Пока они сидели в гостиной у открытой двери, беседовали, делились городскими вестями и выкладывали бесконечные таинственные истории, Дольф, уютно пристроившись на скамье у окна, любезничал с молоденькой хозяйкой. Он был откровенен в выражении своих чувств, ибо в те времена ложная скромность и прочие церемонии не были в моде; к тому же в чудесной полутьме долгого летнего вечера есть нечто благоприятствующее любовному объяснению: она придает отвагу самому робкому языку и скрывает краску румянца на лице застенчивой собеседницы. Спускалась ночь, только звезды ярко мерцали на небосклоне; время от времени за окном вспыхивало мимолетно-призрачное сияние светляка, который иной раз, заблудившись, попадал в комнату и носился у потолка, точно искорка.
      Что собственно нашептывал на ухо девушке Дольф в этот нескончаемый летний вечер, передать невозможно: он говорил так тихо и так невнятно, что слова его не достигли слуха историка. Возможно, впрочем, что они без промаха били в цель, ибо он обладал способностью нравиться женщинам и когда бывал в женском обществе, всегда воздавал ему должное. Между тем посетители один за другим разошлись; Антони ван дер Хейден, наговорившись до полного изнеможения, клевал носом в своем кресле у двери. Внезапно его разбудил звонкий, от всей души отпущенный поцелуй, которым Дольф неосмотрительно закончил одну из своих пылких фраз и который прозвучал в тишине комнаты, как выстрел из пистолета. Гер Антони вскочил на ноги, протер глаза, велел принести свет и заметил, что пора, мол, и на боковую; уходя к себе, он дружески пожал Дольфу руку, ласково посмотрел ему прямо в глаза и покачал головой с таким видом, будто ему известно решительно все: ведь он помнил себя в свои юные годы!
      Нашего героя поместили в просторной комнате с дубовой панелью, где стояли платяные шкафы и вместительные комоды, натертые воском и сверкающие медными украшениями. Здесь хранился обильный запас семейного белья и полотен: голландские хозяйки отличаются похвальным тщеславием и имеют обыкновение показывать гостям сокровища своего дома.
      Впрочем, Дольф был настолько поглощен думами, что не обратил внимания на окружающие богатства; тем не менее он не мог не почувствовать различия между непринужденною доброжелательностью и веселостью, царившими в доме ван дер Хейденов, и скудным, пропитанным скаредностью, безрадостным бытом доктора Кпипперхаузена. Но насладиться окружающим по-настоящему ему мешала неотступная мысль, что рано или поздно ему придется все же расстаться с добродушным, сердечным хозяином и прелестной хозяйкою, чтобы снова пуститься в странствия по белу свету. Оставаться дольше было бы непростительной глупостью: он бы влюбился еще сильнее, а для бедного малого, каким он был, домогаться дочери великого Антони ван дер Хейдена – разве это не сумасшествие? Самый отклик, которым отозвалось на его чувство сердце юной девицы, заставлял Дольфа торопиться с отъездом. С его стороны было бы черной неблагодарностью в ответ на гостеприимство хозяина воспользоваться безрассудной любовью, внушенной им его дочери. Короче говоря, Дольф как две капли походил на весьма многих юношей с прекрасным сердцем и ветреной головой, которые сначала действуют, а потом думают, причем действуют совсем не так, как задумали, так что, приняв превосходное решение на ночь, они начисто забывают о нем поутру.
      "Чудесное завершение путешествия, лучше и не придумаешь! – сказал он себе, погружаясь в свежие простыни. – Вместо того чтобы вернуться домой с мешком золота, я высадился на чужом берегу с одним-единственным стивером [ ] за душою и, что хуже всего, влюбился по самые уши. Впрочем, – добавил он, вытянувшись и повернувшись на другой бок, – сейчас я лежу в хорошей постели, и это уже немало; насладимся же настоящим и позабудем про все на свете; я осмеливаюсь настаивать, что гак или иначе, а все наладится и устроится к лучшему"
      С этими словами он протянул было руку, чтобы погасить оплывающую свечу, как вдруг застыл от ужаса и изумления: ему показалось, что он видит перед собой призрака из "Дома с привидениями", который уставился на него из погруженной в полутьму половины комнаты. Присмотревшись, он понял, что предмет, принятый им сначала за призрак, на самом деле не что иное, как старинный портрет фламандской работы, висевший в темном углу, рядом с платяным шкафом. Это было, однако, поразительно точное изображение ночного его посетителя. Тот же плащ, тот же камзол, перетянутый в талии поясом, та же борода с проседью, тот же устремленный в одну точку взгляд, та же шляпа с опущенными полями и пером, свисающим с одной стороны. Дольф вспомнил о замеченном им сходстве между Антони ван дер Хейденом и стариком из "Дома с привидениями"; сейчас больше, чем когда-либо, он проникся убеждением, что между обоими существует какая-то непонятная связь и что сама судьба руководит им в его странствиях. Он лежал и смотрел на портрет, вызывавший в нем почти точно такой же страх, как и призрачный оригинал, пока бой стенных часов не возвестил ему наступления поздней ночи. Он погасил свечу, долго ворочался, размышляя о странных обстоятельствах и совпадениях, и, наконец, заснул. Во сне его продолжали преследовать те же образы, которые не давали ему покоя и наяву. Ему снилось, будто он по-прежнему лежит, уставившись на портрет, что понемногу портрет оживает; от стены отделяется фигура странного старика; он выходит из комнаты, Дольф – за ним; они оказываются возле колодца, незнакомец указывает ему на колодец, улыбается и исчезает.
      Проснувшись, Дольф обнаружил у своего изголовья Антони ван дер Хейдена, который пожелал ему доброго утра и осведомился, хорошо ли он спал. Дольф ответил, что выспался он на славу, и, воспользовавшись случаем, спросил о портрете, висевшим на противоположной стене.
      – Это портрет старого Киллиана ван дер Шпигеля,отозвался гер Антони, – некогда бургомистра Амстердама, покинувшего Голландию в связи с народными волнениями и прибывшего в провинцию во времена правления Питера Стюйвезента. Это мой предок по материнской линии; старый скряга, вот кем он был! После захвата англичанами Нового Амстердама – это произошло в 1664 году – он удалился к себе в поместье. Его обуял страх, что у него отнимут богатства и он пойдет по миру. Он превратил свое имущество в наличные деньги и сумел схоронить их в надежнейшем тайнике. В продолжение нескольких лет он скрывался в разных местах, воображая, что за ним охотятся англичане, желающие отнять его деньги; в конце концов однажды утром его нашли мертвым в постели. Так и осталось невыясненным, куда он спрятал большую часть своего состояния.
      Спустя немного Антони ван дер Хейден вышел из комнаты; после его ухода Дольф предался размышлениям. Рассказ хозяина засел у него в голове. Ведь его мать – урожденная ван дер Шпигель; больше того, она упоминала о старом Киллиане как об одяом из их предков. Она говорила к тому же, что ее отец был прямым наследником старика, но после него ничего не осталось. Теперь выясняется, что Антони ван дер Хейден – так же его потомок и, пожалуй, тоже наследник этого нищего богача; выходит, стало быть, что Хейлигеры и ван дер Хейдены между собою в отдаленном родстве.
      "Вот оно что! – подумал Дольф. – А почему бы в самом деле не истолковать моего сна следующим образом: мне нужно было отправиться в Олбани, чтобы найти свое счастье; что до спрятанных стариком богатств, то я найду их на дне того колодца – на мызе. Но что за окольный способ вести дела! Какого черта старый призрак не мог сразу сказать о колодце? Зачем понадобилось ему гонять меня в Олбани? Неужели лишь для того, чтобы я получил объяснения, которые велят мне возвратиться тем же путем обратно?"
      Все эти мысли мелькали у него в голове, пока он одевался и мылся. Он задумчиво спустился вниз, и представшее перед ним веселое, сияющее лицо Мари ван дер Хейден дало ему в руки ключ к разгадке мучительной тайны. "Выходит, – подумал он, – что старый призрак поступил правильно. Он считает, что если я добуду его богатства и его хорошенькая праправнучка станет моей женой, то обе ветви рода таким образом снова соединятся, и деньги попадут в надлежащие руки".
      Мелькнувшая в его голове мысль не давала ему покоя. Он стал торопиться назад, чтобы обеспечить за собою сокровища, которые – теперь он в этом не сомневался – таятся на дне колодца и в любой момент могут быть кем-нибудь обнаружены. "Кто знает, – думал он, – вдруг страдающий бессоницей старикашка имеет обыкновение являться каждому посетителю "Дома с привидениями"? Не найдется ли кто-нибудь посообразительнее меня, способный проложить себе путь к колодцу иначе, чем через Олбани?" Он тысячу раз выражал в душе пожелание, чтобы старый неугомонный призрак поселился поскорей на дне Красного моря вместе со своим непосредственным двойником-портретом. Он жаждал выбраться как можно раньше из Олбани. Прошло, впрочем, два-три дня, прежде чем представился случай отправиться вниз по реке. Эти дни показались Дольфу целою вечностью, несмотря на то, что его услаждали улыбки прелестной Мари, и с каждым днем он все больше в нее влюблялся.
      Наконец тот же шлюп, с которого он свалился за борт, приготовился выйти в плаванье. Дольф в сбивчивых выражениях сообщил Антони ван дер Хейдену О своем решении возвратиться домой. Его гостеприимный хозяин был удивлен и огорчен этим известием. Он задумал уже с полдюжины прогулок в лесную глушь; его индейцы деятельно готовились к длительной экспедиции на какое-то озеро. Гер Антони отвел Дольфа в сторону и, пустив в ход все свое красноречие, убеждал его забыть о делах и погостить у него в доме – все было, однако, тщетно, так что в конце концов он отказался от уговоров, заметив при этом, что "бесконечно жалко, когда чудесный молодой человек разменивается на мелочи". Тем не менее он крепко пожал ему на прощанье руку, присовокупив к этому рукопожатию свое любимое охотничье ружье и приглашение посетить его дом, если Дольфу случится побывать снова в Олбани. Прелестная маленькая Мари не сказала ни слова, но когда он поцеловал ее напоследок, ее милые щечки с ямочками сделались бледными, и в глазах заблестели слезинки.
      Дольф легко прыгнул на палубу судна. Подняли парус; дул попутный ветер; вскоре в далекой дымке исчез Олбани, его зеленые холмы и покрытые рощами острова. Шлюп благополучно миновал Каатскильские горы, горделивые вершины которых, свободные от облачной пелены, сверкали на солнце. Они проплыли и мимо тех мест, где горы вплотную подходят к реке и где на этот раз их не тронул ни дух Дундерберга, ни кто-либо из его подручных; они прошли Хаверстроу-бэй, Кротонов мыс, Таппан-Зее, Палисады и, наконец, на третий день, после обеда, увидели мыс Хобокен, висевший, точно облако, в воздухе; вскоре за ним из воды поднялись и крыши Манхеттена.
      Сойдя на берег, Дольф отправился к матери: его все время мучила мысль о страданиях, которые он причинил ей своим отъездом. По дороге он ломал голову, обдумывая, как бы объяснить ей длительное отсутствие, не выдав при этом тайны "Дома с привидениями". Все еще размышляя об этом, он вышел на улицу, где стоял дом его матери, и вдруг остановился как вкопанный: перед ним была груда развалин.
      Очевидно, случился сильный пожар: сгорело несколько крупных домов и вместе с ними скромное жилище госпожи Хейлигер. Стены, впрочем, обрушились только частично; Дольф имел возможность разглядеть кое-что, давно знакомое ему с детства. Он увидел камин, около которого когда-то играл; он был облицован голландскими изразцами со сценами из священной истории, вызывавшими его восхищение. На пожарище валялись обгорелые обломки кресла с подлокотниками, на котором обычно сидела его бедная мать и с которого она столько раз увещевала его образумиться; тут же рядом старая семейная библия с медными застежками, теперь – увы! – превращенная почти в горстку пепла.
      Это печальное зрелище взволновало и потрясло Дольфа; его охватил страх, не погибла ли в пламени его добрая мать. Его успокоил, впрочем, один из соседей, проходивший, по счастью, мимо и сообщивший ему, что его мать жива.
      Правда, почтенная женщина потеряла все свое достояние: народ с таким усердием спасал мебель богатых соседей, что бедная обстановка и имущество госпожи Хейлигер преспокойно сгорели дотла; больше того, если бы не самоотверженная помощь старого друга Петера де Гроодта, достойная старая дама и ее кошка могли бы разделить судьбу их жилища.
      Все же, потрясенная несчастьем, она теперь лежала, больная телом и удрученная духом. Впрочем, горожане окружали ее обычным вниманием. После того как имущество богатых соседей, насколько это оказалось возможным, было извлечено из пламени, после бесконечных визитов, во время которых многочисленные посетители, как полагается, церемонно утешали их в потере имущества и выражали сочувствие их страдалицам-женам – ведь их нервы подверглись таким испытаниям! – кое-кто вспомнил и о существовании бедной госпожи Хейлигер. Она снова стала предметом всеобщей симпатии; теперь ей сочувствовали даже больше, чем прежде; если бы сочувствие можно было перечеканить в наличные деньги – боже милостивый, какой богачкой могла б она стать!
      На сей раз было решено окончательно и бесповоротно, что для нее следует что-то сделать без всякого промедления. По этой причине домини молился за нее в воскресенье, и весь приход истово присоединился к молитве. Даже Кобус Гросбек олдермен и мингер Милледоллар, крупный голландский купец, поднялись со своих скамей, не пожалев голоса для доброго дела, а ведь молитвы столь великих мужей имеют, надо думать, немало веса. Доктор Книпперхаузен собственной персоной посетил ее, как врач, надавав ей gratis [ ] кучу всяких советов, вследствие чего был всюду превозносим за свою отзывчивость. Что касается ее старого друга Петера де Гроодта, то он, будучи бедняком – а посему его молитвы, сожаления и советы немногого стоят! – предложил ей все, что имел, то есть предоставил ей кров.
      К скромному домику Петера де Гроодта Дольф теперь и направился. По дороге он думал о нежности и доброте своей простодушной матери, о ее снисходительном отношении к его бесконечным проказам, о ее слепой любви и готовности забыть его многочисленные проступки; это повлекло за собой мысль о собственной праздной, беспутной жизни. "Я вел себя как бессердечный повеса, – сказал себе Дольф, печально покачав головой. – Не человек, а какая-то бездонная бочка – вот чем я до сих пор был. Однако, – добавил он, решительно сжав кулаки, – пусть она только выживет, пусть она выживет, я покажу себя настоящим сыном".
      Подойдя к дому Петера де Гроодта, Дольф столкнулся с ним у порога его жилища. Старик даже попятился, недоумевая, не привидение ли перед ним? Но был день, ярко светило солнце, и у Петера отлегло от сердца, ибо какой же дух осмелится высунуть нос при солнечном свете? Дольф узнал от почтенного пономаря про слухи и разговоры, порожденные его таинственным исчезновением. Все, как один, полагали, что его похитили призраки, которыми кишмя кишит "Дом с привидениями"; старый Абрагам Вандозер, проживающий у Больших Чинар, что на третьей миле от города, утверждал, будто, возвращаясь позднею ночью домой, он слышал ужаснейший гомон в воздухе и в ту же минуту подумал: уж не стая ли диких гусей тянется к северу? "Дом с привидениями" по этой причине внушает теперь в десять раз больше страха, чем прежде; ни за какие блага на свете никто не отважится провести под его кровлей ночь; даже доктор окончательно прекратил посещения своей мызы, хотя и прежде ездил туда только днем.
      Потребовалось некоторое время, чтобы подготовить госпожу Хейлигер к известию о возвращении сына, ибо бедная старушка оплакивала его как погибшего; к тому же здоровье ее было подорвано многочисленными утешителями, которые ежедневно старались ободрить ее рассказами о духах и о людях, унесенных дьяволом. Дольф застал ее в постели рядом с другим членом семьи Хейлигеров – кошкой, которая по-прежнему терлась и мурлыкала около милой старушки, несмотря на то, что шерсть ее была основательно опалена, а от усов, гордости ее кошачьей физиономии, почти ничего не осталось. Бедная женщина обвила руками шею своего бесценного Дольфа. "Мальчик, мой мальчик! Ты жив!" Госпожа Хейлигер, казалось, забыла о всех своих бедствиях и заботах – так обрадовало ее неожиданное возвращение сына. Даже мудрая, невозмутимая старая кошка обнаруживала несомненные признаки радости. Она понимала, пожалуй, что все они одиноки и обездолены, и испытывала тот прилив нежности, который знаком лишь товарищам по несчастью. Вообще, говоря по правде, зря так чернят кошачью породу: в ней гораздо больше чувствительности, чем принято думать.
      Глаза почтенной женщины заблистали, когда она увидела еще одно существо, радовавшееся возвращению ее сына.
      – Тиб узнает тебя! Бедная бессловесная тварь! – сказала она, поглаживая пятнистую шубку своей любимицы; затем, опомнившись и грустно покачав головою, она добавила: – Ах, мой бедненький Дольф! Твоя мать не в силах помочь тебе. Она больше не в состоянии помочь и себе самой. Что станется с тобою, мой мальчик?
      – Матушка, – сказал Дольф, – довольно, остановитесь! Слишком долго был я для вас обузою; пришло время и мне позаботиться о вас на старости лет. Довольно! Забудьте печаль! Вы, я да Тиб увидим еще лучшие дни! Как видите, я молод, здоров и крепок; не будем отчаиваться; я говорю вам, что так или иначе, а все устроится к лучшему.
      Пока эта сцена происходила в семействе Хейлигеров, молва донесла до доктора Книпперхаузена весть о благополучном возвращении его незадачливого ученика. Маленький доктор не знал, радоваться ли ему или печалиться. С одной стороны, он был чрезвычайно доволен, что враки, распространяемые об его загородном доме, будут таким образом опровергнуты; с другой стороны, его огорчало, что ученик, от которого, как ему казалось, он так легко и просто избавился, снова навалился на него тяжким бременем. Колебания его, однако, вскоре окончились благодаря мудрому совету фру Ильзи, которая предложила воспользоваться самовольной отлучкой юноши и на этом основании навсегда захлопнуть перед ним дверь.
      К вечеру, когда, согласно предположениям, нерадивый ученик должен был явиться на брошенную квартиру, все было готово к его приему. Дольф, утешив и успокоив мать, направился к дому своего бывшего наставника и хозяина и дрожащей рукой взялся за дверной молоток. Но едва раздался его робкий стук, как в одном окне показался красный ночной колпак доктора, в другом – белый колпак домоправительницы, и на Дольфа посыпался град брани и крепких словечек вперемежку с драгоценнейшими советами, которые можно услышать не так чтобы очень уж часто: обычно их преподносят друзьям, попавшим в беду, или преступникам на скамье подсудимых. Через несколько мгновений не было ни одного окошка на улице, в котором не торчал бы свой, туземный ночной колпак, прислушивающийся к резкому дисканту фру Ильзи и гортанному кваканью доктора Книпперхаузена; от окна к окну полетело: "Это Дольф возвратился назад; опять он со своими проделками!" Короче говоря, бедняга Дольф понял, что от доктора ему не получить ничего, кроме добрых советов, то есть вещи, которая у всех имеется в таком изобилии, что ее, не в пример прочему, щедрой рукой подают из окна. Итак, он решил отступить и расположился на постой под скромным кровом уважаемого Петера де Гроодта.
      На следующий день – был ранний час безоблачного ясного утра – Дольф бродил уже возле "Дома с привидениями". Все пребывало таким, каким он его оставил. Поля заросли густой высокой травой, и казалось, что после его ухода тут не ступала человеческая нога. С трепещущим сердцем поспешил он к колодцу, заглянул в него и увидел, что он очень глубок и что где-то внизу, на дне, поблескивает вода. Он запасся длинной бечевкой, вроде тех, какими пользуются рыбаки на отмелях Ньюфаундленда. Он прикрепил к ней увесистое грузило и рыболовный крючок. Опустив бечевку в колодец, он принялся водить грузилом по дну. Он обнаружил, что в колодце довольно много воды, но что в нем также множество всякого мусора и камней, свалившихся сверху. Крючок несколько раз цеплялся за что-то, и бечевка едва не оборвалась. Время от времени он вытаскивал наверх всякую дрянь: конский череп, подкову, старое, окованное железными обручами ведро. Он трудился уже с добрый час, но не добыл ничего, что могло бы вознаградить его за труды или поощрить к продолжению поисков. Он начал было браниться, величая себя дураком и болваном, взявшимся за нелепую затею по милости какой-то вздорной мечты; он готов был бросить бечевку с приспособлениями в колодец и послать к черту свое уженье.
      "Еще раз заброшу бечевку, – сказал он себе, – и баста!" Он опустил ее и снова стал водить грузилом по дну; ему показалось, будто грузило проваливается в расщелину между камнями; потянув бечеву к себе, он почувствовал, что крючок подцепил что-то тяжелое. Опасаясь, как бы бечевка не лопнула от тяжести груза, он выбирал ее с величайшею осторожностью. Мало-помалу предмет, попавшийся на крючок, освободился от облепившего его мусора; он вытащил добычу на поверхность воды, и как трепетно заколотилось у него сердце, когда он увидел на конце бечевки нечто, блестевшее как серебро! Затаив дыхание, волнуясь, дивясь тяжести своего груза, дрожа, как бы не сдал крючок и добыча не свалилась обратно на дно, тащил он бечевку. Наконец он благополучно поднял свою находку наверх. То был большой серебряный супник старинной работы с богатыми чеканными украшениями и родовым гербом, точь-в-точь таким же, как герб, красовавшийся над камином в доме госпожи Хейлигер. Крышка супника была прочно прикреплена к его ручкам несколькими оборотами проволоки.
      Трясущимися руками Дольф сорвал проволоку, снял крышку и обнаружил, что супник наполнен массивными золотыми монетами старинной чеканки, каких он никогда прежде не видел. Было очевидно, что он напал на тайник, в котором старый Киллиан ван дер Шпигель спрятал свои сокровища.
      Опасаясь, как бы его не заметил какой-нибудь случайный бродяга, он удалился отсюда и зарыл клад в надежном месте. Он принялся усиленно распространять всякие ужасы про "Дом с привидениями" и напустил на всех такой страх, что никто не решался больше приближаться к этому жуткому зданию, тогда как сам он нередко отправлялся туда, особенно в ненастные дни, когда в соседних полях не было ни души, хотя, говоря по правде, не очень-то любил расхаживать там по ночам. Впервые в жизни он стал трудолюбив и усерден, занимаясь своей новой профессией – выуживанием старинного клада – с такой настойчивостью и так успешно, что в короткое время выудил немало добра и сделался на всю жизнь богатым бюргером – в те дни для этого не требовалось так много, как ныне.
      Было бы скучно рассказывать в подробностях его дальнейшую жизнь: как потихоньку и полегоньку, не возбудив подозрений и избавив себя от расспросов, сумел он воспользоваться находкой; как сохранил он свои богатства, не нарушив чьих-либо прав, и как нашел счастье в женитьбе на хорошенькой Мари ван дер Хейден, после чего он и гер Антони осуществили множество веселых охотничьих экспедиций.
      Я должен, конечно, упомянуть и о том, что Дольф взял к себе мать и всячески оберегал ее безмятежную старость. Славная женщина познала, наконец, долгожданную радость: ее Дольфа никто не бранил; напротив, с каждым днем он делался все более уважаемым членом общества; решительно все с одобрением отзывались о нем и о его винах, так что даже спесивый бургомистр – и тот никогда не отклонял его приглашения отобедать. Дольф нередко рассказывал за столом о своих юношеских проделках, которые некогда вызывали негодование всего города, а теперь рассматривались как безобидные шалости; самые важные и достойные горожане, слушая эти рассказы, и те склонны были держать его сторону. Никто не был в такой мере поражен переменой в судьбе Дольфа, как его старый наставник доктор. Дольф, однако, был до такой степени незлопамятен, что пользовался услугами доктора Книпперхаузена, ставшего его домашним врачом, неуклонно заботясь впрочем, чтобы все его рецепты и предписания немедленно выбрасывались в окно. У его матери, в уютной гостиной, зачастую собирались за чашкой чая ее приятельницы; Петер де Гроодт, сидя у камелька с каким-нибудь из ее внучат на коленях, не раз поздравлял госпожу Хейлигер с тем, что сын ее стал большим человеком, в ответ на что добрая старая женщина восторженно покачивала головой и восклицала:
      "Ах, соседушка, разве не говорила я, что мой Дольф рано или поздно будет держать свою голову так же высоко, как лучшие люди города?"
      Так-то Дольф Хейлигер жил да поживал в свое удовольствие; он становился все более жизнерадостным по мере того, как старился и приобретал житейскую мудрость; его пример мог бы послужить наглядным опровержением поговорки, гласящей: "Нажитое от дьявола к дьяволу и вернется". Правда, надо отдать ему справедливость, он достойным образом пользовался своим богатством и с течением времени стал одним из виднейших граждан и уважаемым членом общины. Он был ревностным приверженцем многих общественных организаций вроде "Общества любителей бифштекса" и охотничьих клубов. Он неизменно председательствовал на всех банкетах и первый ввел в гастрономический обиход черепах из Вест-Индии. Он занимался также разведением породистых лошадей и боевых петухов и покровительствовал даже самым скромным талантам, так что всякий, кто умел спеть славную песню или рассказать забавную побасенку, мог быть уверен, что за столом Дольфа ему приготовлено место.
      Он стал к тому же членом "Общества охраны дичи и устриц", принеся в дар этому обществу большую серебряную чашу для пунша, сделанную из того самого супника, о котором было упомянуто выше; эта чаша и по сей день находится во владении названной почтеннейшей корпорации.
      В конце концов еще крепким стариком он скончался на банкете одного из многочисленных обществ, членом которых он был, от апоплексического удара. Его похоронили с большими почестями во дворе небольшой голландской церкви на Гарден-стрит, где можно увидеть его могилу еще и сейчас; на ней высечена скромная эпитафия, сочиненная на голландском языке его другом мингером Юстусом Бенсоном, великолепным и первым по времени поэтом нашей провинции.
      Изложенная выше повесть основана на гораздо более достоверных источниках, чем прочие повести подобного рода. Я познакомился с нею из вторых рук, через лицо, слышавшее ее из уст самого Дольфа Хейлигера. Он рассказал свою поразительную историю лишь в последние годы жизни, да и то под большим секретом (ведь он был чрезвычайно скрытен), в тесном кругу старых приятелей, у себя за столом, после более чем изрядного числа чаш крепкого пунша; и сколь ни загадочна та часть повести, где идет речь о призраке, гости его никогда не выражали ни малейших сомнений по этому поводу. Необходимо указать также – и лишь после этого можно будет поставить точку, – что, вдобавок ко всем своим дарованиям и талантам, Дольф Хейлигер слыл еще лучшим во всей провинции стрелком из большого лука.