнуровывает ботинки, сидя на краю своей узкой кровати. Еще немного – и он будет готов, вскочит с места, хотя ему надо быть осторожней, чтобы не удариться головой о балку. Чуть-чуть провести гребешком по волосам – и вот он уже в коридоре. Да, он скоро будет тут как тут – и вы сможете отправиться к себе в комнату, капельку расслабиться и потом хорошенько выспаться. Я бы советовал вам пропустить на ночь стаканчик – какой-нибудь из особых коктейлей, которые стоят наготове в вашем мини-баре. Они просто великолепны. Но, возможно, вы предпочтете, чтобы вам принесли горячий напиток. Можете также послушать по радио успокаивающую музыку. В эти часы в Стокгольме работает станция: они передают допоздна – за полночь – спокойную джазовую музыку, очень умиротворяет, я сам часто слушаю, когда надо расслабиться. Но если вам необходимо расслабиться по-настоящему, могу ли я предложить вам немного пройтись и посмотреть кино? Многие из наших постояльцев как раз сейчас там.

Последние слова служащего – о кино – вывели меня из сонного оцепенения. Выпрямившись, я спросил:

– Простите, что вы сказали? Многие из ваших постояльцев пошли в кино?

– Да, кинотеатр как раз за углом. Есть ночной сеанс. Многие постояльцы считают, что фильм помогает им хорошо расслабиться в конце тяжелого дня. Вместо коктейля или горячего напитка всегда можно посмотреть фильм.

Под рукой у служащего зазвонил телефон; извинившись, он снял трубку. Я заметил, как он, слушая, несколько раз смущенно взглядывал на меня. Потом, со словами «Он как раз здесь, мадам», протянул мне трубку.

– Алло! – отозвался я.

После короткого молчания послышался голос:

– Это я.

Не сразу до меня дошло, что это Софи. Но мгновенно мной овладел сильнейший гнев – и только присутствие Бориса заставило меня удержаться от яростных выкриков. В итоге я весьма сухо произнес:

– Ах, вот как. Это ты.

– Я звоню из автомата, – после новой паузы продолжала Софи. – Я здесь, на улице. Я видела тебя с Борисом у входа. Возможно, к лучшему, что он меня сейчас не видит. Ему давно пора спать. Постарайся, чтобы он не понял, что ты разговариваешь со мной.

Я взглянул на Бориса: прислонившись ко мне, он дремал стоя.

– Что, собственно, ты вытворяешь? – спросил я в трубку.

Донесся тяжелый вздох.

– Ты имеешь полное право сердиться, – услышал я. – Я… я не знаю, что случилось. Вижу только, как все это глупо с моей стороны…

– Послушай, – прервал я Софи из опасения, что не сумею долго сдерживать свой гнев, – где именно ты находишься?

– На другой стороне улицы. Под аркой, перед антикварными лавками.

– Я сейчас буду. Оставайся на месте.

Я вернул трубку служащему и с облегчением убедился, что Борис во время разговора не просыпался. Так или иначе, но в этот момент двери лифта распахнулись и Густав ступил на ковер.

Его униформа в самом деле выглядела безукоризненно. Редкие седые волосы были увлажнены и приглажены. Отеки вокруг глаз и некоторая скованность походки служили единственными указаниями на то, что еще несколько минут назад он крепко спал.

– Добрый вечер, сэр, – сказал он, приблизившись.

– Добрый вечер.

– Вы привели Бориса с собой. Большая любезность с вашей стороны взять на себя такие хлопоты. – Густав шагнул еще ближе к нам, оглядывая внука с мягкой улыбкой. – Господи Боже, сэр, посмотрите-ка на него. Спит как сурок.

– Да, он очень устал, – подтвердил я.

– Он, когда вот так спит, выглядит совсем маленьким. – Носильщик вновь окинул Бориса нежным взором, потом обратился ко мне: – Хотелось бы знать, сэр, удалось ли вам поговорить с Софи. Я целый день раздумывал о том, как бы вам с ней поладить.

– Что ж, я поговорил с ней.

– Ага. И удалось вам что-нибудь уловить?

– Уловить?

– Что именно ее заботит?

– А-а. Хотя она и сказала кое-что довольно ясно… если быть откровенным, как я уже вам говорил, для стороннего человека вроде меня очень трудно во всем этом разобраться. Разумеется, какие-то смутные представления о ее тревогах у меня зародились, однако сейчас я еще определенней считаю, что будет лучше всего, если вы сами с ней поговорите.

– Но видите ли, сэр, как я вам объяснял ранее…

– Да-да, вы с Софи прямо друг с другом не разговариваете, я помню, – нетерпеливо перебил я. – Тем не менее несомненно, если для вас это так важно…

– Для меня это крайне важно. О да, сэр, крайне. Это все ради Бориса. Если мы вскоре не доберемся до самой сути, ему предстоят серьезные переживания, я знаю. Уже есть отчетливые признаки. Вам нужно только взглянуть на него, как он сейчас выглядит, и вы увидите, что на самом деле он еще очень мал. Мы должны позаботиться, чтобы он подольше пожил бы без тревог, вам так не кажется, сэр? По правде говоря, называть этот вопрос важным значит ничего не сказать. Недавно я вроде бы перестал об этом волноваться день и ночь. Но вот видите… – Густав замолчал и устремил невидящий взгляд в пол перед собой. Потом покачал головой и вздохнул: – По-вашему, я должен поговорить с Софи сам. Это не так-то просто, сэр. Вам нужно вникнуть в предысторию всего этого. Видите ли, мы… между нами вот уже много лет существует один безмолвный уговор. Когда она была совсем маленькой, дела обстояли, конечно, иначе. До того, как ей исполнилось восемь или девять, – о, мы с Софи разговаривали беспрерывно. Я рассказывал ей разные истории, мы подолгу бродили по Старому Городу, рука об руку, вдвоем, и говорили, говорили без умолку. Поймите меня правильно, сэр: тогда я нежно любил Софи и так же люблю ее и по сей день. О да, сэр. Мы были очень близки с ней, когда она была маленькой. А вот этот взаимный уговор возник, только когда ей исполнилось восемь лет. Да, тогда ей было восемь. Между прочим, сэр, этот наш уговор я с самого начала не относил к долговременным. Помнится, мне казалось: его хватит всего лишь на несколько дней. На большее, сэр, я и не рассчитывал. Первый день у меня был выходной – и я собирался соорудить для жены полку на кухне. Софи от меня не отставала: спрашивала то одно, то другое, вызывалась что-нибудь принести, рвалась мне помочь. Я же хранил молчание – полное молчание, сэр. Софи очень скоро растерялась и, конечно, расстроилась – я это сразу заметил. Но решение я принял твердое и должен был оставаться непреклонным. Для меня, сэр, это было не так-то просто. О Господи, это было даже совсем непросто: я любил мою маленькую девочку больше всего на свете, но я велел себе не уступать. Трех дней, сказал я себе, трех дней будет вполне достаточно: три дня – и этому придет конец. Всего лишь три дня – и я смогу, придя с работы, снова подхватить ее на руки, крепко прижать к себе, и мы тогда все друг другу расскажем. Наверстаем, иными словами. В то время я работал в отеле «Альба» – и к концу третьего дня, как вы можете себе представить, с нетерпением дожидался конца смены, чтобы скорее попасть домой и увидеть мою маленькую Софи. Вы поймете мое разочарование, когда, оказавшись дома, я узнал, что Софи отказалась выйти меня встретить. Более того, сэр: когда я вошел к ней, она намеренно от меня отвернулась и без единого слова вышла из комнаты. Можете себе вообразить мое огорчение. Наверное, я даже рассердился: ведь день у меня выдался такой трудный – и мне так сильно хотелось ее увидеть. И я тогда решил: что ж, если ей угодно так поступать, пусть посмотрит, к чему это ведет. Я поужинал вдвоем с женой и отправился спать, не обмолвившись с Софи ни словом. Полагаю, с того дня все и пошло. Дни летели и незаметно это превратилось в норму. Поймите меня правильно, сэр, мы вовсе не ссорились: довольно скоро мы уже не чувствовали никакой вражды. Тогда, собственно, было то же самое, что и сейчас. Мы с Софи продолжали заботиться друг о друге. Просто воздерживались от разговоров. Признаюсь, сэр, я в ту пору не мог представить, что это затянется так надолго. Наверное, я всегда предполагал, что в какой-нибудь подходящий момент – допустим, в день ее рождения – мы все это отбросим в сторону и вернем былое. Но вот миновал день ее рождения, потом и Рождество, сэр, а у нас все осталось по-прежнему. Когда Софи исполнилось одиннадцать, случилось одно небольшое, но печальное происшествие. У Софи был тогда беленький хомячок. Она назвала его Ульрих и очень к нему привязалась. Целыми часами она с ним беседовала, держа его в руках и расхаживая по квартире. Однажды хомячок исчез. Софи искала его повсюду. Мы с женой тоже обыскали весь дом, расспрашивали соседей, но все без толку. Жена всеми силами старалась убедить Софи, что Ульрих жив и невредим – отправился на каникулы и скоро вернется. Как-то вечером жена ушла, а мы с Софи остались дома одни. Я находился в спальне, где было громко включено радио (передавали концерт), – и вдруг услышал, как в гостиной Софи разразилась безудержными рыданиями. Чуть ли не сразу я догадался, что она наконец нашла Ульриха. Или то, что от него осталось: прошло уже несколько недель, как он пропал. Дверь из спальни в гостиную была закрыта, и, как я уже сказал, гремело радио, поэтому нетрудно было предположить, что я ее не слышу. Я приложил ухо к двери, музыка раздавалась у меня за спиной. Конечно же я не раз подумывал о том, чтобы выйти к Софи, но чем дольше я стоял у двери, тем нелепей казалось мне мое внезапное появление. Знаете, сэр, оно вовсе не было нелепым, она рыдала во весь голос. На минуту я даже вернулся на свое место, пытаясь притвориться сам перед собой, что ничего не слышал. Но от ее рыданий внутри у меня все разрывалось – и я снова кинулся к двери и склонился к замочной скважине, чтобы звуки концерта ничего не заглушали. Если Софи позовет меня, сказал я себе, если постучит или окликнет меня – тогда я войду. Так я решил. Если она крикнет «Папа!» – я тотчас войду и объясню ей, что ничего раньше не слышал из-за музыки. Я стал ждать, но она не позвала меня и не постучала в дверь. Единственное, что она выкрикнула после самых отчаянных рыданий (а они пронзали мне сердце, поверьте, сэр), выкрикнула словно бы сама себе, – заметьте это особо, сэр, словно она говорила сама с собой, – выкрикнула: «Я забыла Ульриха в коробке! Это моя вина! Моя!» Позже я выяснил, что Софи поместила Ульриха внутрь сувенирной коробочки. Она хотела взять его с собой на прогулку: она это часто делала – «показывала» ему разные вещи. Она положила его внутрь коробочки, уже готовая шагнуть за порог, но что-то в эту минуту стряслось, Софи отвлеклась и никуда не пошла, а между тем запамятовала, что Ульрих спрятан в коробку. В тот вечер, о котором я вам рассказываю, сэр, спустя несколько недель, Софи что-то делала по дому – и вдруг об этом вспомнила. Вообразите, что за ужасный момент это был для моей маленькой девочки! Вдруг ей все ясно вспоминается, но она еще – вопреки очевидному – надеется, что это не так, и бросается к коробке. Конечно, там, внутри, лежит Ульрих. Слушая через дверь, я, разумеется, не мог тогда установить до конца, что именно произошло, однако угадал более или менее точно, когда она выкрикнула эти слова: «Я забыла Ульриха в коробке! Это моя вина!» Мне хочется, чтобы вы поняли, сэр: она сказала это как будто сама себе. Если бы она сказала: «Папа! Выйди, пожалуйста…» Но нет. Однако и тогда я все же подумал про себя: «Если она выкрикнет это еще раз, я пойду к ней». Но она этого не сделала. Просто продолжала всхлипывать. Я представил себе, как она держит Ульриха на ладони – быть может, надеясь, что его все еще можно спасти… О, это было для меня нелегко, сэр. Концерт по-прежнему длился – а я, как видите, так и оставался в спальне. Жена вернулась гораздо позже: я слышал их разговор и плач Софи. Потом жена пришла ко мне и обо всем рассказала. «Разве ты ничего не слышал?» – спросила она, а я ответил: «Нет, дорогая, ничего, я слушал концерт». На следующее утро, за завтраком, Софи не сказала мне ни слова и я ей – тоже. То есть мы понимали друг друга по-прежнему. Но мне стало ясно, ясно безо всякого сомнения: Софи знала, что я ее слышал. И более того: она не была за это на меня в обиде. Она, совсем как обычно, передала мне молочник, масло и даже забрала пустую тарелку, чего раньше не делала. Хочу сказать, сэр, что Софи осознала наш уговор и старалась его соблюдать. После случившегося, как нетрудно представить, наши отношения исходили из этой основы. Если и в случае с Ульрихом мы продолжали понимать друг друга, казалось правильным дождаться нового, столь же значительного повода. В самом деле, сэр, прекратить наш безмолвный уговор ни с того ни с сего было бы странно: это умалило бы трагедию, которой стало для моей дочери происшествие с Ульрихом. Надеюсь, вам это ясно, сэр. Во всяком случае, после того, как наш уговор… э-э, так сказать, прочно скрепился, даже и при сегодняшних обстоятельствах мне не представляется уместным вдруг нарушить укоренившийся обычай. Вот почему, сэр, я попросил вас, в виде особого одолжения, тем более что вам случилось сегодня там прогуливаться…

– Да-да-да, – вмешался я в очередном приливе нетерпения. Потом продолжал более сдержанно: – Мне понятно, что происходит между вами и вашей дочерью. Но вот что мне интересно – относительно вашего молчаливого уговора. Быть может, этот уговор и есть основная подспудная причина ее беспокойства? Не о вашем ли уговоре она думала, когда вы видели ее в кафе столь безутешной?

Мой вопрос, казалось, ошеломил Густава, и к нему не сразу вернулся дар речи.

– Это никогда не приходило мне в голову, сэр, – вымолвил он наконец. – Это ваше предположение. Я должен это обдумать. Надо признаться, о таком я ни разу раньше и не помышлял. – Он снова умолк с озабоченным видом. – Но почему ее наш уговор волнует так сильно именно сейчас? Когда прошло столько времени? – Он медленно покачал головой. – Можно вас спросить, сэр? Эта мысль появилась у вас после разговора с ней?

Внезапно я ощутил сильную усталость: мне захотелось поскорее сбыть с рук всю эту историю.

– Не знаю, не знаю, – ответил я. – Сколько повторять: все эти семейные дела… Я просто-напросто сторонний человек. Могу ли я судить? Я только высказал такую догадку.

– Конечно же, мне придется это обдумать. Ради Бориса я готов перебрать все варианты. Да, я должен над этим задуматься. – Густав снова замолчал, лицо его выражало все большую озабоченность. – Скажите, сэр, – проговорил он, – могу ли я попросить вас еще об одном одолжении? Когда вы в следующий раз увидите Софи, быть может, вы не откажетесь выведать поточнее, верна ли ваша догадка? Я знаю, вы сумеете сделать это очень тактично. Обычно я не стал бы просить о таком, но, видите ли, я думаю о маленьком Борисе. Я буду вам очень благодарен.

Он умоляюще посмотрел на меня. Наконец я вздохнул и сказал:

– Хорошо. Ради Бориса я сделаю что смогу. Но только должен еще раз напомнить, что для постороннего вроде меня…

Вероятно, заслышав свое имя, Борис разом проснулся.

– Дедушка! – воскликнул он и, отпустив меня, взволнованно кинулся к Густаву с явным намерением его обнять. Однако в последнюю секунду мальчик как будто бы опомнился и вместо объятия протянул руку.

– Добрый вечер, дедушка, – произнес он со спокойным достоинством.

– Добрый вечер, Борис. – Густав ласково потрепал его по макушке. – Приятно с тобой снова увидеться. Как провел день?

Борис слегка пожал плечами:

– Устал немного. День как день.

– Одну минуточку, – сказал Густав, – и я все улажу.

Обняв внука за плечи, носильщик подошел к конторке портье. Минуту-другую он вполголоса совещался со служащим на гостиничном жаргоне. Потом оба покивали головами в знак того, что о чем-то договорились, и служащий вручил ему ключ.

– Если вы пойдете за мной, сэр, – Густав обратился ко мне, – я покажу вам, где останется Борис.

– У меня назначена встреча.

– В такой час? У вас насыщенная деловая жизнь, сэр. Что ж, в таком случае можно мне взять Бориса с собой и устроить его на месте?

– Отличная идея. Буду вам признателен.

Я дошел с ними до лифта и, перед тем как дверцы его сомкнулись, помахал им обоим на прощание. И тут опустошенность и гнев, которые мне до сих пор удавалось в себе подавлять, вдруг охватили меня с прежней силой – и я, не сказав служащему ни слова, пересек вестибюль и снова шагнул в ночь.

8

Улица была пуста и безмолвна. Я не сразу отыскал взглядом – немного наискосок на противоположной стороне улицы – каменную арку, которую Софи упомянула по телефону. Шагнув туда, я на минуту решил, что она поддалась робости и убежала. Но тотчас увидел, как ее фигура появилась из тени, и вновь почувствовал в себе нарастающую злость.

Лицо ее не выражало той кротости, какую я ожидал. Она внимательно в меня всматривалась и, когда я подошел вплотную, сказала почти бесстрастно:

– Ты вправе на меня сердиться. Я не знаю, что произошло. Наверное, я растерялась. У тебя все основания сердиться, я понимаю.

Я окинул Софи рассеянным взглядом:

– Сердиться? А, вот ты о чем. О своем поведении нынешним вечером. Что ж, верно: должен признаться, сегодня я изрядно огорчился. Из-за Бориса. Он явно был очень расстроен. Но что касается меня, говоря откровенно, это событие не из тех, над которыми стоило бы долго размышлять. У меня сейчас много других забот.

– Не понимаю, почему это случилось. Я знаю, как сильно ты от меня зависишь…

– Я никогда от тебя не зависел. Думаю, тебе надо слегка остыть. – Я усмехнулся и медленно пошел вперед – что касается меня, то это для меня отнюдь не самое главное. Я всегда был полностью готов справляться с моими задачами и с твоей, и без твоей поддержки. Просто я огорчился из-за Бориса, вот и все.

– Я вела себя очень глупо, я теперь это вижу. – Софи старалась идти со мной в ногу. – Не знаю, я, наверное, думала, что вы с Борисом – ты должен взглянуть на это с моей стороны – вы с Борисом чересчур отстали, и я решила, что вам, возможно, не слишком нравятся мои планы на вечер, и мне показалось, что вы, скорее всего, увильнете… Послушай, если хочешь, я расскажу тебе все. Все, что ты хочешь знать. Любые подробности…

Я остановился и обернулся к ней:

– Я, очевидно, недостаточно ясно выразился. Мне все это совершенно неинтересно. Я вышел сюда только потому, что мне захотелось подышать свежим воздухом и немного развеяться. День выдался трудный. Я, собственно, собрался перед сном посмотреть фильм.

– Фильм? Что за фильм?

– Откуда мне знать? Какой-то поздний сеанс. Недалеко отсюда кинотеатр. Я решил выйти и посмотреть, что бы там ни показывали. День выдался очень тяжелый.

Я двинулся дальше, на этот раз более целеустремленно, и минуту спустя с удовлетворением услышал за спиной шаги Софи.

– Ты в самом деле не сердишься? – поравнявшись со мной, спросила она.

– Конечно же нет. Чего ради?

– А можно мне тоже пойти? На этот сеанс?

Пожав плечами, я не сбавлял хода.

– Пожалуйста, как угодно. Вход для тебя свободен.

Софи стиснула мне руку:

– Если хочешь, я чистосердечно во всем признаюсь. Расскажу тебе все. Все, что ты хочешь знать о…

– Послушай, сколько еще раз надо повторять? Мне это ничуть не интересно. Единственное, что мне сейчас нужно, это развеяться. В ближайшие дни я буду занят по горло.

Софи не отпускала мою руку – и так некоторое время мы шли молча. Потом она тихо произнесла:

– Ты очень добр. Проявил такую чуткость…

Я не ответил. Постепенно мы сошли с мостовой и шли теперь по середине пустынной улицы.

– Как только я отыщу подходящий для нас дом, – продолжала Софи, – тогда все станет лучше. Непременно. Это место, которое я посмотрю утром, внушает мне надежды. Кажется, это как раз то, чего мы всегда хотели.

– Да. Будем надеяться.

– Ты говоришь так, будто тебе все равно. Для нас это будет поворотный момент.

Я на ходу пожал плечами. До кинотеатра еще нужно было идти, однако на темной улице это было единственное освещенное здание, видное издалека. Когда мы подошли, Софи вздохнула и остановилась.

– Может, я и не пойду, – сказала она, отпустив мою руку. – Завтра для осмотра дома мне понадобится много времени. Придется встать рано. Я лучше вернусь.

Ее слова почему-то застигли меня врасплох – и я не сразу сообразил, что ответить. Я посмотрел на кинотеатр, потом на Софи.

– Но ты как будто сказала, что хочешь… – начал было я фразу, однако после паузы переменил тон на более спокойный: – Послушай, это очень хороший фильм. Уверен, тебе понравится.

– Но ведь ты даже не знаешь, что это за фильм.

В голове у меня мелькнула мысль, что Софи затеяла какую-то игру. Тем не менее мной начала завладевать странная паника – и мой голос, помимо воли, прозвучал умоляюще:

– Ты знаешь, что я имел в виду. Служащий. Это он предложил мне пойти в кино. А он из тех, кому можно довериться. Отель должен беречь свою репутацию. Маловероятно, чтобы порекомендовали… – Я умолк на полуслове, охваченный все возраставшей боязнью: Софи начала удаляться. – Послушай, – я повысил голос, не заботясь о том, что меня услышат, – я знаю, это хороший фильм. А мы с тобой так давно ничего не смотрели. Ведь так, правда? Когда в последний раз мы с тобой ходили куда-нибудь?

Софи, казалось, призадумалась, потом наконец улыбнулась и снова подошла ко мне.

– Отлично, – сказала она, тихонько беря меня под руку. – Отлично. Сейчас уже поздно, но я пойду. Ты говоришь, мы целую вечность нигде не были вместе? Давай же проведем вечерок в свое удовольствие.

У меня отлегло от сердца – и в кинотеатре я едва удержался, чтобы не прижать Софи к себе. Софи явно это почувствовала и положила голову мне на плечо.

– Так мило с твоей стороны, – нежно проговорила она. – Не держи на меня зла.

– О чем речь? – пробормотал я, оглядывая фойе.

Впереди нас замыкавшие очередь входили в зрительный зал. Я поискал глазами билетную кассу, но она была закрыта, и у меня мелькнула мысль, что между отелем и кинематографом могла существовать особая договоренность. Во всяком случае, когда мы с Софи поспешили присоединиться к очереди, стоявший на пороге человек в зеленой униформе улыбнулся и пропустил нас вместе со всеми другими зрителями.

Зал был практически полон. Огни еще не были погашены – и многие зрители толпились в проходах, отыскивая свои места. Я тоже высматривал, где нам примоститься, но тут Софи возбужденно стиснула мне руку выше локтя.

– Давай что-нибудь возьмем, – предложила она. – Мороженое, попкорн или еще что-нибудь.

Она показала на покупателей, обступивших женщину в белом переднике, которая держала поднос со сладостями.

– Конечно, – поддакнул я. – Но нам лучше поторопиться: иначе останемся без места. Народу полно.

Мы прошли по зрительному залу вперед. Пока мы стояли в очереди, я почувствовал, как меня снова охватывает злость, – и в конце концов я даже отвернулся от Софи в сторону. Но за спиной услышал:

– Я должна быть честной. Сегодня я подошла к отелю вовсе не затем, чтобы найти вас. Я даже не знала, что вы оба окажетесь там.

– Да? – Я подался вперед, разглядывая товар.

– После того, что случилось, – продолжала Софи, – я имею в виду, когда я поняла, какой была глупой, я просто не знала, что мне делать. Потом вдруг вспомнила. О папином зимнем пальто. Я все еще не передала ему пальто.

Послышался шорох. Обернувшись, я впервые обратил внимание на большой бесформенный пакет из оберточной бумаги, который Софи несла под мышкой. Она приподняла его, но из-за тяжести долго удержать на весу не смогла.

– Глупо, – говорила она, – к чему было впадать в панику? Но, видишь ли, мне показалось, что в воздухе чувствуется зима. Я вспомнила о пальто и захотела передать его отцу как можно скорее. Упаковала пальто и вышла из дома. Потом оказалась у отеля – а вечер выдался такой мягкий. Мне стало ясно, что я зря подняла переполох, – и засомневалась: войти ли внутрь и вручить отцу пальто сегодня или же пока отложить. Так я стояла как вкопанная, уже темнело – и в конце концов поняла, что папа лег в постель. Подумала, не оставить ли груз для него у портье, но потом решила передать сама, из рук в руки. У меня даже мелькнуло в голове, не отложить ли это на неделю-другую, раз вокруг такая теплынь. И тут как раз подъехала машина, а из нее вышли ты и Борис. Вот все как есть.

– Понятно.

– Не будь этого повода, не знаю, отважилась ли бы я подойти к тебе. Но раз уж оказалась здесь, через улицу, то набрала в грудь побольше воздуха и позвонила.

– Что ж, могу только порадоваться. – Я обвел зрительный зал рукой. – В конце концов, давненько мы с тобой вот так, вместе, не заглядывали в кино.

Софи не ответила: она любовалась свертком у себя под мышкой, поглаживая его свободной рукой.

– Носить теплое еще не время, – бормотала она, обращаясь больше к пальто, чем ко мне. – Так что особенно спешить некуда. Передадим через недельку-другую.

Мы добрались до начала очереди – и Софи, шагнув вперед, вытянула шею, желая получше разглядеть, что лежит на подносе, который держала в руках продавщица без фартука.

– Что ты возьмешь? – обратилась ко мне Софи. – Мне хочется мороженого – трубочку. Нет, лучше шоколадный брикет. Вон тот.

Заглянув Софи через плечо, я увидел на подносе привычный набор мороженого и шоколадных плиток.

Но, как ни странно, все сладости были в беспорядке сдвинуты к краям подноса, а посередине гордо красовалась большая потрепанная книга. Я склонился над ней.

– Это очень полезное руководство, сэр, – торопливо заговорила продавщица. – Горячо вам его рекомендую. Наверное, мне не следовало бы продавать его здесь таким вот образом. Но управляющий не запрещает нам торговать разными личными принадлежностями – правда, при условии, что мы этим не злоупотребляем.

На суперобложке была помещена фотография улыбающегося мужчины в комбинезоне: он стоял, взобравшись на середину стремянки, с кистью в руке и зажатым под мышкой рулоном обоев. Взяв книгу в руки, я обнаружил, что переплет начал отклеиваться.

– Собственно, эта книга принадлежала моему сыну, – продолжала женщина. – Но он теперь вырос и уехал в Швецию. На прошлой неделе я окончательно разобрала его вещи. Сохранила все, что дорого как память, а остальное выбросила. Однако два-три предмета сортировке не поддались. Вот это старое руководство, сэр, вряд ли подходит для хранения в качестве сувенира: это крайне нужная книга, в ней сказано, как работать по дому – отделать комнату, выложить ванную кафелем. Обучение идет постепенно, шаг за шагом, с помощью четких схем. Помнится, сын, когда подрос, находил книгу очень полезной. Я понимаю, она слегка потрепалась, но это в самом деле очень полезная книга. Я не прошу за нее много, сэр.

– Возможно, Борису она понравится, – сказал я Софи, бегло просматривая страницы.

– О, если у вас мальчик, сэр, лучше и не придумать. Сужу про собственному опыту. Наш сын в эти годы извлек из нее массу сведений. Малярное дело, отделка кафелем – здесь вы найдете все, что угодно.

Свет качал тускнеть – и я вспомнил, что мы еще не отыскали свои места.

– Спасибо, давайте.

Женщина осыпала меня благодарностями, когда я расплатился, и мы отошли с покупками.

– Приятно, что ты позаботился о Борисе, – заметила Софи, пока мы поднимались вверх по проходу. Она приподняла хрустящий сверток и снова прижала его к себе. – Странно думать, что у папы всю прошлую зиму не было годного пальто. Носить старое ему не позволяла гордость. Погода стояла мягкая, и потому особого значения это не имело. Но эту зиму ему так не продержаться.

– Конечно же нельзя.

– Я смотрю на ситуацию трезво. Папа стареет. Это постоянно у меня в голове. Думаю, например, об его уходе на пенсию. Он стареет – и от этого никуда не денешься. – Софи тихо добавила: – Передам ему пальто через пару недель. Будет отлично.

Огни гасли – и публика притихла в ожидании. Зал еще более наполнился, и у меня мелькнула мысль, не запоздали ли мы с поиском мест. Но когда опустилась темнота, в проходе появился билетер с фонариком и указал нам на два свободных сиденья в передних рядах. Мы с Софи протиснулись к ним, мямля извинения, и уселись как раз перед началом рекламы.

Большинство роликов рекламировали различные продукты местного бизнеса: казалось, им не будет конца. Фильм начался по крайней мере полчаса спустя, и я с облегчением встретил название моей любимой классической научно-фантастической ленты «2001: Космическая Одиссея», смотреть которую мне никогда не надоедало. Едва на экране возникли впечатляющие начальные кадры доисторического мира, я, испытывая внутреннее раскрепощение, увлеченно погрузился в перипетии фильма. Развитие сюжета достигло главной стадии – Клинт Иствуд и Юл Бриннер на борту космического корабля направляются к Юпитеру – и тут до меня донеслись слова Софи:

– Но погода может и перемениться. Вот так вдруг. Я решил, что ее замечание относится к фильму, и пробормотал в ответ что-то невнятное. Но спустя минуту-другую Софи заговорила снова:

– В прошлом году стояла такая же чудесная солнечная осень. Казалось, она и не кончится. Кофе распивали на улицах вплоть до самого ноября. Потом вдруг, прямо-таки за ночь, сильно похолодало. Нынче вполне может случиться точно так же. Наперед не скажешь, ведь верно?

– Да, согласен. – Теперь я, разумеется, сообразил, что она опять говорит о пальто.

– Однако пока еще особой срочности нет, – пробормотала Софи.

Когда я снова взглянул на нее, она вроде бы пристально следила за фильмом. Я тоже устремил глаза на экран, но вскоре в темноте кинозала на меня стали наплывать обрывочные воспоминания – и я вновь отвлекся.

Мне совершенно отчетливо вспомнилось, как я сидел в неудобном – похоже, даже грязном кресле с подлокотниками. Было, видимо, утро – серое и тусклое, и я держал перед собой газету. Борис лежал на ковре поблизости, рисуя в блокноте восковым мелком. Судя по возрасту Бориса (а выглядел он еще совсем малышом), с тех пор прошло, вероятно, лет шесть-семь, однако вспомнить, что это был за дом и где именно, я не мог. Дверь в соседнюю комнату была приотворена, и оттуда доносился говор женских голосов.

Сидя в неуклюжем кресле, я продолжал читать газету, пока еле уловимая перемена не то в повадке, не то в позе Бориса не заставила меня перевести взгляд на него. В чем было дело, я понял мгновенно. Борис ухитрился изобразить на листе совершенно узнаваемого Супермена. Он пытался сделать это уже не первую неделю, но, как мы его ни подбадривали, не в силах был добиться даже отдаленного сходства. А вот теперь, отчасти случайно, в сочетании с настоящим прорывом, так часто присущим детству, ему это неожиданно удалось. Рисунок был не вполне окончен (рот и глаза нуждались в доработке), и тем не менее я сразу же увидел, что за великую победу торжествовал Борис. Я бы не промолчал, если б не заметил тотчас, с каким напряжением он подался вперед, держа мелок над бумагой. Он колебался, угадал я, стоит ли дальше улучшать рисунок с риском его погубить. Я остро ощущал его затруднение, и меня так и подмывало громко сказать: «Борис, постой! Довольно. Остановись и покажи всем, чего ты добился. Покажи мне, потом своей маме, потом всем тем, кто разговаривает сейчас в соседней комнате. Какая разница, что рисунок не доведен до конца? Все удивятся и будут тобой гордиться. Остановись, иначе все погубишь!» Но я не произнес ни слова, продолжая следить за мальчиком поверх газеты. Наконец Борис собрался с духом и крайне осторожно начал наносить добавочные штрихи. Затем, преисполнившись уверенности, наклонился над блокнотом и принялся работать мелком более размашисто. Через миг он вдруг замер и молча уставился на рисунок. И вот тут (мне и посейчас вспоминается подступившая тогда горечь) я увидел, как Борис пытается спасти свою работу, лихорадочно черкая по бумаге мелком. Потом лицо его вытянулось, и, уронив мелок на рисунок, он поднялся и молча вышел из комнаты.

Весь этот эпизод подействовал на меня необыкновенно сильно, и я все еще пытался успокоить свои чувства, когда где-то рядом раздался голос Софи:

– Тебе этого не понять – не понять, скажи?

Я опустил газету, пораженный едкостью ее тона. Софи стояла посреди комнаты и смотрела на меня в упор:

– Тебе сроду не понять, чего мне это стоило! Даже близко не ощутить. Поглядите на него: сидит и читает газету! – Софи понизила голос, отчего он сделался еще более язвительным. – Вот в чем все дело! Он – не твой сын. Чего бы ты там ни говорил, а в этом вся разница. Ты никогда не проникнешься к нему той привязанностью, что настоящий отец. Погляди на себя! Тебе сроду не вообразить, что я пережила.

С этими словами Софи повернулась и исчезла в дверях.

Меня тянуло пойти за ней в соседнюю комнату (есть там гости или нет) и вернуть ее к себе для разговора. Но в итоге я положил дожидаться Софи на месте. И в самом деле: спустя несколько минут Софи появилась в комнате, однако что-то в ее повадке помешало мне заговорить – и она опять вышла. Хотя на протяжении получаса Софи входила и выходила еще не один раз, а я был полон решимости раскрыть перед ней всю подноготную, все же я сохранял молчание. Под конец, когда подходящий момент миновал, всякая попытка заговорить стала представляться мне нелепой, и я снова взялся за газету, донельзя подавленный и огорченный.

– Простите, – послышался позади голос, а к плечу прикоснулась рука. Обернувшись, я увидел, что сосед за спиной силится получше меня разглядеть.

– Это ведь мистер Райдер, не правда ли? Господи Боже, так оно и есть. Извините, пожалуйста, я сижу здесь все это время, но не узнал вас из-за плохого освещения. Меня зовут Карл Педерсен. Я надеялся познакомиться с вами на приеме утром. Разумеется, непредвиденные обстоятельства помешали вам прийти. Встретить вас вот здесь – это более чем кстати.

Мой сосед был седовлас, носил очки, а лицо его выражало доброту. Я устроился поудобнее и приготовился к разговору.

– О да, мистер Педерсен, я очень рад с вами познакомиться. Утром, действительно, все сложилось крайне неудачно. Я тоже с нетерпением ожидал встречи… э-э… со всеми вами.

– Случилось так, мистер Райдер, что сейчас в зале находятся и другие советники: все они весьма сожалеют, что не увиделись с вами утром. – Он огляделся в полумраке. – Если бы определить, где они сидят, я бы охотно познакомил вас по крайней мере с двумя-тре-мя. – Ерзая на месте, он изогнул шею, высматривая зрителей в задних рядах. – К несчастью, именно сейчас никого не могу разглядеть…

– Конечно же, я с огромным удовольствием познакомлюсь с вашими коллегами. Но теперь довольно-таки поздно; кроме того, они увлечены фильмом – и, вероятно, лучше это отложить. Случай наверняка подвернется – и не один.

– Я никого из них не вижу. – Сосед опять повернулся ко мне. – Какая жалость! Знаю только, что они где-то в зале. Во всяком случае, сэр, позвольте мне, как члену городского совета, заявить, что вы своим визитом оказали нам всем великую честь.

– Вы очень любезны.

– По общему мнению, мистер Бродский за день сделал в концертном зале значительные успехи. Три или четыре насыщенных репетиционных часа.

– Да, я слышал об этом. Великолепно.

– Любопытно, сэр, удалось ли вам сегодня посетить наш концертный зал?

– Концертный зал? Нет. К сожалению, все еще не имел случая…

– Конечно, конечно. Вы совершили долгое путешествие. Впереди у вас уйма времени. Я уверен, наш концертный зал произведет на вас большое впечатление, мистер Райдер. Это поистине прекрасное старое здание – и если что-то в городе мы оставили в забросе, то только не концертный зал. Прекраснейшее старинное здание, причем в самом привлекательном окружении. Парк Либмана. Вы увидите, что я хочу этим сказать, мистер Райдер. Приятная дорожка меж деревьев, потом вы ступаете на поляну – и концертный зал перед вами, вот он! Увидите собственными глазами, сэр. Идеальное место для сбора общества, вдали от уличного шума. Помню, в те дни, когда я был мальчиком, существовал оркестр, и в первое воскресенье каждого месяца все собирались перед концертом на этой поляне. Помню, как прибывало семейство за семейством, все нарядно разодетые: они подходили по дорожке между деревьев, приветствуя друг друга. А мы, дети, бегали повсюду. Осенью мы устраивали особую игру. Бегали вокруг, собирали опавшие листья, приносили их к сарайчику садовника и сваливали в кучу у стены. На стене сарайчика – вот на такой высоте – выделялась доска с пятном. Мы договаривались, что должны набрать столько листьев, чтобы куча достигла пятна, прежде чем взрослые начнут входить в здание. В случае неудачи весь город должен был взлететь на воздух – или что-то вроде того. И вот мы сновали туда-сюда с охапками мокрых листьев в руках! В моем возрасте легко впадаешь в ностальгию, мистер Райдер, но поверьте, счастливые были эти сборища. Огромные счастливые семьи. Настоящие прочные дружеские связи. Люди обращались друг с другом тепло и нежно. Когда-то у нас здесь было великолепное общество. На протяжении многих-многих лет. Мне скоро исполнится семьдесят шесть, и я могу лично это засвидетельствовать.

Педерсен замолк. Он по-прежнему, склонившись вперед, облокачивался на спинку моего сиденья, а глаза его были устремлены не на экран, а куда-то вдаль. Между тем по ходу фильма астронавты впервые поставили под сомнение мотивы компьютера HAL, управляющего всеми системами жизнеобеспечения на космическом корабле. Клинт Иствуд пробирался по внушающим клаустрофобию коридорам с длинноствольным револьвером, сохраняя на лице непроницаемое выражение. Я только-только начал вовлекаться в действие, как Педерсен заговорил снова:

– Нужно быть честным. Я не могу не испытывать к нему жалости. Я имею в виду мистера Кристоффа. Да, как ни странно это может вам показаться, но я испытываю к нему жалость. Я признавался в этом кое-кому из коллег – и они, верно, подумали: старикан выживает из ума, кто способен испытывать хоть каплю жалости к этому шарлатану? Но у меня, знаете ли, память получше, чем у других. Я помню, что происходило в то время, когда мистер Кристофф впервые появился в нашем городе. Разумеется, я сердит на него ничуть не меньше моих коллег. Но, видите ли, мне очень хорошо известно, что поначалу – в самом начале – выдвинул себя вперед вовсе не мистер Кристофф. Нет-нет, это… это сделали мы, мы сами. То есть люди, подобные мне, не отрицаю: я тоже пользовался тогда влиянием. Мы его поощрили. Мы его превознесли, осыпали лестью, изобразили дело так, будто ждем от него, что он раскроет нам глаза, поведет за собой. По крайней мере, часть ответственности за случившееся лежит на нас. Мои младшие коллеги в то давнее время, возможно, еще были не слишком заметны. Они знали только, что мистер Кристофф – центральная фигура, вокруг которой все вращается. Они забыли, что он вовсе и не просил для себя подобного положения. О да, я прекрасно помню приезд мистера Кристоффа в наш город. Тогда это был еще довольно молодой человек, совершенно самостоятельный, очень непритязательный, даже скромный. Если бы никто его не поддержал, не сомневаюсь, он с радостью ушел бы в тень, давал изредка концерты на частных вечеринках – и только. Но время выпало особое, мистер Райдер. Время оказалось неподходящее. Как раз в ту пору, когда мистер Кристофф появился у нас в городе, мы переживали… э-э… так сказать, нечто вроде вакуума. Мистер Бернд, художник, и мистер Фольмёллер, замечательный композитор, бывшие долгие годы во главе нашей культурной жизни, умерли один за другим – и от этого возникло некоторое ощущение шаткости. Всех нас глубоко опечалила кончина двух таких превосходных людей, но, на мой взгляд, многие ощущали также необходимость перемен. Пришел срок для чего-то нового и свежего. После стольких лет, когда эти два человека находились в центре внимания, несмотря на наше полное одобрение, неизбежно накопились те или иные претензии. И потому можете вообразить, какой шум поднялся, когда пронесся слух, что квартирант миссис Рот – профессиональный виолончелист, игравший с Готенберговским симфоническим оркестром и неоднократно выступавший с самим Казимиром Студзинским. Помню, как я лично принимал горячее участие в чествовании мистера Кристоффа. Помню хорошо, как все это протекало и как сдержанно вел он себя на первых порах. Теперь, оглядываясь на прошлое, я бы даже сказал, что ему недоставало уверенности в себе. Весьма возможно, что перед приездом к нам его постигли какие-то неудачи. Но мы устроили вокруг него суету, домогались его мнения чуть ли не на любой предмет – да, именно так все это и началось. Помню, я сам всячески старался внушить ему твердость перед первым выступлением. Он неподдельно робел. И в общем-то, первоначально предполагалось устроить совсем небольшой концерт в доме графини. До концерта оставалось всего два дня, когда выяснилось, какой ожидается наплыв слушателей, так что графиня принуждена была перенести место собрания в галерею Хольтмана. С того дня выступления мистера Кристоффа – а мы требовали хотя бы одного раза в полгода – проводились в концертном зале, из года в год возбуждая большие толки. Но в начале он особой охоты не выказывал. Не только в тот, самый первый раз. На протяжении нескольких лет нам приходилось всячески его убеждать. Потом, естественно, шумные восторги, аплодисменты, лесть сделали свое дело, и довольно скоро мистер Кристофф развернулся со своими идеями вовсю. «Я здесь расцвел», – часто слышали от него в то время. «Я расцвел, как только сюда приехал». Моя мысль, сэр, состоит в том, что это мы, мы сами его выдвинули. Сейчас я испытываю к нему жалость, хотя и готов признаться, что в городе я единственный в этом смысле человек. Как вы заметили, он вызывает немалый гнев. Я трезво оцениваю ситуацию, мистер Райдер. Надо быть беспощадным. Наш город близок к кризису. Широко распространилась нищета. Нужно исправлять положение – и почему бы не начать с самой сердцевины? Нам придется проявить жесткость, и какое бы сочувствие я к мистеру Кристоффу ни испытывал, иного выхода я не вижу. Он и все с ним связанное должны быть отодвинуты подальше, в темный угол нашей истории.

Я по-прежнему сидел, слегка повернувшись к Педерсену, показывая тем самым, что не перестаю слушать, однако фильм вновь начал поглощать мое внимание. Клинт Иствуд обращался в микрофон к жене, находившейся на земле, и по лицу его катились слезы. Приближалась знаменитая сцена, в которой Юл Бриннер, войдя в комнату, проверяет реакцию Иствуда хлопком в ладоши перед его носом.

– Простите, – поинтересовался я, – а как давно мистер Кристофф прибыл в ваш город?

Я задал этот вопрос почти бездумно, сосредоточившись главным образом на экране, и минуту-другую продолжал следить за фильмом, пока не ощутил, что Педерсен повесил голову с глубочайше пристыженным видом. Почувствовав на себе мой взгляд, он вскинул голову и сказал:

– Вы совершенно правы, мистер Райдер. Вы вправе нас упрекнуть. Прошло семнадцать лет и семь месяцев. Срок огромный. Ошибку, подобную нашей, допустить было легко, однако почему она не исправлялась так долго? Мне теперь понятно, какими мы выглядим перед человеком со стороны – вроде вас, сэр, и мне невероятно стыдно, не стану скрывать. Я не выставляю никаких оправданий. Нам понадобилась целая вечность, чтобы признать свой промах. Нет, не увидеть – но признать, просто для самих себя, это было трудно и отняло массу времени. Мы глубоко увязли с мистером Кристоффом. Практически каждый из членов городского совета приглашал его к себе в дом. Он неизменно восседал рядом с мистером фон Винтерштейном на ежегодном городском банкете. Его фотография украшала обложку нашего городского альманаха. Он написал предисловие к программе выставки Роггенкампа. Были и другие примеры его участия. Дело зашло далеко. Взять, к примеру, этот несчастный случай с мистером Либрихом… А, извините меня, кажется, я только что разглядел вон в той стороне мистера Кольмана, а с ним, если не ошибаюсь, при таком свете трудно что-либо различить, сидит мистер Шефер. Оба эти джентльмена присутствовали сегодня утром на приеме, и я знаю, как счастливы они будут с вами познакомиться. К тому же по вопросу, который мы с вами обсуждаем, я уверен, у них найдется, что сказать. Быть может, если вы согласитесь, давайте подойдем к ним поздороваться…

– Я буду польщен. Однако вы как раз собирались рассказать мне…

– О да, конечно. Так вот, этот несчастный случай с мистером Либрихом. Видите ли, сэр, задолго до прибытия мистера Кристоффа мистер Либрих был у нас одним из наиболее уважаемых скрипичных учителей. Он обучал детей лучших семейств. Им восхищались. Затем, вскоре после первого концерта, у мистера Кристоффа спросили, каково его мнение относительно мистера Либриха, а тот дал понять, что до мистера Либриха ему нет ни малейшего дела. Ему безразличны и его игра, и его методика. Мистер Либрих скончался несколько лет тому назад – и к тому времени потерял практически все. Учеников, друзей, положение в обществе. Это был всего лишь один-единственный пример. Признать, что мы заблуждались насчет мистера Кристоффа с самого начала, – способны ли вы вообразить всю чудовищность этого, сэр? Да, мы проявили слабость, согласен. Однако мы и понятия не имели о размахе нынешнего кризиса. Казалось, все были в основном довольны и счастливы. Год проходил за годом – если у кого-то и появлялись сомнения, то каждый держал их при себе. Но я не защищаю нашу преступную небрежность, сэр, ни на йоту. Тем более я, занимавший тогда пост в городском совете, несу на себе вину, как и все остальные. В конце концов, и мне невероятно стыдно в этом признаваться, в итоге именно городские жители, обыкновенные люди заставили нас вспомнить о нашей ответственности. Обычные горожане, чья жизнь к тому времени становилась все более тяжкой, явно нас опередили. Я точно помню тот момент, когда ситуация впервые для меня прояснилась. Это было три года тому назад, я возвращался домой после одного из концертов мистера Кристоффа – исполнялись, помнится, «Гротески для виолончели и трех флейт» Казана. Я спешил домой сквозь темный парк Либмана. Было довольно прохладно, и немного впереди я завидел мистера Колера, аптекаря. Зная, что он тоже был на концерте, я с ним поравнялся, и мы разговорились. Поначалу я из осторожности старался держать свои мысли при себе, но завязалась беседа, и я спросил, понравилось ли ему исполнение мистера Кристоффа. Да, понравилось, ответил мистер Колер. Голос его, должно быть, прозвучал как-то странно, поэтому чуть погодя я опять спросил, понравился ли ему концерт. На этот раз мистер Колер хотя и подтвердил, что да, понравился, он получил удовольствие, однако оговорил: манера мистера Кристоффа была, по его мнению, несколько функциональной. Да, он употребил именно это слово – «функциональный». Как можете себе представить, сэр, я крепко задумался, прежде чем снова открыть рот. Наконец я решил отбросить всякую осторожность и сказал: «Мистер Колер, я склонен с вами согласиться. На всем лежал отпечаток определенной сухости». На это мистер Колер заметил, что на ум ему прежде всего пришло слово «холодость». Мы приблизились к воротам парка. Пожелали друг другу спокойной ночи и расстались. Но я не спал почти всю ночь, мистер Райдер. Подобные мнения начинают выражать обычные люди, достойные горожане вроде мистера Колера. Было ясно, что притворству пора положить конец. Настала пора для нас – то есть для всех, кто пользовался влиянием, – откровенно признать свою ошибку, невзирая на любые осложнения… Ах, простите, но вон там рядом с мистером Кольманом сидит явно мистер Шефер. Оба они, насколько мне известно, имеют любопытные точки зрения на случившееся. Они поколением младше меня и потому всегда воспринимали вещи под немного другим утлом. Кроме того, я знаю, как сильно им хотелось утром с вами познакомиться. Прошу вас, давайте к ним подойдем.

Педерсен поднялся с места и, согнувшись, стал пробираться к проходу, бормоча извинения. В проходе он выпрямился и жестами поманил меня к себе. Несмотря на утомление, мне ничего не оставалось, как к нему присоединиться, поэтому я тоже поднялся и направился к проходу. По пути мне в глаза бросилось праздничное настроение, овладевшее публикой. Там и сям зрители обменивались шутками и замечаниями по поводу фильма; казалось, никто не имел ничего против моего неуклюжего продвижения. Наоборот, соседи старательно прятали ноги или охотно вскакивали, чтобы меня пропустить. Некоторые даже забирались на сиденье повыше, болтая ногами в воздухе с радостными возгласами.

В проходе Педерсен повел меня по покрытому ковром наклонному полу. Где-то в последних рядах он остановился и, указывая рукой вперед, произнес:

– После вас, мистер Райдер.

9

Я вновь стал протискиваться меж сидений, толкая зрителей; на этот раз по пятам за мной следовал Педерсен, бормотавший извинения от имени нас обоих. Скоро мы наткнулись на группу собравшихся в кучу людей. Нетрудно было определить, что они играют в карты: некоторые свешивались из заднего ряда, другие перегибались через спинку своего сиденья. Завидев нас, они оторвались от игры, а когда Педерсен меня представил, слегка привстали с мест. Снова они сели только тогда, когда я удобно устроился посередине, пожимая бессчетные руки, которые протягивались из темноты.

Ближайший ко мне человек был одет в пиджачную пару, воротник его был расстегнут, галстук развязан. От него пахло виски – и ему с трудом удавалось сосредоточить на мне свой взгляд. Его сотоварищ, глядевший через плечо, был худощав и веснушчат: он казался более трезвым, однако и у него галстук сбился набок. Я еще не успел всмотреться в прочих членов компании, как подпивший господин снова пожал мне руку со словами:

– Надеюсь, вам нравится фильм, сэр.

– Да, конечно. Собственно, это один из моих самых любимых.

– Ах вот как! Удачно, что его сегодня показывают. Мне тоже этот фильм по душе. Классика. Мистер Райдер, не желаете ли принять участие? – Он поднес свои карты мне к лицу.

– Нет, спасибо. Прошу вас, не прерывайте из-за меня игры.

– Я только что говорил мистеру Райдеру, – слышался за спиной голос Педерсена, – что здешняя жизнь не всегда была такой, какова она сейчас. Даже вы, джентльмены, будучи моложе меня, не сомневаюсь, могли бы подтвердить…

– О да, добрые старые деньки, – мечтательно произнес подпивший господин. – Да-да, все тогда, в старину, было лучше.

– Тео вспоминает о Розе Кленнер, – заявил веснушчатый господин, вызвав всеобщий смех.

– Чепуха! – запротестовал подпивший. – И прекратите подкалывать меня перед нашим досточтимым гостем.

– Верно, верно, – продолжал его друг. – В те дни Тео был по уши влюблен в Розу Кленнер. Иначе говоря, в нынешнюю миссис Кристофф.

– Сроду я не был в нее влюблен. Вдобавок я был тогда уже женат.

– Тем более прискорбно, Тео. Тем более прискорбно.

– Это полная чепуха.

– А я помню, Тео, – послышался новый голос из заднего ряда, – как ты часами нас изводил толками о Розе Кленнер.

– Я в ту пору не знал ее подлинной натуры.

– Именно ее подлинная натура тебя и привлекала, – настаивал голос – Ты всегда гонялся за женщинами, которые не задерживали на тебе взгляда дольше трех секунд.

– В этом есть доля истины, – подтвердил веснушчатый.

– Ни малейшей…

– Нет, позвольте мне объяснить мистеру Райдеру. – Веснушчатый положил руку на плечо подвыпившего приятеля и придвинулся ко мне ближе. – Нынешняя миссис Кристофф – мы по-прежнему частенько называем ее Роза Кленнер – местная девушка, нашего поколения, мы выросли вместе. Она и сейчас красива, а в те годы покорила нас всех. Она работала в галерее Шлегеля, которая теперь закрыта. Обычно она стояла за барьером, простой дежурной. Как правило, по вторникам и четвергам…

– По вторникам и пятницам, – вмешался подпивший.

– По вторникам и пятницам, извини. Естественно, Тео это помнил. В конце концов, он взял за правило ходить в галерею – это была небольшая белая комната – взял за правило ходить туда постоянно и делать вид, будто осматривает экспонаты.

– Чепуха…

– И ты был не единственный, не так ли, Тео? У тебя была уйма соперников. Юрген Хаазе. Эрих Брюль. Даже Хайнц Водак. Все они числились завсегдатаями.

– Еще Отто Рёшер, – ностальгически заметил Тео. – Он часто бывал там.

– Это так? Да, у Розы поклонников было хоть отбавляй.

– Я ни разу с ней не заговорил, – сказал Тео. – Только однажды, когда попросил каталог.

– Насчет Розы выяснилось вот что, – продолжал веснушчатый. – Все мы не успели еще стать подростками, как оказалось, что ни один из нас ей не ровня. Она прослыла совершенно невосприимчивой к любым авансам, которые отвергала самыми безжалостными способами. Вот почему бедняги вроде нашего Тео, поступая весьма разумно, даже и не пытались с ней заговорить. Однако стоило только известному лицу – какому-нибудь художнику, музыканту, писателю и так далее – оказаться проездом у нас в городе, она, отбросив всякий стыд, начинала ходить за ним по пятам. Она неизменно состояла в том или ином комитете, членство в котором открывало ей доступ к знаменитому визитеру. Она пробиралась на все приемы – спустя полчаса после начала буквально заговаривала припертого к стенке гостя, глядя ему прямо в глаза. Естественно, шли разные слухи – я разумею ее амурное поведение – но никто не мог ничего доказать. Она всегда была очень умна. Но если бы вы видели, как она кидалась на являвшихся к нам светил, вы бы не усомнились, что по крайней мере с некоторыми она вступала в близкие отношения. Редко кто способен был перед ней устоять: она обладала необыкновенной привлекательностью. Однако на местных жителей она даже и не смотрела.

– Ханс Йонгбод всегда утверждал, будто ее поддел, – вставил человек по имени Тео. Раздался дружный смех, несколько голосов презрительно повторили: «Ханс Йонгбод!» Педерсен, однако, обеспокоенно заерзал на месте.

– Господа, – начал он, – мы с мистером Райдером только что обсуждали…

– Я так с ней и не заговорил. Только один раз. Когда попросил каталог.

– А, Тео, брось! – Веснушчатый хлопнул товарища по спине, отчего тому пришлось согнуться. – Забудь. Посмотри, какая у нее сейчас судьба.

Тео, казалось, целиком ушел в свои мысли.

– Она была такой во всем. Не только в любви. У нее было время лишь для представителей артистического круга, а потом исключительно для подлинной элиты. К иным она не питала ни малейшего уважения. Здесь ее невзлюбили. Невзлюбили задолго до того, как она вышла замуж за Кристоффа.

– Если бы она не была так красива, – обратился ко мне веснушчатый, – ее ненавидели бы все до единого. А так всегда находились мужчины, подобные Тео, готовые поддаться ее чарам. Словом, в город к нам прибыл Кристофф. Профессиональный виолончелист, да еще сделавший прославленные записи! Роза вцепилась в него самым бессовестным образом. Ей было плевать, кто что подумает. Она-то знала, чего добивается, и отбросила всякие церемонии. Это было восхитительно в своем роде, хотя и отталкивающе. Кристофф был очарован – и в первый же год его пребывания у нас они поженились. Кристофф оказался тем, кого она ждала все это время. Что ж, надеюсь, она не прогадала. Шестнадцать лет состояла с ним в браке. Не так уж плохо. Но что теперь? Здесь с ним все кончено. Что она собирается делать дальше?

– Теперь ей даже и в галерее работы не получить, – сказал Тео. – За все годы она причинила нам слишком много боли. Ранила нашу гордость. С городом расквиталась – точно так же, как и сам Кристофф.

– Согласно одному мнению, – заявил веснушчатый, – Роза покинет город вместе с Кристоффом и не разлучится с ним, пока они не обоснуются где-нибудь на новом месте. Но вот мистер Дреммлер, – он указал пальцем на фигуру в переднем ряду, – убежден, что она останется здесь.

Человек, сидевший впереди, обернулся, заслышав свое имя. Он явно следил за дискуссией и потому веско произнес:

– О Розе Кленнер надо помнить, что ей свойственна робость. Я учился с ней в школе, мы были одноклассниками. Робость всегда ей сопутствовала, это ее проклятие. Город недостаточно для нее хорош, но чрезмерная боязливость мешает ей уехать. Ее робости многие не замечают, однако от нее ей никак не избавиться. Потому я и держу пари, что она останется. Останется и вновь попытает счастья. Будет надеяться подцепить какую-нибудь проезжую знаменитость. В конце концов, она все еще красивая женщина для своего возраста.

Высокий пронзительный голос из темноты сказал:

– Возможно, приударит за Бродским.

Эта реплика вызвала настоящий взрыв веселья.

– Вполне вероятно, – продолжал голос насмешливо-язвительным тоном. – Очень хорошо, он старик, да ведь и она уже немолода. Кто там еще в ее лиге? – дружный смех подбодрил говорившего. – Бродский для нее, в сущности, лучшая цель. Я бы его ей рекомендовал. В ином случае вся неприязнь, какую город питает к Кристоффу, обратится на нее. Но если она станет любовницей Бродского – или даже его женой, это лучший способ уничтожить всякую связь с Кристоффом. Что означает: она может просто-напросто сохранять свое… свое нынешнее положение.

Вокруг нас стоял сплошной хохот, зрители из трех передних рядов оборачивались к нам и принимали участие в веселье. Сидевший рядом со мной Педерсен кашлянул:

– Господа, прошу вас! Я огорчен. Что скажет обо всем этом мистер Райдер? Вы продолжаете думать о мистере Бродском – мистере Бродском, прошу не забывать, – думая о нем, вы продолжаете следовать своим старым представлениям. Вы изображаете себя в дурацком свете. Мистер Бродский больше не предмет для осмеяния. Как бы ни относиться к высказываниям мистера Шмидта о миссис Кристофф, личность мистера Бродского никоим образом не дает повода для забавы…

– Хорошо, что вы прибыли сюда, мистер Райдер, – вмешался Тео. – Но уже слишком поздно. Дела Дошли до такой точки, что попросту слишком поздно…

– Чепуха, Тео, – отрезал Педерсен. – Мы достигли оборотного момента, важного поворотного момента. Мистер Райдер и явился сообщить нам об этом. Не правда ли, сэр?

– Да…

– Слишком поздно. Мы проиграли. Почему бы нам не смириться с мыслью, что наш город – из числа обыкновенных бесстрастных и одиноких городов? Другие города смирились. По крайней мере, подчинимся доле прилива. Душа города – она не больна, мистер Райдер, она умерла. Теперь уже слишком поздно. Быть может, лет десять тому назад – тогда еще был шанс. Но не сейчас. Мистер Педерсен, – подвыпивший господин вяло указал на моего спутника, – вы, сэр. Это были вы и мистер Томас. И еще мистер Шмика. Все настоящие добрые джентльмены. Вы все кривили душой…