- Между первой и второй - промежуток небольшой, - привычно пошутила Наталья Васильевна, склоняя над стопариками седеющую голову. - Ты как, Сережа?
      - Я всегда готов:
      Нам обоим было понятно: второй тут дело не ограничится, будет и третья, и четвертая, и пятая: Вон сколько добротной деревенской закуски заготовлено. Есть подо что пить. А почему бы нам и не выпить от души? Ведь после обильного завтрака нам не лекции читать и не диссертацию писать: предстоит нам приятный и необременительный деревенский труд, более похожий на отдых: сначала поход за грибами в ближнюю рощу, потом быстро подружившиеся женщины будут полоть грядки, а я займусь мужскими делами: надо забор вокруг участка поправить, напилить и наколоть впрок дров - не только для баньки, но чтобы хватило Наталье Васильевне надолго, надо скосить траву на лугу - участок у нее точь-в-точь как у Майи, те же двадцать соток, и так же половина под огородами, а половина - луг, поросший высокой травой:
      Воды наносить для баньки тоже моя работа, да и топить баню я люблю и умею, пусть женщины в это мужское дело не встревают.
      И пока суд да дело, глядишь, и сумерки подкрались, и наступил долгий летний вечер, и банька уже истопилась, и Наталья Васильевна уступила первый, самый сильный пар гостям.
      - У меня что-то сердце в последние разы стало прихватывать, - сказала она. - Я уж потом, после вас, когда попрохладнее станет.
      Ей казалось вполне естественным, что мы, приехавшие к ней вдвоем, вместе и отправимся в баню. Мне было немного неловко перед Наташей, которая все понимала и тихо наслаждалась моей неловкостью, хихикала, прикрывая рот по-деревенски тыльной стороной ладони. И в то же время обидно было отказываться от заслуженного целым днем деревенских трудов удовольствия: кто парился в русской бане, тот понимает, что самому себя хлестать веником - пустое дело. Все равно что секс в одиночку. Или водку пить одному, с зеркалом. Недаром же русская традиция пьющего в одиночестве сразу зачисляет в алкоголики. Но париться одному - это хуже, гораздо хуже, объяснял мысленно я кому-то, кто, кажется, молча наблюдал за моими муками:
      - Ну, ты идешь наконец? - спросила она меня, стоя на порожке предбанника. - Или ты париться боишься?
      - Париться я не боюсь.
      - Значит, ты меня боишься?
      Тебя я тоже не боюсь. Приходилось, между прочим, и париться в смешанной компании, и купаться нагишом. Ничего особенного. Мы же не в девятнадцатом и даже не в двадцатом живем - в двадцать первом веке. Стесняться голого тела нынче не принято. Тут тебе и нудистские пляжи, и Интернет, где все так и норовят выставить себя в натуральном виде на всеобщее обозрение. А баня: Баня - это прежде всего чистота, это жар, это сухой пар, обволакивающий все тело, это пара веников, которыми сперва долго обмахивают и обтирают распростертое на полке тело и только потом яростно его хлещут, пока жертва не запросит пощады и не выскочит в мыльню, чтобы окатить себя с ног до головы ледяной водой из деревянной шайки. Вот что такое настоящая деревенская баня.
      И еще - это лукавый взгляд Наташи, когда она, обнаженная, сверкая в полутьме белой кожей и рыжим, натурального цвета, треугольником волос, обернулась ко мне, отворяя низкую дверь в парилку, и ее тело, доверчиво распростертое передо мной и как бы потягивающееся, отдающее себя каждому прикосновению распаренных березовых листьев, и ее пронзительный визг, когда я, выскочив следом, окатил ее из шайки, и белая, нежная грудь, которая мерцала и склонялась надо мной, когда пришла моя очередь париться и когда я перевернулся на исхлестанную спину и подставил под ласковые удары веников грудь и живот.
      Потом я не выдержал, протянул руки, и ее грудь приблизилась ко мне, коснулась моей груди - и весь мир за тусклым запотевшим окошком деревенской баньки исчез.
      3
      Потом мы трое, распаренные и расслабленные, пили чай из самовара на веранде, и Наталья Васильевна долго и подробно рассказывала нам о своей жизни. О том, как уехала из нашего города:
      - Ты угадал, Сереженька, действительно в Ленинград, я ведь оттуда родом. Там у меня были родители, они очень хотели, чтобы я вернулась и жила у них под крылышком, когда я развелась с мужем, так что в вашей школе я оказалась почти случайно, почти против своей воли. А сама во время уроков смотрела на север и повторяла, прямо как три сестры у Чехова, только не в "В Москву! В Москву!", а "В Питер! В Питер!". И вот я вернулась к себе в Питер, забилась в норку, маме под крылышко, и никого не хотела видеть, ни с кем не хотела встречаться и переписываться, поэтому никто из вас и не знал, где я, - кроме одного человека.
      - Кроме Андрея? - спросил я.
      - Нет, не угадал. - По лицу Натальи Васильевны было видно, что она довольна. Наташа - тоже. У нее вообще после бани был довольный, я бы сказал - сытый вид: - Я так ведь и знала, что скажет: Андрей. Один свет у них в окошке был этот Андрей, - заговорщицким тоном, как подружка подружке, пояснила она Наташе. - Прямо все были в него влюблены - и я тоже должна была в него влюбиться. А я вот не влюбилась вовсе:
      - А как же:
      - Что?
      - Мне неловко напоминать вам, - тянул я.
      - Да что такое? Говори, не стесняйся, здесь все люди взрослые.
      Не хотелось мне говорить об этом, но все же я напомнил ей о том давнем новогоднем вечере:
      - И что с того? Да, потанцевала с мальчиком. А что мне еще оставалось делать? Не могла же я весь вечер с тобой танцевать! Ты ведь, Сереженька, к тому времени изрядно в меня втюрился, так ведь? И что бы хорошего вышло, если бы я тебя поважала? Стали бы говорить, что взрослая разведенная женщина соблазнила семнадцатилетнего мальчишку, несовершеннолетнего, к тому же собственного ученика: Мне это было надо? А с Андрюшей все было гораздо проще. Ему льстило, что я из всех выбрала его, ему это было нужно для самоуважения, для авторитета, он ведь уже тогда в лидеры рвался - и вы все ему в этом потакали. Все как один. И ты, Сереженька, в том числе. Поэтому ты и поверил легко, что я его выбрала. Хотел поверить. Про кого-нибудь другого из ваших не поверил бы, а про Андрея - легко. А мне он, хочешь, верь, хочешь, не верь, никогда по-настоящему не нравился. И любить он тогда вовсе никого не любил, кроме себя самого, даже и Веру. Хоть они и встречались с нею довольно долго, даже после школы встречались - это мне уже потом Саша рассказывал. Но любить он ее точно не любил. Она - любила, с ума по нему сходила, а он - нет. Это опять же для него был способ самоутверждения. Вот и ты ведь немного был влюблен в Верочку, правда?
      - Не знаю:
      - Да ладно тебе!
      - Нет, честно, не знаю. Тогда мне казалось, что да. А теперь думаю, что она мне просто нравилась и еще - я завидовал Андрею и поэтому хотел добиться того же, чего добился он.
      - Ну все правильно. Так я про вас с ним и думала. Один, понимаешь, авторитет завоевывает, другой ревнует и хочет тоже любви и славы: А бедные девчонки за все расплачиваются. Ладно хоть Ниночка нашла себе хорошего человека, вышла замуж, родила... Потом, правда, разошлись они, что-то у них не так пошло, но от этого никто не застрахован. А Верочка так и осталась одна на всю жизнь. Так всю жизнь ее тянуло в одну сторону - к Андрею. А его тянуло к власти, к большим деньгам, а Верочка была для него далеким прошлым.
      - Зачем же они приезжали к вам? - как бы между прочим задал я главный для себя вопрос.
      - Кто? - искренне удивилась Наталья Васильевна.
      - Андрей с Верой.
      - Андрей с Верой? - Она не поняла. - Ах, да: Но это ведь до меня было. Это они не к нам, это они к Саше и Анне Владимировне приезжали, еще до меня. Так что я ничего про то не знаю. Ничего Саша мне про них не говорил. Мне Анна Владимировна только рассказывала, что приезжали старые школьные друзья, а зачем они приезжали, чего уж они от Саши хотели - этого она так и не сказала. И я так толком и не поняла, сама-то она знала об этом или нет. И до сих пор не знаю.
      - Может, они окреститься хотели? - спросила Наташа. - Тогда ведь это как раз модно было.
      - А может быть! - охотно согласилась Наталья Васильевна. - Очень даже может быть. Конечно, так оно и было, скорее всего! Ну сами подумайте: разве не приятнее было им окреститься здесь, где такая красота, такая тишина вокруг, в такой красивой церкви, какая у нас тогда была, да чтобы не абы кто крестил, а свой, хорошо знакомый человек? Конечно, приятнее. И вполне мог Саша их окрестить. И записи об этом должны были быть в церковных книгах. Только вот книг не осталось, сгорели все книги, все записи во время пожара, когда Саша как раз погиб. И ничего, ничегошеньки спасти не удалось. Все сгорело. И Саша сгорел. Погиб в пучине огненной. Все он иконы хотел спасти да книги, утварь драгоценную, а спасти не спас ничего и сам погиб:
      Наталья Васильевна всхлипнула, прижала к лицу полотенце и ушла в дом. Мы с Наташей сидели молча, не глядя друг на друга. Небо на закате постепенно остывало и приобретало серо-стальной цвет. И ласточки носились в вышине и тревожно кричали.
      Через несколько минут Наталья Васильевна вернулась. Она уже успокоилась. На лице ее играла чуть печальная, но притом умиротворенная улыбка. Она принесла с собой бутылку водки - одну из тех, что прихватил я с собой на всякий случай, и вот пригодилась - и стопки. Села рядом с нами, налила, и мы выпили за помин души раба божьего Александра.
      - Так вот, - продолжала Наталья Васильевна, выпив и закусив соленым грибком, - вовсе не ваш Андрюша знал, куда я от вас уехала, а как раз Саша. Он ведь не такой был, как вы, он был серьезный, совсем взрослый мальчик - и не мальчик даже, а юноша, взрослый мужчина, к тому же искренне верующий. И в семинарию он пошел не потому, что так было модно тогда, а потому, что искренне хотел служить Богу. И когда уезжал он в семинарию учиться, пришел ко мне, дал адрес и попросил хоть изредка ему писать: вы, говорит, Наталья Васильевна, всю душу мне перевернули вашими уроками, вы меня подвигли на служение, с вами хочется мне иногда делиться мыслью и чувством, а больше ни с кем, разве что с отцом-матерью, но это совсем другое, они многого не поймут, что мне порой сказать хочется, а вы поймете и если что посоветуете:
      Так мы с ним расстались, и он стал мне писать, и я ему отвечала. Не слишком часто, не на каждое письмо, но регулярно отвечала, несколько раз в год. И потом, когда в Ленинград уехала, только ему одному мой адрес сообщила и попросила никому моего места пребывания не открывать, и он обещал мне и обещание свое сдержал. И позже, когда он уже окончил семинарию и женился и получил приход - такой у них порядок, чтобы жениться на поповской дочке и получать в наследство приход, - и тогда он мне тоже писал обо всем и фотографии присылал: церковь свою сфотографировал, жену, Анну Владимировну то есть, потом дочку:
      А у меня в ту пору как раз начались неприятности. Родители мои умерли, и осталась я с младшим братишкой, который, к несчастью, стал наркоманом. И так с ним мне было тяжело, столько я с ним горя пережила, что только одной поддержкой Сашиной тогда и спасалась. Он меня и наставлял, и в горе утешал, и поддержку и приют обещал, если уж мне совсем невмоготу станет. Приезжали они ко мне в Ленинград, кстати, вместе с Анной Владимировной и Оленькой, жили у меня по целой неделе, город осматривали, храмы наши в особенности, ну и про жизнь мою несчастную и про их жизнь много мы переговорили. А потом братца моего убили какие-то злодеи, которые наркотиками торговали и его торговать заставляли, и мне позвонили и сказали, что брат им очень много денег задолжал, так что я должна им все отдать, иначе они меня подкараулят и изнасилуют, а если и тогда не отдам - убьют. А если я в милицию пойду, они родственников моих последних, двоюродного моего брата с женой и детьми, всех прикончат. И ведь точно сказали, где живет мой двоюродный брат, где работает, как жену и детей его зовут. И даже в какой школе у него дочка младшая учится - все они про них знали.
      Списалась я тогда с Сашей, попросила у него совета, и он мне тут же телеграмму прислал: бросай все, приезжай, жилье и работу мы тебе тут найдем. Я как Богу ему поверила, ни секунды не сомневалась, сходила, помню, в церковь, свечки поставила за упокой родителей моих и брата убиенного, помолилась, квартиру быстренько продала - старая была квартира, но в хорошем месте, быстро ушла и за неплохие деньги, так что я к Саше с Анной Владимировной не совсем нищей приехала. Купила себе старенький домишко по соседству с ними и даже вместе мы купили подержанный "уазик", вездеходик такой, чтобы Саше было способнее по деревням соседним ездить, где даже и церкви нет. Стала я детей учить в сельской школе, подружилась с Анной Владимировной, очень она мне по сердцу пришлась, такая была милая женщина, такая спокойная, тихая, добрая, они ведь не по любви женились, а как бы по обязанности, чтобы ей в одиночестве не куковать и чтобы Саше приход получить, но такая уж она была милая и добрая, что жили они душа в душу. И когда умерла она неожиданно от рака груди, очень по ней Саша горевал, очень слезы лил, когда никто не видел, потому что как священнику ему положено было терпеть и молиться и говорить, что Анна теперь в царстве Божием, но когда мы были вдвоем, он очень плакал и говорил, что не знает, как будет без нее жить.
      Так мы жили бок о бок два с лишним года, и ничего такого между нами не было, не подумайте, не тот Саша был человек, да и я помыслить не могла, что он на меня посмотрит, хотя и ничуть не старше была покойницы, уж больно долго она, бедная, в девках засиделась. А решили мы вместе жить по здравом размышлении да рассуждении. Я одна без мужа, он без жены, дочь у него подрастает, без матери ей плохо, пусто в доме без женщины, темно и неприглядно, в общем, долго мы думали да недолго рядили и решили вскорости обвенчаться. Так стала я попадьей. Да только ненадолго. Четыре года всего и прожили вместе, а тут случился в церкви пожар. Пока пожарных вызывали из соседнего села, пока с бочками за водой на пруд гоняли, церковь уж, почитай, вся изнутри выгорела, одни кирпичи остались, и Саша мой, отец Александр, вечная ему память, погиб в том огне безвозвратно:
      И снова вдова наполняла наши стопки, снова пили мы за упокой души раба божьего Александра и вспоминали о нем и о тех, других, которых не было сейчас с нами за этим столом, и долго молча сидели на веранде, глядя в темнеющее небо, на котором уже высыпали первые редкие звезды.
      7. День девятый. Воскресенье, 21 июля
      1
      Мы ехали восвояси. По роли мне полагалось быть мрачным. И задания я не выполнил, не продвинулся даже в нужном направлении. И Майе изменил. Ладно бы Инне - перед ней бывал я грешен и прежде, привык к этому, но с Майей у меня такое впервые. И я должен был раскаиваться и напрасно искать оправдания в том, что сделано это для пользы дела, для блага семьи.
      А я почему-то раскаяния не испытывал и оправдания себе не искал.
      Странно, но то, что произошло в деревенской баньке на задворках бывшего Сашкиного дома, почти на глазах у моей бывшей учительницы, казалось мне простым и естественным, никак не затрагивающим наших с Майей чувств. Таким же простым, как припомнившееся недавно купание с Ниной на острове Любви. То, как мы стояли в воде, обнявшись, обнаженные и вовсе не бесчувственные, как могло бы со стороны показаться. Прекрасно чувствовал я все Нинино крепкое, спортивное и притом женственное тело, и она, надо полагать, ощущала мою напрягшуюся плоть. С Наташей у меня было то же самое. В точности. Только оба мы были старше тех купающихся детей. Мы уже давно перешагнули тот порог, который каждому из них еще предстояло перешагнуть. Поэтому мы и не ограничились невинным объятием, а естественно продолжили движение навстречу друг другу. То самое движение, на которое были уже запрограммированы наши тренированные, взрослые тела. То движение, которое когда-то могла сделать Наталья Васильевна. Если бы захотела пойти навстречу желаниям семнадцатилетнего учителя танцев. То, которое она сделала вчера вечером, легко подтолкнув меня в объятия своего второго "Я", своего продолжения, Наташи-младшей.
      И еще я чувствовал, что поступал так для пользы дела. Что я должен был так поступить. Откажись я - и можно было смело бросать дальнейшие попытки, признаваться в своем бессилии, соглашаться с Горталовым, что десять тысяч долларов - красная мне цена.
      А я не хочу бросать. Не хочу признаваться. И каяться ни в чем не хочу и не буду. Я лучше отдохну немного, закрою глаза и под ровный гул мотора буду вспоминать. Буду вспоминать пробуждение на рассвете, нет, еще до рассвета, когда солнце еще только готовилось показаться над лесом, а небо было прозрачным и почти белым, и вишни и кусты смородины вокруг веранды купались в росе, и какие-то пичуги возились и пробовали - робко, чтобы не разбудить, голоса в листве, и все это было словно впервые со мной, и уж точно впервые за последние десять лет, и в то же время было ужасно знакомо - вид, звуки, запахи, все это жило во мне с тех давних времен, когда мы странствовали на нашем "речном трамвае" по островам, ночевали под открытым небом у костра, вставали с рассветом, чтобы наудить рыбы к завтраку:
      - Ты не спишь? - сонно спросила меня Наташа. - А почему ты не спишь?
      - Светает: - прошептал ей на ухо я.
      Можно всю жизнь прожить рядом с женщиной и ни разу не прошептать ей на ухо волшебное слово: "Светает:" - и умереть, так и не узнав, что это слово действительно волшебное, оно оказывает на женщин магическое воздействие, ни одна женщина не устоит перед вами, любая бросится в ваши объятия, если только вы шепнете ей на ухо волшебное слово. При соответствующих условиях, конечно. Условия могут быть разными, как разными бывают женщины, но одно обязательно: чтобы волшебное слово подействовало, его нужно произнести за миг до рассвета:
      - Мы еще съездим куда-нибудь вместе, - пообещал я, прежде чем мы расстались.
      - В деревню?
      - Можно и в деревню.
      - А сегодня с тобой, стало быть, нельзя?
      - Сегодня - нельзя. Сегодня я должен ехать один. Все-таки она женщина. Она - моя старая подруга.
      - Ну, я надеюсь, не очень старая?
      - Не очень. Не старше меня. Даже на год младше. Но старше тебя притом значительно старше. И если она увидит нас вместе, то непременно догадается:
      - Ну, это понятно. Я бы на ее месте сразу догадалась.
      - И она догадается. Не глупее тебя. И это может мне все испортить.
      - Понятно. Задумал трахнуть старушку для пользы дела.
      - Знаешь:
      - Знаю. Ты босс. Я - твоя помощница. Ты приказываешь - я исполняю. Ты говоришь - я молчу.
      - Вот именно.
      - Ни пуха ни пера, босс!
      - К черту!
      - Ты только будь поосторожнее с машиной! Не очень там форси перед своими старыми подругами. Мне, между прочим, обещали, что, если я буду хорошо себя вести и если помогу тебе справиться с заданием, эту машину мне подарят.
      - Если я справлюсь с заданием, я сам тебе эту машину подарю!
      Что-то непонятное мелькнуло в ее глазах. Сожаление? Недоверие? Раскаяние? Она тихо повернулась и пошла прочь. И только у подъезда обернулась и помахала рукой.
      Первый раз в жизни я провел ночь с рыжей женщиной.
      Первый раз в жизни вел машину с правым рулем.
      Все в жизни когда-нибудь происходит в первый раз.
      2
      Никогда не думал, что Нина будет преподавать математику.
      - Никогда не думал, что ты будешь преподавать математику.
      - Интересно, а кем ты меня представлял?
      - Не знаю.
      В самом деле не знаю. Она могла бы: Могла учить танцам, это очевидно. Очевидности следует отбрасывать в первую очередь.
      - Я даже не смотрю никогда:
      - Я тоже.
      Мы поняли друг друга с полуслова. Смотреть бальные танцы даже по телевизору - для нас мука мученическая. Слишком жива память тела. Слишком велика потеря. Такой страсти у нас не будет в жизни никогда.
      Может быть - если о преподавании, - кройка и шитье, музыка (так и вижу ее за пианино рядом с туповатым учеником, похожим на меня в детстве). Химия, биология и география - никогда. Эти предметы она в школе от души презирала, а преподающих считала бездельниками.
      - И сейчас презираю. Настоящие учителя - это математики, физики, литераторы и историки.
      - И все?
      - Все. Список закрывается.
      - Странно, но я бы тоже поставил в списке математиков на первое место. Может быть, я все-таки догадывался?
      - Вряд ли. Это ты сейчас подстраиваешься под меня. Пытаешься сочинить мне прошлое, которого у меня не было. Все гораздо проще, Сережа. Вспомни, я ведь вышла замуж за математика:
      - А-а: Типа Жолио-Кюри и Мария Склодовская:
      - Типа того. А потом увлечение компьютерами. И вот теперь я не только математик, но и программист. И веду в школе информатику. У нас, между прочим, шикарный компьютерный класс, новейшая техника, неограниченный доступ к Интернету:
      - И кто за это платит? Родители?
      - Угадай сам.
      Мы сидели в ее кабинете. У Нины была неплохая трехкомнатная квартира в новом кирпичном доме. Уютная спальня, комната дочери - и кабинет. Он же гостиная.
      - Гостей у нас бывает мало, так что в основном я здесь работаю.
      Это заметно. Стеллажи с книгами, большой стол, уставленный аппаратурой. Компьютер: нет, два компьютера, один из них к тому же с двумя большими мониторами, принтер, сканер. Тот же набор, что у меня - то есть у Горталова, если называть вещи своими именами. Только гораздо современнее и: гораздо дороже. Отсутствие мужа очевидно, об этом мы даже не говорим. В то, что учителям информатики платят такие деньги, я не верю. Знаю я, сколько им платят. И как они с этого живут. Кто же за все это платит?
      - Угадай сам, - повторила Нина.
      Она смотрела на меня сквозь очки, будто на экран монитора. Прежде она не носила очков. И не смотрела на меня, как на экран монитора. Прежде она смотрела на меня снизу вверх: кроме того вечера, пожалуй. Да, точно, тогда она уже не смотрела на меня снизу вверх. Кажется, именно это стало для меня последней каплей.
      С Ниной я на эту тему говорить не буду. Не хватало еще, чтобы она меня презирать начала. За то, что самолюбие мое столько лет успокоиться не может. До сих пор простить не могу родную школу. Обиделся я в тот вечер на нее крепко: почему, видите ли, приятеля моего Андрея посадили в президиум, и Сашку-семинариста посадили, и даже Нину - и ее туда же. А меня, серебряного призера Союза по бальным танцам, не только не посадили - даже не вспомнили ни разу, когда перечисляли чем-то отличившихся выпускников. Как будто стать начальником цеха или защитить кандидатскую такое выдающееся достижение, что я рядом с этими начальниками и кандидатами - никто.
      Глупо было так надуваться из-за пустяков. Но я надулся. И на следующую встречу не пошел. И на следующую - тоже. Но уже не из-за обиды. Просто не смог. Уехал на Север. Доблестно помогал тамошней прокуратуре бороться с преступностью. Потом, по возвращении, я слишком был занят - писал кандидатскую, защищался, готовил монографию: И не было желания возвращаться в прошлое, окунаться мордой в детство, как я это называл.
      И вообще это был неприятный период в моей жизни, как-то плохо, растрепанно я тогда жил. И вовсе не хотелось в таком растрепанном виде появляться перед старыми друзьями. Отчего-то казалось мне, что их жизнь устроена куда как лучше, благополучнее, правильнее, чем моя. Наверное, я опять-таки судил по Андрею. О нем уже тогда в городе ходили легенды. Как о самом молодом, самом успешном и самом жестком, ни перед кем не отступающем бизнесмене. Самом богатом среди молодых. Самом молодом среди богатых. Что касается Бориса, то о нем тогда никто ничего не знал. Известно было, что уехал из страны. И только. Куда уехал, в какие страны, навсегда уехал или просто отправился путешествовать, как и положено Путешественнику, - этого он нам не сообщил. Но почему-то я не сомневался, что у него все в порядке. Так же, как у Нины:
      - Ну, насчет меня, Сережа, ты тогда очень даже заблуждался!
      - Разве? Мне так не показалось. Уж такая ты довольная была на том вечере! Так светилась, так гордилась своим ненаглядным Юрием Михайловичем! Фотографии дочери показывала. И еще, помнится, сказала, что заканчиваешь университет. "Филфак небось?" - спросил кто-то из нас, не помню кто. С этаким оттенком презрения. Не котировался среди нас тогда филфак. Факультет невест. А ты так гордо: "Скажешь тоже! Что я тебе на:" - а что "на", я уже не расслышал, пропало все, что было после "на", а теперь, наверное, ты и сама не помнишь.
      - Не помню. Не хочу вспоминать. У меня тогда такое состояние было хоть вешайся. А ты какое-то свечение углядел.
      - Но ведь углядел же.
      - Придумал, а не углядел. У тебя от своих проблем, видимо, в глазах черно было, вот тебе и казалось, что все остальные светятся от счастья. А никакого счастья, между прочим, тогда не было. И сейчас нет. Дочь взрослая есть. Подруги есть по всему свету. Компьютер. А больше никого и ничего. Если бы не Андрей - и этого бы ничего не было!
      - Андрей? Почему меня это не удивляет:
      - Да! Андрей! - С вызовом. - Странно, но меня это тоже не удивляет. Хотя когда-то мы с тобой танцевали, а не с Андреем. Помнишь? Не забыл еще? Я тоже не забыла. Хотя надо бы забыть. Вычеркнуть тебя из памяти, как всех остальных мужиков вычеркнула:
      - Так уж и всех? А как же Андрей? Просто так тебе помогает? Бескорыстно?
      Она запнулась. Я прямо-таки ощутил, как из нее рвалось ответное: "Да! Бескорыстно!" - но что-то помешало ей солгать. Наверное, чувство собственного превосходства. Солгать мне означало бы для нее признать себя слабее, хуже меня. Ложь всегда проявление слабости. Сильный человек может себе позволить говорить правду при любых обстоятельствах. А ей очень хотелось быть сильной.
      - Может быть, не совсем бескорыстно. В конце концов, мы не при социализме живем. Не боремся за звание ударника коммунистического труда. Но, во всяком случае, я не тем местом за компьютеры расплачивалась, о каком ты подумал. И вообще Андрей никогда ничего не просил. Сам предлагал помощь. Сам компьютеры покупал, привозил, техников присылал из своей фирмы, чтобы сети смонтировать. Да, не совсем бескорыстно. Да, для него это не только благотворительность, но и бизнес. Да, ему принадлежит половина нашего города - и больше половины жителей города считают его отцом и благодетелем. Да, весь город голосовал за него на выборах. И что с того?
      - Да я ведь ничего и не говорю.
      - Вот именно! Ничего не говоришь - и ничего не делаешь.
      - У меня нет таких возможностей.
      - У тебя - нет. А у Андрея - есть. Потому что знает, чего хочет. И всегда добивается того, чего хочет. А ты нет. Ты чуть что - в кусты. Не понравилось тебе на вечере встречи - исчез, испарился, всем классом найти не могли. Забился в какую-то дыру и сидел там двадцать лет. Кого ты вспомнил за эти годы? Кому помог?
      - А ты?
      Не надо было мне этого говорить. Ох, не надо. Знаю ведь, что с женщинами разговор по принципу "сам дурак" не проходит. Они тебя могут сколько угодно упрекать, грязью поливать, с дерьмом смешивать, но стоит только тебе попытаться возразить, сказать в ответ: "А ты сама:" - и все, разговор окончен.
      - Пошел бы ты:
      Теперь она чуть больше походила на прежнюю Нину.
      Это в моих воспоминаниях, написанных для чужих глаз, все между нами было тихо да гладко. Не потому, что врал, а потому, что вспоминалось только хорошее. А танцы - вещь азартная, иногда так заведет - готов за малейшую ошибку партнершу убить. И ругались мы по-страшному, и швырялись друг в друга тяжелыми предметами, и не разговаривали неделями. Все было. И теперь то же самое. Завела себя Нина, закрутила внутри пружину так, что вот-вот лопнет, и одной неосторожной фразы было достаточно, чтобы пружина раскрутилась с треском - да мне по лбу.
      - Шел бы ты на фиг отсюда, Сережа! Никто тебя сюда, между прочим, не звал. С чего ради ты вдруг ко мне заявился? Жена из дому выгнала?
      - Пока нет.
      - Жалко. Но тем лучше для тебя. Есть, стало быть, куда пойти. Не будет меня совесть мучить, что выгнала тебя на улицу. Жена-то богатая небось, а, Сережа?
      - С чего ты взяла?
      - Так не на свои же кандидатские ты такую машину купил. Или ты уже доктор?
      - А про то, что я кандидат, откуда знаешь?
      - Сорока на хвосте принесла:
      - Передай сороке, что я еще не доктор. Но скоро буду. А машина не моя - казенная.
      - Ты, стало быть, с подорожной по казенной надобности?
      - Вроде того.
      Перерыв. Не то перемирие, не то просто перекур. Каждый закурил свои, прикурил от своей зажигалки. Даже пепельницу мне Нина отдельную поставила. Чтобы не смешивался ее пепел с моим. Смешно.
      - Чего ухмыляешься?
      - Так, представил:
      Две урны с прахом - ее и моя. И чей-то голос за кадром убедительно просит: "Только не перепутайте! Только чужого пепла не насыпьте!" Как будто на том свете не все равно. Может быть, даже веселее будет, если перемешать. Добавить моего пепла к ее праху. Или наоборот.
      - Выпьешь?
      - Не стоит. Я за рулем. Машина чужая, лучше не рисковать.
      - Ну и правильно. Я бы тебе предложила остаться - по старой дружбе. Но не могу. Свидание у меня сегодня. Дочка уехала к отцу своему погостить. Так что никто не будет меня презирать. Никто не будет мораль читать. Грех не воспользоваться моментом, ты уж прости.
      - Я понимаю.
      - Ни черта ты, Платонов, не понимаешь. Ты даже и не пытаешься понять. Ты слушаешь меня и не слышишь. Все вы, мужики, такие:
      - А-а:
      - Что "а-а"?
      - Теперь понимаю.
      Я действительно начал понимать. Отдельные мелочи, детали обстановки, мелькнувшие в разговоре слова и фразы, что-то такое в самой атмосфере квартиры, фотографии на столе, заставка на экране монитора - компьютер тут, видимо, не выключается никогда, - список собеседников, а точнее собеседниц в постоянно присутствующем на экране меню ICQ:
      - Нет, - махнула рукой она. - Я так все-таки не могу. Черт с ним, со свиданием, в конце концов! Положу тебя в Машкиной комнате. А сейчас я хочу кофе с коньяком. И хочу, чтобы ты со мной выпил.