ВРАТА ДЬЯВОЛА

Приблизительно в шести милях от достославного города, носящего имя Манхеттен, в том проливе, или, вернее, морском рукаве, который отделяет от материка Нассау, или, что то же, Лонг-Айленд, есть узкий проток, где течение, сжатое с обеих сторон высящимися друг против друга мысами, с трудом пробивается через отмели и нагромождения скал. Порою, однако, оно стремительно несется вперед и преодолевает эти препятствия в гневе и ярости, и тогда проток вскипает водоворотами, мечется и ярится белыми гребнями барашков, ревет и неистовствует на быстринах и бурунах — одним словом, предается безудержному буйству и бешенству. И горе тому злополучному судну, которое отважится в такой час ринуться ему в когти!

Это буйное настроение, впрочем, свойственно ему лишь по временам, в определенные моменты прилива или отлива. При низкой воде — правда, считанные минуты — течение бывает так спокойно и тихо, что о лучшем нечего и мечтать; но едва начнет подыматься вода, как на него нападает безумие, и когда прилив достигает половины своей высоты, оно мечется и беснуется, как забулдыга, жаждущий выпить. Но вот вода поднялась до наивысшего уровня — и течение снова делается спокойным и на время засыпает столь же сладко и безмятежно, как олдермен после обеда. И вообще его можно сравнить с задирой-пьянчужкою, малым миролюбивым и тихим, когда ему нечего выпить или, напротив, когда он пропитался выпивкою насквозь, и сущим дьяволом, когда он только навеселе.

Этот могучий, бурный, буйный и пьяный проток, будучи опаснейшим для плаванья местом, доставлял немало неприятностей и хлопот голландским морякам былых дней; он самым бесцеремонным образом швырял их похожие на лохани суда, кружил их вихрем в водоворотах, и притом с такой быстротой, что у всякого, кроме голландца, непременно закружилась бы голова; он нередко бросал их на скалы и рифы, как это случилось, например, со знаменитой эскадрою Олофа Сновидца, разыскивавшего в то время подходящее место для закладки Манхеттена. Именно тогда, будучи вне себя от ярости и досады, он и его спутники прозвали эту стремнину «Хелле-Гат» [Helle gat

— чертова дыра (голл. )] и торжественно отдали ее во владение дьяволу. Это название было переосмыслено впоследствии англичанами и превратилось в «Хелл-Гейт» [Hell-gate — врата дьявола (англ.).] , а на устах незваных пришельцев, не понимавших ни по-голландски, ни по-английски — да поразит их святой Николай! — даже в совершенно бессмысленное «Хорл-Гейт».

Врата Дьявола в детстве моем внушали мне ужас и были ареною моих рискованных предприятий; будучи мореплавателем этих мелких морей, я не раз во время воскресных скитаний, которые обожал, как и все голландские пострелы-мальчишки, подвергался опасности потерпеть кораблекрушение и утонуть. И впрямь, отчасти из-за названия, отчасти по причине различных связанных с этим местом необыкновенных событий и обстоятельств, в моих глазах и в глазах моих вечно праздных приятелей Врата Дьявола были неизмеримо страшнее, чем Сцилла и Харибда note 1 для моряков древности.

Посредине этой стремнины, рядом с группою скал, называемых «Курица и цыплята», виднелся остов разбитого судна, попавшего в водоворот и во время шторма выброшенного на камни. Передавали, что это пиратский корабль, и еще какую-то историю о страшном убийстве — что именно, я не помню, — заставлявшую нас смотреть на разбитый корпус с паническим страхом и объезжать его по возможности дальше. И действительно, унылый вид разрушающегося корабельного остова и место, в котором он гнил в одиночестве, были сами по себе достаточным основанием, чтобы породить причудливые образы и представления. Ряд почерневших от времени, едва выступавших над поверхностью судовых ребер — вот все, что мы видели при высокой воде; но когда начинался отлив, обнажалась довольно значительная часть корабельного корпуса, и его могучие ребра или шпангоуты с нависшими на них водорослями, проглядывавшие сквозь отпавшую местами обшивку, казались огромным костяком какого-то морского чудовища. Над водою высился даже обрубок мачты с болтавшимися вокруг него концами канатов и блоками, которые скрипели при ветре, и над меланхоличным корпусом корабля описывала круги и пронзительно кричала прилетевшая с моря чайка. Я смутно припоминаю рассказы о матросах-призраках, которых иногда видели ночью на корабле; у них были голые черепа, в их пустых глазных впадинах горели синие огоньки, но я успел запамятовать подробности.

Эти места были для меня областью сказки и вымысла, чем-то вроде Пролива Чудовищ у древних. Берега рукава, от Манхеттена и до самой стремнины, весьма живописны; они изрезаны крошечными скалистыми бухточками, над которыми простирают свои ветви деревья, придающие им дикий и романтический вид. В дни моего детства с этими потаенными уголками связывалось бесчисленное множество легенд и преданий, повествовавших о пиратах, духах, контрабандистах и зарытых сокровищах; эти предания пленяли мое воображение и воображение моих юных спутников. Достигнув зрелого возраста, я произвел тщательное расследование, поставив себе целью выяснить, есть ли в этих преданиях хоть чуточку правды; я всегда с живым интересом изучал эту драгоценную, но темную область истории моего края. Впрочем, добиваясь достоверных известий, я встретился с бесконечными трудностями. Прежде чем мне удавалось докопаться до какого-нибудь давно забытого факта, я натыкался на невероятное количество басен и сказок. Я не стану распространяться о «Чертовом переходе», по которому сатана, как по мосту, ретировался через пролив из Коннектикута на Лонг-Айленд, ибо эта тема, кажется, уже разрабатывается одним моим ученейшим и достопочтеннейшим другом-историком, которого я снабдил некоторыми подробностями по этому поводу note 2. Равным образом я умолчу также и о черном призраке в треуголке, которого не раз замечали в непогоду у Врат Дьявола на корме утлой шлюпки, который известен под именем Пират-привидение и которого, как носилась молва, губернатор Стюйвезент застрелил когда-то серебряной пулею, ибо мне так и не пришлось встретить кого-либо, заслуживающего доверия, кто подтвердил бы, что видел этого черного человека, за исключением разве вдовы Мануса Конклина, кузнеца из Фрогснека; но бедная женщина была немного подслеповата и могла впасть в ошибку, хотя утверждают, будто в темноте она видела много лучше, чем кто бы то ни было.

Все это, впрочем, вещи второстепенные по сравнению с рассказами о пиратах и зарытых ими сокровищах, которые больше всего возбуждали мое любопытство. Нижеследующее — вот все, что мне удалось собрать за весьма продолжительный срок и что имеет подобие достоверности.

ПИРАТ КИДД

Вскоре после того, как Новые Нидерланды были отняты королем Карлом II у их светлостей, господ Генеральных Штатов Голландии, эта провинция, в которой все еще не восстановились спокойствие и порядок, сделалась пристанищем всякого рода авантюристов, бродяг и вообще любителей легкой наживы, живущих своим умом и ненавидящих старомодные стеснения со стороны Евангелия и закона. Среди них первое место принадлежало буканьерам note 3. Эти морские грабители получили, быть может, воспитание на каперских кораблях, являвшихся отличною школой пиратства, и, вкусив единожды от прелести грабежа, продолжали тянуться к нему всей душою. Ведь от капера note 4 до пирата всего-навсего один шаг: и тот и другой сражаются из любви к грабежу; последний, впрочем, должен обладать большей отвагою, ибо он бросает вызов не только врагу, но и виселице.

Но в какой бы школе они ни прошли обучение, буканеры, державшиеся вблизи берегов английских колоний, были ребята дерзкие и отважные; несмотря на мирные времена, они вершили свое черное дело, нападая на испанские поселения и испанских купцов. Легкий доступ в гавань Манхеттена, обилие в его водах укромных местечек и слабость недавно установившейся власти привели к тому, что этот город сделался сборным пунктом пиратов; здесь они могли спокойно распорядиться добычею и не спеша, на досуге, готовиться к новым набегам. Возвращаясь сюда с богатыми и чрезвычайно разнообразными грузами, роскошными произведениями тропической природы и награбленной в испанских владениях драгоценной добычей, распоряжаясь всем этим с вошедшей в поговорку корсарской беспечностью, они были желанными гостями для корыстных купцов Манхеттена. Толпы этих десперадо note 5 , уроженцев любого государства и любой части света, среди бела дня, расталкивая локтями мирных и невозмутимых мингеров, шумели и буянили на сонных улицах городка; сбывали ловким и жадным купцам свой богатый заморский товар за половину или даже за четверть цены и затем прокучивали В кабаках вырученные за него деньги; пили, резались в карты и кости, драли глотку, стреляли, божились и сквернословили, а своими криками, полуночными драками и буйными выходками будили и пугали обитателей ближних кварталов. В конце концов эти бесчинства приняли настолько угрожающие размеры, что стали позором провинции и побудили громко воззвать к вмешательству власти. Были приняты меры, имевшие целью положить предел этой успевшей разрастись общественной язве и вышвырнуть из колоний всех присосавшихся к ним тунеядцев и паразитов. Среди лиц, привлеченных властями к выполнению этой задачи, был и знаменитый капитан Кидд. В продолжение долгого времени никто в сущности не знал его настоящего образа жизни; он принадлежал к разряду тех не поддающихся определению океанских животных, о которых можно сказать, что они — не рыба, не мясо и не курятина. Он был немножко купцом и еще больше контрабандистом, от которого к тому же весьма и весьма разило морским разбоем. Немало лет торговал он с пиратами на своем крохотном, москитообразном суденышке, которое было пригодно для плаванья в любых водах. Он знал все их стоянки и укромные уголки, постоянно бывал в каких-то таинственных плаваньях и носился с места на место, как цыпленок матушки Кери в ненастье note 6.

Этот невообразимый субъект, будучи для подобного дела человеком вполне подходящим, получил от властей поручение охотиться за пиратами на море — ведь гласит же золотое старинное правило, что «для поимки плута нет никого лучше, чем плут», и ведь ловят же иногда рыбу при помощи выдр, этих двоюродных братьев рыбьего племени.

Итак — дело происходило в 1695 году — Кидд снялся с якоря и на хорошо вооруженном и снабженном должными полномочиями боевом корабле, носившем название «Приключение», отплыл из Нью-Йорка. Добравшись до места своих прежних стоянок, он заново и на новых условиях подобрал для себя экипаж, включил в его состав довольно значительное число своих старых приятелей

— рыцарей ножа с пистолетом — и после этого взял курс на восток. Вместо того чтобы заняться преследованием пиратов, он сам взялся за пиратское ремесло. Он повел свой корабль к Мадейре, Бонависте и Мадагаскару и затем принялся крейсировать у входа в Красное море. Здесь, не говоря уже о прочих грабительских нападениях, он захватил богатое торговое судно; команда его состояла из мавров, но капитаном был англичанин. Кидд охотно выдал бы это за подвиг, за своего рода крестовый поход против неверных, но правительство уже давным-давно потеряло вкус к подобным «триумфам» христианства.

Так, скитаясь по морям, торгуя награбленным и меняя один за другим корабли, провел он несколько лет и возымел, наконец, смелость возвратиться в Бостон, куда и прибыл с богатой добычею и ватагою шумных товарищей в качестве свиты.

Времена, однако, переменились. Буканьеры теперь уже не могли безнаказанно появляться в колониях. Новый губернатор лорд Беллемонт проявлял исключительную энергию в деле искоренения этого зла и к тому же был раздражен поведением Кидда, ибо по его, лорда Беллемонта, ходатайству Кидду оказали доверие, которого он, однако, не оправдал. Поэтому, едва Кидд прибыл в Бостон, власти забили тревогу по поводу его возвращения и приняли меры, чтобы арестовать этого морского грабителя. Однако неоднократно проявленная Киддом отвага и его готовые на все, отчаянные товарищи, которые, точно бульдоги, следовали за ним по пятам, были причиной того, что его арестовали не сразу. Он, как говорят, использовал эту отсрочку, чтобы зарыть большую часть своих огромных сокровищ, и затем с высоко поднятой головой появился на улицах города. При аресте он пытался сопротивляться, но был обезоружен и вместе со своими телохранителями брошен в тюрьму. Этот пират и команда его корабля, даже будучи взяты под стражу, казались властям настолько опасными, что они решили снарядить целый фрегат, дабы доставить их в Англию. Его товарищи приложили немало усилий, надеясь вырвать его из рук правосудия, но все было напрасно — он и его сообщники предстали перед судом, были осуждены и повешены в Лондоне. Смерть Кидда была мучительной: веревка, не выдержав тяжести его тела, оборвалась, и он упал на землю. Его вздернули снова, и на этот раз с большим успехом. Отсюда, без сомнения, берет начало предание, будто жизнь его была заговорена и судьба готовила ему быть повешенным дважды.

Такова в общих чертах история Кидда; эта история, однако, породила неисчислимую вереницу потомков. Рассказы, что будто бы перед арестом он успел зарыть сказочные сокровища, состоявшие из золота и драгоценностей, взбудоражили умы всего честного народа на побережье. Без конца возникали все новые и новые слухи о якобы найденных здесь или там крупных денежных суммах или о монетах с арабскими надписями, награбленных, без сомнения, Киддом во время его восточного плаванья, монетах, на которые простой люд взирал с суеверным страхом, ибо арабские буквы казались ему магическими письменами самого дьявола.

Утверждали, что эти сокровища зарыты в уединенных, пустынных уголках между Плимутом и мысом Код; постепенно, впрочем, благодаря этим слухам, народное воображение позолотило и другие места, и притом не только на восточном берегу, но даже вдоль берегов Саунда, Манхеттена и Лонг-Айленда. Суровые меры лорда Беллемонта чрезвычайно напугали буканьеров, в какой бы части провинции они в то время не находились: они поспешно припрятали свои деньги и драгоценности в глухих, расположенных вдали от дорог тайниках, на диком, необитаемом морском и речном берегу и рассеялись по лицу всей страны. Рука правосудия навсегда отняла у многих из них возможность возвратиться назад и выкопать спрятанные ими сокровища, которые остались лежать в земле и, быть может, остаются там и по сей день на соблазн кладоискателям.

В этом и следует видеть источник столь частых известий о деревьях и скалах, на которых якобы обнаружены какие-то таинственные метки и знаки, заставляющие предположить, что они служили для указания мест, где были зарыты богатства; многие усердно занимались поисками пиратской добычи. Во всех повествующих об этих попытках рассказах — а таких рассказов когда-то ходило великое множество — дьяволу отводится чрезвычайно видное место. Его приходится улещивать специальными церемониями и заклинаниями, либо с ним заключают торжественный договор. Впрочем, он все-таки норовит сыграть с кладоискателями какую-нибудь скверную шутку. Иным из них удавалось даже дорыться до железного сундука, но всякий раз, разумеется, случалось что-нибудь неожиданное. То, сколько бы они ни копали, яму снова засыпало землей, то страшный грохот или появление призраков наполняли их ужасом и заставляли бежать без оглядки; порою, наконец, являлся сам дьявол и отнимал добычу у них из-под носу, и, возвратившись утром на прежнее место, они не могли обнаружить ни малейших следов своей работы в минувшую ночь.

Все эти толки, однако, были чрезвычайно туманны и долгое время терзали мое неудовлетворенное любопытство. Ничто на свете не добывается с такими трудами, как истина, а истина для меня — самое дорогое на свете. Я обратился к моему излюбленному источнику достоверных известий по истории края — к старейшим жителям этих мест, в особенности к старухам-голландкам, но, хотя я тешу себя надеждой, что лучше, чем кто-либо, осведомлен по части преданий и поверий родного края, все же мои разыскания в продолжение долгого времени не приводили к сколько-нибудь существенным результатам.

Наконец как-то, ясным солнечным днем, в конце лета, отдыхая после напряженных занятий, я развлекался рыбною ловлей в тех самых местах, в которых обожал пропадать в дни моего детства. Я находился в обществе нескольких почтенных обитателей моего города — среди них были видные члены общины, имена которых, если бы я осмелился их назвать, оказали бы честь моим скромным писаниям. Наша ловля шла как нельзя хуже. Рыба решительно отказывалась клевать, и мы часто меняли место, что, впрочем, не приносило нам счастья. Мы бросили якорь в конце концов у самого берега, под выступом скалы, на восточной стороне острова Манхеттен. Был тихий и теплый день. Мимо нас стремительно неслась и кружила воду река, но нигде не виднелось ни малейшей волны, ни даже ряби; все кругом пребывало в таком спокойствии и такой безмятежности, что нас почти изумляло, когда с ветки сухого дерева вдруг внезапно срывался зимородок, который, целясь, повисал на мгновение в воздухе и потом падал камнем за добычею в тихую воду. И в то время как, небрежно развалясь в лодке, убаюканные теплом и спокойствием дня, а также безнадежною скукою нашей неудачливой ловли, мы мирно клевали носами, одного достопочтенного олдермена из нашей компании одолел сон, и пока он дремал, грузило его удочки ушло на самое дно. Пробудившись, он обнаружил, что поймал нечто тяжелое. Он торопливо вытащил удочку, и мы были немало удивлены, увидев длинный, странный с виду пистолет чужеземного образца, который, судя по покрывавшей его ржавчине, а также по тому, что ложе его было изъедено червями и поросло раковинами, пролежал под водою изрядно долгое время. Неожиданное появление этого памятника военной истории предков вызвало моих мирных приятелей на оживленные толки. Один из них высказал предположение, что пистолет попал в воду во время войны за независимость; другой, основываясь на необычности его вида, считал, что владелец его — кто-нибудь из первых переселенцев, быть может даже славный Адриан Блок, который исследовал Саунд и открыл миру Блок-Айленд, пользующийся с той поры такою известностью благодаря своему сыру. Третий однако, рассмотрев его внимательнее других, заявил, что он бесспорно испанской работы.

— Я убежден, — сказал он, — что если бы этот пистолет обладал даром речи, он поведал бы нам любопытнейшие истории о жарких схватках с испанскими донами. Я не сомневаюсь, что это — след буканьеров былых дней; кто знает, не принадлежал ли он самому Кидду?

— Да, этот Кидд был малый не промах, — вскричал старый китолов с мыса Код. — Ему посвящена одна славная старая песенка:

Я прозываюсь шкипер Кидд.

Собравшись в путь, собравшись в путь…

и, хотя она состоит всего из нескольких слов, все же в ней рассказывается, как он завоевал расположение дьявола, зарыв в песок свою библию:

Держал я Библию в руке, Собравшись в путь, собравшись в путь, И схоронил ее в песке.

Собравшись в путь, собравшись в путь.

— Черт побери, если бы я думал, что этот пистолет и впрямь принадлежал Кидду, я счел бы его чрезвычайно ценною штукой; вот было бы здорово!.. Кстати, я вспоминаю об одном парне, которому удалось выкопать зарытые Киддом деньги, — эту историю записал когда-то один из моих соседей; я выучил ее наизусть. И так как рыба все еще не клюет, я готов, пожалуй, ее рассказать.

Произнеся эти слова, он поведал нам нижеследующее.

ДЬЯВОЛ И ТОМ УОКЕР

В Массачусетсе, недалеко от Бостона, есть небольшая но глубокая бухта, которая, начинаясь у Чарльс-Бей, вдается, делая петли, на несколько миль в материк и упирается в конце концов в заросшее густым лесом болото, или, вернее, топь. По одну сторону этой бухточки тянется прелестная тенистая роща, тогда как на противоположном ее берегу, у самой воды, круто вздымается довольно значительная возвышенность, на которой растет несколько одиноких старых, могучих дубов. Под одним из этих гигантских деревьев, как повествует предание, были зарыты сокровища Кидда. Наличие бухты позволило ему без особых хлопот, глухой ночью и сохраняя полнейшую тайну, перевезти в лодке свою казну к самой подошве возвышенности; высота места облегчила возможность удостовериться в том, что поблизости нет посторонних свидетелей, и, наконец, деревья, приметные издали, служили отличными вехами, с помощью которых впоследствии можно было бы без труда разыскать спрятанный клад. Предание добавляет также, будто руководство во всем этом деле принадлежало не кому иному, как самому дьяволу, который и взял под свою охрану сокровища Кидда; известно, впрочем, что совершенно так же он поступает со всеми припрятанными богатствами, в особенности если они добыты нечистым путем. Как бы там ни было, но Кидду так и не удалось возвратиться назад и воспользоваться своими деньгами; вскоре он был арестован в Бостоне, отвезен в Англию, осужден как пират и повешен.

В 1727 году, то есть в том самом году, когда Новую Англию постигли страшные землетрясения, побудившие многих закоренелых грешников преклонить в молитве колени, близ этого места проживал тощий скаредный малый по имени Том Уокер. Жена его отличалась такой же скаредностью; они были настолько скаредны, что постоянно норовили как-нибудь обмануть друг друга. Все, до чего добиралась рука этой женщины, тотчас же попадало в ее тайники; не успеет, бывало, закудахтать во дворе курица, как она тут как тут, чтобы завладеть свежеснесенным яйцом. Ее муж постоянно рыскал по дому в поисках ее тайных запасов, и немало жарких споров происходило у них из-за того, что обычно считается общею собственностью. Они обитали в ветхом, одиноко стоявшем, с виду даже вовсе необитаемом доме, который всем своим обликом напоминал голодающего. Вокруг него росло несколько красных кедров, которые, как известно, являются эмблемой бесплодия; над его трубою никогда не вился дымок, ни один путник не останавливался у его двери. Жалкая тощая лошадь — ее ребра можно было пересчитать с такою же легкостью, как прутья рашпера note 7, — уныло бродила на небольшом поле у дома, и тонкий слой мха, едва прикрывающий находящийся под ним щебень, терзал и обманывал ее голод. Выглядывая порой поверх изгороди, она жалобно смотрела в глаза прохожему и молила, казалось, о том, чтобы ее взяли с собою из этой страны вечного голода.

И дом и его обитатели пользовались дурной славою. Жена Тома была на редкость сварлива, обладала вздорным нравом, неутомимым языком и тяжелой рукой. Нередко можно было услышать ее пронзительный голос во время словесных перепалок с супругом, и его лицо время от времени явственно свидетельствовало о том, что эти сражения не всегда оставались чисто словесными. По этой причине никто не отваживался вмешиваться в их ссоры. Одинокий путник, заслышав внутри дома крики и брань, норовил прошмыгнуть где-нибудь стороной, бросал косые взгляды на это царство раздора и радовался — если был холост, — что не познал прелестей брака.

Уйдя однажды на порядочное расстояние от дома, Том Уокер решил возвратиться кратчайшим путем — так по крайней мере ему казалось — через болото. Как большинство кратчайших путей вообще, это была неудачно выбранная дорога. Болото заросло большими мрачными соснами и хемлоками note 8, иные из них достигали девяноста футов высоты; поэтому даже в полдень в этих зарослях царил полумрак, что делало их убежищем для сов всей округи. Тут было множество ям и топей, лишь слегка прикрытых травою и мхом; их зелень нередко обманывала неосторожного путника, и он попадал в трясину, где его засасывала черная, вязкая грязь; тут были также темные замшелые лужи, приют головастиков, исполинских лягушек и водяных змей, и лежавшие в этих лужах наполовину затонувшие стволы гниющих сосен и хемлоков были похожи на зарывшихся в грязь дремлющих аллигаторов. Том долго и осторожно пробирался через этот предательский лес. Он переступал с кочки на кочку, но это были не слишком надежные точки опоры среди глубокой трясины, или ловко, как кошка, тщательно рассчитывая шаги, подвигался вперед по стволам поваленных бурей деревьев, останавливаясь время от времени при неожиданном вскрике выпи или кряканье дикой утки, поднявшейся с какого-нибудь уединенного озерца. Наконец он достиг участка твердой земли, которая, наподобие полуострова, была окружена с трех сторон болотною топью. Это место было оплотом индейцев во время их войн с первыми колонистами. Здесь они воздвигли нечто вроде редута, на который смотрели как на почти неприступное укрепление и которым пользовались в качестве убежища для своих жен и детей. От старого укрепления, впрочем, не осталось почти ничего; разве только невысокая насыпь, которая, разрушаясь, почти сровнялась с землей и успела порасти дубами и другими деревьями, листва которых составляла резкий контраст темным соснам и хемлокам, что высились на болоте.

Когда Том Уокер добрался до старого укрепления, было уже не рано, близились сумерки. Он остановился, чтобы немного передохнуть. Всякий другой постарался бы не задерживаться в этом глухом, навевающем тоску месте, ибо в народе ходили о нем скверные слухи, порожденные рассказами времен ожесточенной борьбы с индейцами; утверждали, будто именно здесь происходили их колдовские шабаши и жертвоприношения в честь злого духа.

Подобные страхи, однако, были Тому Уокеру нипочем. Он отдыхал на стволе сломанного хемлока, прислушивался к зловещему кваканью древесной лягушки и расковыривал палкой кучку черной земли рядом с собой. Продолжая бессознательно раскапывать землю, он почувствовал, что его палка наткнулась на что-то твердое. Он выгреб из образовавшейся ямки слежавшийся в ней перегнои, и перед ним оказался расколотый череп с глубоко вонзившимся в него томагавком. Ржавчина на его лезвии указывала на время, протекшее с той поры, как был нанесен этот смертельный удар. Это было мрачное напоминание о кровавой борьбе, происходившей в этой последней твердыне индейских воинов. — Гм, — буркнул Том Уокер, ударив череп ногою, чтобы стряхнуть с него налипшую грязь.

— Оставь этот череп в покое, — произнес чей-то грубый и хриплый голос. Том поднял глаза и увидел перед собою широкоплечего черного человека, сидевшего прямо против него на пне. Его поразило, что он не слыхал и не видел, как подошел его собеседник, и он пришел в еще большее изумление, когда, насколько позволила сгустившаяся мгла сумерек, рассмотрел незнакомца и обнаружил, что тот — не негр и не индеец. Хотя он и был одет в грубую, наполовину индейскую одежду и обмотал вокруг своего тела красный пояс, или, вернее, шарф, но его лицо не было ни черным, ни медно-красным, а скорее смуглым, закопченным и измазанным сажей, точно он постоянно работал у горна. Его голову венчала копна черных, торчавших во все стороны жестких волос; на плече он держал топор.

Несколько мгновений он внимательно рассматривал Тома, устремив на него взгляд больших красных глаз.

— Что тебе надо в моих владениях? — спросил черный человек грубым и злобным голосом.

— В твоих владениях? — ответил Том, усмехаясь. — Не больше твоих, чем моих: они принадлежат дьякону Пибоди.

— Будь он проклят, твой дьякон Пибоди! — сказал незнакомец. — Я надеюсь, что так и случится, если он не подумает о своих собственных прегрешениях и не оставит в покое грехи своих ближних. Взгляни-ка туда, и ты увидишь, как обстоят дела дьякона Пибоди.

Том посмотрел в указанном ему направлении и увидел большое дерево, сильное и красивое с виду, но насквозь гнилое; оно было подрублено с одной стороны. Он понял, что час этого дерева пробил и первым же ветром оно будет свалено на землю. На коре дерева было вырезано имя дьякона Пибоди, человека в этих местах значительного, нажившегося на обмане индейцев. Он убедился также, что множество крупных деревьев помечено именем богатых людей колонии и что все хоть сколько-нибудь подрублены топором. То, на которое он присел и которое было, по-видимому, только что свалено, носило на себе имя Кроуниншильда, и он припомнил этого богача, который кичился своим богатством, приобретенным, как передавали на ухо, при помощи морского разбоя.

— С этим уже покончено — пойдет на дрова! — сказал черный человек со злой радостью в голосе. — Люблю, понимаешь, запастись на зиму топливом.

— Но какое ты имел право, — спросил Том, — валить лес дьякона Пибоди?

— Право первенства, — ответил его собеседник. — Эти леса принадлежали мне с незапамятных пор, я владел ими задолго до того времени, как люди вашей бледнолицей породы ступили на эту землю.

— Но скажите, пожалуйста, осмелюсь задать вопрос, кто вы такой? — сказал Том.

— О, у меня много имен! В одних странах меня зовут диким охотником, черным рудокопом — в других. В этих местах я известен под именем черного дровосека. Я тот, кому краснокожие посвятили это местечко; воздавая мне почести, они время от времени поджаривали на костре белого, ведь жертвоприношение этого рода распространяет чудеснейший аромат. Ну а после того, как вами, белыми дикарями, истреблены краснокожие, я развлекаюсь тем, что руковожу преследованием квакеров и анабаптистов; кроме того, я — покровитель и защитник работорговцев и великий мастер салемских колдуний note 9.

— В итоге, если не ошибаюсь, — бесстрашно заметил Том, — вы тот, кого в просторечии зовут Старым Чертякой.

— Он самый, к вашим услугам! — ответил черный человек, почти учтиво кивнув головою.

Так, согласно преданию, началась их беседа; впрочем, она кажется мне чересчур фамильярной, и я сомневаюсь в правдивости приведенного мною рассказа. Иной мог бы подумать, что встреча со столь необыкновенною личностью, и притом в таком диком и глухом месте, должна была бы по меньшей мере ошеломить всякого, кем бы он ни был; но следует помнить, что Том был парнем отважным, нелегко поддавался страху и к тому же столь долго жил со сварливой женой, что ему и дьявол был нипочем.