ГЛАВА VI

Правдиво описывающая остроумных жителей Коннектикута и близлежащих мест. Показывающая, кроме того, истинное значение свободы совести и рассказывающая о забавной затее этих грубых варваров – поддерживать доброе согласие в общении и способствовать росту населения.

Для того, чтобы мои читатели могли полностью уразуметь размеры бедствия, нависшего в это самое мгновение над честной, ничего не подозревающей провинцией Новые Нидерланды и над ее сомневающимся губернатором, необходимо привести некоторые сведения об орде чужеземных варваров, живших за восточной границей.

Надо сказать, что за много лет до того времени, о котором мы говорим, мудрое правительство Англии установило единую веру для народа, нечто вроде большой дороги к спасению души или, скорее, религиозной заставы, где каждого верноподданного направляли на путь к Сиону, не забывая при этом брать с них мзду в пользу сборщиков пошлин.

Тем не менее существовала некая группа умников, склонных всегда и во всем оставаться при своем мнении (стремление чрезвычайно предосудительное в глазах правителей ваших свободных европейских государств); они весьма самонадеянно осмелились иметь собственное суждение в вопросах религии, осуществляя свое, как они считали, естественное и неотъемлемое право на свободу совести.

Однако, так как они обладали своеобразным складом ума и всегда думали вслух, отчего их языки находились в постоянном движении, а в ушах окружающих стоял вечный гул, то из этого естественно следовало, что их свобода совести предполагала также свободу слова, бесконтрольное осуществление которой вскоре ввергло страну в сумятицу и вызвало благочестивое возмущение бдительных отцов церкви.

Чтобы их образумить, были приняты обычные меры, считавшиеся в те дни столь действенными для возвращения заблудших овец в стадо; иначе говоря, их умасливали, их увещевали, им угрожали, их избивали. Слова, наставления,[215] кнут были полностью использованы без всякой пощады, но и без всякого успеха. Наконец, достопочтенные духовные пастыри, устав от их беспримерного упрямства, были вынуждены в избытке чувствительности и милосердия последовать тексту священного писания и буквально «посыпать их главы горячим пеплом».[216]

Ничто, однако, не могло подавить непобедимый дух независимости, которым всегда отличалась эта порода людей; и вот, вместо того, чтобы подчиниться столь ужасной тирании, они все, как один, сели на судно и отправились к диким просторам Америки, где могли спокойно наслаждаться неоценимым сокровищем – болтовней. Едва высадившись[217] на эту говорливую землю, они все, словно заболев от непривычного климата, сразу же стали кричать и в течение целого года у них стоял такой радостный гам, что, судя по дошедшим до нас рассказам, они напугали всех птиц и зверей по соседству и заставили онеметь от ужаса рыб, которые в изобилии водились у тех берегов и с той поры стали называться немыми рыбами.[218]

Этому простому обстоятельству, сколь бы оно ни казалось несущественным, обязана своим возникновением знаменитая привилегия, которой так громогласно хвастаются по всей нашей стране, которую с таким красноречием используют в газетах, памфлетах, на политических собраниях, трактирных сходках и во время дебатов в конгрессе, которая дает право говорить, не имея ни собственных мыслей, ни познаний, представлять в ложном свете государственные дела, критиковать государственные меры, пятнать репутацию великих людей и губить мелких сошек; одним словом, речь идет о великой гарантии существования нашей страны, о свободе слова или, грубо выражаясь, о правиле «мели Емеля, твоя неделя».

Простодушные аборигены некоторое время в крайнем изумлении смотрели на этих странных людей; обнаружив, однако, что оружие пришельцев безвредно, хотя и шумно, и что те были веселыми, остроумными, добродушными людьми, они стали очень дружелюбными и общительными и назвали своих новых друзей яноки, что на языке жителей Маис-Чусаег (или Массачусетса) означает молчаливые люди – шутливое имя, впоследствии сокращенное в фамильярное прозвище ЯНКИ, которое сохранилось до сегодняшнего дня.

Истины ради следует упомянуть – и как честный историк я не могу позволить себе обойти это обстоятельство молчанием, – что ревностное стремление этих добрых людей сохранить в неприкосновенности свои права и привилегии ввело их на некоторое время в заблуждение, которое легче извинить, чем оправдать. Испытав на собственной шкуре жестокие преследования, они считали своим долгом показать, что и сами стали мастерами в этом искусстве. Поэтому в свободные часы они изгоняли, наказывали кнутом и вешали всяких еретиков-папистов, квакеров и анабаптистов[219] за то, что те осмелились злоупотреблять свободой совести, которая, как теперь они ясно доказали, означает лишь то, что каждый человек в вопросах религии может придерживаться собственного мнения – при условии, если это мнение правильно; в противном случае будет дана свобода проклятым ересям. И вот, так как они (большинство) были совершенно убеждены, что только они думают правильно, то из этого следовало, что те, кто думал иначе, чем они, думали неправильно; а кто думал неправильно и упорно противился тому, чтобы его убедили и обратили в истинную веру, был гнусным нарушителем неоценимой свободы совести, гниющим и распространяющим заразу членом общества, заслуживающим, чтобы его отсекли и бросили в огонь.

Я могу поручиться, что многие мои читатели готовы сразу же воздеть руки к небу и возвести очи горе в благородном негодовании, с которым мы всегда созерцаем промахи и ошибки наших ближних, и завопить на этих добронамеренных, но заблуждающихся людей, что они обрекают других на те же страдания, какие им пришлось самим претерпеть, что они допускают нелепую мысль, будто можно убедить ум, поджаривая тело, и укрепить доктрину милосердия и кротости путем беспощадных гонений. Но успокойтесь, мои слишком придирчивые господа! Ведь мы и сегодня в нашей весьма просвещенной стране действуем в политических спорах по тому же самому правилу. Разве мы всего лишь несколько лет назад не освободились от оков, надетых на нас правительством, которое жестоко отказало нам в праве самим вершить государственные дела и в полной мере пользоваться столь незаменимой частью тела, как язык? И разве в эти самые дни мы не стараемся изо всех сил преследовать инакомыслящих, затыкать им рот и разорять друг друга? Что представляют собой наши крупные политические организации, как не доподлинную политическую инквизицию? А наши трактирные сходки разве не являются маленькими трибуналами, судящими на основании доносов, и наши газеты не служат позорным столбом, где несчастных людей, осужденных на наказание кнутом, забрасывают тухлыми яйцами? А разве наш чрезвычайный суд – это не огромное аутодафе, на котором ежегодно приносят в жертву преступников, виновных в политической ереси?

В чем же различие между нашими методами и методами тех из описываемых мною людей, кого вы с такой легкостью готовы осудить? Различия нет, вернее, оно чисто условное. Так, мы обличаем, вместо того, чтобы изгонять. Мы клевещем, вместо того, чтобы наказывать кнутом. Мы выгоняем из должности, вместо того, чтобы вешать. И в то же время, как в старину сжигали нарушителя закона in propria persona,[220] теперь мы либо мажем его смолой и вываливаем в перьях, либо сжигаем его изображение. Так или иначе, эти политические преследования являются великой гарантией нашей вольности и неопровержимым доказательством того, что мы живем в свободной стране! Но несмотря на лихорадочное рвение, с которым велась священная война против всех неверующих, мы не видим, чтобы население новой колонии от этого хоть сколько-нибудь уменьшилось; напротив, оно увеличивалось с такой быстротой, которая может показаться невероятной всякому, кто не знает о чудесной плодовитости жителей этой развивающейся страны.

Такой удивительный рост населения может быть отчасти приписан распространенному среди коннектикутцев странному обычаю, заимствованному, возможно, из древней Спарты, где, по преданиям, молодые женщины то ли потому, что они обладали мальчишескими грубыми ухватками, то ли потому, что, подобно многим современным героиням, очень любили вмешиваться в дела, не касающиеся их пола, часто вступали в борьбу с мужчинами и занимались другими атлетическими упражнениями, принятыми в гимнастических залах. Обычай, который я имею в виду, в просторечии назывался спаньем, не раздеваясь, в одной постели – совершаемый молодыми людьми обоего пола суеверный обряд, которым они сплошь и рядом заканчивали свои праздники и который более фанатичные рядовые члены общины соблюдали с религиозной строгостью. В те первобытные времена этот ритуал считался также необходимой предварительной ступенью к браку; ухаживание у них начиналось с того, чем у нас оно обычно заканчивается, и таким образом они досконально знакомились с хорошими качествами друг друга до вступления в супружество, что философами было признано прочной основой счастливого союза. Вот как давно начали эти изобретательные хитрецы проявлять ту проницательность при заключении сделок, которая с тех пор всегда отличала их, не говоря уж о строгой приверженности к доброй старинной простонародной поговорке относительно «покупки кота в мешке».

Итак, этому мудрому обычаю я главным образом приписываю невиданный рост племени яноки или янки; ведь следует считать бесспорным, полностью подтверждаемым судебными отчетами и метрическими книгами, то обстоятельство, что повсюду, где господствовал обычай спанья, не раздеваясь, в одной постели, ежегодно без разрешения закона и благословения церкви рождалось на свет божий множество крепких ребятишек. Поистине удивительно, что ученый Мальтус в своем трактате о населении совершенно обошел вниманием это примечательное явление. То, что дети были незаконнорожденными, ни в коей мере не вызывало презрения к ним. Напротив, из них вырастала крупная, широкая в кости, отважная порода китобоев, лесорубов, рыбаков и разносчиков и статных, откормленных маисом девушек. Объединив свои усилия, они чудесно позаботились о том, чтобы заселить такие памятные уголки нашей страны, как Нантакет, Пискатоуэй и Кейп-Код.

ГЛАВА VII

О том, как эти странные варвары оказались заядлыми скваттерами.[221] О том, как они строили воздушные замки и пыталась посвятить нидерландцев в обычаи спать, не раздеваясь, в одной постели.

В последней главе, мой верный читатель, я дал тебе правдивую и непредвзятую историю происхождения странной породы людей, населяющих страну к востоку от Новых Нидерландов; но мне остается еще упомянуть о некоторых своеобразных свойствах, делавших их особенно ненавистными для наших глубокоуважаемых голландских предков.

Важнейшим из этих свойств была тяга к бродяжничеству, которой они, подобно детям Исмаила,[222] наделены провидением и которая постоянно побуждает их передвигаться с места на место, так что фермер-янки находится в состоянии вечного переселения; время от времени он останавливается тут или там, расчищает землю, чтобы ею пользовались другие, строит дома, чтобы в них жили другие, и в известной мере его можно считать кем-то вроде американского кочевого араба.

Первая его мысль при достижении возмужалости – это, где бы ему обосноваться в мире, что означает не больше и не меньше, как не пора ли ему начать свои странствования. С этой целью он берет себе в жены какую-нибудь местную заманчивую наследницу, иначе говоря, пригожую, румяную девицу, чрезвычайно привлекательную в своих красных лентах, со стеклянными бусами и поддельными черепаховыми гребнями, в белом платье и сафьяновых сапожках по воскресеньям, весьма искусную в приготовлении яблочной пастилы, тушеных овощей и пирога из тыквы.

Итак, запасшись, как настоящий разносчик, тяжелой сумкой, чтобы было чем натрудить свои плечи во время жизненного пути, он буквально пускался в дорогу. Вся его семья, домашняя утварь и сельскохозяйственные орудия погружены в крытую повозку. Его одежда и платья жены упакованы в боченок. Покончив с этим, он взваливает на плечо свой топор, берет в руки посох, насвистывает «Янки-дудл»[223] и идет в лес, столь же уверенный в покровительстве провидения и в собственных силах, как и древние патриархи, когда они отправлялись в какую-нибудь неведомую страну язычников. Похоронив себя в дикой чаще, он строит бревенчатую хижину, расчищает поле под маис и клочок земли под картофель; и с помощью провидения, благоприятствующего его трудам, вскоре обзаводится хорошей фермой и полдюжиной белокурых мальчишек, которые, если судить по их росту, казалось, выскочили из земли все сразу, как семья мухоморов. Но не в характере этих совершенно неутомимых разведчиков удовлетворяться спокойными земными радостями; благоустройство – вот любезное его сердцу увлечение. Итак, благоустроив свои земли, он затем принимается за постройку дома, достойного быть жилищем земледельца. Среди чащи немедленно вырастает громадный дворец из сосновых досок, достаточно большой, чтобы служить приходской церковью, с многочисленными окнами всех размеров, но вместе с тем такой кривой и непрочный, что всякий порыв ветра заставляет его дрожать, как в лихорадке.

К тому времени, когда снаружи этот могучий замок бывает завершен, или запасы материалов или рвение нашего искателя приключений оказываются исчерпанными, так что ему едва удается наполовину закончить внутреннюю отделку одной комнаты, где и теснится вся семья, между тем как остальная часть дома отводится для вяления тыкв или для хранения моркови и картофеля и украшается причудливыми гирляндами сморщенных персиков и сушеных яблок. Так как снаружи дом остается некрашенным, то со временем он приобретает почтенную черноту. На семейный гардероб накладывается контрибуция, ибо старыми шляпами, юбками и штанами затыкают разбитые окна, между тем как ветры со всех четырех сторон продолжают свистеть и задувать в воздушном дворце, совершая в нем не меньше диких прыжков, чем они это делали когда-то в пещере старого Эола.

Скромная бревенчатая хижина, в тесных, но уютных стенах которой некогда удобно ютилась эта преуспевающая семья, прочно стоит рядом, как жалкий контраст, разжалованная в коровник или свиной хлев. Вся картина навязчиво напоминает о басне, к моему великому удивлению совершенно позабытой, басне о честолюбивой улитке, покинувшей свое скромное жилище, которое она занимала с великим достоинством, и забравшейся в пустую скорлупу омара, где она могла бы, несомненно, расположиться с большим вкусом и великолепием, став предметом зависти и ненависти всех трудолюбивых улиток по соседству, если бы невзначай не погибла от холода в одном из углов своего огромного дворца.

Можно было бы подумать, что, полностью обосновавшись и притом, пользуясь его собственными словами, «всерьез», наш янки начнет наслаждаться благами достигнутого им положения: читать газеты, говорить о политике, относиться спустя рукава к своим делам и заниматься делами всего народа, как полагается полезному патриотически настроенному гражданину. Однако теперь в нем опять просыпается дух своенравия. Вскоре ему надоедает место, где больше нечего благоустраивать, и он продает свою ферму, воздушный замок, заткнутые юбками окна и все остальное, снова нагружает свою повозку, взваливает на плечо топор, становится во главе семьи и уходит на поиски новых земель – опять валить деревья, опять расчищать землю под маисовые поля, опять строить крытый дранкой дворец и опять все продавать и двигаться дальше.

Таковы были жители Коннектикута, расположенного у восточного рубежа Новых Нидерландов, и мои читатели могут легко себе представить, какими неприятными соседями были эти веселые, но беспокойные люди для наших флегматических прародителей. Если читателям трудно это сделать, то я спрошу их, не случалось ли им водить знакомство с какой-нибудь степенной, почтенной, допотопной голландской семьей, которой небесам было угодно послать в наказание соседство французского пансионата. Честный старый бюргер не может выкурить послеобеденную трубку на скамейке перед своей дверью без того, чтобы его не терзали пиликанье скрипок, болтовня женщин и вопли детей. Ночью он не может спать из-за ужасных мелодий какого-нибудь любителя, которому взбредет на ум устроить серенаду в честь луны и который проявит свое страшное искусство на деле, исполняя трели в верхней октаве на кларнете, гобое или другом столь же нежно звучащем инструменте. Он не может также оставить входную дверь открытой без того, чтобы в его дом не ворвались отвратительные гости – стаи мосек, которые иногда простирают свою наглость до того, что вторгаются в святая святых – гостиную! Если моим читателям пришлось наблюдать мучения такой семьи, очутившейся в подобном положении, тогда они могут составить себе некоторое представление о том, какое огорчение доставляли нашим почтенным предкам их деятельные соседи из Коннектикута.

Шайки этих мародеров проникали, по рассказам, в новонидерландские поселения и приводили в изумление целые деревни своей беспримерной говорливостью и несносным любопытством – двумя дурными привычками, до тех пор либо вовсе неизвестными в этих краях, либо известными лишь как то, чем следует гнушаться. Ведь наши предки славились поистине спартанской молчаливостью и интересовались только своими делами, ничего не зная и не желая знать о чужих. Много гнусностей было совершено на больших дорогах, где, случалось, не раз останавливали мирных бюргеров и мучили их назойливыми расспросами, подобными современному обычаю дознания в открытом море.[224]

Янки возбудили также сильную ревность своим небезуспешным заигрыванием с прекрасным полом: эти бойкие, смазливые, сладкоречивые пострелы быстро пленяли ветреные сердца простодушных барышень, отбивая их у честных, но медлительных голландских кавалеров. В числе прочих отвратительных обычаев они попытались ввести среди голландских молодых девушек провинции Новые Нидерланды обычай спать, не раздеваясь, в одной постели, которому те с естественной для их пола пылкой любовью ко всему новому и к иностранным модам были весьма склонны последовать, если бы их матери, более опытные в жизни и лучше разбирающиеся в людях и вещах, не постарались отбить у них охоту ко всем подобным чужеземным новшествам.

Но сильней всего восстановили против себя наших предков эти странные люди той недопустимой беззастенчивостью, какую они иногда проявляли, вторгаясь толпами в пределы Новых Нидерландов и, не имея на то ни разрешения, ни права, селясь там, чтобы благоустроить землю описанным выше способом. Люди, таким бесцеремонным образом завладевавшие новыми землями, получили прозвище скваттеров, название, ненавистное для слуха всех крупных землевладельцев и даваемое тем предприимчивым молодчикам, которые сначала захватывают землю, а затем уже пытаются доказать свое право на нее.

Все эти обиды вместе со многими другими, постоянно накоплявшимися, мало-помалу образовали ту темную и зловещую тучу, которая, как было указано мною в предыдущей главе, медленно собиралась над тихой провинцией Новые Нидерланды. Однако мирное правительство Ван-Твиллера, как мы увидим в дальнейшем, сносило все обиды с великодушием, способствовавшим его бессмертной славе, и кротким терпением приучило себя ко все возраставшему злу, как это сделала мудрая старуха из Эфеса: начав таскать теленка со дня его рождения, она продолжала без труда носить его, когда он вырос в быка.

ГЛАВА VIII

О том, как форт Гуд-Хоп подвергся страшной осаде, как знаменитый Воутер впал в глубокое сомнение и как он в конце концов испустил дух.

За это время мои читатели должны были полностью осознать, какую трудную задачу я поставил перед собой: со скрупулезной тщательностью собрать и сопоставить летописи давно минувших времен, события которых почти не поддаются изучению, вести раскопки в своего рода маленьком Геркулануме[225] истории, веками пролежавшем погребенным под грудой лет и почти полностью забытом, выкапывать отдельные части и куски разрозненных явлений и старательно пытаться соединить их, чтобы восстановить в первоначальной форме и в первоначальной связи, то извлекать на свет божий личность какого-нибудь почти забытого героя, словно искалеченную статую, то расшифровывать полустертую надпись, то случайно натыкаться на заплесневелую рукопись, которая после утомительного изучения оказывается едва ли стоящей затраченного на ее прочтение труда.

Как сильно зависит в таких случаях читатель от честности и добросовестности своего автора; ведь не обладая этими качествами, тот, подобно плутоватому антиквару, может либо выдать смастеренное им самим изделие за драгоценный памятник старины, либо же одеть изуродованный обломок в такие фальшивые одежды, что почти нельзя будет отличить правду от окутывающего ее вымысла. Именно на этот недостаток приходилось мне много раз сетовать во время утомительного изучения работ моих собратьев-историков, которые на редкость превратно и в ложном свете представляют события, касающиеся нашей страны, в особенности, великой провинции Новые Нидерланды. В этом убедится всякий, кто возьмет на себя труд сравнить их романтические излияния, разукрашенные лживой мишурой вымысла, с нашим превосходным кратким историческим сочинением, которое должно получить всеобщее признание за свою строгую простоту и неуклонную правдивость.

Больше всего подобных огорчений я испытал, когда трудился над теми главами моей истории, где рассказывается о событиях на восточной границе; виной тому армия историков, облюбовавших эту эпоху и не дававших в своих трудах никакой пощады честным жителям Новых Нидерландов. В числе других мистер Бенджамин Трамбалл[226] высокомерно заявляет, что «голландцы всегда были просто захватчиками». На это я ничего не отвечу, а лишь невозмутимо продолжу свой рассказ, в котором будут приведены доказательства не только того, что голландцы обладали бесспорным правом собственности на прелестные долины Коннектикута и действительно владели ими и что они были несправедливо лишены этих владений, но также и того, что с тех пор коварные историки Новой Англии постоянно писали о голландцах оскорбительную ложь. В этом деле мною будет руководить дух истины и беспристрастия и забота о моей бессмертной славе, ибо я не стану умышленно бесчестить мой труд ни ложными утверждениями, ни искажением событий, ни предвзятым толкованием, если бы даже таким путем наши праотцы могли бы приобрести всю Новую Англию.

В раннюю эпоху истории нашей провинции, еще до прибытия знаменитого Воутера, правительство Новых Нидерландов купило земли на реке Коннектикут и построило для наблюдения за ними и их защиты укрепленный пост на ее берегу, названный форт Гуд-Хоп и находившийся вблизи от теперешнего славного города Хартфорда. Командование этим важным постом вместе с рангом, званием и жалованием комиссара было доверено доблестному Якобусу Ван-Кюрлету, или, как пишут некоторые историки, Ван-Кюрлису – храбрейшему вояке того спесивого сорта, какой в изобилии бывает представлен на парадах; такие вояки знамениты тем, что съедают все, что убивают. Ван-Кюрлет имел очень воинственную внешность и был бы чрезвычайно высок ростом, если бы ноги у него были пропорциональны туловищу; но так как последнее было длинным, а первые необыкновенно короткими, то это придавало ему причудливый вид, словно туловище исполина водрузили на ноги коротышки. Подобное строение тела, напоминавшее таксу, он возмещал тем, что при ходьбе выбрасывал свои ноги так, словно – вы могли бы в этом поклясться – на них были надеты семимильные сапоги повсеместно известного Джека-Убийцы великанов;[227] и он так изумительно высоко задирал ноги и с такой силой попирал ими землю во время церемониального марша, что его солдаты часто опасались, как бы маленький человечек не затоптал самого себя.

Но несмотря на возведение форта и на назначение его комендантом этого уродливого маленького воина, бесстрашные янки продолжали свои смелые вторжения, о которых я упоминал в предыдущей главе. Воспользовавшись склонностью к глубокому и флегматическому покою, вскоре появившейся у правительства Воутера Ван-Твиллера, они совершили отважный набег на провинцию Новые Нидерланды и поселились на новых землях (то есть стали скваттерами), находившихся в ведении форта Гуд-Хоп.

Узнав об этом наглом поступке, длиннотелый Ван-Кюрлет действовал так, как полагается расторопному и доблестному офицеру. Он немедленно заявил протест по поводу ничем не оправданного захвата и для большего устрашения написал его на нижнеголландском наречии, а копию протеста вместе с длинным и печальным сообщением о вражеских нападениях тотчас же отправил губернатору в Новый Амстердам. Сделав это, он приказал своим людям всем без исключения не унывать, запер ворота форта, выкурил три трубки, лег в постель и с решительным и бесстрашным спокойствием ждал результата, что сильно воодушевило его приверженцев и несомненно вселило большое смущение и страх в сердца врагов.

Случилось так, что к этому времени прославленный Воутер Ван-Твиллер, обремененный годами, почестями и торжественными обедами, достиг того возраста и такой силы ума, которые, по утверждению великого Гулливера, дают человеку право быть принятым в число членов древнего ордена Струльдбругов.[228] Он проводил время в том, что курил свою турецкую трубку, сидя в окружении мудрецов, столь же просвещенных и почтя столь же почтенных, как и он сам; по молчаливости, серьезности, прозорливости и благоразумному отвращению к принятию какого-либо решения в делах их можно сравнить лишь с некиими глубокомысленными членами ученых обществ, которых я знавал в наши дни. Поэтому, прочтя протест доблестного Якобуса Ван-Кюрлета, его превосходительство немедленно впал в одно из глубочайших сомнений, какие ему когда-либо приходилось испытывать; его огромная голова постепенно опускалась на грудь,[229] он закрыл глаза и приклонил свой слух в одну сторону, как бы прислушиваясь с большим вниманием к спору, происходившему в его животе. Все, кто знал Воутера, утверждали, что живот у него – это огромная зала суда или зала совещании его мыслей и служит для его головы тем же, чем палата представителей для сената. Время от времени он издавал нечленораздельные звуки, очень похожие на храп. Впрочем, сущность этих сокровенных размышлений осталась никому неведомой, так как он ни разу не обмолвился о них ни единым словом ни мужчине, ни женщине, ни ребенку. Тем временем протест Ван-Кюрлета спокойно лежал на столе и служил для разжигания трубок почтенным мудрецам, собравшимся на совет. В облаках дыма, поднятых ими, доблестный Якобус, его протест и его могучий форт Гуд-Хоп вскоре совершенно скрылись и были забыты, как это случается с неотложными вопросами, которые оказываются погребенными под грудой речей и резолюций на теперешних заседаниях конгресса.

Бывают не терпящие проволочек обстоятельства, когда наши глубокомысленные законодатели и мудрые совещательные органы становятся помехой для народа и когда одна унция легковесного решения стоит фунта мудрых сомнений и благоразумных споров. Так, по крайней мере, обстояло дело в данном случае: в то время, как прославленный Воутер Ван-Твиллер изо дня в день сражался со своими сомнениями и в этой борьбе его решимость все ослабевала и ослабевала, враг проникал все дальше и дальше в его владения и самым угрожающим образом появился по соседству с фортом Гуд-Хоп. Янки основали там большой город Пайкуэг, впоследствии названный Уэтерсфилд, который, если можно верить утверждениям почтенного историка Джона Джосселина, джентльмена, «пользовался позорной славой из-за тамошних ведьм». И жители этого Пайкуэга столь обнаглели, что развели свои луковые плантации, которыми славился их город, под самым носом гарнизона форта Гуд-Хоп, так что честные голландцы не могли смотреть в ту сторону без слез.

К этой вопиющей несправедливости доблестный Якобус Ван-Кюрлет отнесся с должным негодованием. Он буквально дрожал от чудовищного гнева и от разлития доблести; по причине длины туловища, в котором кипели гнев и доблесть, они проявляли себя самым бурным образом. Он немедленно принялся укреплять свои редуты, наращивать в высоту брустверы, углублять ров и усиливать свою позицию двойным рядом засек. Приняв эти героические меры предосторожности, он с беспримерной смелостью отправил нового гонца с отчаянным сообщением об опасном положении форта. Ни один современный герой, обессмертивший свое имя во второй сабинской войне,[230] не обнаружил больше доблести в искусстве сочинения посланий и не проявил себя с большей славой на бумаге, чем героический Ван-Кюрлет.

Гонцом, избранным для доставки этих тревожных донесений, был толстый, жирный маленький человечек, так как он лучше всех должен был перенести путешествие и меньше других подвергался риску расстаться со своей шкурой. Чтобы обеспечить быстроту передвижения, его посадили на упряжную лошадь, самую легкую на бегу во всем гарнизоне, отличавшуюся длиной ног, шириной костей и тяжестью шага, к тому же такую высокую, что маленькому гонцу, чтобы забраться ей на спину, приходилось лезть через круп, держась за хвост. Она развила столь необычайную скорость, что гонец меньше чем за месяц добрался до форта Амстердам, хотя расстояние до него было верных двести трубок, или около 120 миль.