Даже в этом последнем прибежище безрассудства и отчаяния мрачное величие осеняет его память. Нам он видится сидящим посреди своих изможденных соратников, печально размышляющим в молчании над своим печальным жребием, черпая величие у диких чащ и в безысходности собственного положения. Побежденный, но не ввергнутый в смятение, сброшенный на землю, но не униженный, он, казалось, становился еще надменнее под гнетом несчастья и испытывал злобное удовлетворение, расточая последние капли своей горечи. Несчастье укрощает, подчиняя себе, мелочные умы; великие поднимаются над ним. Сама необходимость подчинения разъярила Филипа, и он поразил насмерть одного из своих соратников, предложившего мирный исход. Брат жертвы бежал и в отместку выдал убежище своего вождя. Отряд из белых и индейцев немедленно был отряжен на болото, где скрывался Филип, пылая яростью и отчаянием. Прежде чем он заподозрил об их приближении, его начали окружать. Вскоре он увидел, как пятеро преданнейших друзей пали у его ног; дальнейшее сопротивление стало напрасным; он бросился вон из укрытия и сделал отчаянную попытку спастись, но был убит выстрелом в сердце, пав от руки отступника из своего же племени.

Такова скудная история храброго, но злосчастного Короля Филипа, гонимого при жизни, бесславно обесчещенного после смерти. Однако, даже знакомясь с предвзятыми рассказами его врагов, мы уловим в них приметы благожелательной и благородной натуры, достаточные, чтобы возбудить симпатию к его судьбе и почтение к памяти. Мы обнаружим, что посреди всех тревожных забот и ужасных превратностей постоянных войн Филип был открыт для нежных чувств супружества и отцовства и щедростей дружбы. О пленении его «любимой супруги и единственного сына» упоминается с ликованием, ибо это доставило ему горечь унижения; смерть всякого близкого друга с торжеством заносится в историю как новый удар по его чувствительности; но предательство и дезертирство множества его соратников, в чью преданность он, как говорят, верил, опустошило его сердце, лишив дальнейшего покоя. Он был патриотом, привязанным к своей родной земле; предводителем, верным своим подданным, нетерпимым к их обидам; солдатом, дерзким в битве, твердым в превратностях судьбы, терпеливо сносящим лишения, голод, любое физическое страдание, готовым погибнуть за дело, которое защищал. Гордый сердцем, обладая неискоренимой любовью к вольной жизни, он предпочитал наслаждаться ею среди зверей, в лесных тайниках, среди унылых и бесплодных болот и топей, лишь бы не смирить дух в неволе, живя зависимым и презренным в покое и роскоши поселений. Обладая героическими чертами характера и способностью к дерзким свершениям, способным прославить цивилизованного воина, стяжав дань поэта и историка, он жил беглецом и скитальцем на собственной земле и покинул мир подобно одинокому кораблю, тонущему посреди мрака и бурь – без сожалеющего взгляда, который бы оплакал его падение, или дружеской руки, способной запечатлеть его борьбу.

АПОЛОГИЯ КОРОЛЯ ФИЛИПА, произнесенная в Одеоне (Федерал-стрит, Бостон) преподобным Уильямом Эйпсом,[12] индейцем, 8 января 1836 года.

Кто по прошествии стольких лет возвысит голос здесь, в этом знаменитом храме, утверждая, что индейцы не люди? А если они люди, то, как и другие, имеют право на свое наследие.

Я не собираюсь восхвалять знаменитого воина, одаренность которого сияет, подобно славе могущественного Филиппа Греческого,[13] Александра Македонского или Вашингтона, чьи добродетели и патриотизм запечатлены в сердцах моих слушателей. Я также не считаю войну лучшим способом обуздать тирана в образе человека даже во имя утверждения цивилизации. Нет! Я далек от подобных мыслей. Но я хотел бы привлечь ваше внимание к созданиям, сотворенным Господом, к тем, в чьи души он заронил чувство сострадания, которое вечно пребудет в памяти человечества, и чьи природные достоинства так высоки, что самые блестящие таланты, рожденные цивилизацией, не в состоянии затмить яркой одаренности людей мира нецивилизованного. Значит ли это, что мы не станем говорить о сильных и смелых мужах нашей Земли, благородных творениях Господа? Кто устоит, чтобы не поведать о них! А между тем самые чистые и гуманные побуждения их остаются нераскрытыми. Благороднейшие качества, коими отмечены поступки этих людей, не тронутых цивилизацией, кроются во мраке ночи.

Я взываю к приверженцам свободы, а не к тем потомкам, кои и теперь остаются символом жестокости людей, явившихся, дабы «улучшить» наш народ, «исправить наши ошибки». Некогда возлюбленные чада, коих качали на коленях и коих, увидев теперь, вы спросите в горести, с разбитым сердцем: «Неужто это те самые возлюбленные чада?» И кто-нибудь ответит, как в свое время отвечали и их предки: «То был взрыв гнева, великого гнева!» Не покажется ли вам, что это скорее существа из камня, чем живые люди? Однако эти самые люди пришли к индейцам за помощью и поддержкой и позже сами признавали, что индейцы приняли их как нельзя лучше, и отношение к ним сделало бы честь любой нации: им дали мяса и всякой снеди в изобилии и продали много хогсхедов[14] кукурузы (не говоря уже о бобах), чтобы они могли сделать запасы на зиму. Было это в 1622 году. Не прояви тогда индейцы такой человечности, колонисты в Новой Англии полностью бы погибли. Известно, что, когда они болели, индейцы заботились о них, как о своих собственных детях. И за все это индейцев объявили варварами! И сделали это те самые люди, ради которых совершались добрые дела.

Мы говорим о доброте индейцев, которую проявили они к страждущим колонистам, и о тех белых, кто хорошо знал, какую помощь получили от индейцев их братья и сестры. А как колонисты относились к индейцам еще до того, как обратились к ним за помощью? Слушайте! Все обстояло следующим образом, и мы полагаем, что белые не откажутся от своих собственных слов.

Декабрь 1620 года (по старому стилю). Пилигримы высадились в Плимуте и, бесцеремонно захватив земли, построили себе дома, а потом составили договор и вынудили индейцев принять его. Подобные действия, произойди они в наше время, расценивались бы как иностранное вторжение; всех призвали бы исполнить патриотический долг, защищая свою страну, и если бы захватчики до единого были уничтожены, то с каждой колокольни стали бы возвещать, что победа и проявленный патриотизм соответствуют требованиям дня. Однако индейцы смирились с вторжением (хотя многие из них были против таких действий), не пролили крови и не совершили насилия. Тем не менее за свою покорность и доброту по отношению к белым они получили прозвище дикарей, коих Господь и создал лишь для того, чтобы белые могли их уничтожить. Нам кажется, что Господь иначе понимал цели своих деяний.

Однако продолжим. Как видим, между пилигримами и индейцами был заключен договор, который действовал в течение сорока лет. За это время молодые индейские вожди научили пилигримов, как выжить в их стране и обеспечить всем необходимым своих женщин и детей. Скванто и Самосет[15] – имена тех двух благородных вождей, которые были так добры к пилигримам. И за все это индейцев назвали дикарями.

Теперь нам предстоит показать нечто ужасное. Мы обратимся к событиям января – марта 1623 года, когда колония мистера Уэстона была близка к гибели от голода. Некоторые колонисты, чтобы выжить, вынуждены были наниматься в услужение к индейцам. В обмен на пищу они должны были носить воду и дрова. Однако многие белые не довольствовались этим и пытались воровать у индейцев кукурузу. А так как индейцы выражали недовольство, то они же и были наказаны, и сделано это было, по словам белых, дабы усмирить дикарей.

Давайте, однако, посмотрим, кто же в большей степени является дикарями. Человек, укравший зерно, был крепкого, атлетического сложения, и, чтобы спасти его от наказания, колонисты схватили больного, хромого старика, который ткачеством зарабатывал себе на пропитание. Полагая, что старик не так уж и полезен, колонисты вместо вора повесили этого не виновного в преступлении человека. О дикарь! Где ты, чтобы оплакать преступления христиан! (Индейцы всех без исключения белых называют христианами.)

А вот еще один пример гуманности истинных христиан, каковыми они сами себя считают.

Некто капитан Стэндиш,[16] собрав разной снеди, лицемерно заявляет, что готов устроить пир для индейцев, а когда те усаживаются за трапезу, люди капитана закалывают их ножами. И белые называют такое убийство угощением для дикарей! Мы полагаем, из этого видно, кто является дикарями, ибо подобное преступление скорее свойственно истинным дикарям, чем истинным христианам.

Голову индейского вождя Уиттамумета белые водрузили на шест в своем форте и, насколько нам известно, вознесли хвалу своему Богу за успешное убийство несчастного индейца, ибо в обычае у них возносить хвалу Господу за подобную победу, так как они верят, будто, поступая таким образом, выполняют его волю и наказ. Интересно, не считают ли они наказом Господним, когда лгут, напиваются пьяными, грешат и прелюбодействуют? И одно и другое – дикость. Что скажете вы, судьи? Разве это не так, разве их дела не подтверждают этого? Индейцы полагают, что это так.

Не следует думать, что к Массасойту[17] и его сыновьям пилигримы относились с уважением, потому что они были достойными людьми. Их просто боялись. И мы полагаем, что пилигримы, будь это в их власти, безжалостно убили бы их, несмотря на утверждение, что исповедуют милосердие. Достаточно вспомнить оскорбления, каким подвергался сын Массасойта. Однажды, когда Александер[18] сидел со своими людьми за утренней трапезой, за ним явились вооруженные представители губернатора с приказом немедленно схватить Александера. Сделано это было без малейшего повода. Александер и его люди видели приближение вооруженных посланцев губернатора и могли бы оказать сопротивление, но они не стали этого делать, полагая, что у губернатора нет никаких оснований для враждебных действий, но бессердечный негодяй приставил шпагу к груди Александера и заявил, что убьет его, если тот не последует за ним, и, если бы не вмешательство одного из людей Александера, ему пришлось бы уступить. Александер был человеком вспыльчивым и гордым. Такое бесцеремонное, оскорбительное отношение привело к тому, что он заболел лихорадкой, да так и не поправился. Кое-кто из индейцев подозревал, что Александера отравили. Он умер в 1662 году.

«После него, – пишет известный богослов доктор Мэзер,[19] – приобрел известность второй сын Массасойта, некто проклятой памяти Филип».

Живи доктор Мэзер сейчас, он, возможно, обнаружил бы, что, по мнению людей здравомыслящих, память о Короле Филипе настолько ярче, нежели память о нем самом, насколько свет солнца ярче звезд в полуденный час. К тому же надо думать, что такой человек, как доктор Мэзер, сведущий в Священном Писании, должен бы лучше понимать свои обязанности и не злословить или проклинать любое творение Господа. Он должен был бы знать, что Бог создал своих краснокожих детей не для того, чтобы их проклял доктор Мэзер, ибо если бы Господь хотел, чтобы они были прокляты, то сделал бы это сам. Напротив! Многострадальный Господь велел возлюбить врагов своих, молиться за своих мучителей. Он учил: «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними».[20] Мы сомневаемся в том, что сыновьям пилигримов понравилось бы, если бы мы, несчастные индейцы, стали сейчас проклинать доктора Мэзера и их самих, как это они постоянно делают по отношению к нам. Предположим, что наступит день, когда наши дети отплатят за все беды и несправедливости. Разве это не то, что делалось по отношению к нам? Однако мы искренне надеемся, что в нас больше человечности.

Некоторые авторы, описывая историю Новой Англии, свидетельствуют о том, что племена наши были большими и с ними считались. Да и как могло быть иначе – ведь безопасность колонистов зависела от дружественных индейцев. Они бы и дальше оставались дружественными, если бы к ним хорошо относились. Надо отдать должное индейцам – несмотря на недоброе отношение белых, именно индейцы помогли им выжить.

Эти авторы сообщают также, что нередко находили младенцев, плачущих у груди мертвых матерей. Ужасно! И подумать только, что болезни распространялись среди индейцев специально, чтобы их уничтожить. Пусть дети пилигримов покрас-неют от стыда, тогда как сын леса уронит слезу и оплачет судьбу своих убитых или изгнанных отцов. Подобно Иову, проклявшему день своего появления на свет, они сказали бы детям пилигримов: «День тот да будет тьмою»[21] – день 22 декабря 1622 года.[22] Да будет он забыт в речах и праздниках ваших, да будет погребен Камень, на который впервые ступила нога отцов ваших.[23] Хотя Евангелие провозглашается благом для всех народов, мы, несчастные индейцы, никогда не считали тех, кто принес его нам, вестниками милосердия. Напротив! Мы говорим: пусть каждый краснокожий облачится в траур 22 декабря и 4 июля,[24] ибо это дни скорби, а не радости. Пусть постятся они и молятся Великому Духу, Богу индейцев, который несет своим краснокожим детям не гибель, а милосердие.

О христиане! Можете ли вы держать ответ за уничтожение тех созданий, кои, как и вы сами, угодны Господу? Ибо Сын Божий не только ваш Спаситель, он Спаситель всех людей на Земле.

Осмеливаетесь ли вы утверждать, что, отмечая день 22 декабря, вы исполняете волю Божию? На самом деле многие из вас одобряют деяния своих отцов, и делается это всякий раз, когда празднуется День пилигримов. Тем самым, хотя на словах это отрицается, на деле поддерживаются беззакония и несправедливость отцов пилигримов. Семена предубеждения, посеянные в тот день, живут и поныне. Существует распространенное и глубоко укоренившееся в сердцах многих людей мнение, что индейцы и были созданы для того, дабы их изгнали и уничтожили белые христиане и заняли их место, и что такова испокон веков воля Господа. Если бы рассуждающие так теологи глубже вникали в явления природы, они смогли бы лучше понять суть и предназначение добра, уразумели бы, что деяния Всевышнего благи и святы, и все благородные творения созданы во славу Его и должны возлюбить друг друга, а не преследовать и уничтожать.

Дабы убедить вас в том, что дух пилигримов все еще живет, мы приведем высказывание богослова с Дальнего Запада. Его преподобие Наум Голд из поселения Юнион Гроу (район г. Пуатнем) записал 12 июня 1835 года: «Пустыня стала раем. Пусть каждый, взглянув на это поселение, представит себе, что было здесь три года назад, сердце его наполнится радостью и он воскликнет: „И это сотворил Господь!“ Дикари покинули землю ради людей цивилизованных; богатые прерии, бесцельно выгоравшие на солнце, теперь приняли многочисленные семена и приносят Церкви богатые урожаи кукурузы и пшеницы.

Поистине теперь это виноградник Божий: Он собрал лозу, отборную лозу в далекой стране, и перенес ее и посадил в добрую землю. Теперь Он ждет плодов. Он собрал каменья и прочь изгнал краснокожих ханаанитов,[25] дабы они не вытаптывали зря эту землю и не мешали ее процветанию» (опубл. в издании «Евангелист», Нью-Йорк, август 1835 г.).

Но что иное можно услышать от столь «благочестивого» человека? Да, братья мои, бедные миссионеры хотят иметь деньги, дабы можно было отправиться в путь и обращать в христианство несчастных дикарей, как будто Господь не может обратить их в христианство там, где они есть, а должен прежде изгнать их из родных земель. Мы полагаем, что если Господь пожелает, чтобы краснокожие были обращены в христианство, он может сделать это в любом месте. И я должен сказать, что подобные бездушные миссионеры причинили нам намного больше зла, чем принесли пользы, ибо они унизили наш народ, довели его до деградации, разрушили наши формы управления, лишили права голоса, да и вообще всех прав человека в обществе. О, доктрина их поистине отвратительна! Она, безусловно, не пригодна для того, чтобы сделать людей цивилизованными и тем более не в состоянии спасти их души. И мы, несчастные индейцы, не желаем, чтобы такие миссионеры (хотя его преподобие и не является критерием) жили среди нас. Я предложил бы следующее: пусть священники и другие белые люди относятся к цветным, живущим ныне среди них, как к человеческим существам, прежде чем обращать их в христианство, и пусть продемонстрируют они это в своих церквах, и пусть заявят об этом во всеуслышание, и я сказал бы тогда благотворителям: придержите свои трудовые деньги, пока слова не превратятся в дело и пока перестанут перекладывать свои собственные злодеяния на Господа, ибо это не что иное, как богохульство.

Мы познакомили вас с множеством исторических фактов и толкований, дабы показать, что Филип и вообще все индейцы испытывали возмущение деяниями белых, и поэтому индейцы охотно объединились вокруг своего короля и властителя. Теперь обратимся к истории Филипа. Честь Короля Филипа несомненно подверглась жестокому испытанию, которое завершилось потерей самой жизни и потерей страны.

Точная дата рождения Короля Филипа неизвестна, но известно, что родился он и жил в Маунт-Хоупе, Род-Айленд. В 1656 году умер его отец, Массасойт. Там же в 1662 году умер и брат Филипа – Александер, причиной смерти которого яви-лось, как уже упоминалось ранее, оскорбительное отношение губернатора Уинтропа. После смерти отца и брата власть перешла к Филипу, самому талантливому и великому человеку из всех, кто когда-либо жил на берегах Америки. Он обратил на себя внимание вскоре после прихода к власти, хотя до этого не выделялся ни на военных советах, ни на советах мира. Филип сразу почувствовал, какая огромная ответственность лежит на нем, и понял, что страна его, по всей вероятности, будет уничтожена жестокими захватчиками. Однако внешне он вел себя по отношению к белым доброжелательно и продавал им землю почти за бесценок, что явствует из записей, сделанных в плимутской колонии, начиная с 23 июня 1664 года, когда Уильям Бентон, купец из Род-Айленда, купил Метапоисетт у Филипа и его жены. Сумма не указывается; свидетелями были советники Филипа и два пилигрима. В 1665 году Филип продал за 40 долларов Нью-Бэдфорд и Комптон. В 1667 году он продает Констант Саутворт и другие луговые земли от Дартмута до Метапоисетта и получает за них 60 долларов. В том же году Филип продает Томасу Уиллету полоску земли длиной в две мили и, очевидно, такой же ширины, за что получает 40 долларов. В 1668 году он продает землю, которая теперь носит название Суонзи. В следующем году там было продано еще 500 акров земли за 80 долларов. Свидетелями во всех этих сделках выступали советники и переводчики Филипа и пилигримы.

В 1641 году Осамекван[26] уступил за определенное вознаграждение Джону Брауну и Эдварду Уинслоу восемь квадратных миль земли, расположенной по обеим сторонам реки Палмер. Филип в 1668 году вынужден был подписать отказ от притязаний на эту землю, что он и сделал, как нам известно, в присутствии своих советников. В том же году Филип предъявил права на участок земли под названием Нью-Мэдоуз на том основании, что земля эта не входила в сделку, за которую мистер Браун заплатил товарами на сумму в 44 доллара. Дело было улажено без труда. В 1669 году Филип продал за 40 долларов некоему Джону Куку целый остров Накотай, недалеко от Дартмута. В том же году была продана полоса земли в Миддлборо за 52 доллара. В 1671 году был продан Хью Коулу большой участок около Суонзи за 16 долларов. В следующем, 1672 году Филип продал 16 квадратных миль земли Уильяму Бентону и другим лицам из Тонтона, за что он и его вожди получили 572 доллара. Этим контрактом, подписанным Филипом и вождями, закончилась продажа земель. Всего, как явствует из записей, Филип получил 974 доллара.

В 1673 году Филип подвергся грубому оскорблению. Некто Питер Тэлмон из Род-Айленда подал жалобу в плимутский суд на Филипа как правопреемника и наследника своего брата Александера, который обвинялся в нанесении ему, Питеру Тэлмону, ущерба в размере 3200 долларов. Суд вынес решение в пользу пилигрима Тэлмона; Филип вынужден был отдать в погашение иска большие участки земли возле Сапамета и в прилежащих к нему местах. Однако, по утверждению суда пилигримов, этих земель не хватило для того, чтобы возместить большой ущерб, нанесенный истцу.

Давайте немного задержимся на этом вопросе. Человек, который купил землю, заключил, по его собственным словам, контракт с Александером десять или двенадцать лет тому назад. В таком случае, почему он не предъявил иск раньше, сделал это после смерти Александера? Это нетрудно понять. Здесь явное намерение обманом получить большую выгоду. Одного взгляда на требуемую сумму достаточно, чтобы удовлетворить самого придирчивого критика. Весь ход предвзятого судебного разбирательства заставил вождя и его народ почувствовать сильное недоброжелательство белых.

В 1668 году Филип подал жалобу на некоего Уэстона, по вине которого один из людей Филипа лишился ружья и нескольких свиней. У нас нет никаких свидетельств, что Филипу удалось добиться возмещения ущерба, нанесенного его пострадавшему соплеменнику. Впрочем, бедным индейцам трудно рассчитывать на справедливость в суде, где царило в то время, да и поныне сохраняется, притворное благочестие. В доказательство этого утверждения я отсылаю моих слушателей или читателей к записям различных законодательных учреждений и судов по всей Новой Англии, а также к моей книге «Индейская отмена».

Далее хотелось бы напомнить, кому же приходилось выступать при рассмотрении дел, касавшихся прав индейцев. Их друзьям? Нет, этим занимались их враги. Именно враги судили и выносили приговор. А если принять во внимание, что, по мнению пилигримов, индейцы вообще не имеют никаких прав, то вполне понятно, почему приговор выносился не в пользу индейцев. И делалось это практически постоянно.

У Филипа были трудности в отношениях с пилигримами и до упомянутого оскорбления. Пилигримы уже в 1671 году относились к нему с подозрением. Однажды через посланца они потребовали, чтобы Филип явился к ним. Он игнорировал это требование, что вызвало у них еще большее подозрение. Трудно сказать, какие у них были на то основания, разве что нечистая совесть, преследующая их за все зло, содеянное против индейцев. Позднее Филип сам послал своих людей в Тонтон, приглашая пилигримов явиться к нему для переговоров, на что губернатор то ли из гордости, то ли из страха не согласился и в свою очередь отправил посланцев к Филипу, приглашая его в свою резиденцию в Тонтон. Филип это приглашение принял. В числе посланцев губернатора был и достопочтенный Роджер Уильяме,[27] христианин, патриот и, к нашей радости, друг индейцев. О, если бы таких, как он, были тысячи!

Не доверяя пилигримам, Филип оставил несколько белых заложников, чтобы обеспечить свое возвращение. Когда Филип и его люди приблизились к городу, группа плимутцев попыталась напасть на них, но эти попытки были предотвращены представителем властей, который потом, вместе с губернатором, участвовал в переговорах с Филипом. С общего согласия встреча состоялась в молельном доме. Филип предъявил обвинение пилигримам, заявив, что они нанесли ущерб плодородным землям его народа. Пилигримы, действовавшие в качестве третейских судей, посчитали предъявленные им обвинения несостоятельными и так как решением они не были удовлетворены, а удовлетворить пилигримов могло только полное лишение индейцев всех прав, то они потребовали, чтобы Филип приказал своим людям доставить в город имеющиеся у них боеприпасы и оружие, а уж суд решит, как с ними поступить. Мало того, Филип должен был уплатить стоимость переговоров, что составляло четыреста долларов.

Благочестивый доктор Мэзер утверждает, что Филип обязан был заплатить эти деньги, дабы возместить расходы, в какие была вовлечена колония из-за его наглых протестов. Интересно, стали бы пилигримы платить индейцам за все беды, которые они им причинили? Если да, то не иначе как путем их уничтожения. Судя по всему, Филип не хотел ссоры и пошел на компромисс. Стремясь умиротворить пилигримов, он действительно приказал некоторым из своих людей (кому не мог доверять) явиться с оружием к пилигримам, но те, за малым исключением, от этого воздержались.

Насколько же неправедны подобные действия со стороны тех, кто заявляет о своем дружелюбии, человечности и миролюбии по отношению ко всем людям! Не может быть, чтобы пилигримы были настолько лишены здравого смысла, что полагали, будто подобные действия приведут к миру, а не к постоянным ссорам. На самом деле они стремились не к миру, а к войне, что видно из второго Совета, который по приказу губернатора собрался в Плимуте 13 сентября 1671 года. Как известно, снова послали за Филипом, однако он на Совет не явился и в свою очередь обратился с жалобой к губернатору, который заставил Филипа направить ее в Совет. В то же время губернатор велел членам Совета придерживаться умеренной позиции и не принимать поспешных и опрометчивых решений. Однако уже 24 сентября стало очевидно, что положение изменилось к худшему – собрался новый Совет, и эти возмутители спокойствия, кои бесцеремонно вторглись в жизнь миролюбивого народа, предъявили Филипу следующие обвинения:

1. Он пренебрег их решением сдать оружие в установленное время.

2. Во многих случаях он вел себя слишком гордо и дерзко, отказываясь являться на Совет (когда за ним посылали), дабы установить взаимопонимание.

Какое оскорбление для его величия! Независимый вождь могущественного народа должен являться по первому зову своих соседей, когда они этого пожелают! И разве Филип не следовал решениям, принятым в Тонтоне, что в случае возникновения трудностей следует обращаться в Высший Совет Массачусетса, причем решений этого Совета должны придерживаться обе стороны? Разве для пилигримов что-нибудь значили такие решения? Нет! Будучи непогрешимыми, они, разумеется, не могут ошибаться!

3. Филип также обвинялся в том, что давал приют разным «бродячим» индейцам. Как можно предъявлять королю подобные обвинения, называя его подопечных бродягами, потому только, что люди эти им не нравятся? И вообще, какое право имели пилигримы судить: хорошие или плохие подопечные у Филипа? Не думаю, что Филипа когда-либо беспокоило, как между собой живут белые. Не было и такого, чтобы он выдвигал против них жалобы за то, что они общаются с кем хотят. Я также не думаю, что он называл их бродягами и бездельниками, ибо сам Филип был благороднее и выше своих обвинителей.

4. Четвертое обвинение было вызвано тем, что Филип отправился в Массачусетс и подал на пилигримов жалобу, чем настроил одну власть против другой.

Это обвинение скорее касается самих пилигримов, чем Филипа, и удостоверяет, что жалоба его была справедливой и вина ложится на самих пилигримов.

5. Филип был не так вежлив, как им бы этого хотелось.

Мы полагаем, что эти пришельцы очень раздражали Филипа, и он, конечно, время от времени отмахивался от них или не особенно обращал внимания на их предложения. Подобные обвинения не делают чести пилигримам.

Несмотря на старания пилигримов, этот Совет во всем, что касалось разоружения индейцев, завершился, как и предыдущие Советы, их поражением – пилигримам не удалось настоять на своем. Так закончились события 1671 года.

Как известно, пилигримы, не удовлетворившись таким положением, сочли необходимым послать к Филипу проповедника-индейца и к тому же предателя, который должен был обратить и самого Филипа, и его народ в христианство. Имя этого проповедника Сассамон. Я хотел бы спросить своих слушателей, разве не очевидно, что плимутцы стремились разжечь ссору с Филипом и его людьми? Разве не оскорбление прислать человека, которого индейцы считают бесчестным? Предателя, на которого взирают с отвращением? Мало того, по законам индейцев такой человек должен умереть, он обречен, и Филип убил бы его, если бы не отговорили советники. В марте 1674 года один из людей Филипа все же убил Сассамона, тело бросил под лед в пруд около Плимута, и сделано это было, безусловно, по приказу Филипа. Начались поиски, и вскоре схватили индейца по имени Патуксон и его сына Тобиаса, одного из советников Филипа. Их судили, но, как явствует из записей, судебный процесс был отложен, и оба индейца до суда, продолжение которого назначили на июнь, были взяты на поруки под залог в 400 долларов (на эту сумму были заложены земли). Наступил июнь, и теперь уже трое были привлечены к суду и осуждены. 3 июня все трое были казнены (через повешение или расстрел). Судя по всему, виновен был один, и, говорят, вину свою он признал, тогда как двое других до конца настаивали на своей невиновности.

Убийство этого проповедника привело к началу войны на год раньше, чем предполагал Филип. Последовавшие за этим события настолько возмутили Филипа, что он стал обдумывать, как отомстить пилигримам, ибо полагал, что белые пришельцы не имеют права наказывать его подданных и что подобные действия являются нарушением прежних договоров. Стоит вспомнить о том, как нагло и пренебрежительно вели себя белые по отношению к Филипу, не считаясь ни с чем, бросая вызов ему, его власти и авторитету, и мы не станем удивляться гневу Филипа. Проведав, что Филип возмущен, губернатор шлет к нему своих посланцев, дабы узнать, почему Филип намерен воевать против пилигримов, которые, по его словам, во всем поступают правильно и справедливо. Губернатор выражает желание заключить с ним новый договор. На это Филип ответил следующим образом: «Ваш губернатор – всего лишь подданный короля Англии Чарлза. Я не стану вести переговоры с подданным. Переговоры о мире я буду вести только с братом моим, королем. Пусть приезжает, я готов с ним встретиться».

Этот ответ заслуживает того, чтобы весь мир узнал о нем. Ни один принц не мог бы ответить с большим достоинством, не желая считать себя на одном уровне с низшими подданными короля и одновременно давая понять, что осознает свою независимость и намерен сохранить ее.