Дольф мог быть уверен поэтому, что во время переезда у него будет достаточно времени: он успеет хорошенько обдумать свое положение и подготовиться к тому, что ему делать в Олбани.
      Хромой кривоглазый шкипер всем своим обликом постоянно напоминал ему, правда, о его сне, и это порою снова ввергало его в смятение и тревогу, но в конце концов его жизнь в последнее время представляла собою такое смешение грез и действительности, его дни и ночи настолько переплетались Друг с другом, что ему постоянно казалось, будто он живет и движется в царстве иллюзий. Впрочем, есть даже нечто вроде мимолетного утешения в сознании, что тебе на этом свете терять уже в сущности нечего; по этой причине Дольф несколько успокоился и решил насладиться сегодняшним днем. Назавтра начались горы. Во второй половине безоблачного жаркого дня судно плыло уже, подгоняемое приливом, между суровыми горными кряжами. Царило ничем не нарушаемое безмолвие, которое обычно властвует над природою, истомленною летним зноем; свалившаяся доска или весло, упавшее случайно на палубу, порождали эхо, грохотавшее в горах и перекатывавшееся вдоль берегов; если шкиперу случалось отдать приказание, тотчас же незримые голоса с каждого утеса принимались без устали его передразнивать.
      Дольф в немом восторге любовался сменявшимися перед ним картинами великолепной природы. Слева Дундерберг <То есть Громовая гора, как ее называют за звучное эхо.> громоздил свои лесистые кручи, вершину над вершиною, лес над лесом, возносясь в глубокое летнее небо. Справа смело вдавался в реку дерзкий Антонов Нос <Мыс на реке Гудзон.>, над которым кружил одинокий орел, а дальше гора шла за горою, пока, как казалось, они не сплетали друг с другом руки, заключая в свои объятия течение могучей реки. При взгляде на широкие впадины, как бы выдолбленные то здесь, то там между кручами, или на леса, уходящие высоко в небо и дремлющие на краю какого-нибудь нависшего над бездной обрыва, с листвою, которая, будучи освещена золотыми лучами солнца, казалась совершенно прозрачною, Дольф ощутил в себе беспредельное восхищение перед этой спокойною роскошью.
      Среди этих красок он заметил вдруг груду блестящих, похожих на снег облаков, которые виднелись над западными вершинами гор. За нею следовали такие же груды, каждая, казалось, проталкивала вперед предшественницу; ослепительные и яркие облака причудливо громоздились на синем небе. Прошло немного времени, и послышались глухие раскаты грома, ворчавшего где-то в горах. Река, еще недавно спокойная и зеркальная, отражавшая небо и берега, теперь начала покрываться в отдалении черною рябью, поднятой пробегавшими порывами ветра. Беспокойно, с пронзительным криком метались птицы, известные под именем рыболовов; они стремились укрыться в гнездах на высоких сухих деревьях; вороны, каркая во всю глотку, летели к расщелинам скал; вся природа, казалось, чувствовала приближение грозы.
      Тучи клубились уже над горами; их снежные вершины все еще продолжали сиять и искриться, но склоны, лежащие ниже, стали темными, как чернила. Упали первые крупные и редкие капли; ветер крепчал; волны стали завиваться барашками. Наконец вершины гор будто прорвали вздувшиеся, как пузырь, тучи, и с шумом хлынули потоки дождя. Молнии перескакивали с тучи на тучу и, извиваясь, низвергались по скалам и разбивали в щепы могучие, раскидистые деревья. Оглушительными взрывами громыхал гром; эхо отбрасывало его раскаты с горы на гору; они обрушивались на Дундерберг и перекатывались в бесконечной теснине между горными кряжами; каждый мыс отвечал новым эхом, пока откуда-то издалека не долетало мычанье Быка <Название горы.>, который хотел, казалось, перекрыть своим ревом грозу.
      На некоторое время стремительно несущиеся черные тучи, туман и густая пелена ливня совершенно закрыли берег. Стало темно; неожиданно сгустившийся мрак казался тем более жутким, что его то и дело прорезывали вспышки молний, сверкавших сквозь потоки дождя. Никогда еще Дольфу не доводилось видеть такого неистовства стихий; казалось, будто буря пробивает себе дорогу через теснины в горах и ввела в действие всю небесную артиллерию.
      Судно, увлекаемое бешеным ветром, который усиливался с каждым новым порывом, неслось теперь на всех парусах; так продолжалось до тех пор, пока оно не достигло места, где река делает крутой поворот, кстати, единственный на всем ее протяжении <Речь идет, по-видимому, об излучине у Вест-Поинта. (Примеч, авт.).>. Как раз в тот момент, когда они поворачивали, на них ринулся вырвавшийся из горного ущелья яростный ураган, пригнувший к земле лес, видневшийся впереди, и в мгновение ока превративший реку в сплошные белые гребни и пену. Шкипер своевременно заметил опасность и приказал убрать паруса; но прежде чем его приказание могло быть исполнено, вихрь всей своей силой навалился на шлюп и накренил его набок. Все перепугались до смерти; все на судне пришло в смятение; хлопанье парусов, свист и рев ветра, брань шкипера и команды, крики пассажиров - все смешалось, все слилось с грохотом и раскатами грома. В разгар этой суматохи шлюп, к счастью, выпрямился; одновременно главный парус вывернулся в противоположную сторону; рея, к которой он был прикреплен, пронеслась вместе с ним над шканцами, и Дольф, неосмотрительно глазевший на тучи, не успел опомниться, как очутился в воде.
      Впервые в жизни ему пригодился один из его бесполезных, как казалось, талантов. Долгие, якобы пущенные на ветер часы, которые, пропуская занятия в школе, он отдал всевозможным забавам на Гудзоне, превратили его в опытного пловца; но теперь, несмотря на всю свою силу и ловкость, он с большим трудом добрался до берега. Его исчезновение не было замечено командой, занятой заботами о собственной безопасности. Шлюп несся дальше с невиданной быстротой. Ему предстояла нелегкая задача обогнуть большой мыс на восточном берегу реки; около мыса она делала поворот, так что судно вскоре окончательно скрылось из виду.
      Место, где Дольф выбрался на сушу, находилось на западном берегу реки; вскарабкавшись на прибрежные скалы, обессиленный и измученный, он опустился у подножия дерева. Гроза постепенно стихала. Тучи неслись на восток; там они высились пышными и легкими грудами, слегка окрашенными в розовый цвет последними лучами заходящего солнца. В их нижних, темных слоях все еще виднелись далекие вспышки молний; время от времени доносились глухие, едва слышные раскаты грома. Дольф поднялся на ноги и осмотрелся вокруг, не ведет ли от берега какая-нибудь тропинка, - но все было пустынно и дико, нигде никаких следов человека. Скалы беспорядочно громоздились одна над другой; повсюду лежали стволы могучих деревьев, поваленных яростным ветром, свирепствующим в этих горах; иные, может быть, обрушились, достигнув своего предельного возраста. Даже скалы - и те были увиты диким виноградом и поросли кустами терновника; все это переплеталось друг с другом, образуя трудно преодолимую живую преграду; при малейшем движении Дольфа с мокрых листьев на него низвергался ливень. Он стал карабкаться на одну из вздымавшихся почти отвесно возвышенностей, но при всей крепости своих мышц и ловкости сразу же понял, что это предприятие требует силы самого Геркулеса. Несколько раз случалось, что единственною его опорою были осыпавшиеся под ногами выступы скал; неоднократно цеплялся он за корни и ветви деревьев и почти что повисал в воздухе. С характерным свистящим звуком стремглав пронесся над его головой лесной голубь; пронзительно клекотал орел на вершине нависшего над бездной обрыва. Карабкаясь таким образом, Дольф, чтобы облегчить подъем, готов был уже уцепиться за очередной куст, как вдруг что-то зашелестело в листве, и он заметил змею, молнией скользнувшую почти у самой его руки. Змея тотчас же свернулась в клубок, готовая отразить нападение; Дольф видел ее маленькую плоскую головку, раздвинутые челюсти и быстро вибрирующий язычок, колыхавшийся, как пламя, в ее широко разинутой пасти. Сердце у него замерло, он едва не выпустил ветки; еще немного - и он свалился бы в пропасть. К счастью, змея недолго занимала оборонительную позицию; это было инстинктивное движение самозащиты; обнаружив, что ее не трогают, она скрылась в расщелине. Провожая ее напряженным, исполненным ужаса взглядом, Дольф заметил, что находится в ближайшем соседстве с гнездом гадюк, которые, сплетаясь друг с другом, корчились и шипели над бездной. Он постарался как можно скорее оказаться подальше от страшных соседок. Воображение его было захвачено этой новой, грозной опасностью: в каждой изогнутой, корявой лозе он видел теперь гадюку, в шелесте сухих листьев ему чудился звук, производимый хвостом гремучей змеи.
      Наконец ему удалось вскарабкаться на вершину; она густо поросла лесом. Всюду, куда только в просветы между деревьями проникал его взор, он видел высокий берег, поднимавшийся грядою громоздящихся друг над другом возвышенностей и скал, и вдалеке - гигантские горы, которые господствовали над всем остальным и замыкали пейзаж. Нигде не было видно следов рук человеческих, нигде над деревьями не вился дымок, который указывал бы на человеческое жилье. Все было пустынно и дико. Стоя у обрыва, над глубоким ущельем, края которого поросли лесом, Дольф случайно столкнул ногою большой обломок скалы; он полетел вниз, с треском ломая верхушки деревьев. Громкий, пронзительный крик донесся снизу; тотчас же прогремел выстрел, и пуля, скосив по дороге несколько веток и листьев, вонзилась в кору большого каштана.
      Дольф не стал дожидаться нового выстрела и поспешно ретировался, опасаясь, как бы враг не вздумал его преследовать. Ему удалось благополучно возвратиться на берег, и он решил оставить попытки проникнуть глубже, в места, таящие столько опасностей.
      Весь мокрый, он присел на влажный, еще не успевший просохнуть камень. Что делать дальше? Где найти кров? Близился час всеобщего отдохновения: птицы возвращались в свои привычные гнезда, в сумеречном воздухе стали носиться летучие мыши, и козодой, паря высоко над землей, казалось, выкликал на небо звезды. Наконец подкралась ночь и окутала все непроницаемым мраком; хотя лето было в разгаре, ветерок, скользивший над рекой и сырыми лесами, основательно пробирал и пронизывал Дольфа, промокшего насквозь.
      Поникший и подавленный, потерявший всякую надежду, сидел он на своем камне. Вдруг между деревьев он заметил огонек, мерцавший совсем близко от берега, в том месте, где изгиб реки образует просторную бухту. Этот огонек вернул Дольфу бодрость: он принес с собою надежду, что, быть может, невдалеке он разыщет человеческое жилье, в котором найдет чем удовлетворить настоятельные требования желудка и - что в равной мере было необходимо в его положении - удобный ночлег. С огромными трудностями преодолевал он расстояние, отделявшее его от огня: он двигался по выступам скал, подвергаясь опасности соскользнуть в воду, перелезал через стволы огромных деревьев, иные из которых были только что повалены бурей и лежали, так плотно примыкая друг к другу, что ему приходилось с трудом пробиваться сквозь их ветви. Наконец он достиг гребня скалы, нависшей над небольшою лощиной, в которой горел заветный огонь. Оказалось, что это костер, разложенный у подножия старого дерева, одиноко стоявшего посреди зеленой лужайки, зажатой со всех сторон скалами. Костер бросал красные блики на серые камни и нависающие деревья, оставляя кое-где темные пятна, казавшиеся входами в многочисленные пещеры. Рядом журчал маленький ручеек; в нем виднелось зыбкое отражение пылающего костра. Около огня двигались две фигуры; кроме того, несколько человек сидели возле него на корточках. Так как эти люди расположились между ним и огнем и находились в тени, Дольфу не удалось разглядеть их как следует, но случайно один из них подошел к костру с другой стороны, и благодаря тому, что его осветил отблеск пламени, Дольф по раскрашенному лицу и сверканию серебряных украшений определил, что перед ним был индеец. Он присмотрелся внимательнее и увидел прислоненные к стволу дерева ружья и распростертый на земле труп.
      Дольф насторожился: не попал ли он в еще худшее положение; судя по всему, пред ним были те самые люди, которые стреляли в него из оврага. Не решаясь в столь пустынном и диком месте довериться этим бесчеловечным варварам, он сделал попытку потихоньку уйти. Однако он опоздал: индеец, со свойственной его расе орлиною зоркостью, заметил легкое движение в кустах среди скал и схватил одно из прислоненных к дереву ружей; еще миг - и меткая пуля навсегда исцелила бы Дольфа от страсти к бродяжничеству и приключениям. Он громко выкрикнул по-индейски дружеское приветствие; сидевшие у костра вскочили на ноги. Ему ответили таким же приветствием и приглашением подсесть к огоньку.
      Он приблизился, на сердце у него отлегло: компания у костра состояла, оказывается, не только из индейцев, но и из белых. Главарем был, судя по всему, тот, кто сидел на пне у огня, - широкоплечий плотный мужчина, уже немолодой, но еще свежий и крепкий. Лицо его, загорелое и обветренное, приобрело почти такой же оттенок, как у индейцев. У него были крупные, но свидетельствовавшие об открытом и веселом нраве черты лица, нос с горбинкой и рот, заставлявший вспомнить о большом доге. Лицо до половины было закрыто тенью, отбрасываемой широкополой шляпой с оленьим хвостом, из-под которой виднелись коротко остриженные пряди седых волос. Одежду его составляли охотничья блуза, индейские гамаши и мокасины; стан перехватывал широкий бисерный пояс, на котором висел томагавк. Всмотревшись внимательно, Дольф, к великому своему изумлению, уловил в его облике что-то общее со стариком из "Дома с привидениями". Впрочем, этот человек был моложе, совсем по-иному одет и отнюдь не мрачного вида; установить, в чем именно заключается сходство, было бы в высшей степени затруднительно, но что сходство тут действительно было, в этом не могло быть никакого сомнения. Дольф подошел к нему не без страха, но ему был оказан самый искренний и радушный прием, так что он несколько успокоился. Оглядевшись вокруг, он увидел, что встревоживший его труп просто-напросто туша убитой лани; опасения его рассеялись окончательно; наконец щекочущий ноздри лакомый запах, исходивший из объемистого котла, подвешенного над огнем при помощи кривой ветви, и удостоверявший, что на ужин варится вкусное блюдо, привел его в отличное настроение.
      Оказалось, что он наткнулся на одну из тех бродячих охотничьих партий, какие в те дни нередко составлялись из поселенцев, живущих на берегах Гудзона. Охотник всегда гостеприимен, и ничто не делает людей общительнее и проще, чем встреча в глуши. Начальник партии, лукаво посмеиваясь, предложил ему глоток горячительного напитка, чтобы согреть, как он выразился, простывшее сердце. Он велел также одному из своих подчиненных принести из лодки, что стояла поблизости, в небольшой бухточке, что-нибудь из одежды, так как та, что была на Дольфе, промокла насквозь, и ее следовало просушить у огня.
      Дольф выяснил, что, как он и прежде подозревал, выстрел из ущелья, чуть-чуть не положивший предел его земному существованию, когда он стоял у самого края пропасти, исходил от тех самых людей, с которыми он сидел теперь у костра. Один среди них едва не был раздавлен обломком скалы, который случайно свалил Дольф, и жизнерадостный охотник в широкополой шляпе с оленьим хвостом выстрелил, целясь в то место, где, как он видел, зашевелились кусты, предполагая, что это какое-нибудь животное. Он весело посмеивался над своей ошибкой и, будучи уверен, что отпускает великолепную охотничью шутку, сказал: "Честное слово, голубчик, если бы я увидел вас хоть мельком, вам пришлось бы сковырнуться с вашей скалы. Антони ван дер Хейден бьет обычно без промаха". Последние слова раззадорили любопытство Дольфа, и несколько предложенных им вопросов уяснили ему характер этого человека и окружающей его ватаги лесных бродяг. Охотник в широкополой шляпе и охотничьей блузе был, таким образом, не кто иной, как Антони ван дер Хейден из Олбани, о котором Дольфу не раз приходилось слышать. О нем и в самом деле ходила куча всяких рассказов: будучи человеком во многих отношениях незаурядным и ведя причудливый образ жизни, он приводил в изумление своих тихих и смирных голландских соседей. Обладая значительным состоянием, - отец оставил ему в наследство обширные пространства дикой, никем не заселенной земли и целые бочонки, полные вампума <Раковины и бусы, которые имели хождение среди индейцев в качестве денег.>, - он имел возможность беспрепятственно удовлетворять свою склонность к бродяжничеству. Вместо того чтобы вести спокойное и размеренное существование, есть и пить в положенное для этого время, выкуривать для развлечения трубку на скамье перед домом и проводить ночь в удобной постели, он находил удовольствие в опасных и утомительных странствиях по горам и лесам. Он никогда не чувствовал себя таким счастливым и жизнерадостным, как бродя где-нибудь в лесных чащах, ночуя под деревьями или в наскоро сложенном из древесной коры шалаше, а также плавая по реке или какому-нибудь неведомому горному озеру, занимаясь рыбной ловлей или охотою на болотную дичь и живя один Бог знает как.
      Он был большим другом индейцев и горячим поклонником их образа жизни, в котором находил подлинную свободу и который казался ему мужественным и благородным. Даже в Олбани он постоянно имел при себе нескольких краснокожих, которые слонялись по всему дому, спали, подобно собакам, на солнцепеке, готовили охотничьи и рыболовные снасти для очередной экспедиции и стреляли из лука по цели.
      И хотя эти дикари подчинялись геру Антони столь же беспрекословно, как подчиняется охотнику свора собак, тем не менее они немало досаждали привыкшим к тишине и порядку соседям. Антони ван дер Хейден был, однако, богат, и никто не решался перечить ему в чем бы то ни было; кроме того, он был прост в обращении и всегда оживлен и весел, и это снискало ему популярность. Идя по улице, он неизменно напевал какую-нибудь старинную голландскую песенку и за целую милю шумно приветствовал всякого встречного; входя к кому-нибудь в дом, он дружески хлопал хозяина по спине, жал ему руку до тех пор, пока тот не начинал корчиться и стонать, целовал у него на глазах его хозяйку и дочерей словом, у гера Антони не было ни капельки чванства или надменности.
      Кроме индейцев вокруг него постоянно толклись трое или четверо белых; эти люди смотрели на него как на своего покровителя, пользовались его столом и время от времени удостаивались приглашения отправиться вместе с ним в экспедицию. Вот и сейчас, в сопровождении своей разноцветной свиты, плавал он по Гудзону на небольшой пинассе <Небольшое судно, ходящее под парусами и на веслах.>, которую выстроил ради подобных скитаний. С ним были двое белых, одетых наполовину по-европейски, наполовину на индейский лад; на них были мокасины и охотничьи рубашки; четверо остальных были его любимцы - индейцы. Они без всякой цели довольно долго бродяжили по реке, пока не оказались, наконец, среди гор. Тут они провели два-три дня, охотясь на ланей, которые все еще встречались в этих диких местах.
      - Ваше счастье, молодой человек, - сказал Антони ван дер Хейден, - ваше счастье, что вам довелось свалиться за борт сегодня - и только сегодня, ибо завтра ни свет ни заря мы снимаемся с лагеря и отправляемся по домам, и вы напрасно стали бы искать среди этих пустынных гор, чем утолить свой голод... Но пошевеливайтесь, ребятки, пошевеливайтесь! давайте посмотрим, что там за варево поспело на ужин? Котел уже давно на огне, и мой желудок кричит караул; я готов поручиться, что наш гость также не станет раздумывать над едой.
      В маленьком лагере поднялась невообразимая суматоха. Один из охотников вывернул содержимое котла в деревянную миску огромных размеров; другой притащил плоский обломок скалы, из которого устроил нечто вроде стола; третий, сбегав к пинассе, принес все, что нужно для сервировки, тогда как гер Антони собственноручно достал из своего погребца бутылку-другую драгоценной живительной влаги - он слишком хорошо знал своих давних приятелей, чтобы доверить кому-нибудь ключ.
      Вскоре на столе появилась простая, но сытная пища: дымившаяся в миске дичина, холодная ветчина, вареная кукуруза и огромные караваи румяного домашнего хлеба. Никогда еще Дольф не ел с таким наслаждением. Он оросил свой ужин парой-другой глотков из бутылки Антони ван дер Хейдена и почувствовал, как веселая влага согревает кровь в его жилах и обволакивает теплом его сердце; теперь ни за что на свете не согласился бы он поменяться с кем-нибудь своим положением, будь то даже сам губернатор края.
      Гер Антони тоже оживился и повеселел. Он выложил по крайней мере с полдюжины крепко посоленных анекдотов, которые заставили его белых спутников хохотать до упаду, тогда как индейцы хранили свою обычную серьезность и невозмутимость.
      - Вот это и есть настоящая жизнь, мой мальчик, - сказал он, хлопая по плечу Дольфа. - Тот не мужчина, кто не научился презирать ветер и непогоду, бродить по лесам и пустыням, спать под деревьями и питаться в нужде листьями липы.
      Размахивая приземистой пузатой бутылкой, он спел несколько куплетов из голландской застольной: его мирмидоняне <Название племени, сопровождавшего Ахилла на троянскую войну, - синоним верности и беспрекословного подчинения.> подхватили ее, лес огласился эхом, и все было так, как в славной старинной песне:
      На крик их стихии взметнулись кругом;
      Лишь служба была свершена,
      За стол они сели в бездумном веселье
      И знатно упились вином.
      Несмотря на свое веселое и добродушное настроение, гер Антони не забывал тем не менее наблюдать за порядком. Одну из бутылок он предоставил в полное распоряжение Дольфа; зная, однако, с кем ему приходится иметь дело, своим приятелям он наливал сам и особо следил за индейцами, которым достался весьма умеренный паек водки. По окончании ужина индейцы выпили свою порцию, выкурили по трубке, завернулись с головой в одеяла и, растянувшись на голой земле ногами к огню, вскоре крепко заснули, напоминая собою свору уставших гончих. Остальные продолжали сидеть, калякая у огня, который из-за окутывавшего лес мрака и сырости - следствия пронесшейся недавно грозы - казался по-особому привлекательным и уютным. Буйное веселье, которое царило за ужином, понемногу угомонилось; речь зашла об охотничьих приключениях, подвигах и опасностях, таящихся среди девственных диких лесов; многое из того, о чем говорилось в тот раз у костра, было настолько необыкновенно и невероятно, что, воспроизведя здесь эти рассказы, я рисковал бы заронить сомнение в правдивости Антони ван дер Хейдена и его спутников. Собеседники вспомнили множество легенд и предании, связанных с рекою и расположенными на ней поселениями; было очевидно, что по части историй этого рода гер Антони обладает совершенно исключительными познаниями. Пока этот крепкий лесной бродяга, сидя на причудливо искривленных корнях дерева, заменявших ему в известной степени кресло, выкладывал одну за другой свои несусветные побасенки, Дольф глядел на это решительное лицо, освещенное светом костра; что-то в нем снова напомнило ему призрак из "Дома с привидениями", какое-то смутное сходство, сказывавшееся не столько в отдельных чертах, сколько в общем выражении и во всем облике.
      Вторичное обсуждение обстоятельств, при которых произошло падение Дольфа за борт, повлекло за собою рассказы о несчастиях и злоключениях, выпавших на долю тех, кто плавал по этой великой реке, в особенности на заре истории здешних колоний, причем большинство событий гер Антони глубокомысленно объяснял сверхъестественными причинами. Дольфа немало удивили подобные толкования, но пожилой джентльмен заверил его, что среди обитающих на реке поселенцев распространено глубочайшее убеждение, будто местные горы находятся под властью сверхъестественных и враждебных людям существ, затаивших, по-видимому, давнюю злобу против колонистов-голландцев. В силу этого они с незапамятных времен находят особое удовольствие - так они изливают желчь и удовлетворяют свои причуды - в том, чтобы потешаться над голландскими шкиперами; они досаждают последним внезапными шквалами, дующими в лоб ветрами, встречными течениями и препятствиями всякого рода, так что голландец-мореплаватель издавна вынужден был проявлять исключительную осторожность и предусмотрительность: бросать якорь с наступлением темноты, спускать бизань-рею или даже весь парус, едва лишь над горами покажется круглое облачко, - короче говоря, принимать столько предосторожностей, что зачастую ему приходится тратить невероятное количество времени, чтобы с величайшими трудностями подняться вверх по реке.
      - Некоторые, - сказал он, - считают, что эти враждебные силы - не что иное, как духи, вызванные в давние времена индейскими колдунами, решившими отомстить чужеземцам, которые лишили их родины. Их чарам приписывают даже неудачу, постигшую знаменитого Гендрика Гудзона во время его смелого плавания вверх по реке в поисках северо-западного прохода; сам он считал, что корабль его сел на камни, а на самом деле это было не чем иным, как происками все тех же злонамеренных колдунов, не позволивших ему следовать по правильному пути и проложить дорогу в Китай.
      - Большинство, однако, - продолжал гер Антони, - полагает, что все невероятные происшествия, имевшие место на этой реке, а также трудности, с которыми сталкиваются плавающие по ней голландские шкиперы, находят объяснение в старинной легенде о загадочном корабле, появляющемся в шторм у мыса Пойнт-но-Пойнт .       Oзнав, что Дольфу это предание неизвестно, гер Антони воззрился на него недоумевающим взглядом и, наконец, задал ему вопрос: где же он жил и воспитывался, что не осведомлен о столь значительном в истории края факте? Он решил поэтому, дабы скоротать остаток этого вечера, изложить предание о загадочном корабле - насколько это будет позволено ему памятью - в тех же словах, в каких оно было записано мингером Селином, одним из ранних поэтов провинции Новые Нидерланды. Он помешал угли в костре, который, как маленький вулкан, извергнул из себя снопы искр, взвившихся между деревьями, устроился поудобнее на своем корневище, откинул назад голову и, прикрыв на несколько мгновений глаза, чтобы собраться с мыслями, принялся рассказывать следующую легенду.
      ЗАГАДОЧНЫЙ КОРАБЛЬ
      Как-то давным-давно, в золотой век провинции Новые Нидерланды - ею правил тогда Боутер ван Твиллер, по прозванию Глубокомысленный, - обитатели Манхеттена были не на шутку встревожены страшной грозой с громом и молнией, разразившейся знойным, душным днем в период летнего солнцестояния. Дождь лил как из ведра; падая на землю, он рассыпался мелкими брызгами и стелился над нею густой пеленой. Гром грохотал и прокатывался, казалось, над самыми крышами; видно было, как у церкви святого Николая металась зигзагами молния; трижды, но тщетно метила она поразить ее флюгер. Почти до самого основания была разбита новая печная труба на доме Гаррета Хорна; Доффи Мидлербергер при въезде в город свалился без чувств со своей плешивой кобылы. Словом, пронеслась одна из тех редкостных гроз, которая на памяти весьма уважаемой личности, встречавшейся в любом городе и именуемой "старейшим из старожилов", случилась только однажды.
      Великий ужас охватил почтенных обитательниц Манхеттена. Они скликали своих детей и искали убежища в погребах, предварительно повесив подкову на железный стержень, поддерживающий полог каждой кровати, дабы он, избави боже, не притянул как-нибудь молнии. Буря, наконец, стала стихать; грозные раскаты сменились едва слышным глухим ворчанием далекого грома; лучи садившегося за тучами солнца, прорываясь сквозь их бахрому, превращали широкое лоно залива в ослепительно сверкающее море жидкого золота.
      Из форта сообщили, что в заливе показался корабль. Это известие перелетало из уст в уста, с улицы на улицу и вскоре всполошило всю крошечную столицу. Прибытие корабля в те далекие дни было для колонистов событием величайшей важности. Он приносил вести из старого мира - страны, в которой они родились и от которой были отрезаны просторами океана; прибывая только раз в год, он привозил также изделия роскоши, наряды и даже предметы первой необходимости. Почтенная голландская фру не могла сшить себе ни чепца, ни нового платья до прибытия корабля; художник ожидал его, чтобы приобрести принадлежности своего ремесла; бургомистр - чтоб обновить чубук и пополнить запас голландской можжевеловой водки; школьник - чтоб купить волчок и шарики для игры; землевладелец - чтоб обзавестись кирпичом, необходимым для постройки нового дома; одним словом, все - богатый и бедный, старый и малый - с нетерпением дожидались прибытия корабля. Это было воистину величайшим событием в жизни достославного города Нового Амстердама, и в течение целого года во всех разговорах только и слышалось - "корабль", "корабль", "корабль".
      Новости из форта заставили все население города высыпать на берег, к батарее, дабы собственными глазами насладиться столь радостным и желанным зрелищем. Корабля, правда, в это время еще не ждали, обычно он приходил несколько позже, и это обстоятельство породило немало толков. Около батареи кучками толпился народ. Тут можно было увидеть бургомистра, медлительного и важного, но с величайшей готовностью делившегося своим мнением с кучкою старух и мальчишек. Чуть поодаль собрались старые, бывалые моряки, некогда рыбаки и матросы, слывшие в подобных случаях великими авторитетами; они высказывали различные предположения, порождавшие горячие споры среди окружающих их зевак. Однако человеком, на которого чаще всего устремлялись взоры толпы и за каждым движением которого напряженно следили, был Ханс ван Пельт, отставной капитан голландского флота и местный оракул во всем, что касается моря. Он рассматривал судно в старинную, крытую просмоленным брезентом зрительную трубу, мурлыкал под нос голландскую песенку и отмалчивался. Впрочем, мурлыканье Ханса ван Пельта имело в глазах народа значительно больший вес, чем многословные разглагольствования любого из горожан.
      Между тем корабль стал виден невооруженным глазом. Это было крепкое, пузатое судно голландской постройки, с высоко задранным носом и такой же кормою и с флагом голландских национальных цветов. Вечернее солнце золотило вздувшиеся паруса, корабль стремительно несся вперед по изборожденному волнами морю. Часовой, сообщивший о приближении судна, заявил, что увидел его лишь тогда, когда оно оказалось уже посередине залива, и что оно предстало перед его глазами внезапно, точно вышло из черной грозовой тучи. Присутствующие, выслушав рассказ часового, повернулись в сторону Ханса ван Пельта в надежде узнать, что он думает по этому поводу, но он еще крепче сжал губы и не проронил ни единого слова. Одни, глядя на него, стали многозначительно пожимать плечами, тогда как другие - покачивать головой.