Только сейчас я вспоминаю, что вслед за "вздохом" идет "выдох". Точнее, должен идти.
      Близкое состояние я испытывал лишь однажды. Это было еще в школе, на уроке физкультуры. Мы прыгали через планку. Я долго не мог взять высоту. Закапризничал, побежал в раздевалку. Учитель догнал меня и ребром ладони рубанул по шее.
      "Нормально!"
      Да, я же упустил главное. КАК это было сказано.
      На плацу выстроены сотрудники института. В одну шеренгу. Камера панорамирует их лица...
      Галина Ивановна, Юля, Панюхов, Ильин...
      Перед строем, в лайковых перчатках, стоит
      Вольдемар.
      И л ь и н (подобострастно):
      - Товарищ директор, разрешите обратиться! Как Москва?
      В о л ь д е м а р (как бы делая одолжение):
      - Нормально.
      "Фот, тяк!"
      Я вхожу в кабинет, цепляю куртку на вешалку. И сажусь за стол.
      Передо мной лежит чистый лист бумаги. Я беру карандаш и начинаю чиркать им по листу.
      Просто так.
      Незримо ко мне приближается Всеволод Кочетов и, положив руку на мое плечо, строго спрашивает:
      - Чего же ты хочешь? Ты же сам говорил: "Я - марксист, гедонист..." Кто ты там еще?
      - Кинематографист.
      - Вот-вот. Одним словом: говно! А он - без пяти минут директор института, доктор экономических наук, член-корреспондент. И может быть, даже Академик!
      - Все верно.
      - Каждый сверчок должен знать свой шесток, - наставительно изрекает мой собеседник и исчезает.
      "Все верно, все верно..."
      Я продолжаю чиркать карандашом по бумаге.
      Все верно...
      "Фот, тяк!"
      Черт, привязалось это "фот, тяк"! Есть такой рассказ. О мальчике-подмастерье. Литературном брате Ваньки Жукова. Однажды он попал в цирк. Больше всего ему понравился клоун. Клоун падал со стула и все время повторял: "Фот, тяк!"
      Я беру чистый лист бумаги и каллиграфическим почерком вывожу.
      "Президиум Академии Наук. Прошу допустить меня для участия в конкурсе на замещение вакантной должности директора Института экономики".
      Ставлю дату и подпись.
      "Фот, тяк!"
      7.
      Первой о моем заявлении, как всегда, узнает Галина Ивановна.
      Я вхожу в самую большую и самую светлую комнату нашего отдела. Женщины сидят на своих местах. Тут же присутствует Галина Ивановна.
      Позу, в которой сидит Галина Ивановна, я могу охарактеризовать только как позу неудовольствия.
      Локоть лежит на столе. В свисающей руке - пластмассовая линейка, которой Галина Ивановна постукивает себя по бедру...
      "Он что, сам не понимает?"
      Судя по тому, что при моем появлении в комнате воцаряется тишина, я делаю вывод, что до этого речь шла обо мне.
      "Соперник нашего кумира - наш кровный враг!"
      - Галина Ивановна, зайдите ко мне,- говорю я.
      И уже в дверях замечаю висящие в воздухе слова:
      "Владеть кинжалом мы умеем, мы близ Кавказа рождены!"
      Как я их раньше не замечал.
      ... Галина Ивановна стоит в дверях. Сейчас она не просто секретарь-машинистка, наша незаменимая подавала, "сестра-хозяйка" (и пр., и пр., и пр.), она еще и мать Олега Кошевого в исполнении народной артистки СССР Тамары Макаровой.
      "Я не знаю, где мой сын. А если бы и знала, то все равно бы не сказала. Даже под самыми страшными пытками."
      Я (с немецким акцентом):
      - Матка, садись!
      Г а л и н а И в а н о в н а (садится).
      Я:
      - Яйко, млеко...
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Чего-о-о?
      "Нет, что это я, в самом деле? Совсем не туда забрел."
      ... Галина Ивановна стоит в дверях.
      Я (заискивающе):
      - Садитесь!
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Я постою.
      Я (ни к селу, ни к городу):
      - Вы умело строите диалог. У вас навыки опытного драматурга.
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Чего-о-о?
      "Нет, так дело не пойдет! Надо взять себя в руки. Вздохнуть выдохнуть..."
      ... Галина Ивановна стоит в дверях.
      Я:
      - Садитесь!
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Я постою.
      Я:
      - В ногах правды нет.
      (Эта реплика лишняя. Потом уберу.)
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      Я:
      - Я написал заявление.
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      (По-моему, здорово!)
      Я:
      - Ваше мнение?
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      Я (снова):
      - Ваше мнение?
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      Я (начинаю грызть ногти).
      (Стоп! Что-то я все время грызу ногти. Это литературный штамп. От повторов надо избавляться.)
      Я (глядя в окно):
      - Ваше мнение?
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - У вас нет никаких шансов!
      И тут происходит неожиданное.
      Стопор, удерживавший стотонную лебедку, срывается; и она, с нарастающим грохотом, начинает раскручиваться...
      "Кто вы такая? - кричу я. - Кто вам дал право оценивать мои шансы?"
      (Глупость! Права не дают, их берут.)
      Стальной трос свистит в ушах...
      Я - ЛИЧНОСТЬ! Понимаете? Л и ч н о с т ь ! Уникальная, особая, неповторимая. Есть Высшая Сила (Бог, сверхинтеллект, назовите как угодно), она покровительствует мне. Я ей и н т е р е с е н ! Она всегда помогала мне, поможет и сейчас.
      Так уже было.
      В пятом классе мне нравилась одна девочка. У нас были соревнования по бегу. Я очень хотел победить! Обычно я приходил к финишу вторым. Первым приходил Вовка Краснобаев. Но в этот раз у него развязался шнурок. И первым пришел к финишу я.
      Я! (Ходящая ходуном лебедка сотрясает здание.)
      "Лечь!" - неожиданно приказываю я Галине Ивановне.
      Галина Ивановна бухается на пол.
      - Принять положение "упор лежа"!
      Галина Ивановна подчиняется.
      - Лечь! - Встать! - Лечь! - Встать! Я пытаюсь перекричать грохот лебедки.
      - Лечь!
      - Встать!
      - Лечь!..
      Груз ударяет о землю; поднимается целое облако пыли, похожее на атомный гриб. Делается тихо.
      - Встать! - командую я.
      Галина Ивановна медленно поднимается...
      - Оправиться!
      Галина Ивановна одергивает гимнастерку...
      - Кру-гом!
      Галина Ивановна разворачивается...
      - Марш!
      ... Галина Ивановна стоит в дверях.
      - Звонили из библиотеки, - говорю я. - Пришли новые поступления. Надо их забрать.
      - Хорошо, - роняет Галина Ивановна и, описав взглядом полуокружность, скрывается за дверью.
      При чем здесь "хорошо"? Подчиненный должен говорить: "Есть!" или "Слушаюсь!", в крайнем случае.
      8.
      Вечером меня навещает Виктория. Час назад Вольдемар умотал на симпозиум - в Хабаровск, и Виктория прямо с вокзала - ко мне.
      Я помогаю ей раздеться. Цепляю на "плечики" шубку, достаю из рундука тапки...
      Виктория молчит, но по ней видно, что она уже знает о моем заявлении.
      "Она знает, что я знаю, что она знает..."
      И так до бесконечности.
      Я могу только догадываться, какие арифметические действия производятся в данный момент в этой гладко зачесанной головке.
      Чистый лист бумаги разделен пополам вертикальной линией. Актив и пассив. У актива есть подзаголовок "муж", у пассива - "любовник". Или наоборот: непринципиально!
      Далее идут расчеты: стр. 10 (х) стр. 20 (:) стр. 4 ... и т.д.
      Внизу - баланс. Он явно не в мою пользу. Но что я знаю наверняка - так это то, каким будет финал нашей встречи.
      В и к т о р и я (приподнимая вуаль):
      - Умоляю! Ради нашей любви. Забери свое заявление! Несолидно? Чем объяснить? Скажи, что с тобой приключился солнечный удар. Откуда я знаю про удар? Милый мой, женское сердце не обманешь. Баба, - она нутром видит!
      Я (кусая локти, маячу по комнате).
      В и к т о р и я (бросает последний козырь):
      - А за это я отдам тебе свое самое дорогое!
      Я (устремляюсь к ее сумочке).
      "Шутка!"
      Ладно, сдаюсь! Ваша взяла. Терпеть не могу, когда люди унижаются. Честно говоря, мне самому это директорство, как зайцу стоп-сигнал. Больше всего на свете я ценю свободное время. Короче, уговорили! Пусть Вольдемар будет академиком, а ты ... "Академшей", что ли? К тому же, когда спишь с женой академика, поневоле чувствуешь себя ЧЛЕНОМ-корреспондентом, как минимум.
      Мы пьем шампанское. Виктория не сводит глаз с экрана. Там Цезарь Калигула изголяется над новобрачными. Поставил жениха "зюзей" ("зюзя" - это буква "з", поваленная набок, попой кверху,- примеч. авт.) и пользует его куда ни попадя.
      "Бр-р-р! Не приведи, господь".
      Я целую Викторию...
      Удивительно, что она до сих пор не коснулась цели своего визита. Она не может не понимать, что с налету такие дела не делаются. Меня надо ПОДГОТОВИТЬ.
      Может быть, она считает, что решит все проблемы со мной, как говорится, уже "в дверях"?
      В и к т о р и я (подкрашивая губы перед зеркалом):
      - Да, чуть не забыла! Забери свое заявление, не позорься. У тебя же нет никаких шансов! Ну, все, мне пора. Пока!
      Я начинаю раздевать Викторию...
      Переворачиваю ее с боку на бок...
      Подкладываю ей под живот подушку...
      Ее выдержке можно только завидовать. Что значит, польская кровь!
      "Еще Польска не сгинела!.."
      (За слова не ручаюсь.)
      Кстати, предлагаю идею монументального - по размерам - полотна: "Польская партизанка на допросе у "сусанинцев". В роли второго "сусанинца" Мак-Дауэлл. Подпольная кличка: "Тяжеловес". Виктория мужественно сносит экзекуцию.
      "Какая выдержка! Какая потрясающая выдержка!"
      От одной мысли, что я связан с этим героическим народом, пусть даже осьмушкой крови, у меня влажнеют глаза.
      "Наверх, вы, товарищи! Все - по местам, - вырывается из моей груди. Последний парад наступает!.."
      (К сожалению, других героических песен, тем более польских, я не знаю.)
      "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", - подхватывает Мак-Дауэлл. Пощады никто не желает!"
      Нет, судя по стиснутым зубам Виктории, финал будет иной.
      В и к т о р и я (уже в дверях):
      - Забери заявление, "академик"!
      Я лежу на спине, закрыв глаза.
      - Мне пора, - говорит Виктория и начинает одеваться.
      Мы - уже "в дверях". В смысле, в прихожей. Я подаю Виктории шубку, бросаю в рундук ее тапки.
      Виктория стоит перед зеркалом и роется у себя в сумочке...
      Финал должен грянуть с минуты на минуту.
      "Да, чуть не забыла, - мысленно суфлирую я. - Забери за-яв-ле-ние!"
      (Никакой реакции.)
      "Забери за-яв-ле-ние!"
      (Опять никакой реакции.)
      "Заявление забери!" - мысленно рявкаю я.
      (Черт, совсем охрип! Мысленно.)
      - Это тебе, - неожиданно говорит Виктория и протягивает небольшой пакет, перевязанный шелковой лентой. - Поздравляю!
      "Ах, да! Сегодня же 23 февраля. День Советской Армии."
      - Только, пожалуйста, разверни его, когда я уйду, - добавляет она и направляется к двери.
      "Однако..."
      Я возвращаюсь в комнату. Сажусь на постель - недавнее поле брани...
      На полу "сусанинцы" режутся в карты. В углу дымит чубуком шляхта, пустив его по кругу...
      Неутомимый Мак-Дауэлл пользует на экране очередную жертву...
      У меня в руках пакет, перевязанный шелковой лентой. Обычно на 23 февраля Виктория дарит мне носовые платки. (Надеюсь, без намека.) Это наша традиция, и мы ее храним. Кажется, и на этот раз Виктория не изменила себе. Я бросаю пакет на стол, но промахиваюсь. Пакет улетает аж за батарею.
      "Ладно, завтра достану."
      Один из шляхтичей, с хищным, загнутым крючком носом, выпустив мне дым в лицо, насмешливо интересуется:
      - Чем пан не доволен?
      "Нет, старик, все нормально..."
      Все нормально.
      9.
      Я стою в очереди в буфете и изучаю его скудный ассортимент, когда туда заглядывает Юлия.
      - Ты где свою подружку потеряла? - интересуюсь я.
      - Инга заболела.
      - Что-то серьезное?
      - Нет, ангина.
      Прекрасно! Нет, то, что Инга заболела, это, конечно, плохо. Прекрасно, что мне предоставлена возможность доказать, что мои слова никогда не расходятся с делом. Как там у меня? "Когда они будут болеть, я буду ходить в аптеку?" Вот, и иди!
      В центральном гастрономе я покупаю трехлитровую банку абрикосового сока, килограмм лимонов, конфеты и, остановив такси, еду к Инге домой.
      Дверь мне открывает невысокая миловидная женщина - мать Инги.
      В руке у нее книга.
      "Советский народ - самый читающий народ в мире", - мысленно рапортую я.
      Инга уже в прихожей. На ней джинсы, "ковбойка" навыпуск. Шея обмотана шерстяным платком.
      Удивление на ее лице уступает место восторгу.
      - Я сейчас! - кивает она и шмыгает в свою комнату.
      - Раздевайтесь, - улыбаясь, говорит мамаша.
      "Мамаша, ничего, что я вас так - по-простому? По-солдатски?" - мысленно интересуюсь я.
      Мамаша достает из рундука шлепанцы каких-то невероятных размеров.
      "У вас в роду слоновой болезнью никто не страдал?" - едва не слетает у меня с языка.
      Отсутствие в доме мужчины я определяю сразу. Как? Шут его знает! Возможно, по цвету обоев...
      - На улице холодно? - спрашивает мамаша.
      Все это время улыбка не сходит с ее лица.
      Ну, как же! Жених пришел.
      "Мамаша, эх, мамаша! Чему радуетесь? - ворчу я про себя. - К вашей дочке пришел ... (ладно, не будем уточнять кто), который ей, можно сказать, в отцы годится. Тут, мамаша, плакать надо!"
      Честно говоря, ее улыбка уже начинает меня раздражать. Прямо не мамаша, а какой-то скалозуб в юбке. Что бы такое придумать, чтобы ей сразу взгрустнулось?
      "Вариант первый".
      Утро. Я в семейных трусах выхожу из комнаты Инги и сталкиваюсь с мамашей...
      "Улыбается? Ладно, тогда вариант второй".
      Утро. Инга и мамаша копошатся на кухне. Инга моет посуду. Я подхожу к Инге и пристаиваюсь к ней сзади...
      "Опять улыбается? Прекрасно! Делаем рокировку."
      Мамаша моет посуду, Инга хлопочет у плиты. Я подхожу к мамаше и пристраиваюсь теперь уже к ней...
      "Что, снова улыбается? Теперь уже обе улыбаются? Ну, знаете, я вижу в этом доме мужчинам разрешено буквально все".
      Тогда так. Инга и мамаша на кухне. Мы с Викторией вваливаемся в прихожую. Естественно, подшофе.
      Я (громогласно):
      - А ну, курицы, живо на шухер!
      (Я загибаю Виктории салазки и пристраиваюсь сзади).
      И н г а и м а м а ш а (в один голос):
      - Что-о-о-о?!
      - На улице холодно? - спрашивает меня мамаша.
      (А она - дипломат!)
      - Сейчас уже потеплело!
      Инга влетает в прихожую. Я протягиваю ей пакет с дарами:
      - Вот, лечись!
      Инга заглядывает в пакет и от восторга теряет дар речи.
      "Бедный ребенок! Совсем не избалован подарками".
      Инга мчится на кухню, оставляет там пакет и так же, вприпрыжку, возвращается в прихожую. Мы расходимся по комнатам. Мамаша (с книжкой) - в свою, мы (с Ингой) - в свою. Вернее, в ее.
      Как только мы остаемся одни, Инга бросается мне на шею. Я теряю равновесие и падаю на диван. Оседлав меня, Инга скороговоркой шепчет
      мне в ухо:
      - Милый, дорогой, любимый!..
      "А где "единственный"? - мысленно привередничаю я. - У Асановой был еще "единственный"!"
      - ...я знала, я просто чувствовала, что ты придешь!..
      Инга запускает руку мне в п о д б р ю ш ь е (очень люблю это слово) и начинает расстегивать мой ремень...
      - Ты сошла с ума, - теперь уже шепчу я. - Мама войдет.
      - Не войдет, - со знанием дела шепчет Инга.
      Она перекатывается на спину и начинает стаскивать с себя джинсы...
      Все - джинсы на полу! Теперь моя очередь.
      Я дышу ей в затылок, сдавливая в ладонях два упругих мячика...
      "Наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик..."
      (Сгораю от стыда, но иных ассоциаций слово "мячик" у меня не вызывает.)
      Скрежет диванных пружин наверняка слышен во всем микрорайоне. У подъезда уже толпятся люди. Стоят, задрав головы. Пытаются выяснить, из какого окна он доносится...
      "Бедная мама!"
      Бедная мама.
      Что она чувствует в этот момент?
      "Как все же хорошо, что у меня нет дочери!"
      Я сижу на диване. Инга еще в ванной. Мне не остается ничего другого как разглядывать ее комнату.
      Старый диван, старый письменный стол, старый секретер...
      Вся мебель разной масти. По ней как по вехам можно судить о главных этапах в жизни семьи. "В этом году мы купим диван. В следующем - секретер.
      А еще через два года - хо-ло-диль-ник!"
      За стекло секретера - фотография Высоцкого. Та, где он с гитарой.
      А что, если мне сменить фамилию? Взять девичью фамилию бабки и умотать в Польшу. В Россию стану приезжать только летом, в отпуск. Знакомые будут останавливать меня на улице и спрашивать:
      - Ну, как там у вас, в Польше?
      А я буду всем отвечать:
      - А там тот пан, у кого больше!
      Инга возвращается в комнату. Забирается на диван. Рукой проводит по моим волосам...
      Я начинаю корчить рожи. "А ля Муссолини".
      - Перестань! - строго говорит она.
      Какая прелесть! Сестрица Аленушка и братец Иванушка. "Перестань!" говорит Аленушка не в меру расшалившемуся братцу.
      - Хочешь посмотреть мои фотографии? - неожиданно спрашивает Инга.
      (Фотоаппарат висит на стене рядом с ковром).
      "Валяй", - соглашаюсь я.
      Инга ставит стул и достает с шифоньера тяжелый плюшевый альбом.
      Я раскрываю альбом, Инга присаживается на спинку дивана.
      - Слушай! - спохватывается она. - Ты, наверное, голоден?
      "Не то слово!"
      Инга устремляется на кухню.
      Я медленно перелистываю страницы с фотографиями...
      Инга в детстве. Инга в раннем детстве. Инга опять в детстве...
      А тут Инга с матерью... А мамаша в молодости была очень даже ничего! Кого она мне напоминает? Вспомнил! Анук Аме. Был такой фильм "Мужчина и
      женщина".
      А вот...
      Не знаю, почему мое внимание привлек этот пакет из черной светонепроницаемой бумаги. Пакет плотно набит фотографиями. Я долго вожусь, чтобы извлечь их наружу...
      "Свершилось!"
      На фотографии двое. Инга и Вольдемар. Оба в постели. Я вижу все как на экране.
      ...Инга ставит аппарат на автоспуск и запрыгивает в постель. Вон даже секретер угодил в кадр...
      Так вот откуда такая уверенность: "Не войдет!"
      (Помните?
      Я:
      - Ты с ума сошла! Мама войдет...
      Инга (с абсолютной уверенностью):
      - Не войдет.)
      "Неак-к-к-к-уратно, друзья! Неаккуратно".
      10.
      В институте царит радостное возбуждение. Все обсуждают одну и ту же фотографию, которую какой-то шутник пришпилил к Доске объявлений. Реакция:
      иронично-насмешливая.
      "Хорошо еще, что они не додумались демонстрировать свои гениталии", легко угадывается в контексте.
      Кстати, это идея! Как она раньше не пришла мне в голову.
      Снимок разделен на две части. В левой - сама фотка, в правой - два укрупнения. Одно над другим. Поскольку причинные места Инги и Вольдемара скрыты под простыней, их на фотографии следовало обвести кружком. Вернее, двумя кружками.
      Дверь моего кабинета распахивается, и вся комната заполняется Галиной Ивановной. Она просто сияет от счастья. Никогда раньше не замечал, что у нее такое одухотворенное лицо.
      А-а-а! Что я говорил? "Низвергая своих кумиров, мы изгоняем химер, сидящих внутри нас".
      - Ну, как вам это нравится? - игриво спрашивает Галина Ивановна.
      "Как нравится! Как нравится...- бурчу я про себя. - А ведь я говорил. Демократия - это вам не фунт изюма. Тут держи ухо востро! Такого директора можно выбрать, не приведи господь. Пол-института перее...т - не почешется!"
      - Я не понимаю, зачем им это нужно было? - весело недоумевает Галина Ивановна. - Ну, встречайтесь, как говорится, на здоровье! А фотографироваться зачем?
      Я поднимаюсь из-за стола и пускаюсь в длинные туманные рассуждения.
      "Понимаете, Галина Ивановна! Есть такие люди. Их не удовлетворяет обычное проявление маленьких человеческих слабостей. Им подавай все вычурное,
      наносное... С выкрутасами, фендебоберами! Извращенцы, одним словом."
      - Ну, вообще! - не может успокоиться Галина Ивановна.
      Но это не главное. По лицу Галины Ивановны видно, как история с фотографией медленно отступает на задний план, а на передний выдвигается ПЕРС
      ПЕКТИВА! А в перспективе - ВЫБОРЫ!
      "А у Ильина-то шансов, пожалуй, побольше будет, чем у Свирского, читаю я мысли Галины Ивановны. - Он еще молодой. Писучий! Вон, сколько за один год статей накропал (что, согласитесь, немаловажно для будущего член-корра). А главное: никого не е...т! Вернее, не фотографируется".
      Скрипнула входная дверь, и в "предбаннике" возникает фигурка Юлии.
      - Заходи, Юлия! Гостем будешь, - с кавказским акцентом предлагаю я.
      (Или "гостьей"?).
      Но Юлия не заходит. Стоит, переминается с ноги на ногу.
      - Игорь, можно вас на минуту?
      "Какие разговоры!"
      Я выхожу в "предбанник"...
      Юлия уже в дверях...
      (Только сейчас я замечаю, какое у нее испуганное лицо).
      Вслед за ней я выхожу в коридор...
      ...посреди коридора стоит Инга (за ней незримой громадой возвышается Вольдемар).
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Как ты мог?
      Я:
      - Что ты имеешь в виду?
      В о л ь д е м а р:
      - Не прикидывайся!
      Я:
      - Не понял. Ты кто такой?
      В о л ь д е м а р:
      - Я?
      Я:
      - Ты, ты!
      В о л ь д е м а р (снова):
      - Я...
      Я:
      - Головка от х...я!
      В о л ь д е м а р (не знает, чем мне возразить).
      Я (Инге):
      - Я тебя слушаю!
      "Нет, не то!"
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Как ты мог?
      Я:
      - Что ты имеешь в виду?
      В о л ь д е м а р:
      - Не прикидывайся!
      Я:
      - Не понял! Ты кто такой?
      В о л ь д е м а р:
      - Я?
      Я:
      - Ты, ты!
      В о л ь д е м а р:
      - Я... никто.
      Я:
      - Значит, стой и молчи!
      В о л ь д е м а р:
      - Вот, я и стою.
      Я:
      - Вот, и стой!
      В о л ь д е м а р:
      - Вот, и стою!
      Я:
      - Вот, и стой!
      "Нет, фигня какая-то."
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Подлец!
      "Нет, не так."
      Я (бодро):
      - Привет!
      В о л ь д е м а р:
      - Подлец!
      Я (устремляюсь к Вольдемару за сатисфакцией).
      И н г а (повисает у меня на плече).
      Я:
      - Женщина, веди себя скромней.
      (И замахиваюсь).
      И н г а:
      - Нет!
      Я:
      - Шекспира читала? "Желание помочь мне в проявлении злобы есть проявление любви!"
      (И замахиваюсь).
      И н г а:
      - Нет!
      Я:
      - Жена, не мешай!
      И н г а (отпуская мое плечо):
      - Жена?
      Я:
      - Да, жена! Ты моя жена. Я решил взять тебя в жены. Будешь спать в аэропорту у меня на коленях.
      (И снова замахиваюсь).
      И н г а (робко):
      - Нет!
      Я:
      - Хочешь малыша мыть по пятницам? Значит, стой и молчи! Когда, понимаешь, два джигита беседуют.
      (И замахиваюсь).
      И н г а (еле слышно):
      - Нет!
      Я (делаю палец пистолетом и целюсь им в Ингу):
      - Ку-клукс-клан! Киндер-кюхель-кирха!..
      "Темп! Темп! Теряю темп..."
      Я (бодро):
      - Привет!
      (И с ходу бью Вольдемара в ухо. И по сусалам его, по сусалам...)
      Ю л и я (с перекошенным от страха лицом отступает к стене).
      Я (бросаю Вольдемара и устремляюсь к ней):
      - Я - Змея-Близнецы, полный загадочно-мистического очарования...
      Ю л и я (убеждена, что я сошел с ума).
      Я (издавая змеиное шипение):
      - Я - Змея! Я - Змея... А-а-а!.. Хвать за жопу!
      Ю л и я (истошно визжит).
      "Смешно, но неточно. Сейчас я соберусь. Я - бодр, спортивен, энергичен! Плевать я хотел на цифру "3", которая имеет для меня судьбоносное значение."
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Как ты мог?
      Я (развожу руками).
      В о л ь д е м а р:
      - Это подло!
      Я:
      - Как интересно! Значит, восемнадцатилетней девчонке голову морочить НЕподло! Обманывать свою жену, к слову сказать, святую женщину - НЕподло! А сделать все это достоянием гласности - подло! Интересно...
      В о л ь д е м а р:
      - Ты всегда завидовал мне!
      Я:
      - Я завидовал тебе? Да ты - просто дурак! Мне это директорское кресло, если хочешь знать, как собаке пятая нога. Меня возмущает другое. Как такое ничтожество как ты может вообще на что-то претендовать, и как другие до сих пор не понимали, какое ты ничтожество. Ты думаешь, я забыл, что ты мне сказал тогда в лифте. Я спросил тебя как человека: "Как Москва?" Помнишь, ЧТО ты мне ответил? Ты сказал: "НОРМАЛЬНО!"
      И н г а (начинает шмыгать носом).
      Я (зло):
      - Поплачь, поплачь - Кутька высерет калач...
      ...посреди коридора стоит Инга.
      - Как ты мог? - говорит она и убегает.
      Я иду по улице. Никогда не думал, что буду один. Когда-то у меня была мать. Жив был отец. Мы ехали в трамвае, а в кинотеатре "Пионер" шел фильм "Ты не сирота". На афише так и было написано: "ТЫ НЕ СИРОТА".
      Потом их не стало. Сначала отца, потом матери...
      В школе мне нравилась одна девочка. Два раза я провожал ее домой. А однажды даже позвонил ей в дверь. Не знаю, почему. Я убегал вниз по лестнице и слышал, как дверь распахнулась и кто-то вышел на площадку...
      Потом она мне разонравилась. Или мне показалось, что она мне разонравилась...
      (А может быть мне просто нравилось, как она страдает, видя, что я делаю вид, будто она мне разонравилась).
      Потом мы уехали во Владивосток, а ее отца (он был военный) перевели в другой город.
      Галина Ивановна, простите! Я обманул вас. Я никогда бы не смог стать вашим мужем. Я бы мог жениться только на ней. На этой девочке из пятого класса. Я бы заботился о ней. Я бы заплетал ей косички, встречал ее после школы. Зимой мы бы играли в снежки, а лето проводили в деревне. Я бы покупал ей парное молоко, и она бы цедила его из блюдечка...
      Ей бы я простил все на свете!
      Ей я бы простил даже шнурок от тампакса.
      "Ты - не сирота!"
      Ты - не сирота...
      Плевать! Человек должен жить свободно и одиноко.
      И тут меня озаряет. Я не один! У меня есть жена! Из прошлой жизни. Как я раньше о ней не вспомнил?
      Назарова не одна. Какой-то мужичок-боровичок с бумаженцией в руке стоит перед ней навытяжку. Назарова просит его подождать за дверью.
      - Мне плохо! - когда мы остаемся одни, первым делом сообщаю я. - Мне очень плохо!
      Я обнимаю ее, целую, и она в первый момент не понимает, что от нее требуется.
      Потом до нее доходит, она начинает яростно сопротивляться. Потом уступает...
      В самый неподходящий момент в кабинет входит секретарь. Та самая. Я делаю вид, что не замечаю ее. Секретарь неслышно притворяет за собой дверь.
      Потом Назарова плачет. Я поправляю на ней загнувшийся воротничок и чмокаю в соленую щечку: "Извини, так получилось!"
      Распахнув дверь, я громко говорю:
      - Нет, что ни говорите, а вторая форма хозрасчета более перспективная, чем первая!
      (Это для конспирации).
      Притворив за собой дверь в кабинет Назаровой, я бросаю взгляд на секретаря. Она сидит за своим столом. Один глаз смотрит у нее в потолок, другой - в пол. Она, вероятно, решила, что у нее начались галлюцинации.
      Дома я достаю из холодильника бутылку водки. Наполняю двухсотграммовый стакан. "Водка - самое гениальное изобретение человечества". Если я когда-нибудь разбогатею, я обязательно поставлю памятник водке. Русской водке.
      Закусив болгарским консервированным огурцом, я ложусь на диван. Укутываю ноги шерстяным пледом. И перед тем как провалиться в тягучий горьковатый сон, отключаю телефонный аппарат.
      11.
      Вольдемар повесился на трубе у себя в туалете. Как установила судмедэкспертиза, между тремя и пятью часами утра. (После истории с фотографией Виктория забрала девочку и ушла ночевать к подруге.) Долго ходил по комнате, курил... Вся пепельница была завалена окурками. Пепел был везде. И вот наконец решился.
      Я сижу у себя в кабинете за столом. Дверь медленно распахивается...
      ... в кабинет входит Вольдемар.
      - Не помешаю? - спрашивает он и без приглашения опускается в кресло.
      Передо мной чистый лист бумаги, на котором я вырисовываю восьмерки. Одна за другой. Одна за другой...
      - Ну, что доволен? - спрашивает Вольдемар.
      - Чем? - уточняю я.
      - Ну, всем этим.
      - Это твои проблемы.
      - У меня к тебе просьба, - выдавливает из себя Вольдемар.
      - Валяй.
      - Забери свое заявление.
      - Нет.
      - Почему?
      - Нет и все тут. Без комментариев.
      - Пойми, - подается вперед Вольдемар, - это место принадлежит мне. Академиком должен быть я!
      (Ого! Уже "академиком"! Аппетит приходит во время еды).
      - Нет, - говорю я.
      Вольдемар откидывается назад и долго смотрит в окно.
      - В детстве я был ребенком...
      - Догадываюсь, - иронизирую я.
      - Не перебивай! Я был серьезным, рассудительным, не по годам взрослым ребенком. За это меня прозвали "Профессором"... Умоляю! - неожиданно срывается он на крик. - Уступи!
      - Нет, - говорю я.
      - А-а-а! - Вольдемар вскакивает и начинает метаться по кабинету. - Я хочу икры! Я хочу красной икры! Мне мало бутерброда с маслом! Дайте мне икры!..
      - Перебьешься без икры, - говорю я. - Не смертельно. Жить будешь.
      - Дайте мне икры! - кричит Вольдемар. - Или я убью себя!