Александр Исаев
      Теория игр
      "Человек должен жить свободно
      и одиноко"
      (Не помню кто)
      1.
      Свершилось! Выборы директора института Президиум Академии Наук назначил на конец марта. Об этом сообщалось в "молнии", вывешенной на Доске объявлений сразу у входа.
      Нет, что ни говорите, а Перестройка - это поступок!
      Партия - в русском сарафане до пят - выходит на авансцену битком набитого Дворца съездов и, обведя всех присутствующих в зале мудрым, всепонимающим взглядом, торжественно сообщает:
      - Я обоср...ась!
      Согласитесь, на такое решится не каждый.
      Впрочем, партия - это слишком глобально. Точнее будет так.
      Политбюро в роли людоеда (или людоед в роли политбюро) после плотного ужина - под сладкий зевок - смахивает со стола плохо обглоданную берцовую кость...
      Или даже вот так.
      Зеленая лужайка. В плетеном кресле развалился гладкий колхозный свин. (Колхоз, разумеется, образцово-показательный.) На нем голубенькая безрукавочка и такие же голубенькие шортики. Свина зовут "Генсек".
      У "Генсека" сегодня чудное настроение. Перед ним кипа свежих газет, и все газеты мира твердят только одно: "Генсек! Генсек! Генсек!.."
      ____________________________________________________________________
      * Александр Аркадьевич ИСАЕВ, писатель и кинорежиссер. Автор сценариев художественных фильмов "ПУТАНА", "СДЕЛАЙ МНЕ БОЛЬНО", "ШОУ-БОЙ" (в соавторстве с В.Портновым и В.Волковым). Профессор Владивостокского государственного университета экономики сервиса. Живет во Владивостоке. (690090, Владивосток, 1-я Морская, тел. (4232) 41-08-02, е-mail: olis @ mail. primorye. ru.)
      Жена "Генсека" подает ему кофе со сливками. На ней розовый халатик и такие же розовые трусики.
      "Ведь как здорово, - едва не плачет от умиления "Генсек".- Розовый халатик и такие же розовые трусики. Тон в тон!"
      "Генсеку" хочется плакать и смеяться. Смеяться и плакать! Не в силах обуздать свои чувства он выпрыгивает из кресла и пускается в пляс.
      - Я самый умный в мире свин! Траля-ля-ля-ля-ля! Я самый хитрый в мире свин! Траля-ля-ля-ля-ля!..
      Вокруг лужайки стоят железные клетки. Бок в бок. Там - за толстыми прутьями - томятся хмурые голодные волки.
      Пританцовывая на одной ноге, "Генсек" устремляется к одной из клеток.
      - Я самый смелый в мире свин! Траля-ля-ля-ля-ля!- беспечно выстреливая щеколдами, распевает он.
      ... Вместе со мной в лифте поднимаются два старпера. (Текст "молнии" мы поглощали почти синхронно.) Судя по их снисходительно-загадочным улыбкам, у них иная версия столь быстрого "одемокрачивания" общества. Поскольку истинными "отцами Перестройки" они считают... себя.
      Да-да, не смейтесь! Это они - тихим посапыванием в курилках, полуночными бдениями на аспирантских кухнях, держанием фиг в кармане на открытых партсобраниях - готовили атмосферу просвещенного либерализма, очутившись в которой, партноменклатура просто была обречена на то, чтобы повалиться на спину и, пуская кровавые пузыри от удушья, выдавить из себя сакраментальное:
      - Сдаюсь!
      Что и говорить: жизнь прожита не зря! И если бы было такое звание Почетный Гандист (от слова "Ганди") России, то в списке заслуживших его их имена были бы не последними.
      Да, и по праву!
      Я мог бы очень легко разрушить эту иллюзию не напрасно прожитой жизни. Для этого мне бы потребовался лишь один иронично-презрительный взгляд. "Бандерлоги! - читалось бы в этом взгляде. - Туда же мне. Отцы Перестройки"! Последствия этого взгляда были катастрофические. Его материальным воплощением стали бы трясущиеся, негнущиеся пальцы, тщетно старающиеся извлечь сигарету из пачки, и полный беспросветной тоски - другой уже взгляд, устремленный на дверь, за которой выносит свой приговор консилиум врачей.
      Но бандерлогам, то бишь старперам, повезло. Лет десять назад судьба занесла меня в город-герой Одессу, в проектно-конструкторское бюро Министерства Морского Флота, где я руководил сектором технико-экономических обоснований. Одно из самых значительных приобретений этого периода - совет, который мне дал главный инженер, выступавший арбитром в одном из конфликтов с моим участием: "Совсем не обязательно сообщать дураку, что он - дурак".
      Ведь как просто!
      Именно поэтому я отвечаю старперам тихой, заговорщеской улыбкой. Чу-у-у! Идет эстафета поколений. Старшее поколение "шестидесятников" передает эстафетную палочку среднему поколению.
      "Старые и молодые дубы шелестят кронами, словно переговариваются между собой".
      Лифт останавливается. Как это символично! Мне покидать его, а им следовать по маршруту дальше. Я обращаю к старперам полный невысказанной благодарности взгляд и выхожу из лифта.
      В отделе меня ждет неприятная новость. УБОН (Управление бытового обслуживания населения) отказался принять у нас отчет по хоздоговорной теме. "Разработка рекомендаций по переводу структурных подразделений УБОНа на
      внутрипроизводственный хозрасчет". Над ней мой отдел корпел весь минувший год. К увесистому экземпляру отчета - "Я возвращаю ваш портрет..." - были приложены несколько страниц машинописного текста с замечаниями. В
      конце стояла подпись заместителя начальника УБОНа (ну, и аббревиатура!) по экономике - Назаровой.
      "УБОН, УБОН..."- машинально повторяю я. Что-то знакомое! И тут же в памяти всплывает забытое хулиганское: "Триппер, шанкер и (б)УБОН собрались в один вагон И поехали в ТифлИс посмотреть на сифилИс".
      Я опускаюсь за стол и делаю попытку вникнуть в содержание претензий.
      В принципе, сам факт наличия таких замечаний - явление обычное. Редкая тема сдается без подобных поправок. Однако в нашем случае есть один нюанс. Дело в том, что все это время мы ТЕСНО сотрудничали с планово-экономическим отделом УБОНа. Сколько вместе выпито, ну, и все такое, - тема отдельного производственно-эротического романа. И вот, когда все упреки выслушаны, когда все разногласия утрясены, когда на горизонте маячит реальная перспектива отнюдь не символической премии, появляется какой-то х... с бугра (не знаю, как будет х... женского рода), какая-то Назарова, и начинает кочевряжиться.
      Впрочем, подоплека этого демарша мне предельно ясна. Извечная неприязнь производственников к вузовской интеллигенции. Конфликт арбузоголовых и яйцеголовых.
      Есть такой анекдот. "Третьим будешь? - Нет. - Третьим будешь? - Сказал вам, нет! - Третьим будешь? - Ладно, черт с вами, буду! (Выпили. Закусили.) Ну, я пошел. - Стой! Куда? А поговорить?"
      В нашей ситуации концовочка другая : "Стой! Куда? А повые... ся?"
      В дверях, не решаясь войти в кабинет, застыла Галина Ивановна, наша "сестра-хозяйка", неутомимая хлопотунья, совмещающая функции секретаря-машинистки и моего адъютанта по особо важным поручениям. (И все это, заметьте, за одну зарплату!) На ее долю выпала незавидная участь принести в отдел весть о поражении в битве при УБОНе. И хотя ее участие в пьесе сведено до двух-трех реплик (дальше приемной Назаровой ее наверняка не пустили), она ощущает себя полководцем, бездарно продувшим изначально выигрышное сражение.
      - Может вам самому позвонить этой Назаровой? - предлагает Галина Ивановна.
      Дельный совет! Я приподнимаю листок перекидного календаря и делаю себе пометку на завтра. "Позвонить УБОН. Назаровой". Именно - на завтра! Еще не хватало, чтобы я, получив щелчок по носу, как мальчишка, бросался бы к обидчику за разъяснениями, дескать, отчего это вам так приспичило щелкнуть именно меня, именно по носу и именно сегодня?
      И уже почти скрывшись за дверью, Галина Ивановна как бы спохватывается:
      - Да, вам еще Вика звонила!
      "Стоп! А вот это уже что-то новое."
      Вика Свирская - жена заместителя директора по научной работе. (Он сейчас исполняет обязанности директора института.) Кроме того она - инженер отдела информации. В самом факте ее звонка нет ничего особенного. Вопрос в том, КАК его преподносит Галина Ивановна.
      Во-первых, это ужасное "как бы спохватывание". В самом захолустном деревенском драмкружке такое "как бы спохватывание" сыграют профессиональней.
      Затем, преподнося свое фирменное "как бы спохватывание" и следующую за ним реплику, Галина Ивановна задерживает на мне взгляд. Ненадолго. Буквально на четверть секунды. Но и этого вполне достаточно, чтобы оценить, как я буду реагировать.
      Ожидаемая реакция, вероятно, следующая.
      Г а л и н а И в а н о в н а (как бы спохватываясь):
      - Да, вам еще Вика звонила!
      Я (встрепенувшись, воровато отвожу глаза):
      - Как вы догадались?
      Г а л и н а И в а н о в н а (покачивая головой):
      - Бабье сердце не обманешь. Баба она нутром видит.
      Я (заламываю руки):
      - Что мне делать? Подскажите!
      Г а л и н а И в а н о в н а (вздыхает):
      - У нее семья...
      (Дочка, муж... опять-таки, замдиректора).
      Я (переходя в контрнаступление):
      - А если это любовь?
      Лицо Галины Ивановны бронзовеет. Она поднимает голову и смотрит как бы сквозь меня.
      Сейчас тут нет ни начальника, ни подчиненной. Есть только похотливый нашкодивший кот (то бишь я) и мудрая праведница (то бишь Галина Ивановна).
      Но это еще не все.
      Во взгляде Галины Ивановны ясно читается второй план. Это почти шантаж. "Я гарантирую вам молчание, однако при этом вы посвящаете меня в свою ТАЙНУ".
      Итак, обряд посвящения.
      ... Галина Ивановна присягает мне на верность. Она опускается на одно колено и целует угол моего знамени, в центре которого тускнеет девиз: "Пей все, что горит! Е... все, что шевелится!"
      С этой минуты она - Посвященная В Мою Тайну. Теперь мы с ней ЗАЕДИНЦЫ.
      Титул Посвященной В Мою Тайну почетен, но ко многому обязывает. Одна из обязанностей - вести учет тех, кого я перетрахал за минувшую неделю, и тех, кого мне перетрахать еще только предстоит.
      ... Заполночь. В комнате двое. Я и Галина Ивановна. Я сижу на полу в позе борца сумо. Галина Ивановна корпит над раскрытым гроссбухом.
      - Иванова! - напрягаю я память.
      - Есть! - отзывается Галина Ивановна и ставит в книге "галочку".
      - Сидорова!
      - Есть!
      - Штеренбоген!
      - Есть!
      - Манукян!
      (Пауза.)
      - Манукян! - повторяю я.
      - Есть! - кивает Галина Ивановна.
      - Манукян женского рода? - почему-то с кавказским акцентом уточняю я.
      - Женского, женского, - успокаивает меня Галина Ивановна.
      Глаза мои воспалены, веки наливаются свинцом...
      - Шли бы вы спать, - советует Галина Ивановна. - У вас завтра будет трудный день.
      - А вы? - для приличия интересуюсь я.
      - А я еще немного посижу.
      Я поднимаюсь и, сделав несколько шагов, замертво валюсь на солдатскую койку.
      Галина Ивановна со вздохом переворачивает страницу. Слышно как скрипит перо...
      С момента Посвящения забот у Галины Ивановны прибавилось, а вот зарплата осталась прежней. Но она не ропщет. Посвящение В Мою Тайну позволило ей, недавней "сестре-хозяйке", оказаться со мной на одной ступени. (Есть такая лестница!) А может быть, еще и выше.
      Однако, в отличие от старперов, Галине Ивановне не повезло. Дело в том, что я родом из Николаева - города-корабелов. Помимо корабельных верфей, он славится еще и своими драмкружками, один из которых мне довелось посещать в отрочестве.
      До сих пор помню свою первую роль в школьном спектакле "Пионерский патруль". Я играл малолетнего хулигана. По ходу пьесы я доставал из кармана перочинный нож и произносил свою знаменитую фразу: "Сейчас - чик! И нет Пончика".
      Успех был потрясающий!
      И поэтому на реплику Галины Ивановны - "Да, вам еще Вика звонила!" - я отвечаю коротким невозмутимым кивком.
      (Вы видели, как реагирует пластмассовый пупсик на сообщение о том, что ему звонил другой пластмассовый пупсик, только в юбочке? Значит, вы знаете о чем идет речь.)
      ... Потеряв равновесие, Галина Ивановна кубарем скатывается с - ТОЙ САМОЙ! - лестницы и оказывается в сыром чулане, все стены которого исцарапаны надписями: "Каждый сверчок должен знать свой шесток".
      - Игорь Александрович, может кофе? - Галина Ивановна пытается хотя бы "сохранить лицо".
      - Нет, спасибо.
      Полностью деморализованная, Галина Ивановна неслышно притворяет за собой дверь.
      "Нет, все-таки я - свинья! От кофе можно было не отказываться".
      Я и Виктория стоим в коридоре у окна. Я - скрестив на груди руки (а-ля Пукирев с картины "Неравный брак"), - Виктория - присев на подоконник.
      Виктория курит. Она слегка отрешена и пребывает как бы в своем измерении. Композиция более чем красноречивая. Светская львица и ее тайный воздыхатель. Хоть и не титулярный советник, но тоже без шансов на успех.
      В отличие от других пар, связанных ПРОСТО приятельскими отношениями, о которых, к слову сказать, знает весь институт, свои ЧИСТО приятельские отношения мы не скрываем и демонстрируем их с завидной регулярностью. При этом наши "постоялки" (уф-ф-ф, что-то скабрезное вышло), насколько мне известно, у сослуживцев пересудов не вызывают.
      (Вот почему меня так заинтриговала попытка Галины Ивановны "прозондировать почву").
      Чем это достигается?
      Прежде всего - позой! Жест и поза - основа актерского ремесла. (Как это у Юрия Никулина? "Важно в какой позе это говорилось".)
      Затем следует мимика, умение попасть в нужное состояние...
      Ну, и многое другое.
      - Вольдемар звонил? - интересуюсь я.
      (Вольдемаром - нет, серьезно, без шуток! - зовут мужа Виктории).
      - Звонил.
      При этом Виктория стряхивает пепел в крошечный кулечек, который она держит в руке.
      - Будет баллотироваться?
      - Наверное, - все так же бесстрастно, не выходя из образа, отвечает Виктория.
      Планами Вольдемара я интересуюсь на правах старого знакомца. Несколько лет назад мы работали с ним в одном отделе. Я - в качестве старшего научного сотрудника, он - младшего.
      К слову сказать, судьба долго пинала Вольдемара. Кандидатскую диссертацию он защитил только три года назад. (Представьте Вольдемара, с его амбициями, манерой общаться с собеседником, глядя ему как бы поверх головы, в роли младшего научного сотрудника!)
      Правда, нужно отдать ему должное, Вольдемар с достоинством перенес этот период. Даже в самые критические моменты (однажды он пришел на субботник в брюках, которые не доходили ему до щиколоток сантиметров на десять) он не утратил своей надменной с т а т у а р н о с т и.
      Наверное, поэтому, когда ему вдруг поперло, когда в течение только одного года он защитил кандидатскую, затем стал старшим научным сотрудником, ведущим, и наконец, заместителем директора, все отнеслись к этому как к счастливому финалу сказки о хорошем мальчике, которому судьба помяла-помяла бока, а потом взяла да и отпустила.
      Вот уже вторую неделю Вольдемар сидит в Москве. Думаю, что выборы директора института назначены не без его участия, поскольку он - наиболее "проходная" фигура. У других, включая "варягов", шансы завалить Вольдемара близки к нулю.
      Да, это и объяснимо. Институту всегда не везло на директоров. Обычно Президиум рекрутировал из столичных блатовиков. "Варяги" всегда рассматривали Дальний Восток только с позиции скорейшего "очленкорривания". Последний, например, отличился тем, что перед самым отъездом обратно в Москву загнал институтскую "тоету" за десятую часть ее рыночной стоимости какому-то "лицу кавказской национальности".
      Не случайно, что на первом съезде один депутат, кажется, из Красноярска, прямо с трибуны обратился к президиуму:
      - И не присылайте к нам больше всякую сволочь!
      (Имелся в виду руководящий состав.)
      На что искушенный в аппаратных назначениях Анатолий Лукъянов отреагировал с пониманием: "Есть такая проблема!"
      ... Виктория гасит сигарету.
      - Я пошла. До вечера.
      - До вечера, - говорю я и мысленно добавляю: "госпожа директриса".
      Впрочем, чему я радуюсь? "Если с тобой спит жена льва, это еще не значит, что ты - лев".
      В два часа у меня встреча в издательстве. Я оповещаю об этом Галину Ивановну и, на ходу застегивая пуховик, выхожу из кабинета.
      Я люблю Владивосток. Родители привезли меня сюда, когда мне было десять лет. Тут я окончил школу, институт. Два раза я уезжал отсюда, казалось, навсегда. И дважды возвращался обратно.
      Институт находится на возвышенности по соседству с фуникулером. На работу и домой я всегда хожу пешком. На это у меня уходит полчаса. Иногда я растягиваю удовольствие. Тот, кто гриппозно-насморочной зимой месил грязь на улицах Одессы и Николаева, поймет, что испытывает человек, когда солнечным январским днем спускается по нескользкой заснеженной улице, как бы опоясывающей гигантскую чашу бухты Золотого Рога.
      Любое сравнение тут хромает!
      Едва ли не каждый шаг на моем пути связан с каким-нибудь воспоминанием...
      Тут я однажды нашел кожаную женскую перчатку, еще хранившую тепло чьей-то руки...
      А вот тут - возле института искусств - на нас напали собаки. Правда, до кровопролития дело не дошло.
      Но самые нежные чувства вызывает у меня кинотеатр "Комсомолец" - Мои Школьные Университеты.
      ... В седьмом классе у нас появилось новое развлечение - проходить в кино без билета. (На нашем языке: "прохлынуть".) Это было что-то вроде игры. "Зарница" дворового масштаба.
      Все кинотеатры в центре города были нами досконально изучены и систематизированы.
      В "Уссури" и "Приморье" можно было не соваться. В лучшем случае тут светила перспектива пристроиться на правах приемного сына к многодетному семейству, и пока контролер возится с билетами, бочком-бочком протиснуться в зал.
      Получше дела обстояли с "Владивостоком". Здесь надо было дождаться, когда после сеанса на улицу распахнутся двери, и мухой юркнуть за кулисы - в "заэкранье".
      Но самым родным был для нас "Комсомолец". Голубой зал. Тут, как и в случае с "Владивостоком", следовало дождаться конца сеанса, затем заскочить в тамбур, потянуть на себя дверь, ведущую в кочегарку, затаиться и ждать, ждать...
      До сих пор помню как с диким сердцебиением я приоткрываю дверь в темный зрительный зал, а на экране - во всей своей ослепительной красоте - Сарра Монтьель, королева "Шантеклера".
      Да, такое забыть нельзя!
      И если когда-нибудь я дойду до того, что стану писать мелодрамы, то в этом, старина "Комсомолец", будешь виноват ты.
      ... У входа в издательство с лотка торгуют книгами. Я беру свой гороскоп и раскрываю на первой странице.
      "Змея-Близнецы. Очень быстрая, подвижная Змея, она юркая, пронырливая, не очень крупная, и потому ее поведение нехарактерно для большинства Змей... Личность Близнецов-Змеи полна загадочного мистического очарования, у нее достаточно уравновешенные и продуманные поступки...
      Такой человек никогда не раскрывает своих целей, но достигает их неожиданно быстро и верно..."
      Похоже.
      Я покупаю гороскоп и вхожу в издательство.
      ... В кабинете редактора, помимо его хозяйки, сидит писатель Лев Царев. Местный "зубр". Недавно он вернулся из путешествия по Алабаме - что значит Перестройка! - и делится сейчас впечатлениями.
      Царев патронирует меня. Десять лет назад, когда я принес в Союз писателей свой первый рассказ, он первым прочитал его и, в качестве члена редколлегии, рекомендовал для публикации журналу "Дальний Восток".
      Кстати, и тот мой рассказ, что после долгих мытарств угодил в литературный альманах (собственно говоря, здесь я из-за него), фактом своего обнародования обязан прежде всего ему - Цареву.
      - Старик, я слышал, у вас директора выбирают, - говорит Царев. Рискнуть не хочешь?
      Вот чего не хочу, того не хочу! Во-первых, я - марксист. В том смысле, что больше всего ценю свободное время. ("Праздность - мать совершенства". О.Уайльд.) Во-вторых, я - гедонист! И в-третьих, у меня, как мне кажется, есть чувство юмора. Возглавлять институт экономики в стране, где нет Экономики как таковой, - это, на мой взгляд, уже патология.
      Однако Царева в свои "размышлизмы" я не посвящаю.
      - Директор - это завхоз со степенью, - шучу я.
      - Ну, как знаешь, - едва ли не с обидой говорит Царев. - Тебе видней!
      Царев уходит.
      Редактор - ее зовут Инна Акимовна - приносит из производственного отдела гранки моего рассказа.
      - Чай будете? - спрашивает она.
      - Спасибо, - киваю я.
      (Я уже в тексте.)
      Инна Акимовна включает электрический чайник. Она не подозревает, что является автором моего любимого афоризма: "Русская литература - девушка серьезная, ее нахрапом не возьмешь".
      ... Знакомство с гранками окончено. Ну, что? Вполне сносно. Есть несколько ритмических сбоев (исправлять уже поздно), но в целом: потянет!
      - По-моему, съедобно, - констатирую я.
      - Главное, что автору нравится, - язвит Инна Акимовна.
      И то верно!
      Виктория приходит уже в сумерках. Я помогаю ей раздеться, цепляю на вешалку кроличий полушубок (у жены директора шубейка могла быть и покруче), достаю из рундука ее тапки...
      В комнате Викторию ждет накрытый сервировочнный столик на колесах. Три анемичные гвоздички - дань чувствительной натуре Виктории.
      Виктория берет с полки книгу Марины Влади "Владимир, или Прерванный Полет" (я купил ее во время последней командировки в Москву) и садится на диван.
      Я открываю шампанское (разумеется, без выстрела); наполняю бокалы...
      И как бы спохватившись (что там у нас по программе?), при помощи пульта включаю "видик".
      Во весь экран появляется... не буду говорить что.
      "Пардон!"
      Я нажимаю на "stop" и включаю перемотку кассеты назад - к началу фильма. Если эту видеопродукцию можно назвать фильмом!
      Пока кассета перематывается, я предлагаю выпить.
      "Сейчас Виктория сделает глоток и спросит: "Полусладкое?"- мысленно говорю себе я. - А я отвечу: "Другого не держим".
      Виктория (делает глоток):
      - Полусладкое?
      - Р а з у м е е т с я, - не без удовольствия щелкаю я по носу своего внутреннего редактора (чтоб не сильно гоношился).
      Раздается щелчок. Это кассета, перемотавшись до конца, сейчас пускается в новый путь в режиме "play".
      На этом под официальной частью можно подводить черту: более благодарного зрителя "порнухи", чем Виктория, найти трудно.
      Я допиваю шампанское и какое-то время смотрю в окно. Там, ей богу, интересней! В освещенных окнах соседней девятиэтажки видны фигурки людей...
      К тому же содержание фильма я могу воспроизвести по кадрам, не говоря уже о диалогах, состоящих из двух реплик: "Fuck me!" и "Oh-h-h!"
      Так и есть. С экрана доносится:
      - Fuck me!
      - Oh-h-h!
      Я наклоняюсь к Виктории и прикасаюсь губами к ее щеке...
      Виктория настолько погружена в происходящее на экране, что даже не замечает этого.
      Мне не остается ничего другого как действовать более активно...
      Года два назад в институт завезли импортный ширпотреб. (Мне тогда еще достался индийский пуловер.) Дефицит распределяли в лучших традициях военного коммунизма. Причем, в два этапа. Сначала жеребьевку проводили между отделами, а затем - внутри каждого.
      Особой популярностью среди женской половины института пользовались японские бикини, в комплекте из семи предметов, на каждом из которых был указан день недели. Так называемая "неделька". Ну а поскольку на всех "неделек" не хватало (на то он и дефицит!), наши женщины приняли единственно верное решение: взять и поделить трусы поштучно. Не взирая на дни и недели!
      Виктории, судя по всему, достались "понедельник", "среда" и "суббота". Во всяком случае, мне другие дни не попадались.
      "Итак, что тут у нас сегодня? "Saturday" - суббота. Ура! Завтра воскресенье! На работу можно не идти!"
      ... Виктория сатанеет на глазах. Никогда бы не подумал, что свальный грех - даже: его иллюзия! - способен на такое. Из флегматичной жеманницы, с филологическим образованием, она превращается в пантеру...
      - Fuck me!
      - Oh-h-h!
      Я прикладываю немало усилий, чтобы удержать ее в рамках контролируемой мной амплитуды...
      - Fuck me!
      - Oh-h-h!
      "Свинья Вольдемар! Прохлаждается, понимаешь, черт знает где, а ты тут отдувайся за него..."
      - Fuck me!
      - Oh-h-h!
      Наконец мы выходим на финишную прямую и, описав "петлю Нестерова", валимся без сил.
      Кажется, я даже засыпаю.
      В чувство меня приводит знакомое:
      - Fuck me!
      - Oh-h-h!
      Я протягиваю руку, чтобы обнять Викторию, но она холодно отстраняется.
      - Мне пора.
      Виктория поднимается и начинает одеваться...
      Свою порцию непристойностей она, надо полагать, на сегодня уже получила и теперь возвращается в свое обычное амплуа - заботливой матери, верной жены, всеми уважаемого сотрудника информационного отдела.
      Но я без претензий!
      2.
      Итак, у нас появился первый - в смысле очередности - кандидат на роль директора. Им стал коллега Виктории, с говорящей фамилией Панюхов. Майор-штабист в отставке. Болван, на мой взгляд, редкий.
      Об этом мне сообщает все та же вездесущая Галина Ивановна, едва ли не вибрируя от возмущения.
      (По-моему, все наши тетки, особенно те, кому за пятьдесят, помешаны на Вольдемаре. Ну, как же! Он такой импозантный, такой куртуазный и такой благородный-благородный...
      Как ИМ кажется!)
      - Представляете? - негодует Галина Ивановна.
      Конечно, представляю!
      ... На насесте, распушив хвост, сидит павлин с головой Вольдемара. И вдруг откуда-то сверху на него сваливается какой-то урод. Гибрид вороны и селезня. С утиным рылом Панюхова. Благоухающий всеми соцветиями гарнизонной парикмахерской.
      Чего ж тут не представлять?
      Но это не все.
      ... Диалог в курилке. Накануне выборов.
      - Вы за кого? За СВИРСКОГО или за ПАНЮХОВА?
      (Одна постановка вопроса чего стоит!)
      И наконец.
      Оглашаются итоги выборов директора. Разумеется, с трибуны.
      - ... большинством голосов директором института избран Вольдемар Свирский!
      (Аплодисменты.)
      - Борьба была нелегкой,- продолжает оратор.- Соперники были достойные (надо полагать, друг друга). Но тем ценней победа...
      Класс! Легким росчерком пера Панюхов оказывается рядом со Свирским. На ТОЙ САМОЙ лестнице.
      Учитесь, Галина Ивановна!
      - Он что не понимает? - все еще негодует наша "сестра-хозяйка". - У него же нет никаких шансов!
      С Галиной Ивановной трудно не согласиться, но сегодня у меня игривое настроение.
      - Я бы так не сказал, - покачиваю я головой.
      - В смысле? - сразу теряется Галина Ивановна.
      - Насколько я знаю, Панюхов пользуется большим уважением, - вхожу я в роль, - и у него в институте немало сторонников.
      (Одним из которых, судя по всему, являюсь я сам.)
      - Но он же... дурак! - почему-то шепотом говорит Галина Ивановна.
      - Ну что значит "дурак"? - с недовольным видом спрашиваю я. - Знаете, кем он был в армии?
      - Ну, кем? Штабистом, - вяло реагирует Галина Ивановна.
      Я покачиваю головой:
      - Ана-ли-ти-ком! И потом, с чего вы взяли, что выбирают самых умных? Демократия - это, я вам доложу, не фунт изюма!
      (Тут я, кажется, переборщил.)
      - Вы шутите! - осеняет Галину Ивановну.
      Шучу! Конечно, шучу...
      - Ну, Игорь Александрович!..
      Едва ли не в припрыжку Галина Ивановна в ы п а р х и в а е т из кабинета.
      Да, как мало надо, чтобы сделать человека счастливым. Сначала отнять, а потом вернуть.
      Я переворачиваю листок календаря и натыкаюсь на запись: "Позвонить УБОН. Назаровой."
      Черт, совсем забыл!
      Я снимаю трубку и набираю номер...
      Я сижу в приемной Назаровой. Как ошибаются те, кто считают приемную местом, где коротает время посетитель в ожидании того счастливого часа, когда он будет удостоен чести быть принятым столоначальником. На самом же деле приемная - не место. Это средство! В арсенале бюрократических штучек-дрючек у нее особая роль. Главная функция приемной - довести просителя (да-да, именно: просителя, непросители здесь не сидят) до кондиции перед встречей с Должностным Лицом. Раздавить морально! Дать понять, кто есть ты и кто есть Он, как далеко простирается твоя зависимость от Него.
      (Наверное поэтому вы никогда не встретите приемной, свободной от посетителей.)
      Умение сидеть в приемной - целое искусство. В принципе, всем нам хоть раз в жизни доводилось выступать в роли просителя, томиться перед закрытой дверью какого-нибудь Синепупкина. Но лишь единицы владеют секретом того, как просто проситель становится просителем с большой буквы. "Могу попросить, а могу взять да уйти. А то еще рожу набить! Вот ведь как." И оттого, что эти посетители так редки и странны, в приемных они почти не сидят, а все их прихоти исполняются немедленно, с полуслова.
      В этом месте я смело могу закрыть кавычки, ибо вся эта филиппика заимствована мной из моего же рассказа. Эдакая автоцитата.
      "Неотъемлемой частью любой приемной является ее секретарь. Ничто так не говорит о характере хозяина как его собака..."
      (Стоп-стоп! Цитата закончена.)
      В приемной нас двое. Я и секретарь Назаровой, молодая особа с резкими движениями. Без всяких видимых причин она то и дело ВЫДЕРГИВАЕТСЯ (именно: в ы д е р г и в а е т с я) из-за стола и, рванув на себя ящик стенного шкафа с отходами делопроизводства, начинает что-то искать в нем.
      Особое удовольствие ей доставляет последняя стадия - ЗАДВИГАНИЕ ЯЩИКА. С шумом, надрывом! Кажется, только ради этого поиски и ведутся.
      На меня она почти не смотрит. Для нее я - существо низшего сорта. Проситель.
      Мне хорошо знаком этот тип женщин. К сожалению, намного лучше, чем мне бы этого хотелось. Каждое утро для них начинается с мысли о НЕдооцененности, НЕдополучении (чего-то такого, что они непременно должны были получить от жизни, но по какой-то необъяснимой причине так и не получили.)
      Плебейкам по натуре, им в голову не может прийти: если все так плохо, возьми да уйди! Какие проблемы? Нет, они не уйдут. Будут терпеть! Будут ежесекундно источать из себя яд и отравлять им близких.
      Для них интеллигентность - признак слабости. Уловка, к которой прибегают лисицы с загнутыми крючком хвостами.
      Я не садист! Но убежден, что к таким сукам надо входить в спальню только с плеткой.
      В Буквальном Смысле Слова!
      Женщины всего мира! Простите меня за то, что я так непотребно отозвался об одной из ваших соплеменниц. Но суку я могу назвать только "сукой".
      ... Из кабинета Назаровой выходит посетитель. Сейчас моя очередь. Я готов спорить, что дальше произойдет следующее.
      Я (подхватив "дипломат", устремляюсь к двери Назаровой).
      И в тот момент, когда я уже почти касаюсь ее, передо мной гранитным монолитом встает секретарь.
      - Минуточку! - цедит она и, оттеснив меня плечом, исчезает за дверью.
      Я (стою как обоср...ый посреди приемной).
      Мне не остается ничего другого как, переминаясь с ноги на ногу, изучать подтеки на потолке.
      (Конец фантазии.)
      Итак, из кабинета Назаровой выходит посетитель. Сейчас моя очередь...
      С плохо скрываемым злорадством секретарь подается вперед...
      И натыкается на мой взгляд.
      "Рыбка, ты за кого меня держишь?" - беззвучно любопытствую я.
      И тут случается невероятное! Прямо на глазах тигрица начинает стремительно сокращаться в размерах и превращается в домашнюю кошку.
      Затем она в ы п л ы в а е т из-за стола и скрывается за дверью.
      ФантастИк!
      В приемную она возвращается с застенчивым румянцем на щеках.
      - Проходите, - едва слышно говорит она.
      Гретхен! Ей богу, Гретхен!..
      Я подхожу к ней. Близко, очень близко. Почти вплотную...
      И тут наши биополя накладываются.
      Поле пестика накрывает поле тычинки.
      Я провожу рукой по ее бедру...
      Тысячу раз прав Конецкий!
      "Женщины дирижируют нами бедрами".
      Я едва сдерживаю волнение...
      Времени у нас не много.
      От силы тридцать секунд...
      За эти мгновения нам предстоит переместиться в галактику, где время течет в шестьдесят раз быстрее, где секунды становятся минутами, а минуты часами...
      Тридцать секунд - это совсем не много! Но может так статься, что от всей жизни останутся только эти тридцать секунд...
      Волнение не дает мне дышать...
      Я начинаю считать:
      - Семь-шесть-пять-четыре...
      Теперь уже и ее рука тянется к секундомеру:
      - Три-два...
      Один!
      И в этот момент я распахиваю дверь в кабинет Назаровой.
      Назарова старше меня лет на десять. Мне она напоминает одну из дикторш Центрального телевидения. Такие же полутемные очки. Такая же идеальная прическа. Такой же стерильный воротничок.
      "Женщина идеальная во всех отношениях".
      С Назаровой мы на удивление быстро находим общий язык. Она легко идет на компромисс. УБОН принимает отчет, а все замечания мы устраняем в приложении. В течение двух недель.
      Я раскладываю перед Назаровой шесть экземпляров отчета, и на каждом из них она ставит аккуратную подпись...
      Я едва не плачу от умиления. Вот уж воистину: Идеальная Во Всех Отношениях!
      Секретарь встречает меня долгим взглядом.
      Прости, рыбка, я погорячился! Все то, что я тут едва не наплел тебе о типах женщин, не более чем плод уязвленного самолюбия. Забудь и не вспоминай! Науке известны только два типа. Женщины Удовлетворенные (своей жизнью) и Женщины Неудовлетворенные (ею же). Все остальное - от исторического материализма.
      Не думай, мне по-прежнему нравятся твои бедра, твое...
      (Применительно к ландшафту, это место называют "предгорьем".)
      Но видишь ли, в чем дело? Нельзя "гнать картину"! Отношения должны созреть. Мы обязательно вернемся к тем тридцати секундам. Но немного позже. По рукам?
      - Всего доброго, - говорю я и выхожу из приемной.
      3.
      Вечером у меня культпоход в театр. К нему я готовлюсь заранее. Покупаю пиво, жарю арахис с солью. Отключаю телефон и укутываю ноги пледом. Ничто не должно помешать нашей встрече с прекрасным.
      Пьеса называется "Заседание Верховного Совета".
      Как ошибаются те...
      О, господи! Опять это: "Как ошибаются..." Если так пойдет и дальше, каждый свой абзац я буду начинать со слов: "Как ошибаются те..."
      "Как ошибаются те, кто полагает, что солнце встает на западе, а заходит на востоке..."
      Или: "Как ошибаются те, кто думают, что Волга не впадает в Каспийское море..."
      Хотя, возможно, напрасно я все так драматизирую. А что, если это моя манера? Мой творческий почерк?
      И вообще, имею я право на свой стиль?
      Скажем, отыщет неведомый мне читатель в завалах макулатуры мою книженцию без начала и конца. Раскроет, а там: "Как ошибаются те..." Ба, скажет он, да это же старина Ильин чего-то накропал. А ну, дай-ка, читну!
      Итак, как ошибаются те, кто считают зал заседания Верховного Совета местом, где собираются депутаты, чтобы участвовать в законотворчестве. На самом же деле, это школа. Школа драматурга!
      Как начинающего, так и заканчивающего.
      Возьмем, к примеру, трех действующих лиц: 1) Генсек; 2) премьер-министр и 3) депутат с собачьей фамилией из Ленинграда (в дальнейшем, просто Депутат).
      Краткая характеристика персонажей.
      Генсек (см. первые страницы. "Я самый хитрый в мире свин! Траля-ля-ля-ля-ля!..")
      Премьер - "плачущий большевик". Классическая ж е р т в а. Таких зэки берут с собой в бега в качестве ходячей отбивной. А затем по ходу пьесы съедают.
      Депутат - наглый, циничный, самоуверенный (вылитый я в молодости).
      Экспозиция.
      Паровоз Перестройки влетел в гору дерьма и вот уже несколько лет буксует на одном месте: ни взад - ни вперед!
      Начинаются поиски "стрелочника".
      На трибуну поднимается Депутат и начинает полоскать премьера: квоты-льготы, коррупция-шмупция...
      (Крупный план: лицо премьера. В граните!)
      С Генсеком у Депутата, по-моему, джентльменское соглашение. Генсек позволяет ему чаще других забираться на трибуну, другими словами, делает ему паблисити.В обмен на это Депутат активно формирует в общественном сознании образ "стрелочника" и кроет премьера по чем зря.
      Любопытно поведение Генсека. Пока Депутат поднимается на трибуну, Генсек все время что-то пишет. И пишет, и пишет...
      По ходу выступления Депутата он начинает как бы прислушиваться...
      "Так-так-так-так!"
      Так вот, понимаешь, кто торпедирует Перестройку! Кто, понимаешь, главный тормоз на пути ускорения!
      "Вот ты какой, тихоня!"
      Спасибо, дорогой товарищ Депутат! Раскрыл ты нам, понимаешь, глаза! На многое раскрыл! Сердечное тебе от всех нас спасибо!
      "Отстрелявшись", Депутат возвращается в партер.
      И тут происходит непредвиденное.
      В правительственной ложе поднимается премьер и - без приглашения! берет курс на трибуну.
      Он идет тяжелой поступью Командора, всей своей напряженной спиной ощущая поддержку бронетанковой мощи Уралмаша...
      В зале воцаряется тишина.
      Кажется, мы присутствуем при государственном перевороте.
      Премьер поднимается на трибуну...
      Я закрываю глаза от страха.
      "Мишка, пидар! Крови захотел? - как наяву слышу я его рокочущий бас. На кого баллон катишь?"
      Но вместо этого премьер, по-детски всхлипнув, начинает мотать сопли на кулак.
      Ничего не попишешь: партийная дисциплина!
      (Крупный план: лицо Депутата. Он снисходительно улыбается. "Не боец ты, Николай Иванович. Как пить дать, не боец!")
      4.
      Сегодня у Галины Ивановны День рождения. Уже с утра все женщины нашего отдела заняты праздничной суетой. Хлопают двери, бряцает посуда...
      Наконец ровно в двенадцать, минута в минуту с началом обеденного перерыва, за мной посылают гонца:
      - Игорь Александрович, все готово!
      Я откладываю недописанную статью и с удовольствием потягиваюсь...
      "Эх, люблю повеселиться, особенно вкусно поесть!"
      Посреди самой большой и самой светлой комнаты нашего отдела стоит накрытый стол.
      "Молодец, Галина Ивановна, не подкачала!"
      Женщины уже сидят за столом. Я сажусь с торца - напротив именинницы.
      Начинается полет тарелок. "Мне салатика!.. Мне колбаски!.. А мне грибочков, пожалуйста!.."
      Стаканы наполняются к о м п о т о м. Вообще-то, это домашнее вино. Но хитрющая Галина Ивановна называет его КОМПОТОМ. (В институте правило: на рабочем месте ни капли спиртного!) Ну, а тем, кому к а ж е т с я, что это не компот, мы рекомендуем проверенное средство: креститься, креститься и еще раз креститься!
      Итак, закуска разложена по тарелкам. Стаканы наполнены "компотом". Все взоры обращены ко мне:
      - Игорь Александрович, тост!
      (Как никак, я - единственный мужик в отделе.)
      Я встаю из-за стола и начинаю оглядываться по сторонам:
      - А где же именинница? Как-то неловко без нее начинать.
      (Это такая шутка!)
      - Да, вот же она! - смеются женщины.
      (Галина Ивановна сидит пунцовая от смущения.)
      - Галина Ивановна, не узнал! - прикладываю я руку к груди. - Ей богу, не узнал! Я думал, это наша практикантка.
      (К нам как раз должны были прислать на практику двух студенток из университета.)
      "Вот ведь незадача какая!"
      - Да, ладно вам, Игорь Александрович! - машет рукой Галина Ивановна. Совсем в краску вогнали.
      (Она понимает, что я вру, но ей все равно приятно.)
      Я произношу тост и, перегнувшись через стол, чекаюсь с виновницей торжества.
      Вино у Галины Ивановны отменное. И вообще, все очень вкусно!
      (Гастрономическое однообразие - мое самое уязвимое место.)
      - Галина Ивановна, если бы вы не были замужем, я бы обязательно на вас женился, - отпускаю я один из самых рискованных комплиментов.
      (Контекст простой: "Путь к сердцу мужчины лежит через желудок".)
      "От имени и по поручению месткома" я вручаю Галине Ивановне наш коллективный подарок - электрический самовар.
      (Галина Ивановна - "Красная Пашечка" а-ля натюрель! - вот-вот сварится.)
      Дверь приоткрывается и в комнату заглядывает Панюхов.
      "А че это вы тут делаете?"
      - Леонид Дмитриевич! - аж взвизгивают наши тетки.
      Панюхова усаживают за стол. Тут же находится чистая тарелка.
      (Нет, я был не прав, когда представлял Панюхова гибридом вороны и селезня. Тут есть еще что-то и от удава.Да-да, именно: от удава.)
      - Леонид Дмитриевич, огурчик!.. Леонид Дмитриевич, колбаска!.. Леонид Дмитриевич, сырок!..- хлопочут вокруг него женщины.
      "Кстати, МНЕ сырок никто не предлагал!" - ревниво замечаю я.
      Но я без претензий! Я их понимаю. Панюхов - не просто первый зарегистрированный кандидат. Он живое воплощение всего того, что несет в себе слово "перестройка". Равные ПРАВА и равные в о з м о ж н о с т и.
      К тому же, у меня сегодня отличное настроение!
      Есть такой анекдот. В ресторане посетитель, после сытого обеда, спрашивает официанта:
      - Как у вас, братец, поступают с теми, кто, поев, отказывается платить?
      Официант хмурит брови:
      - Бьют и выгоняют!
      - Ну, так, бейте меня и выгоняйте!
      Вот в таком сыто-умиротворенном настроении - "бейте и выгоняйте!" - я разглядываю Панюхова.
      Надо отдать ему должное...
      (Боюсь, что "Надо отдать ему должное..." станет моей второй визитной карточкой.)
      И все же, надо отдать ему должное, по отношению к остальным н е з а р е г и с т р и р о в а н н ы м сотрудникам он ведет себя вполне дружелюбно.
      Тут я промахнулся!
      Конечно, это уже не тот Леонид Дмитриевич, который протирал штаны в отделе информации до своего "самовыдвижения", но еще и не чванливый "завхоз без степени".
      Официозно доброжелательная улыбка, едва ли не аристократические замашки...
      Ни дать - ни взять: посол Нижней Вольты на дипломатическом завтраке.
      "Не прост, Леонид Дмитриевич, ох, не прост!.."
      А может, не зря его в армии на майорской должности мариновали? Такому дай волю - до генералиссимуса дойдет. А то и выше!
      В комнату заглядывает мадам из соседнего отдела (у них там сегодня тоже какое-то торжество).
      - Леонид Дмитриевич!
      "Ну, Леонид Дмитриевич, прямо нарасхват!"
      Панюхов встает со стула и, картинно раскланиваясь, направляется к двери...
      И тут меня осеняет.
      У нас же есть еще одна вакансия! Замдиректора по АХЧ. Одно дело, когда на нее претендует рядовой сотрудник информационного отдела, пусть даже несостоявшийся генералиссимус, и совсем иной коленкор, когда она д о с т а е т с я одному из претендентов, уступившему в упорной и равной борьбе. Тут уж, как говорится, сам бог велел!
      "Силен, Леонид Дмитриевич! Силен..."
      Сколько раз я говорил себе: недооценить - значит проиграть.
      Мы переходим к десерту, и у нас появляется еще один сотрапезник Вольдемар. Вернее, его тень.
      (Любопытно, что о Вольдемаре наши женщины вспоминают обычно под сладкое.)
      На этот раз обсуждают его национальность.
      - Свирский - поляк!- взахлеб утверждает самая осведомленная.Чистокровный поляк.
      - И Виктория - полька!- вторит ей Галина Ивановна.- Ее девичья фамилия - Ясинская!
      Я хлопаю себя по лбу. Мысленно, разумеется! Так вот какая сила влечет меня к Виктории. Голос крови! Дело в том, что моя бабка по отцу - наполовину полька (девичья фамилия - Высоцкая). Осьмушка польской крови, стало быть, течет и в моих жилах.
      Не зря, ох, не зря в Прибалтике аборигены обращаются ко мне только на местном диалекте. Да, и "сусанинцы", несмотря на численное превосходство, чувствуют себя во мне не слишком-то уверенно. Польская кровь нет-нет да и
      заявит о себе. Дикой, необузданной спесью.
      Однако этническую близость к Вольдемару (и его жене) я не афиширую. Мне остается роль капитана буксира, провожающего трансатлантический лайнер в кругосветное плавание.
      "Черт догадал меня родиться в России с русской фамилией" (И.Ильин).
      Незаметно тональность высказываний о Вольдемаре снижается. Разговор переходит в плоскость междометий и полунамеков. Этому предшествует реплика о ГИПЕРбесстрастности Вольдемара.
      Дело доходит до откровенных перешептываний.
      Я ковыряю ложечкой торт и делаю вид, что в данный момент меня занимает только это.
      - Инга? - получив информацию из уст в ухо, недоверчиво переспрашивает Галина Ивановна.
      ("Инга? Есть такая. Двадцатилетняя особа из отдела долгосрочного планирования. Студентка-заочница".)
      - Да, ну...- качает головой Галина Ивановна.
      Опять ей на ухо: шу-шу-шу!
      - Да, мало ли с кем я могу рядом идти...
      "Резонно, Галина Ивановна. Резонно!"
      Домой я возвращаюсь в препаршивейшем настроении. В почтовом ящике меня ждет сюрприз. Разумеется, неприятный. "Отлуп" из "Литературной учебы".
      "Отлупу" предшествует рецензия. Несколько месяцев назад я послал в редколлегию свой рассказ. И вот теперь, так сказать, в порядке обмена любезностями.
      "... если вы не удосужились заглянуть в словарь и посмотреть значение слова "окунуть..."- отчитывает меня рецензент.
      (Речь идет о фразе: "Она окунула ноги в шлепанцы".)
      "Твою мать!" - срываюсь я. Я не заказывал ВАМ рецензию! Мне плевать, что думает о достоинствах МОЕГО рассказа ВАШ мудозвон.
      Я послал вам рассказ, так? Ваше дело - взять его или отклонить. "Берем" - "Не берем"!
      Больше меня ничего не интересует!
      "Ну, как же! А повые...ся?"
      Что за блядская страна, где люди получают удовольствие от того, что унижают других!
      Я раздеваюсь и лезу под душ.
      Обычно холодная вода меня успокаивает. Но сегодня она приводит меня в бешенство.
      Я принимаю упор лежа и начинаю отжиматься на кулаках.
      - ... двадцать семь - двадцать восемь - двадцать девять...
      Адреналин сгорает в работающей мышце. Правда, вместе с ним сгорает и норадреналин - гормон интеллигентности. Но мне это сейчас по фигу!
      - ... пятьдесят восемь - пятьдесят девять - шестьдесят...- из последних сил выдавливаю я.
      "Уф-ф-ф! Кажется, отпустило."
      Я принимаю еще раз душ - теперь уже горячий! - и ложусь на диван.
      Теперь можно заняться самоанализом.
      Итак, что же меня так вывело из себя?
      Начнем по порядку.
      Сначала все шло превосходно.
      ... Я сажусь за накрытый стол, поднимаю тост... Затем вручаю Галине Ивановне самовар...
      (Пока все нормально!)
      ... Потом появляется Панюхов. Я его разглядываю, Панюхов уходит...
      ( Нет, и тут ничего такого!)
      Правда, там промелькнул "сырок". В смысле: "Мне сырка никто не предлагал!" Но это, конечно, несерьезно.
      ... Далее идут пересуды, возникает тень Вольдемара...
      (Так-так, уже горячей!)
      Но и тут ничего особенного. Обычный треп стареющих баб.
      "Что же меня так завело?"
      Стоп! Реакция...
      Да-да: реакция! Реакция окружающих.
      Говоря о Вольдемаре, они тут же забыли о моем существовании. Меня там как бы и не было! Я был для них пустым местом. Помощником директора института по половым вопросам!
      Намотав на палец оголенный нерв, я со сладострастием рванул его.
      "Из всех видов удовольствий садо-мазохические для советского человека являются наиболее доступными" (И.Ильин).
      Теперь можно подумать об этом спокойнее!
      В том, что в присутствии своего непосредственного начальника сотрудники ведут разговоры об и.о. директора, в принципе, нет ничего зазорного. Я - не девочка. Переморщусь!
      Вопрос в другом. Как соотносятся: 1) время, посвященное обсуждению достоинств Вольдемара, и 2) время, уделенное моей скромной персоне?
      Поскольку, чего греха таить, самым надежным критерием з н а ч и м о с т и человека является то время, что ему ( т.е. человеку) уделяют окружающие.
      C учетом того, что мое время равно нулю (согласитесь, на большее пустому месту претендовать трудно), ответ малоутешителен. Если в знаменателе - ноль, частное от деления равно бесконечности. Или близкому к ней значению.
      Итак, я подвожу итог.
      "Партия Свирский - Ильин. Счет: 1 000 000 - 0".
      (Хотя, положа руку на сердце, разрыв должен быть покруче.)
      Теперь меня интересует лишь одно. Сумею ли я - разумеется, если захочу!
      догнать Вольдемара и перегнать его?
      "Вот, в чем вопрос!"
      5.
      Под утро я увидел сон. Тот самый. Он часто мне снится.
      Я иду по аллее парка. Впереди двое - женщина и подросток.
      Женщина рано постаревшая, плохо одетая. Вся какая-то неухоженная.
      Подросток - подстать ей. Типичный "шипцовый" ребенок.
      Синичка и кукушонок.
      "Кукушонок" - мой сын. В этом городе мне довелось быть дважды. Тогда пятнадцать лет назад. И вот, теперь.
      Женщина торопится. Мне почему-то известно, что она ведет мальчика в больницу. У него странноватый, затравленный взгляд, неуклюжие движения следствие родовой травмы.
      Я иду вслед за ними, и мое сердце разрывается на части. Я знаю, что д о л ж е н окликнуть мальчика.
      Я уже вижу, как он оглядывается...
      - Сын!
      И знаю, что никогда в жизни не сделаю этого.
      Синичка и "кукушонок" скрываются из вида, а я остаюсь посреди аллеи один...
      Утром я заезжаю в институт. Ненадолго, буквально на несколько минут. Забираю поправки к отчету и еду в УБОН.
      Солнце сегодня необычно яркое.
      Назарова сидит спиной к окну. Глядя на нее, мне приходится все время щуриться...
      Доходит до того, что я начинаю использовать ладонь в качестве козырька.
      Наконец я не выдерживаю, встаю и подхожу к окну...
      Теперь я у нее за спиной.
      Назарова читает поправки молча. Изредка мы перебрасываемся короткими репликами.
      Теперь другая беда: солнце жарит мне затылок!
      "Как только она выдерживает?"
      Я склоняюсь над ее головой...
      У Назаровой легкое дыхание. Я почти не слышу его...
      Идеальная прическа! Идеальное дыхание! Идеальный воротничок!
      Я наклоняюсь к ней все ниже и ниже...
      Я уже различаю, какие у нее духи...
      Какой знакомый запах!
      "Запах, знакомый с детства!"
      И тут со мной случается солнечный удар.
      Мы лежим в постели. Уже темно. У меня такое впечатление, будто происходящее со мной в эту минуту я уже испытывал множество раз.
      Сейчас я проведу рукой, и будет холмик...
      "Верно - холмик!"
      А сейчас - ложбинка...
      "Правильно - ложбинка!"
      Поневоле начнешь верить в реинкарнацию, параллельные миры и прочую загробную дребедень.
      - Ты знаешь, у меня такое чувство, что мы с тобой уже встречались в прошлой жизни, - говорю я. - Наверняка, мы были мужем и женой.
      - Я тоже думаю об этом, - отвечает она.
      Я не вижу ее лица, но мне не трудно догадаться, что, говоря это, она улыбается. Не сильно, чуть-чуть.
      А как могло случиться, что она старше меня?
      Тут, как минимум, два варианта.
      Вариант первый. Для нее эта жизнь - вторая (начиная с той, где мы были мужем и женой), а для меня - третья. Во второй жизни я был собакой! Я почему-то убежден, что именно собакой!
      Вариант второй. Во второй жизни я умер ребенком.
      Такая участь постигла моего дядю, брата матери. Когда ему было три года. Дядя перегнулся через край высокой бочки, доверху наполненной водой, и лопаткой хотел попугать головастиков...
      - Я был хорошим мужем? - спрашиваю я.
      - Хорошим, - говорит она.
      Внезапно меня озаряет: я умер раньше ее!
      Хотя, нет. Если я умер раньше, то в этой жизни я должен быть старше ее...
      Что-то я вконец запутался!
      - Мне пора, - говорит она. Встает и начинает одеваться...
      Я не останавливаю ее. Я понимаю: у нее семья! Я был у нее в прошлой жизни. А в этой у нее - другая семья, другой муж.
      "Думал ли я, - мысленно восклицаю я, - что у моей жены будет другой муж!"
      6.
      В среду мы всем отделом едем на картошку. На овощебазу. В отделе "на хозяйстве" остается одна Галина Ивановна.
      Посреди гигантского бункера - гора картошки. Ее натаскали сюда до нас. Наша задача предельно проста. Гнилую картошку - в ведро слева, НЕгнилую - в ведро справа. Затем гниль высыпают в специальный контейнер, а той, что справа, затаривают капроновые сетки. Потом сетки грузят на тележку и отвозят
      в ясли. Там картошка будет гнить до следующей сортировки.
      Я сижу на деревянном ящике и перебираю картошку. Гнилую - туда, эту сюда.
      Левое ведро уже полно. Я беру ведро и высыпаю его содержимое в контейнер...
      И тут я замечаю Ингу вместе с подружкой. (Я часто вижу их вместе в институтском буфете.) Она копошится у подножия картофельной горы. Правда, с другой стороны.
      Я беру свой ящик и подсаживаюсь к ним...
      Из ворот овощебазы мы выходим уже втроем. Я предлагаю заехать ко мне домой. Посмотреть "видик". Инга, вроде, непрочь. А вот Юлия отказывается.
      Итак, мы у меня в прихожей. Я помогаю Инге раздеться, вручаю ей тапки Виктории (Виктория, надеюсь, меня простит.) Затем я ставлю кассету с музыкальными клипами и отправляюсь на кухню - готовить бутерброды.
      ... Мы пьем сухое вино. Кислятина редкая. Я обнимаю Ингу, тянусь к ее губам...
      И тут она отстраняется.
      "Неужто облом?"
      Нет, ложная паника. Заминка вызвана необходимостью вынуть изо рта жевательную резинку и прилепить ее к тарелке (надо полагать, в целях дальнейшего использования).
      Я протягиваю пустой стакан, и мне его до краев наполняют родниковой водой.
      Хотя, нет! Что я говорю? "Пепси-колой".
      "Новое поколение выбирает "пепси".
      ... Инга принимает душ. Я лежу на спине и слушаю как барабанит вода по занавеске.
      В электротехнике разъемные соединения называют "папой" и "мамой".
      Я чувствую дискомфорт, причина которого мне не совсем ясна.
      Шум воды стихает. Инга предстает предо мной в чем мать родила. Ни дать - ни взять: "девушка с веслом".
      С очаровательной улыбкой Инга запрыгивает на диван. Мне не остается ничего другого как опорожнить второй стакан.
      А затем, перед уходом, еще один.
      Я провожаю Ингу до самого ее дома. Дорогой мы дурачимся и даже играем в снежки.
      (Четвертый стакан я едва не выпиваю в сугробе, куда мы падаем в обнимку.)
      ... Мы останавливаемся у ее подъезда. Инга показывает свои окна и приглашает в гости - "погреться". Сославшись на тезисы доклада, я отказываюсь.
      Перспектива общения с "тещей" меня сегодня не привлекает. Я не в смокинге. Да, и насчет "четвертого стакана" я, честно говоря, погорячился.
      Домой я возвращаюсь пешком. Уже совсем темно, но город живет полнокровной жизнью. Снуют троллейбусы. Дети играют в снежки. Один из своих будущих романов я так и назову: "Игра в снежки". Эпиграф уже готов: "Игра в снежки - русская национальная забава" (И.Ильин).
      Я люблю женщин!
      Я люблю женщин в том смысле, что хорошо отношусь к ним.
      Я их понимаю.
      Женщины интересны мне как личности!
      Мне нравится наблюдать за ними.
      Как они чистят зубы, как умываются, как морщат лоб, когда считают деньги (особенно, когда их мало).
      Я их жалею!
      В принципе, я бы мог связать свою судьбу с каждой из них.
      Даже с Галиной Ивановной!
      Мне кажется, я был бы неплохим мужем.
      Когда бы мы летали самолетами "Аэрофлота" и вылет нашего рейса задерживался, я бы позволял им, чтобы они спали, положив голову мне на колени...
      Если бы они болели, я бы ходил в аптеку за лекарствами...
      Я бы заботился о них!
      А в пятницу вечером мы бы обязательно мыли малыша. (Мальчика или девочку - роли не играет.) И обязательно в тазу! Малыш бы закрывал лицо ладошками, а я бы лил ему на голову воду из кувшина...
      Кувшин бы я не доверил никому. Вплоть до развода!
      Потом бы мы укладывали малыша спать, а сами, облачившись в хрустящие пижамы, смотрели бы "Взгляд".
      Взамен я бы потребовал совсем немного.
      Во-первых, чтобы моя жена не меньше двух раз в день принимала душ. (Лучше, конечно, три, но я готов согласиться и на два.)
      А во-вторых...
      (Я начинаю переминаться с ноги на ногу).
      У каждой женщины есть такие дни...
      Когда...
      Ну в общем, мне бы хотелось, чтобы в эти дни шнурок от "тампакса" не свисал у нее до колена.
      Вот, и все!
      Я оглядываюсь. Окон Инги уже не видно. Забавный ребенок! В принципе, я мог бы жениться и на Инге тоже. Причем, сделал бы это с несравненно большим удовольствием, чем, скажем, на той же Галине Ивановне.
      Если бы не одно обстоятельство...
      Я опять начинаю мяться.
      Милая Инга! Как бы тебе объяснить поделикатней...
      Есть один секрет (средство, рецепт, назови как угодно), знать который должна каждая девушка.
      Эти слова должны быть начертаны на каждой девичьей закладке...
      С этими словами бабушки должны провожать своих внучек ко сну...
      Эти слова должны стать девизом женских спортивных команд всего мира...
      Я не могу тебе объяснить почему, но звучат они так:
      "Нельзя ДАВАТЬ в первый вечер!"
      Никому.
      6.
      Утро. Я вхожу в вестибюль института. Настроение превосходное. Я - бодр, энергичен. Слышно как спустился лифт (он находится за углом).
      Я ускоряю шаг...
      Кабина лифта качнулась под тяжестью вошедшего: вот-вот двери закроются.
      Я сворачиваю за угол...
      - Подождите!
      Влетаю в лифт...
      И носом к носу сталкиваюсь с Вольдемаром.
      Поднимаемся мы молча. Вольдемар погружен, надо полагать, в свои геополитические планы и пребывает в состоянии внутреннего самосозерцания. Из Москвы он вернулся накануне.
      Вместе нам ехать недолго. Ему выходить на третьем этаже, мне - на седьмом.
      Я стою, слегка навалившись на стенку кабины. Румянец со щек у меня уже сошел. И что это я так раскраснелся? Эка невидаль: директор института. Даже не директор, - "и.о."! К тому же, мой "молочный" брат. (Не уверен, что слово "молочный" - самое точное. Ну, да ладно: проканает!)
      И вообще!
      Я решительно отодвигаю плечом Панюхова, который незримо сопровождает Вольдемара...
      Я (с озабоченным видом):
      - Слушай, старик. Меня беспокоит Виктория.
      В о л ь д е м а р (прищурившись):
      - Что ты имеешь в виду?
      (Дружеский совет, так сказать, по ходу пьесы: "Чаще щурьтесь! Сойдете за умного!").
      Я (дополняя слова жестами):
      - Понимаешь, когда ей засаживаешь, особенно, когда сзади, там как будто что-то мешает.
      В о л ь д е м а р:
      - Да, я что-то не замечал.
      Лифт останавливается. Вольдемар выходит...
      Я (вдогонку Вольдемару):
      - Нет-нет, ты обязательно посмотри!
      В о л ь д е м а р (как бы делая мне одолжение):
      - Ладно, посмотрю.
      "Нет, плохо! Надо еще раз".
      Я:
      - ... там как-будто что-то мешает.
      В о л ь д е м а р (холодно):
      - Не замечал.
      "Нет, никуда не годится!"
      Я - полная бездарь. Я не умею строить диалог. В ответах Вольдемара нет второго плана. Нет стереоэффекта! Реакция Вольдемара предсказуема. 2 х 2 = 4.
      Ох, не зря, видно, меня в свое время бортонули на Высших режиссерских и сценарных курсах. Там люди сидят опытные люди. Профессионалы! Им за версту видно - Кто Чего Стоит.
      Стиснув зубы, я приступаю к третьей попытке. Как утверждают гороскопы, цифра "3" имеет для меня судьбоносное значение.
      Итак, снова я:
      - ... там как-будто что-то мешает.
      В о л ь д е м а р (усмехнувшись):
      - 1 000 000 : 1.
      "Класс! Молодец, Вольдемар. Вернее, я. Попал! Ей богу, попал. Выходит, я - не такая уж бездарь"!
      ... вместе нам ехать недолго. Ему выходить на третьем этаже, мне - на седьмом.
      И тут, сам не знаю почему, у меня срывается с языка:
      - Как Москва?
      - Н о р м а л ь н о, - отвечает Вольдемар.
      "Нормально!"
      Лифт останавливается. Вольдемар выходит...
      "Нормально!"
      Я не сразу прихожу в себя от потрясения. Такой пощечины мне еще никто не давал. Никто и никогда.
      Только сейчас я вспоминаю, что вслед за "вздохом" идет "выдох". Точнее, должен идти.
      Близкое состояние я испытывал лишь однажды. Это было еще в школе, на уроке физкультуры. Мы прыгали через планку. Я долго не мог взять высоту. Закапризничал, побежал в раздевалку. Учитель догнал меня и ребром ладони рубанул по шее.
      "Нормально!"
      Да, я же упустил главное. КАК это было сказано.
      На плацу выстроены сотрудники института. В одну шеренгу. Камера панорамирует их лица...
      Галина Ивановна, Юля, Панюхов, Ильин...
      Перед строем, в лайковых перчатках, стоит
      Вольдемар.
      И л ь и н (подобострастно):
      - Товарищ директор, разрешите обратиться! Как Москва?
      В о л ь д е м а р (как бы делая одолжение):
      - Нормально.
      "Фот, тяк!"
      Я вхожу в кабинет, цепляю куртку на вешалку. И сажусь за стол.
      Передо мной лежит чистый лист бумаги. Я беру карандаш и начинаю чиркать им по листу.
      Просто так.
      Незримо ко мне приближается Всеволод Кочетов и, положив руку на мое плечо, строго спрашивает:
      - Чего же ты хочешь? Ты же сам говорил: "Я - марксист, гедонист..." Кто ты там еще?
      - Кинематографист.
      - Вот-вот. Одним словом: говно! А он - без пяти минут директор института, доктор экономических наук, член-корреспондент. И может быть, даже Академик!
      - Все верно.
      - Каждый сверчок должен знать свой шесток, - наставительно изрекает мой собеседник и исчезает.
      "Все верно, все верно..."
      Я продолжаю чиркать карандашом по бумаге.
      Все верно...
      "Фот, тяк!"
      Черт, привязалось это "фот, тяк"! Есть такой рассказ. О мальчике-подмастерье. Литературном брате Ваньки Жукова. Однажды он попал в цирк. Больше всего ему понравился клоун. Клоун падал со стула и все время повторял: "Фот, тяк!"
      Я беру чистый лист бумаги и каллиграфическим почерком вывожу.
      "Президиум Академии Наук. Прошу допустить меня для участия в конкурсе на замещение вакантной должности директора Института экономики".
      Ставлю дату и подпись.
      "Фот, тяк!"
      7.
      Первой о моем заявлении, как всегда, узнает Галина Ивановна.
      Я вхожу в самую большую и самую светлую комнату нашего отдела. Женщины сидят на своих местах. Тут же присутствует Галина Ивановна.
      Позу, в которой сидит Галина Ивановна, я могу охарактеризовать только как позу неудовольствия.
      Локоть лежит на столе. В свисающей руке - пластмассовая линейка, которой Галина Ивановна постукивает себя по бедру...
      "Он что, сам не понимает?"
      Судя по тому, что при моем появлении в комнате воцаряется тишина, я делаю вывод, что до этого речь шла обо мне.
      "Соперник нашего кумира - наш кровный враг!"
      - Галина Ивановна, зайдите ко мне,- говорю я.
      И уже в дверях замечаю висящие в воздухе слова:
      "Владеть кинжалом мы умеем, мы близ Кавказа рождены!"
      Как я их раньше не замечал.
      ... Галина Ивановна стоит в дверях. Сейчас она не просто секретарь-машинистка, наша незаменимая подавала, "сестра-хозяйка" (и пр., и пр., и пр.), она еще и мать Олега Кошевого в исполнении народной артистки СССР Тамары Макаровой.
      "Я не знаю, где мой сын. А если бы и знала, то все равно бы не сказала. Даже под самыми страшными пытками."
      Я (с немецким акцентом):
      - Матка, садись!
      Г а л и н а И в а н о в н а (садится).
      Я:
      - Яйко, млеко...
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Чего-о-о?
      "Нет, что это я, в самом деле? Совсем не туда забрел."
      ... Галина Ивановна стоит в дверях.
      Я (заискивающе):
      - Садитесь!
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Я постою.
      Я (ни к селу, ни к городу):
      - Вы умело строите диалог. У вас навыки опытного драматурга.
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Чего-о-о?
      "Нет, так дело не пойдет! Надо взять себя в руки. Вздохнуть выдохнуть..."
      ... Галина Ивановна стоит в дверях.
      Я:
      - Садитесь!
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - Я постою.
      Я:
      - В ногах правды нет.
      (Эта реплика лишняя. Потом уберу.)
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      Я:
      - Я написал заявление.
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      (По-моему, здорово!)
      Я:
      - Ваше мнение?
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      Я (снова):
      - Ваше мнение?
      Г а л и н а И в а н о в н а (молчит).
      Я (начинаю грызть ногти).
      (Стоп! Что-то я все время грызу ногти. Это литературный штамп. От повторов надо избавляться.)
      Я (глядя в окно):
      - Ваше мнение?
      Г а л и н а И в а н о в н а :
      - У вас нет никаких шансов!
      И тут происходит неожиданное.
      Стопор, удерживавший стотонную лебедку, срывается; и она, с нарастающим грохотом, начинает раскручиваться...
      "Кто вы такая? - кричу я. - Кто вам дал право оценивать мои шансы?"
      (Глупость! Права не дают, их берут.)
      Стальной трос свистит в ушах...
      Я - ЛИЧНОСТЬ! Понимаете? Л и ч н о с т ь ! Уникальная, особая, неповторимая. Есть Высшая Сила (Бог, сверхинтеллект, назовите как угодно), она покровительствует мне. Я ей и н т е р е с е н ! Она всегда помогала мне, поможет и сейчас.
      Так уже было.
      В пятом классе мне нравилась одна девочка. У нас были соревнования по бегу. Я очень хотел победить! Обычно я приходил к финишу вторым. Первым приходил Вовка Краснобаев. Но в этот раз у него развязался шнурок. И первым пришел к финишу я.
      Я! (Ходящая ходуном лебедка сотрясает здание.)
      "Лечь!" - неожиданно приказываю я Галине Ивановне.
      Галина Ивановна бухается на пол.
      - Принять положение "упор лежа"!
      Галина Ивановна подчиняется.
      - Лечь! - Встать! - Лечь! - Встать! Я пытаюсь перекричать грохот лебедки.
      - Лечь!
      - Встать!
      - Лечь!..
      Груз ударяет о землю; поднимается целое облако пыли, похожее на атомный гриб. Делается тихо.
      - Встать! - командую я.
      Галина Ивановна медленно поднимается...
      - Оправиться!
      Галина Ивановна одергивает гимнастерку...
      - Кру-гом!
      Галина Ивановна разворачивается...
      - Марш!
      ... Галина Ивановна стоит в дверях.
      - Звонили из библиотеки, - говорю я. - Пришли новые поступления. Надо их забрать.
      - Хорошо, - роняет Галина Ивановна и, описав взглядом полуокружность, скрывается за дверью.
      При чем здесь "хорошо"? Подчиненный должен говорить: "Есть!" или "Слушаюсь!", в крайнем случае.
      8.
      Вечером меня навещает Виктория. Час назад Вольдемар умотал на симпозиум - в Хабаровск, и Виктория прямо с вокзала - ко мне.
      Я помогаю ей раздеться. Цепляю на "плечики" шубку, достаю из рундука тапки...
      Виктория молчит, но по ней видно, что она уже знает о моем заявлении.
      "Она знает, что я знаю, что она знает..."
      И так до бесконечности.
      Я могу только догадываться, какие арифметические действия производятся в данный момент в этой гладко зачесанной головке.
      Чистый лист бумаги разделен пополам вертикальной линией. Актив и пассив. У актива есть подзаголовок "муж", у пассива - "любовник". Или наоборот: непринципиально!
      Далее идут расчеты: стр. 10 (х) стр. 20 (:) стр. 4 ... и т.д.
      Внизу - баланс. Он явно не в мою пользу. Но что я знаю наверняка - так это то, каким будет финал нашей встречи.
      В и к т о р и я (приподнимая вуаль):
      - Умоляю! Ради нашей любви. Забери свое заявление! Несолидно? Чем объяснить? Скажи, что с тобой приключился солнечный удар. Откуда я знаю про удар? Милый мой, женское сердце не обманешь. Баба, - она нутром видит!
      Я (кусая локти, маячу по комнате).
      В и к т о р и я (бросает последний козырь):
      - А за это я отдам тебе свое самое дорогое!
      Я (устремляюсь к ее сумочке).
      "Шутка!"
      Ладно, сдаюсь! Ваша взяла. Терпеть не могу, когда люди унижаются. Честно говоря, мне самому это директорство, как зайцу стоп-сигнал. Больше всего на свете я ценю свободное время. Короче, уговорили! Пусть Вольдемар будет академиком, а ты ... "Академшей", что ли? К тому же, когда спишь с женой академика, поневоле чувствуешь себя ЧЛЕНОМ-корреспондентом, как минимум.
      Мы пьем шампанское. Виктория не сводит глаз с экрана. Там Цезарь Калигула изголяется над новобрачными. Поставил жениха "зюзей" ("зюзя" - это буква "з", поваленная набок, попой кверху,- примеч. авт.) и пользует его куда ни попадя.
      "Бр-р-р! Не приведи, господь".
      Я целую Викторию...
      Удивительно, что она до сих пор не коснулась цели своего визита. Она не может не понимать, что с налету такие дела не делаются. Меня надо ПОДГОТОВИТЬ.
      Может быть, она считает, что решит все проблемы со мной, как говорится, уже "в дверях"?
      В и к т о р и я (подкрашивая губы перед зеркалом):
      - Да, чуть не забыла! Забери свое заявление, не позорься. У тебя же нет никаких шансов! Ну, все, мне пора. Пока!
      Я начинаю раздевать Викторию...
      Переворачиваю ее с боку на бок...
      Подкладываю ей под живот подушку...
      Ее выдержке можно только завидовать. Что значит, польская кровь!
      "Еще Польска не сгинела!.."
      (За слова не ручаюсь.)
      Кстати, предлагаю идею монументального - по размерам - полотна: "Польская партизанка на допросе у "сусанинцев". В роли второго "сусанинца" Мак-Дауэлл. Подпольная кличка: "Тяжеловес". Виктория мужественно сносит экзекуцию.
      "Какая выдержка! Какая потрясающая выдержка!"
      От одной мысли, что я связан с этим героическим народом, пусть даже осьмушкой крови, у меня влажнеют глаза.
      "Наверх, вы, товарищи! Все - по местам, - вырывается из моей груди. Последний парад наступает!.."
      (К сожалению, других героических песен, тем более польских, я не знаю.)
      "Врагу не сдается наш гордый "Варяг", - подхватывает Мак-Дауэлл. Пощады никто не желает!"
      Нет, судя по стиснутым зубам Виктории, финал будет иной.
      В и к т о р и я (уже в дверях):
      - Забери заявление, "академик"!
      Я лежу на спине, закрыв глаза.
      - Мне пора, - говорит Виктория и начинает одеваться.
      Мы - уже "в дверях". В смысле, в прихожей. Я подаю Виктории шубку, бросаю в рундук ее тапки.
      Виктория стоит перед зеркалом и роется у себя в сумочке...
      Финал должен грянуть с минуты на минуту.
      "Да, чуть не забыла, - мысленно суфлирую я. - Забери за-яв-ле-ние!"
      (Никакой реакции.)
      "Забери за-яв-ле-ние!"
      (Опять никакой реакции.)
      "Заявление забери!" - мысленно рявкаю я.
      (Черт, совсем охрип! Мысленно.)
      - Это тебе, - неожиданно говорит Виктория и протягивает небольшой пакет, перевязанный шелковой лентой. - Поздравляю!
      "Ах, да! Сегодня же 23 февраля. День Советской Армии."
      - Только, пожалуйста, разверни его, когда я уйду, - добавляет она и направляется к двери.
      "Однако..."
      Я возвращаюсь в комнату. Сажусь на постель - недавнее поле брани...
      На полу "сусанинцы" режутся в карты. В углу дымит чубуком шляхта, пустив его по кругу...
      Неутомимый Мак-Дауэлл пользует на экране очередную жертву...
      У меня в руках пакет, перевязанный шелковой лентой. Обычно на 23 февраля Виктория дарит мне носовые платки. (Надеюсь, без намека.) Это наша традиция, и мы ее храним. Кажется, и на этот раз Виктория не изменила себе. Я бросаю пакет на стол, но промахиваюсь. Пакет улетает аж за батарею.
      "Ладно, завтра достану."
      Один из шляхтичей, с хищным, загнутым крючком носом, выпустив мне дым в лицо, насмешливо интересуется:
      - Чем пан не доволен?
      "Нет, старик, все нормально..."
      Все нормально.
      9.
      Я стою в очереди в буфете и изучаю его скудный ассортимент, когда туда заглядывает Юлия.
      - Ты где свою подружку потеряла? - интересуюсь я.
      - Инга заболела.
      - Что-то серьезное?
      - Нет, ангина.
      Прекрасно! Нет, то, что Инга заболела, это, конечно, плохо. Прекрасно, что мне предоставлена возможность доказать, что мои слова никогда не расходятся с делом. Как там у меня? "Когда они будут болеть, я буду ходить в аптеку?" Вот, и иди!
      В центральном гастрономе я покупаю трехлитровую банку абрикосового сока, килограмм лимонов, конфеты и, остановив такси, еду к Инге домой.
      Дверь мне открывает невысокая миловидная женщина - мать Инги.
      В руке у нее книга.
      "Советский народ - самый читающий народ в мире", - мысленно рапортую я.
      Инга уже в прихожей. На ней джинсы, "ковбойка" навыпуск. Шея обмотана шерстяным платком.
      Удивление на ее лице уступает место восторгу.
      - Я сейчас! - кивает она и шмыгает в свою комнату.
      - Раздевайтесь, - улыбаясь, говорит мамаша.
      "Мамаша, ничего, что я вас так - по-простому? По-солдатски?" - мысленно интересуюсь я.
      Мамаша достает из рундука шлепанцы каких-то невероятных размеров.
      "У вас в роду слоновой болезнью никто не страдал?" - едва не слетает у меня с языка.
      Отсутствие в доме мужчины я определяю сразу. Как? Шут его знает! Возможно, по цвету обоев...
      - На улице холодно? - спрашивает мамаша.
      Все это время улыбка не сходит с ее лица.
      Ну, как же! Жених пришел.
      "Мамаша, эх, мамаша! Чему радуетесь? - ворчу я про себя. - К вашей дочке пришел ... (ладно, не будем уточнять кто), который ей, можно сказать, в отцы годится. Тут, мамаша, плакать надо!"
      Честно говоря, ее улыбка уже начинает меня раздражать. Прямо не мамаша, а какой-то скалозуб в юбке. Что бы такое придумать, чтобы ей сразу взгрустнулось?
      "Вариант первый".
      Утро. Я в семейных трусах выхожу из комнаты Инги и сталкиваюсь с мамашей...
      "Улыбается? Ладно, тогда вариант второй".
      Утро. Инга и мамаша копошатся на кухне. Инга моет посуду. Я подхожу к Инге и пристаиваюсь к ней сзади...
      "Опять улыбается? Прекрасно! Делаем рокировку."
      Мамаша моет посуду, Инга хлопочет у плиты. Я подхожу к мамаше и пристраиваюсь теперь уже к ней...
      "Что, снова улыбается? Теперь уже обе улыбаются? Ну, знаете, я вижу в этом доме мужчинам разрешено буквально все".
      Тогда так. Инга и мамаша на кухне. Мы с Викторией вваливаемся в прихожую. Естественно, подшофе.
      Я (громогласно):
      - А ну, курицы, живо на шухер!
      (Я загибаю Виктории салазки и пристраиваюсь сзади).
      И н г а и м а м а ш а (в один голос):
      - Что-о-о-о?!
      - На улице холодно? - спрашивает меня мамаша.
      (А она - дипломат!)
      - Сейчас уже потеплело!
      Инга влетает в прихожую. Я протягиваю ей пакет с дарами:
      - Вот, лечись!
      Инга заглядывает в пакет и от восторга теряет дар речи.
      "Бедный ребенок! Совсем не избалован подарками".
      Инга мчится на кухню, оставляет там пакет и так же, вприпрыжку, возвращается в прихожую. Мы расходимся по комнатам. Мамаша (с книжкой) - в свою, мы (с Ингой) - в свою. Вернее, в ее.
      Как только мы остаемся одни, Инга бросается мне на шею. Я теряю равновесие и падаю на диван. Оседлав меня, Инга скороговоркой шепчет
      мне в ухо:
      - Милый, дорогой, любимый!..
      "А где "единственный"? - мысленно привередничаю я. - У Асановой был еще "единственный"!"
      - ...я знала, я просто чувствовала, что ты придешь!..
      Инга запускает руку мне в п о д б р ю ш ь е (очень люблю это слово) и начинает расстегивать мой ремень...
      - Ты сошла с ума, - теперь уже шепчу я. - Мама войдет.
      - Не войдет, - со знанием дела шепчет Инга.
      Она перекатывается на спину и начинает стаскивать с себя джинсы...
      Все - джинсы на полу! Теперь моя очередь.
      Я дышу ей в затылок, сдавливая в ладонях два упругих мячика...
      "Наша Таня громко плачет, уронила в речку мячик..."
      (Сгораю от стыда, но иных ассоциаций слово "мячик" у меня не вызывает.)
      Скрежет диванных пружин наверняка слышен во всем микрорайоне. У подъезда уже толпятся люди. Стоят, задрав головы. Пытаются выяснить, из какого окна он доносится...
      "Бедная мама!"
      Бедная мама.
      Что она чувствует в этот момент?
      "Как все же хорошо, что у меня нет дочери!"
      Я сижу на диване. Инга еще в ванной. Мне не остается ничего другого как разглядывать ее комнату.
      Старый диван, старый письменный стол, старый секретер...
      Вся мебель разной масти. По ней как по вехам можно судить о главных этапах в жизни семьи. "В этом году мы купим диван. В следующем - секретер.
      А еще через два года - хо-ло-диль-ник!"
      За стекло секретера - фотография Высоцкого. Та, где он с гитарой.
      А что, если мне сменить фамилию? Взять девичью фамилию бабки и умотать в Польшу. В Россию стану приезжать только летом, в отпуск. Знакомые будут останавливать меня на улице и спрашивать:
      - Ну, как там у вас, в Польше?
      А я буду всем отвечать:
      - А там тот пан, у кого больше!
      Инга возвращается в комнату. Забирается на диван. Рукой проводит по моим волосам...
      Я начинаю корчить рожи. "А ля Муссолини".
      - Перестань! - строго говорит она.
      Какая прелесть! Сестрица Аленушка и братец Иванушка. "Перестань!" говорит Аленушка не в меру расшалившемуся братцу.
      - Хочешь посмотреть мои фотографии? - неожиданно спрашивает Инга.
      (Фотоаппарат висит на стене рядом с ковром).
      "Валяй", - соглашаюсь я.
      Инга ставит стул и достает с шифоньера тяжелый плюшевый альбом.
      Я раскрываю альбом, Инга присаживается на спинку дивана.
      - Слушай! - спохватывается она. - Ты, наверное, голоден?
      "Не то слово!"
      Инга устремляется на кухню.
      Я медленно перелистываю страницы с фотографиями...
      Инга в детстве. Инга в раннем детстве. Инга опять в детстве...
      А тут Инга с матерью... А мамаша в молодости была очень даже ничего! Кого она мне напоминает? Вспомнил! Анук Аме. Был такой фильм "Мужчина и
      женщина".
      А вот...
      Не знаю, почему мое внимание привлек этот пакет из черной светонепроницаемой бумаги. Пакет плотно набит фотографиями. Я долго вожусь, чтобы извлечь их наружу...
      "Свершилось!"
      На фотографии двое. Инга и Вольдемар. Оба в постели. Я вижу все как на экране.
      ...Инга ставит аппарат на автоспуск и запрыгивает в постель. Вон даже секретер угодил в кадр...
      Так вот откуда такая уверенность: "Не войдет!"
      (Помните?
      Я:
      - Ты с ума сошла! Мама войдет...
      Инга (с абсолютной уверенностью):
      - Не войдет.)
      "Неак-к-к-к-уратно, друзья! Неаккуратно".
      10.
      В институте царит радостное возбуждение. Все обсуждают одну и ту же фотографию, которую какой-то шутник пришпилил к Доске объявлений. Реакция:
      иронично-насмешливая.
      "Хорошо еще, что они не додумались демонстрировать свои гениталии", легко угадывается в контексте.
      Кстати, это идея! Как она раньше не пришла мне в голову.
      Снимок разделен на две части. В левой - сама фотка, в правой - два укрупнения. Одно над другим. Поскольку причинные места Инги и Вольдемара скрыты под простыней, их на фотографии следовало обвести кружком. Вернее, двумя кружками.
      Дверь моего кабинета распахивается, и вся комната заполняется Галиной Ивановной. Она просто сияет от счастья. Никогда раньше не замечал, что у нее такое одухотворенное лицо.
      А-а-а! Что я говорил? "Низвергая своих кумиров, мы изгоняем химер, сидящих внутри нас".
      - Ну, как вам это нравится? - игриво спрашивает Галина Ивановна.
      "Как нравится! Как нравится...- бурчу я про себя. - А ведь я говорил. Демократия - это вам не фунт изюма. Тут держи ухо востро! Такого директора можно выбрать, не приведи господь. Пол-института перее...т - не почешется!"
      - Я не понимаю, зачем им это нужно было? - весело недоумевает Галина Ивановна. - Ну, встречайтесь, как говорится, на здоровье! А фотографироваться зачем?
      Я поднимаюсь из-за стола и пускаюсь в длинные туманные рассуждения.
      "Понимаете, Галина Ивановна! Есть такие люди. Их не удовлетворяет обычное проявление маленьких человеческих слабостей. Им подавай все вычурное,
      наносное... С выкрутасами, фендебоберами! Извращенцы, одним словом."
      - Ну, вообще! - не может успокоиться Галина Ивановна.
      Но это не главное. По лицу Галины Ивановны видно, как история с фотографией медленно отступает на задний план, а на передний выдвигается ПЕРС
      ПЕКТИВА! А в перспективе - ВЫБОРЫ!
      "А у Ильина-то шансов, пожалуй, побольше будет, чем у Свирского, читаю я мысли Галины Ивановны. - Он еще молодой. Писучий! Вон, сколько за один год статей накропал (что, согласитесь, немаловажно для будущего член-корра). А главное: никого не е...т! Вернее, не фотографируется".
      Скрипнула входная дверь, и в "предбаннике" возникает фигурка Юлии.
      - Заходи, Юлия! Гостем будешь, - с кавказским акцентом предлагаю я.
      (Или "гостьей"?).
      Но Юлия не заходит. Стоит, переминается с ноги на ногу.
      - Игорь, можно вас на минуту?
      "Какие разговоры!"
      Я выхожу в "предбанник"...
      Юлия уже в дверях...
      (Только сейчас я замечаю, какое у нее испуганное лицо).
      Вслед за ней я выхожу в коридор...
      ...посреди коридора стоит Инга (за ней незримой громадой возвышается Вольдемар).
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Как ты мог?
      Я:
      - Что ты имеешь в виду?
      В о л ь д е м а р:
      - Не прикидывайся!
      Я:
      - Не понял. Ты кто такой?
      В о л ь д е м а р:
      - Я?
      Я:
      - Ты, ты!
      В о л ь д е м а р (снова):
      - Я...
      Я:
      - Головка от х...я!
      В о л ь д е м а р (не знает, чем мне возразить).
      Я (Инге):
      - Я тебя слушаю!
      "Нет, не то!"
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Как ты мог?
      Я:
      - Что ты имеешь в виду?
      В о л ь д е м а р:
      - Не прикидывайся!
      Я:
      - Не понял! Ты кто такой?
      В о л ь д е м а р:
      - Я?
      Я:
      - Ты, ты!
      В о л ь д е м а р:
      - Я... никто.
      Я:
      - Значит, стой и молчи!
      В о л ь д е м а р:
      - Вот, я и стою.
      Я:
      - Вот, и стой!
      В о л ь д е м а р:
      - Вот, и стою!
      Я:
      - Вот, и стой!
      "Нет, фигня какая-то."
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Подлец!
      "Нет, не так."
      Я (бодро):
      - Привет!
      В о л ь д е м а р:
      - Подлец!
      Я (устремляюсь к Вольдемару за сатисфакцией).
      И н г а (повисает у меня на плече).
      Я:
      - Женщина, веди себя скромней.
      (И замахиваюсь).
      И н г а:
      - Нет!
      Я:
      - Шекспира читала? "Желание помочь мне в проявлении злобы есть проявление любви!"
      (И замахиваюсь).
      И н г а:
      - Нет!
      Я:
      - Жена, не мешай!
      И н г а (отпуская мое плечо):
      - Жена?
      Я:
      - Да, жена! Ты моя жена. Я решил взять тебя в жены. Будешь спать в аэропорту у меня на коленях.
      (И снова замахиваюсь).
      И н г а (робко):
      - Нет!
      Я:
      - Хочешь малыша мыть по пятницам? Значит, стой и молчи! Когда, понимаешь, два джигита беседуют.
      (И замахиваюсь).
      И н г а (еле слышно):
      - Нет!
      Я (делаю палец пистолетом и целюсь им в Ингу):
      - Ку-клукс-клан! Киндер-кюхель-кирха!..
      "Темп! Темп! Теряю темп..."
      Я (бодро):
      - Привет!
      (И с ходу бью Вольдемара в ухо. И по сусалам его, по сусалам...)
      Ю л и я (с перекошенным от страха лицом отступает к стене).
      Я (бросаю Вольдемара и устремляюсь к ней):
      - Я - Змея-Близнецы, полный загадочно-мистического очарования...
      Ю л и я (убеждена, что я сошел с ума).
      Я (издавая змеиное шипение):
      - Я - Змея! Я - Змея... А-а-а!.. Хвать за жопу!
      Ю л и я (истошно визжит).
      "Смешно, но неточно. Сейчас я соберусь. Я - бодр, спортивен, энергичен! Плевать я хотел на цифру "3", которая имеет для меня судьбоносное значение."
      Я (бодро):
      - Привет!
      И н г а:
      - Как ты мог?
      Я (развожу руками).
      В о л ь д е м а р:
      - Это подло!
      Я:
      - Как интересно! Значит, восемнадцатилетней девчонке голову морочить НЕподло! Обманывать свою жену, к слову сказать, святую женщину - НЕподло! А сделать все это достоянием гласности - подло! Интересно...
      В о л ь д е м а р:
      - Ты всегда завидовал мне!
      Я:
      - Я завидовал тебе? Да ты - просто дурак! Мне это директорское кресло, если хочешь знать, как собаке пятая нога. Меня возмущает другое. Как такое ничтожество как ты может вообще на что-то претендовать, и как другие до сих пор не понимали, какое ты ничтожество. Ты думаешь, я забыл, что ты мне сказал тогда в лифте. Я спросил тебя как человека: "Как Москва?" Помнишь, ЧТО ты мне ответил? Ты сказал: "НОРМАЛЬНО!"
      И н г а (начинает шмыгать носом).
      Я (зло):
      - Поплачь, поплачь - Кутька высерет калач...
      ...посреди коридора стоит Инга.
      - Как ты мог? - говорит она и убегает.
      Я иду по улице. Никогда не думал, что буду один. Когда-то у меня была мать. Жив был отец. Мы ехали в трамвае, а в кинотеатре "Пионер" шел фильм "Ты не сирота". На афише так и было написано: "ТЫ НЕ СИРОТА".
      Потом их не стало. Сначала отца, потом матери...
      В школе мне нравилась одна девочка. Два раза я провожал ее домой. А однажды даже позвонил ей в дверь. Не знаю, почему. Я убегал вниз по лестнице и слышал, как дверь распахнулась и кто-то вышел на площадку...
      Потом она мне разонравилась. Или мне показалось, что она мне разонравилась...
      (А может быть мне просто нравилось, как она страдает, видя, что я делаю вид, будто она мне разонравилась).
      Потом мы уехали во Владивосток, а ее отца (он был военный) перевели в другой город.
      Галина Ивановна, простите! Я обманул вас. Я никогда бы не смог стать вашим мужем. Я бы мог жениться только на ней. На этой девочке из пятого класса. Я бы заботился о ней. Я бы заплетал ей косички, встречал ее после школы. Зимой мы бы играли в снежки, а лето проводили в деревне. Я бы покупал ей парное молоко, и она бы цедила его из блюдечка...
      Ей бы я простил все на свете!
      Ей я бы простил даже шнурок от тампакса.
      "Ты - не сирота!"
      Ты - не сирота...
      Плевать! Человек должен жить свободно и одиноко.
      И тут меня озаряет. Я не один! У меня есть жена! Из прошлой жизни. Как я раньше о ней не вспомнил?
      Назарова не одна. Какой-то мужичок-боровичок с бумаженцией в руке стоит перед ней навытяжку. Назарова просит его подождать за дверью.
      - Мне плохо! - когда мы остаемся одни, первым делом сообщаю я. - Мне очень плохо!
      Я обнимаю ее, целую, и она в первый момент не понимает, что от нее требуется.
      Потом до нее доходит, она начинает яростно сопротивляться. Потом уступает...
      В самый неподходящий момент в кабинет входит секретарь. Та самая. Я делаю вид, что не замечаю ее. Секретарь неслышно притворяет за собой дверь.
      Потом Назарова плачет. Я поправляю на ней загнувшийся воротничок и чмокаю в соленую щечку: "Извини, так получилось!"
      Распахнув дверь, я громко говорю:
      - Нет, что ни говорите, а вторая форма хозрасчета более перспективная, чем первая!
      (Это для конспирации).
      Притворив за собой дверь в кабинет Назаровой, я бросаю взгляд на секретаря. Она сидит за своим столом. Один глаз смотрит у нее в потолок, другой - в пол. Она, вероятно, решила, что у нее начались галлюцинации.
      Дома я достаю из холодильника бутылку водки. Наполняю двухсотграммовый стакан. "Водка - самое гениальное изобретение человечества". Если я когда-нибудь разбогатею, я обязательно поставлю памятник водке. Русской водке.
      Закусив болгарским консервированным огурцом, я ложусь на диван. Укутываю ноги шерстяным пледом. И перед тем как провалиться в тягучий горьковатый сон, отключаю телефонный аппарат.
      11.
      Вольдемар повесился на трубе у себя в туалете. Как установила судмедэкспертиза, между тремя и пятью часами утра. (После истории с фотографией Виктория забрала девочку и ушла ночевать к подруге.) Долго ходил по комнате, курил... Вся пепельница была завалена окурками. Пепел был везде. И вот наконец решился.
      Я сижу у себя в кабинете за столом. Дверь медленно распахивается...
      ... в кабинет входит Вольдемар.
      - Не помешаю? - спрашивает он и без приглашения опускается в кресло.
      Передо мной чистый лист бумаги, на котором я вырисовываю восьмерки. Одна за другой. Одна за другой...
      - Ну, что доволен? - спрашивает Вольдемар.
      - Чем? - уточняю я.
      - Ну, всем этим.
      - Это твои проблемы.
      - У меня к тебе просьба, - выдавливает из себя Вольдемар.
      - Валяй.
      - Забери свое заявление.
      - Нет.
      - Почему?
      - Нет и все тут. Без комментариев.
      - Пойми, - подается вперед Вольдемар, - это место принадлежит мне. Академиком должен быть я!
      (Ого! Уже "академиком"! Аппетит приходит во время еды).
      - Нет, - говорю я.
      Вольдемар откидывается назад и долго смотрит в окно.
      - В детстве я был ребенком...
      - Догадываюсь, - иронизирую я.
      - Не перебивай! Я был серьезным, рассудительным, не по годам взрослым ребенком. За это меня прозвали "Профессором"... Умоляю! - неожиданно срывается он на крик. - Уступи!
      - Нет, - говорю я.
      - А-а-а! - Вольдемар вскакивает и начинает метаться по кабинету. - Я хочу икры! Я хочу красной икры! Мне мало бутерброда с маслом! Дайте мне икры!..
      - Перебьешься без икры, - говорю я. - Не смертельно. Жить будешь.
      - Дайте мне икры! - кричит Вольдемар. - Или я убью себя!
      - Это твои проблемы.
      Вольдемар выхватывает из кармана револьвер и приставляет его к своему виску:
      - Считаю до трех. Один! Два! Три!..
      - Стреляй! - кричу я. - Стреляй!
      ...передо мной испуганное лицо Галины Ивановны.
      - Игорь Александрович, Свирского привезли, - сообщает она.
      - Хорошо, я сейчас спущусь.
      Только сейчас до меня доходит, что последние слова я произносил вслух.
      Гроб стоит посреди актового зала. Несколько рядов кресел сдвинуты к стене. Перед гробом на стульях - две фигурки. Виктория и девочка. Девочка похожа на мать. Такие же льняные, зачесанные назад волосы. На вид ей, лет десять.
      Лицо Виктории скрывает черная вуаль. Меня это коробит: слишком вычурно. Оперетткой попахивает.
      "Вуаль! Вуаль...- мысленно повторяю я. - Где-то я ее уже встречал. Причем, совсем недавно... Нет, не помню".
      Сидящая у гроба девочка раздваивается. От нее отделяется бесплотная копия, которая приближается ко мне...
      - Дядя, зачем вы убили моего папу? - спрашивает у меня девочка, похожая на Викторию.
      Мое лицо становится непроницаемым.
      - Запомни раз и навсегда, - чеканю я каждое слово. - Твоего папу никто не убивал. Твой папа убил себя сам! Твой папа был максималистом. Ему было мало одного бутерброда с маслом. Ему хотелось еще и икры! "Все или ничего"! Психологи называют это "детскостью мышления".
      (Девочка опускает голову).
      - Я понимаю тебя, - продолжаю я. - Ты его дочь. Часть икры должна была достаться и на твою долю. А так: ни папы - ни икры!
      (Девочка начинает всхлипывать).
      - Не плачь, - говорю я. - У тебя еще все впереди. Окончишь школу, выйдешь замуж. За офицера-пограничника. И уедешь на заставу. В Таджикистан. Картину "Джульбарс" видела?
      - Нет, - тихо говорит она.
      - Ну, ничего. Еще посмотришь. У тебя еще все впереди!
      С кладбища мы возвращаемся в институтском автобусе. Я сижу возле Виктории. У прохода. Виктория прижимает к себе девочку: она сидит у нее на коленях и смотрит в окно.
      "Они были друзьями", - доносится сзади.
      (Это про нас с Вольдемаром).
      Время от времени я ловлю на себе взгляды сослуживцев. Обычно так смотрят на начальников. И хотя до выборов еще далеко, вопрос, кажется, уже решен.
      "Пришел новый вожак, и стая приняла его".
      Вольдемара поминали в диетической столовой. Из столовой мы выходим вдвоем с Викторией. Девочку (чтобы не травмировать психику ребенка) забрала к себе ночевать одна из сотрудниц. Туда же должна приехать потом и Виктория.
      Мы идем с Викторией по улице. Ее лицо по-прежнему скрывает вуаль. Встречные прохожие провожают нас недоуменными взглядами: что за маскарад?
      ... Мы у меня в прихожей. Я помогаю Виктории раздеться. Виктория снимает вуалетку. Не глядя на себя в зеркало, проходит в комнату...
      - Я сварю кофе, - говорю я и иду на кухню.
      В комнату я возвращаюсь с двумя чашками, источающими аромат настоящего бразильского кофе.
      Виктория лежит на диване, свернувшись калачиком. Кажется, она спит. Я укрываю ее пледом и сажусь рядом...
      В какое-то мгновение мне кажется, что она не дышит. Я опускаюсь на колени и прикладываю ухо к ее спине...
      Нет, дыхание ровное. Тихое, но ровное.
      Я приподнимаю плед и ложусь рядом с ней...
      Виктория пахнет земляничным мылом. Это запах моего детства. По правде говоря, жена и.о.директора института могла бы благоухать более изысканно. Но у Свирских в семье режим максимальной экономии: Вольдемару вот-вот должны были дать нормальную квартиру, взамен девятиметровой "гостинки", и Виктория копила деньги на мебель.
      Не будет теперь ни Вольдемара, ни мебели, ни квартиры...
      "Бедная моя девочка! Как тебе не повезло."
      Волна неописуемой нежности захлестывает меня.
      Я прижимаюсь к Виктории всем телом и начинаю раздевать ее...
      Сначала идут шерстяные рейтузы...
      (Виктория на удивление спокойно сносит мои домогательства.)
      "Чудесная моя девочка!.."
      Затем очередь колготок...
      (На внутренней поверхности бедер я ощущаю множество катышей.)
      "Любимая моя девочка!.."
      Теперь нечто воздушное...
      Я напрягаюсь...
      ... и тут, перевернувшись через голову, оказываюсь на полу.
      "Боже мой! Какой кошмар!"
      Только на полу до меня доходит, ЧТО произошло.
      Я бросаюсь к Виктории...
      "Клянусь, это недоразумение! ЭТО произошло совершенно случайно."
      Но Виктория невменяема. Она с остервенением натягивает на себя одежду. От прежней Виктории нет и следа. Сейчас передо мной разъяренная пантера.
      "Поверь, я бы никогда не позволил себе ЭТО в такой ситуации. Я знаю, что ты решила. Но надо совсем не знать меня, чтобы так обо мне думать. У меня есть мораль! У меня есть принципы. Человек, который обижает вдов и сирот, не может называться человеком! Я не хотел унизить тебя. Я не хотел показать, что теперь, когда ты осталась одна, я могу обращаться с тобой ТАК. Мне не хуже, чем тебе, известно о практике наших отношений, о том табу, которое я никогда не нарушал. И если ЭТО случилось сегодня - это объясняется только одним. Роковым стечением обстоятельств! Пойми, я ПРОМАХНУЛСЯ! Тебе приходилось открывать ключом дверь в темном подъезде? Значит, ты должна меня понять!"
      Но Виктория меня не слышит. Она выбегает на лестничную площадку и так хлопает за собой дверью, что со стен сыплется известка.
      Я возвращаюсь в комнату, сажусь на диван...
      И тут я вспоминаю об ее подарке.
      Я отодвигаю стол, лезу за батарею и достаю оттуда пакет, успевший покрыться тонким слоем пыли. Беру ножницы...
      Как я и предполагал, в пакете - три носовых платка.
      Сверху лежит сложенная надвое открытка. На ней - палехская миниатюра. "Дети, играющие в снежки".
      На обратной стороне рукой Виктории выведено пять слов: "Игорь! Я тебя очень люблю".
      Я опускаюсь на стул и закрываю лицо руками.
      12.
      Выборы состоялись двадцать третьего марта. Как и было запланировано. День в день.
      Правда, надежд "широкой демократической общественности" они не оправдали. В последний момент Президиум внес изменения в им же разработанные
      правила. К голосованию были допущены только члены Ученого Совета. Остальных просили не беспокоиться.
      ...Только что подвели итоги голосования. За меня - 16 голосов. (Из 18). За Панюхова - ни одного.
      Кстати, мне надо еще подумать, нужен ли мне заместитель, пусть даже по административно-хозяйственной части, не набравший ни одного голоса. Хотя, может быть, как раз такой заместитель мне и нужен.
      Я был уже в вестибюле, когда у меня возникла мысль подняться в свой кабинет. Я прощаюсь с сопровождавшими меня коллегами, и направляюсь к лифту...
      Темный коридор освещает яркий свет из приемной. У распахнутой двери стоит ведро с водой. Швабра. В приемной - двое. Уборщица (женщина неопределенного возраста) и мальчик, лет восьми.
      - Я ваш новый директор, - как можно более приветливо говорю я.
      (Мне почему-то захотелось понравиться уборщице и ее сыну).
      Женщина смотрит на меня устало-потухшим взглядом. Наверняка, эта работа у нее не единственная. Мальчик настороженно таращит на меня глаза. До моего появления он, кажется, спал в приемной на диване. Я разбудил его.
      "Извини, старик! Так получилось", - мысленно оправдываюсь я.
      Я вхожу в СВОЙ кабинет и, не включая свет, сажусь в СВОЕ кресло...
      Вот, я и директор!
      Я оглядываю кабинет. В этом ракурсе он предстает предо мной впервые.
      На этот стол я буду ставить стакан с чаем, который мне будет заваривать секретарь...
      Этим компьютером мне предстоит пользоваться...
      На спинку этого стула я буду цеплять свой пиджак...
      В кабинет заглядывает уборщица:
      - Вам ключ оставлять?
      - Да, пожалуйста.
      Женщина и мальчик скрываются за дверью. Я долго еще слышу их гулкие шаги, доносящиеся из коридора. Потом они стихают.
      В кабинете стоит какой-то казенный запах. Обычно так пахнут стеллажи в библиотеке. Запах слегка раздражает меня. А так, в целом, ничего. Думаю, здесь мне будет неплохо работаться. Приезжать буду на час раньше - к восьми. И до двенадцати творить! Четыре часа в день. По-моему, с головой!
      Галине Ивановне накажу в эти часы ко мне никого не пускать. Ни под каким предлогом!
      "Стоп! Галина Ивановна осталась в отделе".
      Так, решено! Галину Ивановну я забираю с собой.
      "А если она не согласится?"
      Что значит "не согласится"? Тогда я возьму ее своим "замом".
      "Да, но у нее нет высшего образования"!
      В таком случае мы поступим так. Один год я даю ей на то, чтобы она закончила университет. Экстерном. Разумеется, экономический факультет! Два года... Нет, полтора! На защиту диссертации...
      "Это нереально!"
      Нет, реально! Реально, если за дело берусь Я.
      Дорогая Галина Ивановна, простите! Я долго и незаслуженно третировал вас. Я держал вас в "предбаннике", не хотел посвящать в Свою Тайну. И потом этот приказной тон. Это оскорбительное для женщины: "Оправиться"!
      Клянусь, это не повторится больше никогда!
      Я знаю, чтобы с пользой прожить жизнь, человек должен вырастить сына, убить змею и посадить дерево. С сыном у меня не получилось! Со змеей тоже.
      (Для этого мне бы пришлось убить самого себя). Но я могу посадить дерево! То есть вас, Галина Ивановна. Я решил: моим "деревом" будете вы!
      Я все продумал. Я сделаю вас кандидатом наук. Вы станете моим соавтором. Мы напишем десятки статей! Мы переведем с вами на внутрипроизводственный хозрасчет все предприятия Чукотки, Сибири и Магаданской области.
      Мы издадим монографию! И у нее будет один автор: "Батова-Ильин". (Вы Батова! Значит ваше имя будет стоять первым.)
      За наши заслуги нас изберут действительными членами Академии Наук! Сначала - вас, потом - меня. И я верю, настанет тот день, когда самая широкая, самая красивая улица Владивостока будет носить наши имена.
      Это реально, Галина Ивановна! Поверьте мне, это реально.
      Я открываю тяжелую стеклянную дверь и выхожу на улицу. Город уже спит. Вокруг ни души.
      Спят моряки и рыбаки, учителя и врачи, строители и судоремонтники...
      Спит и Галина Ивановна! Она - "жаворонок". Уложила внука и сама теперь видит десятый сон. Она еще не знает, что я принял решение круто изменить всю ее жизнь.
      Пусть это будет для нее сюрпризом.